Текст книги "Наследница Кодекса Люцифера"

Автор книги: Рихард Дюбель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 49 страниц)

5

– Что ты собираешься сделать?! – взвыла Карина.

– Это единственная возможность.

– Этого не может быть! Александра, ты не можешь так поступить с Лидией. Я тебе не разрешаю!

– Карина, если этого не сделать…

– Я думала… я думала, ты приготовишь… отвар из трав… или мазь… Я думала, ты могла бы…

– Другого пути нет.

Лицо Карины исказилось.

– Нет! – закричала она. – Я не допущу этого!

Александра встряхнула Карину. Она смутно вспомнила о том, что и сама, когда врачи объяснили ей, что только молитвы могут спасти Мику (молитвы, которые не были услышаны!), вела себя ничуть не менее истерично.

– Карина, – произнесла она медленно и так отчетливо, что мечущийся, слепой от слез взгляд золовки переместился на лицо Александры и будто присосался к нему, – если бы мы действительно привезли из Праги врача или даже нескольких врачей, они не рекомендовали бы нам этот метод.

– Что? Что? Но почему ты тогда хочешь… Я думала, ты моя подруга… Она ведь твоя крестница… Я думала, ты любишь…

– Врачи, – продолжила Александра и возненавидела себя за это, – посоветовали бы тебе просто помолиться.

У Карины задрожал подбородок.

– Я должна это сделать. И даже это даст нам только очень небольшой шанс.

– Нет! Ты что, с ума сошла? Никогда! Ты должна спасти ее жизнь, а не заклеймить ее навсегда!

– Ты ведь давала ей пить травы, которые я вручила тебе перед поездкой? Я подозреваю, что Андреас советовал тебе выбросить их, но спрошу: ты давала их ей, Карина?

– Я… что? Да, я дала их ей… Александра, я умоляю тебя: найди другой путь. Ты не можешь так поступить!

– Хорошо. Травы задержали отравление – иначе сейчас ей было бы гораздо хуже. Лидия сильная, ее тело борется с болезнью. Она справится.

– Но не та-а-ак! – закричала Карина.

– А что ты предпочтешь – неужели ты хочешь позволить ей умереть?

– Да что же ты делаешь?! – завизжала Карина. – Неужели ты настолько бессердечна? Ты хочешь изувечить девочку! На какую жизнь ты обрекаешь ее? На жизнь инвалида! Ее подруги будут избегать ее, она никогда не выйдет замуж. Она может уйти в монастырь, но даже там на нее будут коситься. Александра! Настолько ли прекрасна жизнь в одиночестве, которую ты сама выбрала, что ты хочешь и Лидию на нее обречь?

Лучше бы Карина ударила ее. Александра искала правильные слова, а ее сердце кричало: «И это благодарность за то, что нас чуть не убили во время поездки?» Но в то же время в памяти всплыло воспоминание о враче, которого она тогда вызвала из Брюнна, мужчине с печальными глазами: он, как и другие до него, сказал ей, что Мику спасти невозможно, и предложил погрузить его в спокойный сон с помощью лекарств, вместо того чтобы позволять ему пребывать в полузабытьи, вызванном температурой. Она швырнула ему под ноги его саквояж и пинками выгнала из дома. Позже она узнала, что врач приехал по личной просьбе партнера фирмы в Брюнне, Вилема Влаха, хотя его жена была на сносях и повитухи боялись за ее жизнь и жизнь их ребенка. Она приказала отправить на адрес врача огромную корзину с продуктами, одеждой и украшениями, как только ей об этом сообщили, и расплакалась, когда из Брюнна пришел ответ, что роды прошли без осложнений, мать и ребенок здоровы. Ответ пришел от Вилема Влаха, не от врача. К ответу прилагалась корзина – ни один из подарков не был тронут.

– Карина… разве жизнь в любом случае не лучше, чем смерть? Что же мне делать?

– А может, ты просто мстишь нам за то, что Андреас так сильно презирает твою помощь?

Александра разрыдалась. Она больше не могла сдерживать слезы.

– Как ты можешь даже думать о чем-то подобном?

