Текст книги "Наследница Кодекса Люцифера"
Автор книги: Рихард Дюбель
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 49 страниц)
23
Андрею казалось, что в старой трапезной они пробыли несколько часов, и он удивился, что колокола отбивают только вечерню, когда они пустились в обратный путь, в комтурство розенкрейцеров. Магистр ордена вряд ли обрадуется их появлению, но не откажет им в гостеприимстве, а возможно, он лежит сейчас в своей каморке и громко храпит, недоступный для неприятностей мира благодаря опьянению.
– Как ты думаешь, где нам теперь искать мальчика? – спросил он наконец.
– Искать? – эхом отозвался Киприан. – У нас нет даже самой крошечной отправной точки, чтобы начать поиски. Мальчик может быть где угодно. Он может все еще находиться в Эгере. Он мог переехать в Вену…
– Он может жить и в Риме, – предположил Андрей.
Киприан топнул ногой.
– Да чтоб меня! – воскликнул он.
– Ты, как и я, убежден, что иезуиты, которые тогда присутствовали на процессе, взяли его с собой. Чем еще можно объяснить тот факт, что один из членов Общества Иисуса что-то здесь вынюхивает? И я готов поспорить на что угодно: они отвезли его в свой центр в Риме. Прошло шестнадцать лет, Киприан. За это время мальчик мог превратиться во взрослого члена Societas Jesu.
Они переглянулись.
– Если бы он тогда рассказал святым отцам, что узнал от Буки о библии дьявола, ребята уже давно искали бы ее. То, что они не делают этого, указывает на то, что он промолчал, – заметил Киприан.
– Или что Бука ему ничего не открыл.
Киприан проигнорировал это возражение, а поскольку Андрей тоже не считал свое высказывание достаточно блестящим, он не стал его повторять.
– Почему паренек ничего не сказал иезуитам? Что он замышляет?
– То же, что и всегда… И я точно знаю, что ты думаешь, Киприан, так как я думаю то же самое… За шестнадцать лет ему не удалось осуществить это.
– Кого позовет библия дьявола, тот последует за ее призывом, – пробормотал Киприан. – Видимо, у него пока не возникало возможности ответить.
Они снова переглянулись, а затем развернулись, как по команде, и посмотрели в направлении, в котором лежал бывший доминиканский монастырь. До этого дня им дважды приходилось слышать зов библии дьявола; и ответы на этот зов каждый раз очень походили на то, что лежало сейчас на полу трапезной и давало пропитание крысам.
– Если бы это не было так неоригинально, я бы повторил то, что ты говорил сегодня утром в лесу у могилы Буки, – заметил Андрей.
– А что я там говорил?
– «Я слишком стар для этих глупостей». Или что-то в этом роде.
Киприан безрадостно улыбнулся.
– И чем нам поможет моя старость? Что касается меня, я лучше еще разок сам вмешаюсь, чем позволю Александре, Андреасу, Мельхиору и Вацлаву вести борьбу в одиночку.
– Что касается меня, то я бы много дал за то, чтобы в третий раз не сталкиваться с этой проклятой книгой.
– Не говоря уже об этом.
В лице Киприана что-то изменилось. Андрею показалось, что он впервые осознал, как его деверь и лучший друг на самом деле постарел. А он сам? Киприан даже был на пару лет младше него. Молодость, зрелость… куда они подевались? В его памяти времена, когда они вместе сражались с проклятием библии дьявола, горели яркими маяками – а мирные времена между ними были бледными, едва различимыми, равномерно окрашенными в радости и печали; годы, которые впоследствии казались ему потраченными впустую… После заката братии монастыря в Браунау они стали Хранителями библии дьявола и, как хорошие хранители, выжидали, пока дело не примет по-настоящему серьезный оборот.
– Годы между этими периодами, – заметил Киприан, который, как правило, мог догадываться о мыслях Андрея, – и были настоящей жизнью. У нашей борьбы была одна цель: позволить нам и нашим близким жить такой жизнью.
– Хорошо бы на сей раз дать последний бой, – ответил Андрей.
– Тогда нам следует хорошенько подготовиться к нему. – Киприан ткнул большим пальцем на восток. – Давай нанесем визит аббату Райгерна, как мы и планировали. Пока мы доберемся туда, он успеет прочитать послание, которое мы отправили ему сегодня в полдень голубиной почтой, и прийти к собственным выводам. Если случай Анны Моргин действительно был таким безобразным, то его монахи наверняка что-то о нем записали. В Райгерне слышат, как трава растет, с тех пор как Вацлав там за старшего. Если нам повезет, мы сможем даже узнать что-нибудь о судьбе мальчика. Если шпионы Вацлава совершенно не в курсе, то значит, здесь замешаны происки дьявола.