– Никакая мать не может думать в такой ситуации, – произнес мужской голос. – И никакая мать не может в такой ситуации говорить врачу, что он должен делать. Ты должна принять решение сама, Александра.

В отличие от родителей и дяди Андрея, у Александры никогда не было причин бояться безыскусных темных монашеских ряс, выделявших семерых Хранителей. Круг из семи монахов охранял библию дьявола с тех пор, как мудрецы решили, что лучше скрывать ее от мира. Много поколений подряд они выполняли это задание, до того рокового дня, когда родилась мать Александры, Агнесс, и библия дьявола проснулась в первый раз за четыреста лет. Семеро Хранителей принесли клятву безусловного послушания этому заданию и своему аббату – однако тогдашний аббат, Мартин Корытко, оказался слишком слаб, чтобы противиться искушению использовать эту преданность. Соблазн власти, исходившей от библии дьявола, был многогранен. Аббат Мартин искренне верил в то, что поступает хорошо и правильно. Из-за этой веры с начала времен умерло больше людей, чем из-за ненависти и низости. Черные монахи забрали у Андрея любовь всей его жизни и чуть было не совершили то же самое с родителями Александры, Агнесс и Киприаном, а те, в свою очередь, чуть не уничтожили половину Праги. Для Александры, тем не менее, Хранители были не больше чем легендами – наверное, потому, что при взгляде на черные рясы она испытывала те же чувства, что и основатели круга семерых: облегчение, что есть кто-то, кто может стать между злобой мира и тобой.

Однако, возможно, причина заключалась также и в том, что она видела черные рясы только на монахах в Райгерне, а их руководитель был мужчиной, чье имя она, пребывая на пике наслаждения, прошептала в ухо объявленного вне закона.

– Вацлав! – сказала она и невольно покосилась на мать.

Агнесс, следившая за спором Александры и Карины со слезами на глазах, но молча, отреагировала на его появление так же, как все они – она сама, ее муж и брат, – когда замечали Вацлава в черной как ночь рясе: она отступила на шаг и обхватила руками плечи, будто пытаясь унять дрожь.

Вацлав отбросил капюшон и торопливо вошел. Он принес поток холодного воздуха, который вырвался из его одеяния, и слабый аромат дыма от каминов, забившегося в переулки. Шестеро его провожатых молча выстроились вдоль стены. Однако невольная мрачность их появления смягчилась благодаря тому, что они сняли капюшоны, протянули покрасневшие от мороза руки к жаркому очагу и хором расчихались, а затем (тоже одновременно) принесли извинения простуженными голосами, после чего каждый шумно провел черным рукавом под носом и стыдливо спрятал его за спиной.

– У нее лихорадка? – спросил Вацлав, бросив короткий взгляд на пылающее лицо Лидии.

Александра покачала головой.

– Ты сможешь ее вылечить?

«Все будто сговорились и задают один и тот же вопрос, – подумала Александра. – Даже Вацлав, который привык сначала десять раз подумать, прежде чем открыть рот, чтобы не сказать какую-нибудь глупость в моем присутствии. К тому же это худший вопрос, который только можно задать лекарю».

– Да! – твердо заявила она.

– Господи, Вацлав, она хочет… – Карина попыталась вырваться, но Александра крепко держала ее.

– Я знаю, – ответил Вацлав.

– Я не допущу этого!

За порогом загромыхали сапоги.

– Я дал деньги парню, который привел нас сюда… О, нет! Карина… неужели все так плохо? – Мельхиор коротко обнял Агнесс, а затем опустился на колени рядом с Александрой и Кариной и поцеловал сестру. – Что нужно делать, сестренка?

– Мельхиор, выведи Карину отсюда.

– Нет! Я остаюсь здесь!

– Лучше тебе этого не видеть.

– Но ты не можешь так поступить!

– Карина, – вмешался Мельхиор, – Александра не сможет работать, если ей придется бороться еще и с твоим страхом, помимо собственного.

Александра восхищенно посмотрела на младшего брата. Она не смогла бы выразиться лучше. Мельхиор не ответил на ее взгляд. Он все еще был одет в уличное платье – шляпа, пальто, перчатки, сапоги, мокрые от снега и грязи, – и мягко пытался оторвать руки Карины от рук Александры.

– Идем, – повторял он. – Идем отсюда…

Карина разразилась рыданиями.

– Вы должны удержать ее! – сквозь всхлипы говорила она. – Ради Христа… Она не может так поступить с Лидией… Удержите ее… – Она опустилась на пол. – Пожалуйста!

Мельхиор посмотрел Александре в лицо. Когда та прочла выражение его глаз, у нее перехватило дыхание.

– Я уверена в том, что делаю, – заявила она и поняла, что говорит это больше ему, чем Карине.

«Спаси ее» – вот в чем состояло немое послание взгляда Мельхиора. Александра не была уверена, имел ли он в виду Лидию или Карину.

– Тогда… – сказал Мельхиор. – Идем со мной, Карина. Я прошу тебя, идем со мной.

Александра не знала, что повлияло на Карину: сам звук голоса Мельхиора или же какой-то тайный смысл в его словах, но ее золовка внезапно подняла взгляд и, широко открыв глаза, пристально посмотрела на него. Мельхиор улыбнулся. Она позволила ему поднять себя с пола и без сопротивления последовала за ним. Он обнял ее за плечи и вывел из комнаты. Александра взглянула на Вацлава и увидела, что он удивленно поднял бровь. Их взгляды встретились. Он едва заметно пожал плечами. У нее возникло чувство, что Вацлав уже давно догадался о том, что легко читалось в неприкрытом страхе на лице Мельхиора. Она подавила замешательство. В этом помещении и так хватало полыхающих чувств.

– Поможешь мне?

– Что я могу сделать?

– Помой руки. Найди яйца, и розовое масло, и чистые тряпки. Где бутылочка с терпентиновым маслом? Пусть мне принесут несколько хороших свечей из пчелиного воска и зажгут их. И пусть…

– …кто-то позаботится о том, чтобы хозяин дома не смог вмешаться, пока все не будет готово, – закончила Агнесс. – Поскольку рано или поздно Андреас и прислуга возвратятся с вечерни. Господа! Готовы ли вы выполнять указания женщины?

Черный монах, который не так давно громко чихал, опередил своего начальника Вацлава. Он шмыгнул носом и поклонился:

– За вас, госпожа Хлесль, и за улыбку на ваших губах мы готовы отправиться в ад. – У него был писклявый голос, а ростом он доходил Агнесс до подбородка.

Несмотря на обстановку, у Агнесс приподнялись уголки рта. Она посмотрела на Вацлава.

– Это они сами выдумали, – заявил Вацлав и пронзил грозным взглядом монаха с текущим носом. Даже Александра знала об уважении, которое Вацлав испытывал к ее матери.

– Как вас зовут? – спросила Агнесс.

– Брат Честмир.

– Тогда вперед, брат Честмир. Я хотела бы, чтобы вы и ваши товарищи задержали моего сына Андреаса, когда он войдет в дом.

– Задерживать людей – это наша специальность, – ответил брат Честмир.

– Но он непременно должен остаться в живых, – ехидно добавил Вацлав.

– Мама, посмотри, нет ли где свежей паутины. Я знаю, сейчас зима, но, может быть, она найдется в одном из складов на первом этаже. Намотай ее на нож или что-нибудь другое, не слишком грязное. – Александра порылась в сумке, которую спустила с плеча.

Терпентиновое масло находилось в маленькой, но очень дорогой бутылочке из коричневого стекла. Александра посмотрела на нее против света, чтобы проверить, сколько его осталось. Агнесс проследовала за монахами из комнаты.

Неожиданно Александра осталась в комнате наедине с Вацлавом и лежащей без сознания Лидией. Она сдержала внезапную дрожь в руках и поставила бутылочку на пол резче, чем собиралась. Вацлав встал и, извиваясь, вылез из плаща.

– Руки – яйца – розовое масло – тряпки, – напомнила ему Александра. – И поторопись.

– Ты хочешь приготовить микстуру Парэ, – понял Вацлав.

– А ты в этом разбираешься!

– Ты уже, наверное, не помнишь, но за последние тридцать лет ты иногда перебрасывалась со мной парой фраз.