– Происки дьявола в этой истории случаются на каждом шагу, или ты забыл?
Киприан хлопнул Андрея по плечу.
– С каких это пор мы сдаемся, еще не вступив в битву? Вацлав – умная голова, а нам с тобой уже приходится сильно напрягаться, чтобы ранним утром сходить облегчиться. Знаешь, иногда я смотрю на твоего сына и просто жду, когда же с ним случится что-то странное, как это всегда бывало у старого кардинала Мельхиора. Вацлав превратился в наш мозговой центр, и дяде Мельхиору не приходится краснеть за своего наследника.
– А я иногда смотрю на Вацлава, – ответил Андрей, – и жду, чтобы хоть какие-то его черты напомнили мне о лице Иоланты, так как мне уже не удается вспомнить его. Только тогда я снова вспоминаю, кто он, и я… – Андрей умолк.
– Да, – задумчиво произнес Киприан. – Ты тогда поступил правильно, друг мой. Мы все научились полагаться на твоего сына.
Книга вторая
Колдовской огонь
Декабрь 1647 года
1
Сон снова вернулся…
…пронизанные шумом борьбы. Нападающие, кажется, отошли, чтобы перестроиться, но отдельные выстрелы все еще звучали, поскольку стрелки считали, что смогут попасть во врага – или поскольку умирающие с вывороченными внутренностями, брошенные в одиночестве между линиями сражающихся, наваливались на спусковые механизмы своих мушкетов и делали последний милосердный выстрел, обрекающий их душу, если верить священникам, на вечное проклятие, но избавлявший их тела от невыносимых мук, в которых они извивались. Было ли это равновесием? Но нет, это происходило как раз из-за того, что равновесие было утеряно – так как все забыли, что свет должен отбрасывать тень, так как свет без тени – не что иное, как огромный костер, пожирающий все вокруг…
…сон! Сон мерцал в его личной тюрьме: три стены, тяжелая дверь, обнесенное решеткой окно, через которое падала дорожка света. Боль снедала его тело, но ее можно было выдержать. Гораздо хуже было осознание надвигающейся катастрофы. Он догадывался, что с ней ему не справиться. Семь тысяч дней, семь тысяч ночей… но и этого было мало. Однако если он не справится, то знание погибнет вместе с ним, и тогда продолжится то, что длилось уже в течение тех семи тысяч дней, которые он здесь провел. Замурованный заживо? Ха… Эта мысль теряла весь свой ужас перед лицом требования жить по ту сторону клетки, по ту сторону стены – в мире, который потерял равновесие. Дети взяли крест, чтобы освободить Святую землю, и высшие представители духовенства позволили им пуститься в путь, так как втайне приходили в отчаяние от того, как бароны, герцоги и короли извратили крестовые походы на Иерусалим. Возможно, невинным душам удастся совершить то, что старые грешники оказались не в состоянии совершить.
Невинные души… Десять тысяч невинных душ из Немецкой империи угасли в снегах на перевале Мон-Сени, пять тысяч невинных душ из Франции были проданы в рабство торговцами их собственной страны…
И, за пару лет до того – разве Бог помог своим приверженцам, когда французы сражались против окситанских рыцарей за истинную веру, а город Безье горел, и вместе с ним – двадцать тысяч душ, как еретики, так и католики, мужчины, женщины и дети, даже когда они искали защиту в церквях? Вот что происходило, когда свет превращался в огонь.
По сравнению с этим… его жребий был скорее не наказанием, а вознаграждением. Однако в нем была и ложка дегтя: он слишком походил на отказ.
Узник потер руками лицо, не обращая внимания на то, что оставляет черные полосы туши, потер глаза, пытаясь успокоить их, поморгал, уставился на огромный пергамент на пюпитре.
Абсолютный ужас.
Охваченный паникой, он достал другие страницы. Вот… вот тут все началось. Неровные буквы, сильно склоненные набок, размазанные строчки, кляксы… К тому моменту, когда буквы появились на том листе, над которым он сейчас работал, они стали совсем неразборчивыми. Зрение его ухудшалось, как и сила в его руках. Что же ему теперь делать? Так он никогда не закончит… Может, это наказание за его прегрешения (огни, запертая дверь, приглушенные крики о помощи)? Nil inultum remanebit – ничто не останется не отомщенным? Но причем здесь такие мелочи, равновесие должно действовать в куда большем масштабе.