Александра почувствовала, что краснеет. Вацлав не дал ей ответить.

– Парэ изобрел микстуру, которая очищает раны гораздо лучше, чем кипящее масло, которым пользуются чаще всего. – Вацлав смотрел на нее с каменным выражением лица, засучивая рукава черной рясы. – Раны после ампутации.

– Старая Барбора как-то раз сказала мне то же самое, что и ты: в конце концов врач всегда остается один.

– Никто не обещал, что будет легко.

– Точно. Даже ты, когда я решила, что выберу именно этот путь.

– Однако я всегда говорил тебе: я буду рядом, чтобы помочь тебе нести это бремя.

Они обменялись взглядами, способными перескочить через тридцать лет, но не через детскую могилу, стоявшую между ними.

– Сегодня сочельник, – напомнил ей Вацлав. – Сделай Лидии подарок, Александра. Подари ей жизнь.

– Поторопись, – прошептала Александра на фоне внезапно раздавшегося перезвона колоколов, возвещающего об апогее рождественской вечерни, пресуществлении… чуде христианской веры, обещающем жизнь после смерти. – У нас есть лишь один шанс, да и тот незначительный.

6

Аромат дымящейся смеси из желтка, розового и терпентинового масел наполнил комнату, вытеснив смрад гниющей плоти, который поднимался от опухшей руки Лидии. Вацлав полулежал на постели, придавливая неподвижное тело ребенка. Левая рука девочки была вытянута и лежала на доске, которая заканчивалась на краю кровати; локоть слегка нависал над полом. Вацлав крепко держал плечо, бело-розовое после тщательного мытья; зараженное предплечье покоилось в сгибе локтя Александры. Она присела на пол рядом с головой Лидии, чтобы освободить правую руку для проведения операции; ей достаточно было поднять глаза, чтобы увидеть напряженное лицо Вацлава. Сеть морщинок вокруг его глаз и серые тени, проглядывавшие сквозь отросшую щетину, напомнили ей о том, сколько лет они уже потратили зря. Она заставила себя думать о задании, выполнить которое ей предстояло, и попыталась не обращать внимания на остальное: крики, доносившиеся с первого этажа дома, и два голоса, которые выделялись в них – Андреаса и Агнесс (всенощная уже закончилась, и хозяин дома вернулся); тихое рыдание Карины из комнаты, в которую Мельхиор отвел ее; возобновляющийся стон лежащей без сознания Лидии. «Господи, пусть она не очнется», – взмолилась Александра и поняла, что просьба останется без ответа. Барбора рассказывала ей, что случаются операции, во время которых пациент просыпается, несмотря на то что он уже одной ногой в могиле и к тому же ему дали выпить и травяной настой, и целую бутылку вина. Вот почему такие операции нужно проводить очень быстро. Мужество и решимость…

Она не сводила глаз с острого ланцета с широким лезвием, который держала в руке. Рядом с ним, на одной из чистых тряпиц, принесенных Вацлавом, лежала пила. Оба лезвия сверкали всеми цветами радуги: она так долго держала их над пламенем свечи, что даже рукоятки накалились.

Александра опустила лезвие на локоть Лидии. Она знала, что нужно сделать: глубокий разрез, пока лезвие не дойдет до кости, затем как можно быстрее провести им вокруг всей руки; потом вставить полотно пилы в разрез и отделить руку там, где она слабее всего: между предплечьем и плечом, прямо в локте. Затем… найти артерию, откуда сильнее всего идет кровь… перетянуть ее нитью… найти вторую артерию… задержать воздух, чтобы не дышать на ужасную рану… Кровь брызжет тебе в лицо, но ты не можешь увернуться… Лидия выгибает спину и кричит, будто пронзенная копьем… И можно только надеяться, что Вацлав сумеет ее удержать… Теперь затягивай ремень, которым ты обвила плечо над ампутированным местом… Ищи третью артерию… Она истечет кровью, если процедура слишком затянется, или сердце разорвется от шока, или ее просто убьет боль… Подними чашу с микстурой Парэ – она должна быть очень горячей, даже если ты обожжешь себе пальцы… Погрузи в жидкость огарок… Еще раз перетяни ремень, да покрепче… Проверь, как идет кровь: кровотечение должно слабеть, а разрезанные артерии – закрываться… Пытайся не думать об отпиленной конечности, которая лежит у тебя на коленях, – об этом предплечье, которое ты только что отрезала, об этой руке, за которую ты держала свою пациентку, когда она делала первые шаги, и ей в страшном сне не приснилось бы, что настанет день, когда родная тетя заживо отрежет ей половину руки; об этой кисти, пальцы которой еще вздрагивают; отгородись от пронзительного крика боли и чувства, что еще немного – и содержимое твоего желудка окажется на полу…

Лезвие задрожало, и Александра резко подняла руку, не успев даже разрезать кожу.

– Я не смогу, – выдавила она.

– Есть ли другой путь? – тяжело дыша, спросил Вацлав.

Она уставилась на него. Лидия тихо и жалобно стонала.

– Есть ли другой путь?

Она снова опустила взгляд на лезвие. «Я вышвырну ее! – услышала она голос брата этажом ниже. – Если хоть один волос упадет с головы моей дочери! Отпустите меня, черные ублюдки, я вышвырну ее… Я позову стражей… Я прикажу бросить ее в темницу!» В лезвии отражался свет свечи. Отблеск дрожал, словно он жил, танцевал, высмеивал ее. Она пыталась вспомнить, чему ее учила Барбора, что она рассказала за сотни проведенных вместе часов… Пыталась понять, как бы поступила Барбора, окажись старуха на ее месте…

Между Александрой и смертью ее маленькой племянницы стояла лишь ужасная, кровавая, мучительная операция… И если пациентка выживет, жизнь инвалида… И все это из-за неосторожности заносчивой и неопытной монахини, которая считала, что посвятила жизнь излечению больных, но так и не поняла, что идти по этой дороге означает, прежде всего, все и всегда подвергать сомнению, и в первую очередь – библейские мудрые изречения…

Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело…[38]38
  Матф. (5:29)


[Закрыть]

– Александра! Есть ли другой путь?!

Она снова опустила лезвие на предплечье Лидии.

– Господи, прости меня, – всхлипнула она. – Господи, прости меня.

Она начала резать.

7

Самуэль Брахе пережил много самых разных полководцев. Каждый из них пытался по-своему руководить армией, на одну треть состоящей из человеческих отбросов: убийц, насильников, трусов, предателей и мятежников. Король Густав-Адольф всегда был на стороне своего любимого полка, где его окружали телохранители, лейб-пажи, офицеры и дворяне. Однако в полку вечно царила ужасная неразбериха (что в итоге и стоило королю жизни): право на руководство было основано только на уважении к его личной смелости. Полковник Торстен Стольхандске, которому подчинялся смоландский полк, достиг тех же результатов отцовской строгостью и вследствие того, что всегда защищал своих солдат перед начальством, даже если сам вершил суд весьма решительно. Фельдмаршал Горн называл солдат, вплоть до подчиненных ему офицеров, «засранцами», если они не понимали его команды, «седельными пердунами», если они недостаточно быстро бросались в битву, или «трахальщиками овец», если их ряды теряли строй. Герцог Бернгард Саксен-Веймарский был известен не только более изысканным стилем общения, но и тем, что в состоянии подпития ходил по палаткам и развлекался с той или иной маркитанткой – а в случае наличия предшественника между немытыми бедрами женщины выгонял оного из рая ударами хлыста по голому заду, вместо того чтобы посмотреть и подождать, когда он кончит, как следует делать согласно добрым солдатским обычаям. Этих двух командующих тоже уважали, пусть в основном из-за того только обстоятельства, что они были обыкновенными людьми, имели огромное количество недостатков и были достаточно свободны, чтобы не исправлять их.