Его пальцы пробежали по кипе огромных пергаментов. Почему он не проверил раньше? О Господи, сжалься, это же повсюду. Он писал самое важное завещание в мире, и никто не сможет его прочитать!
Что же ему делать?!
Равновесие… его панические мысли уцепились за представление о равновесии. Если знание – свет, является ли глупость его тенью? Если знание – тьма, является ли чистая невинность безумцев светом?
Равновесие…
Он вскочил с табуретки и, спотыкаясь, бросился к двери, заколотил в нее кулаками, крича и зовя аббата. Холодный ужас пронзил его насквозь, когда он осознал, что сам тогда ожесточил свое сердце по отношению к стуку в запертую дверь… Он бил в дверь, пока у него не заболели руки…
…на какое-то мгновение сон стал тонким, как прозрачная пряжа, а громкий стук не стихал, чем бы он ни был в действительности: стаккато мушкетных выстрелов, дробью лошадиных копыт… Потеря ориентации и подозрение, что кончик сознания только что выскользнул… запах пороха, плотной и едкой пеленой висящий в воздухе…
– Они прорываются через укрепления!
2
Пение спускалось с восточного фланга городских стен Вюрцбурга, будто смутно знакомый запах чего-то хорошего, но со временем прогнившего.
– Quem pastores laudavere, quibus angeli dixere, absit vobis iam timere, natus est rex gloriae.
Агнесс внезапно остановилась.
– Поют Quempas, – пробормотал писарь и стянул с головы шапку. – Наверное, там идет процессия.
Агнесс повернулась к Александре. Ее глаза подозрительно блестели.
– Кого восхвалили пастухи, которым ангелы возвестили, пусть уже вас не страшит, родился славный царь… – повторила она. – Думаю, мы с твоим отцом в первый раз за пятьдесят лет встречаем Рождество по отдельности! Сегодня сочельник, Александра.
Александра топала ногами, чтобы разогнать кровь. Она уже почти не чувствовала пальцев ног, и холод поднялся выше колен. Она знала, что ей придется провести несколько дней в кровати, страдая от жара и кашля, если она немедленно не согреется.
– Прекрасно, – буркнула она и не стала говорить, что после смерти Мику Рождество перестало что-либо значить для нее. Что с тех пор ясли в натуральную величину в соборе нагоняли на нее тоску, поскольку в вырезанной из дерева фигурке младенца в колыбели она всегда видела Мику и могла думать только об одном: «Ты тоже появился на свет лишь для того, чтобы умереть раньше срока».
Стражи крепко держались за свои алебарды и отчаянно старались придать себе бравый вид, а не походить на полузамерзших бедняков, и одновременно излучать рождественскую приветливость. Приветливость их увеличилась, когда Агнесс вложила им в ладони несколько монет, и достигла таких высот, что женщин провели в город сразу же, не подвергая обычной пытке унылого часового ожидания.
– Как нам пройти к городской больнице Святого Духа? – спросила Александра.
На лице начальника стражи мелькнул призрак улыбки.
– Откуда вы прибыли? – спросил он.
– Из Праги, – ответила Александра.
– То-то мне почудилось, что ваш говор мне знаком.
– Ты уже бывал в Праге?
– Нет, но в городе сейчас находятся ваши земляки. Один очень щедрый господин с семьей.
– Андреас Хлесль!
Улыбка начальника стражи растаяла, уступив место недоверчивости.
– Гм-м-м… – промычал он и снова окинул Александру внимательным взглядом.
– Я знаю, что этот щедрый господин сказал тебе и твоим людям: «Если в город придут две женщины из Праги, как можно скорее пусти их и покажи им дорогу к моему дому. Это моя сестра и моя мать, они хотят меня видеть».
– Почти угадали, – сказал начальник стражи. – Однако речь шла только о матери и толпе знахарей… Простите, я, естественно, хотел сказать – врачей.
Александра в недоумении уставилась на него. Затем она спокойно произнесла, хотя всю ее внезапно обдало жаром:
– Нам с мамой нужно кое-что обсудить с глазу на глаз.
Агнесс невозмутимо ответила на взгляд Александры, когда они отошли на несколько шагов в сторону.