Напротив, такого человека, как генерал Ганс Кристоф Кёнигсмарк, Самуэль никогда еще не встречал: прямо в сочельник он решил еще больше укрепить свою славу командующего, чьи солдаты подчиняются ему лишь из безграничного страха. Очевидно, он и жалкие остатки смоландских рейтаров оказались в центре ада – в то время как до них доносилось пение хорала из какой-то церкви в еще не реквизированной части Вунзиделя, где мужественный священник вел мессу, в которой Самуэль узнал католическую всенощную под Рождество. Время от времени хорал заглушала короткая барабанная дробь, а затем – и другие звуки. Факелы чадили и разбрасывали по полю запах дыма. В остальном пахло незасеянным полем, близким лесом и свежевыпавшим снегом, почти как в Швеции, когда покидаешь жаркий праздник, чтобы остыть и полюбоваться звездным небом. Если бы волхвы пришли из Швеции, они не нашли бы яслей с младенцем Иисусом: никакая звезда из тех, что блистают на свете, даже зажженная Богом, не может сиять так ярко, как обычное шведское звездное небо в день Рождества, и будь волхвы, как мы уже говорили, из Швеции, они вообще не заметили бы путеводной звезды.

«Благословенный праздник зимнего солнцестояния», – подумал он. Он пытался поддержать бушующую в нем ярость, чтобы отсрочить появление не менее сильного страха и глубокой скорби.

Страх в собственных рядах лучше всего распространять так: нужно пригласить в лагерь смерть и предложить ей богатый урожай. А самый дешевый вариант – послать на смерть тех людей, без которых можно обойтись в сражении.

Например – никому не нужную горстку объявленных вне закона.

Шум стих.

– Трое наверху, пятнадцать – в путь, – пробормотал Альфред Альфредссон.

Неожиданная речь, которую комендант лагеря проорал в их холодной, продуваемой всеми ветрами квартире, в присутствии горстки его людей, была настолько короткой, что те из людей Самуэля, которые уже уснули, еще не совсем пришли в себя, когда она закончилась.

– Конец войны близок, а вместе с ней – конец того времени, когда существует нужда в грязных ублюдках для грязной работы. Генерал Кёнигсмарк подписал вам смертный приговор! – Комендант ухмыльнулся. – Это время уже пришло, если хотите знать мое мнение, ублюдки. Давайте, выводите их отсюда.

Самуэль изо всех сил держался за свою ярость. Если все потеряно, остается лишь одно: с достоинством принять смерть. Принять ее с честью им запретили. Никто не может умереть с честью, если палач сталкивает его с лестницы и на его брюки льются сперма, моча и кал, а тело танцует свой короткий танец на веревке. Ни один мускул на лице Самуэля не дрогнул, когда он смотрел, как очередных трех человек ведут к виселице. Снова раздалась барабанная дробь.

Добрые жители Вунзиделя воздвигли прекрасную виселицу у внешней стороны городских стен, прежде чем дьявол забрал их самих и большую часть города. Виселица стояла на четырех столбах, образуя просторный квадрат из деревянных балок и каменной площадки, высотой в два человеческих роста. Она была достаточно большой, чтобы повесить на ней Самуэля Брахе и остаток его отряда. Прямо рядом с виселицей, босиком на снегу, между двумя вооруженными солдатами стоял мужчина, одетый только в задубевшие от замерзших испражнений кальсоны. Он раскачивался, почти ничего не соображая от боли и холода. Его спина была исполосована до мяса: комендант умело орудовал плеткой-девятихвосткой. Лицо мужчины было искажено; в нем едва ли можно было узнать человека, искренне считавшего, что отчаявшаяся отверженная в занятом городе была его уступчивой возлюбленной. Самуэль слышал, каков его приговор: если во время казни преступников он удержится на ногах, то его повесят последним. Смена караула у калитки в стене пришла неожиданно, еще до того, как Самуэль и Альфред смогли вернуть ключ на место – преждевременный рождественский подарок, превратившийся для одариваемого в катастрофу. То, что его не сразу повели к виселице, а подождали Рождества, соответствовало образу мыслей такого человека, как генерал Кёнигсмарк, – и то, что осужденному нанесли оскорбление, угрожая повесить его рядом с презираемыми смоландцами, говорило о том, как генерал относится к людям, забывающим о долге. Самуэль нисколько не сомневался, что несчастный рухнет на землю уже через несколько минут.

Он посмотрел на троих мужчин сзади, которые, шаркая ногами, шли к виселице. Плечи Гуннара Биргерссона вздрагивали. Самуэль взмолился о том, чтобы этот человек сумел сохранить самообладание. За ним шел, вероятно, лучший стрелок из всех шведских рейтаров, умевший на полном скаку снять с пирамиды из бокалов самый верхний, да так, что остальные даже не пошевелятся. Биргерссон огляделся. Лицо его состояло из одних только глаз: две дыры на пепельно-сером полотне, самый реалистичный портрет смерти из всех, какие только доводилось видеть Самуэлю. Брахе сделал неуловимое движение головой, указывая на карету, стоявшую в стороне от виселицы: генерал Кёнигсмарк лично наблюдал за казнью.

Биргерссон попытался взять себя в руки. Его взгляд испуганно шарахнулся от кареты. «Прощай, друг мой, – подумал Самуэль. – Разве это не ты так выбил из седла императорского драгуна у Райна-на-Лехе, что, падая, он дернул поводья и развернул лошадь, и тем самым ты меня спас от смерти под ее копытами?»

Снова раздался барабанный бой. Самуэль увидел, как комендант откомандировал двух человек подтянуть веревки уже повешенных так, чтобы те висели на одном уровне. Осужденные должны были стоять на лестнице друг под другом; веревка самого нижнего была такой длинной, что он падал дольше всex и после этого раскачивался, как маятник, задевая носками землю. У коменданта было сильно развито чувство симметрии: трое повешенных образовывали подобие органных труб, а это противоречило эстетике приличной виселицы. Самуэль не смог заставить себя смотреть на лица мертвецов, когда двоих из них поднимали на одинаковую высоту с первым. Очередные трое обреченных неловко карабкались по ступенькам.

Барабанная дробь не стихала, однако сердце у Самуэля колотилось в десять раз быстрее. Он взглянул на Биргерссона и двух его товарищей по несчастью. Уж эту малость он обязан был для них сделать. Так и есть: их взгляды искали его. Он выпрямился и положил сжатый кулак на грудь. Стоящий рядом с ним Альфред Альфредссон последовал его примеру.

Когда повесили первых троих осужденных, они с Альфредссоном отсалютовали им точно так же. Один из палачей коменданта подскочил к ним и ударил Альфредссона палкой по лицу. Щека рейтара лопнула, но он даже не вздрогнул. На этот раз, кажется, коменданту и его людям не хотелось бить снова. А может, они просто замерзли и старались как можно скорее со всем этим покончить, пока сапоги не размокли в смеси из снега и грязи, а их товарищи, оставшиеся в лагере, не успели выпить последнее кислое вино.

На этот раз и другие осужденные медленно подняли сжатые кулаки и прижали их к груди. У Биргерссона, стоявшего на лестнице ближе всех, по лицу потекли слезы, когда он ответил на приветствие. А затем он упал – и рейтар над ним – и рейтар над ним… Виселица заскрипела, с одной дергающейся ноги слетел сапог, носки сапог Биргерссона заскребли по земле – он был очень крупным мужчиной, Гуннар Биргерссон, даже слишком крупным для кавалериста… Самуэль неожиданно понял, что умудрился держать глаза открытыми, но при этом ничего не видеть.

Барабанный бой затих. Самуэль и остальные опустили кулаки. Веревки скрипели, балки трещали. По телу одного из мужчин волнами перекатывались судороги, его открытый рот издавал каркающие звуки. Затем и он затих, и снова можно было расслышать хорал из церкви в Вунзиделе: «Врата, откройтесь! Час настал…»

– Шестеро наверху, двенадцать – в путь, – пробормотал Альфредссон.

Самуэль Брахе медленно выдохнул. Комендант подошел к повешенным, вгляделся в каждого из них, затем кивнул. Когда он вернулся на свое место, барабанный бой раздался в третий раз. Полдесятка человек, отводивших осужденных по трое к виселице, вышли вперед. Палач переставил лестницу на другую сторону виселицы. Биргерссона и висящего рядом с ним рейтара подтянули повыше. У бывшего часового, стоявшего в одних кальсонах, подкосились колени, но он снова взял себя в руки и выпрямился. Внезапно Самуэль Брахе заметил, что он весь мокрый от пота.