– Как это понимать? – прошипела Александра. – Так значит, Андреас убежден, что я – последняя возможность спасти Лидию? И я купилась на твою ложь! Еще в Праге Андреас пустил меня к малышке только после того, как ее осмотрел врач. Господи, как я могла быть настолько наивной! Мама, из всех твоих подлых уловок эта – сама подлая!
– А я убеждена, что ты – единственная, кто может спасти Лидию, – возразила Агнесс.
Рот Александры открылся и снова закрылся.
– Ты опять за свое. Ты манипулируешь мной, как куклой.
– Возможно. Но даже если и так – неужели ты думаешь, что из-за этого меня бы мучила совесть? Я решила, что мне предоставляется хороший случай спасти две души.
– Две души? Лидии и…
– Твою, дитя мое.
Александра увидела, как на лице матери мелькнула кривая улыбка, будто она вот-вот заплачет. Она кашлянула. Ее гнев превратился в пепел и оставил неприятный вкус во рту.
– Моя душа не подвергалась опасности, – возразила она наконец, желая произнести хоть что-нибудь непохожее на согласие.
– Этот шведский офицер… Судя по всему, он приличный парень… – нарочито небрежно заметила Агнесс.
В Александре снова вспыхнул гнев.
– Что это значит, мама? Может, ты гордишься тем, что это твоя так тонко задуманная поездка в результате привела к тому, что я занималась любовью с абсолютно незнакомым мне мужчиной, которого презирают его собственные товарищи, да еще и в полуразрушенном доме? Или мое признание тебя шокирует? Нет, не шокирует, ведь ты и так это знала. Откуда вдруг такое великодушие? Я всю жизнь думала, что вы с папой всегда хотели, чтобы мы с Вацлавом стали парой!
– Я совершенно ничем не горжусь, – возразила Агнесс. – Я только рада, что некое подобие любви коснулось твоего сердца. И мне абсолютно безразлично, при каких обстоятельствах это произошло. Нет ничего хуже, чем отказывать себе в любви. Она может достичь самого ада и вызволить из него бедные души.
– Я ни к кому не испытывала большей любви, чем к Мику! Но моя любовь не смогла вернуть его душу в мир живых.
Веки Агнесс вздрогнули. Александра не поднимала глаза. Она боролась со слезами и победила, но боль в ее груди была такой сильной, что ей не хватало воздуха.
– Теперь мы можем войти в город? – спросила Агнесс. – Речь идет о жизни Лидии.
– Как тебе не стыдно, мама!
– Андреас примет тебя с распростертыми объятиями.
– Да, конечно, черта с два примет. Я уже слышу, как он спрашивает, почему ты приволокла именно меня вместо более приличных врачей.
– Что самое главное? Ворчание Андреаса или смех Лидии, если она выздоровеет?
– Ах, черт побери! – Александра подняла взгляд от земли и попыталась найти нужные слова.
Но все, в чем она хотела упрекнуть мать, казалось смешным при взгляде на эту женщину, которая всегда была рядом, когда дочь нуждалась в ней; которая однажды прошла через свой личный ад, чтобы спасти ее, Александру, от сумасшедшего; которой она была обязана жизнью, чьему примеру она хотела следовать, чья великая любовь к отцу Александры должна была стать образцом для ее собственной жизни, но до которой она так катастрофически не дотянула… Она снова прогнала слезы.
– Ты все время будешь рядом со мной, – заявила она после длинной паузы. – И если для выздоровления Лидии потребуется, чтобы ты дала под зад моему брату, да так, чтобы сапог застрял там, то я хочу, чтобы ты сделала это без промедления.
– А можно мне это сделать, не ожидая твоего распоряжения?
Они переглянулись. Уголки рта Агнесс слегка приподнялись.
– Только если ты позволишь мне на это взглянуть, – ответила Александра.
Агнесс раскрыла объятия, и Александра упала в них, будто снова став маленькой.
– Я люблю тебя, дитя, – призналась Агнесс.
– Я тоже люблю тебя, мама.
Процессия двигалась по улице, поднимавшейся от реки к холму, где стояли ворота, а еще дальше по склону – звонница и башенка на фронтоне церкви Святой Афры, возвышающиеся над крышами домов. Частично крыша церкви представляла собой лишь почерневшие от копоти стропила. Вблизи пение звучало ничуть не сильнее, чем по ту сторону стен. Во главе процессии двигалась пара, изображающая Марию и Иосифа, неся замотанный в платок сверток, который следовало принимать за младенца Христа. Святую чету сопровождали девочки, дрожавшие в своих белых одеждах. Распущенные волосы намекали на принадлежность к сонму ангелов, но девочки были слишком худыми, а их щеки – слишком впалыми.