– Я этого не выдержу, – прошептал мужчина, стоявший сразу за Альфредссоном.

– Да ладно вам, – глухо буркнул Альфредссон. – Мы из худших ситуаций выходили.

Самуэль проследил за взглядом коменданта, словно пытаясь рассмотреть что-то еще, помимо болтающегося впереди напоминания о своей собственной судьбе. У дороги, рядом с каретой Кёнигсмарка, стояла женщина. Сначала Самуэль решил, что это жена Кёнигсмарка, которая сопровождала его в походах и обычно вместе с другими офицерскими женами вслед за солдатами входила в ворота захваченных городов, чтобы опрыскивать святой водой изодранные и вздрагивающие тела тех, кого за две минуты до того закололи, разорвали или застрелили. Говорили, будто она, оказавшись перед трупом изнасилованной до смерти женщины, заботилась о том, чтобы прикрыть ее наготу разорванной юбкой, прежде чем пустить в ход кропильницу. Солдаты признавались, что боятся генерала Кёнигсмарка; если же кто-то упоминал в их присутствии жену Кёнигсмарка, они только молча крестились и широко расставляли пальцы, чтобы защититься от сглаза.

Но эта женщина не была супругой Кёнигсмарка. Она пристально посмотрела на него. Ее взгляд вырвал его из панической неподвижности. Сумасшедшая мысль пришла ему на ум, что это та женщина, которая так неожиданно подарила ему любовь и тепло; женщина, которую он спас, вместе с ее провожатыми, от баварских драгун; женщина, которая так и не назвала ему свое имя. Затем он понял, что это не она, и почувствовал настоящее облегчение; и разве вместе с предыдущей мыслью не появилось у него подозрение, что вернулась она, например, из-за него?

Самуэль оглянулся. Ему показалось, что ее взгляд внезапно дал ему понять: несмотря ни на что, за пределами этого места есть целый мир, и хотя он уже не является его частью и никогда больше не станет ею, поскольку через пять минут, как и все его люди, будет болтаться на виселице, он почувствовал что-то вроде умиротворения. Нет, это было нечто большее. Это была надежда. Не для себя, или для Альфреда Альфредссона, или Гуннара Биргерссона, или всех остальных, а надежда на то, что жизнь – не просто куча дерьма, в которой сидишь по самую макушку, а иногда тебе приходится даже открывать рот и глотать свою порцию. Это была надежда, состоявшая в том, что совершенно незнакомая женщина, красота которой была заметна даже на расстоянии и в темноте, стоит на месте и смотрит на них взглядом, исполненным чистого ужаса и сочувствия, являясь свидетельницей того, как более десятка некогда лучших солдат Швеции умирают позорной смертью.

Самуэль наклонил голову и улыбнулся прекрасному явлению. Можно было сказать, что он сейчас смотрит на ангела.

– Что там такое, Самуэль? – проворчал Альфредссон.

– Жизнь продолжается, Альфред, – ответил Самуэль, даже не оборачиваясь.

Он неожиданно понял, что барабанный бой затих. Он переглянулся с Альфредом Альфредссоном. Тот не удостоил неизвестную и взглядом, но не сводил глаз с кареты генерала. Комендант тоже смотрел в этом направлении. Он еще не опустил руку, после того как дал знак барабанщику остановиться. Барабанщик пошевелил плечами, чтобы расслабить их, а затем щелчком сбросил воображаемую грязь с барабанной кожи. Виселица скрипела под весом тихо раскачивающихся повешенных. Рядом с каретой перед открытой дверцей стоял генерал Кёнигсмарк собственной персоной и растерянно читал какой-то пергамент. Комендант выпрямился, подошел к генералу, снял шляпу и поклонился. Произошел короткий неразборчивый разговор. Генерал на мгновение задумался, затем опустил пергамент и резко мотнул головой. Комендант, отвешивая многочисленные поклоны, удалился на свое место. Барабанщик, подчиняясь знаку, опять принялся за работу. Самуэль заметил, что все это время он не дышал. Теперь он позволил себе медленно выдохнуть. Он снова поискал взгляд неизвестной женщины, но она смотрела на генерала как человек, который совершенно спокойно обдумывает свой следующий шаг.