Протестанты, отказавшиеся от почитания святых, принятых в католической церкви, заменили День святого Николая сочельником, а Мартин Лютер сделал Христа центральной фигурой рождественских торжеств вместо Святого из Миры. Католики, которые тоже могли быть прагматичными, если это было им выгодно, сохранили святого Николая и дополнили им младенца Иисуса Лютера. В Праге жители были знакомы с обеими фигурами, но там протестантизм обосновался еще до рождения Александры. В Вюрцбурге же, который стал протестантским, только когда его заняли шведы, очевидно, без каких-либо проблем усыновили младенца Иисуса: в городе, где у ангелов были синие лица и впалые щеки и где младенец Иисус представлял собой всего лишь сверток тряпья в процессии, светлые образы всегда были кстати.
За святой четой шел священник и махал кадилом, но запах быстро растворялся в холоде раннего вечера. Следом за процессией тащилась горсточка верующих, которые несли едва распустившиеся ветки фруктового дерева. Священник пел тонким голосом; община скорее бормотала, чем составляла хор. Агнесс и Александра остановились, чтобы пропустить их.
Прошло несколько мгновений, прежде чем священник обратил на них внимание. Сначала исполнители ролей святой семьи и ангелов повернули головы в их направлении и умолкли. Александре показалось, что их неподвижные взгляды просто вцепились в нее. Священник оборвал пение посреди предложения и тоже уставился на нее, и постепенно голоса неуверенного хора смолкали, пока вся процессия не погрузилась в абсолютное молчание; только сапоги скрипели по замерзшей земле. Они проходили молчаливым маршем мимо чужаков, не сводя с них глаз, как будто считали их призраками или будто они сами были призраками с черными глазами, голодными лицами, бледными губами. Ветки в руках прихожан выглядели так, словно их только что сорвали с дерева, которое чудесным образом расцвело среди зимы, а розовые цветки казались в темноте каплями крови – неслыханное святотатство, за которое священник и его паства были обречены вечно бродить по улицам Вюрцбурга. Затем они ширнули в переулок, ведущий наверх, к церкви Святой Афры; снова зазвучал тонкий голос священника, и паства исчезла.
– Этот город проклят, – прошептала Александра.
– Нет, – возразила Агнесс. – Был. Люди просто еще не смогли забыть об этом.
Колокола, призывающие к вечернему богослужению, уже звенели, когда они добрались до дома, в котором Андреас разместил свою семью. Он находился в двух шагах от больницы и, должно быть, принадлежал состоятельному бюргеру. Снаружи все было спокойно, но Александра догадывалась, что ожидает ее внутри: сырые складские помещения на первом этаже, в которых плесневели остатки испорченного товара, опустевшие жилые комнаты на втором этаже и людские в мансарде, где осталось только то, что нельзя было забрать с собой в изгнание.
К их удивлению, дверь открылась, как только они постучали. Все слуги выстроились в тесной прихожей, закутавшись в плащи, одеяла и капюшоны. Большинство из них Андреас взял с собой в поездку из Праги. Они стали приседать или кланяться, когда Агнесс и Александра отбросили капюшоны. Прислуга, нанятая в Вюрцбурге, после недолгого замешательства последовала их примеру. Девочка не больше шести или семи лет от роду глазела на новоприбывших, раскрыв рот, и присела, только когда женщина – очевидно, ее мать, одна из нанятых в Вюрцбурге служанок, – подтолкнула ее.
– Что здесь происходит? – спросила Александра.
– Это не младенец Иисус, – сказала девочка.
Несколько человек шикнули на нее.
– Где хозяин дома? – поинтересовалась Агнесс.
Служанка шмыгнула носом.
– Наверху, госпожа Хлесль, – прошептала она. – Благодарение Святой Деве, что вы приехали, госпожа Хлесль. И вы тоже, молодая хозяйка.
Александра, которая была старше служанки минимум лет на десять, закатила глаза. Чьей матерью была вызывающая такое уважение женщина, как Агнесс Хлесль, ту и в сто лет, скрюченную артритом, будут называть «молодой хозяйкой».
– Чего вы ждете? – удивилась она.
– Начала рождественской литургии.
Они взобрались вверх по лестнице, узкой и тускло освещенной, что указывало на то, что дом был построен в те времена, когда городские здания одновременно служили укреплениями, так как конкуренция в делах легко могла перейти в вооруженное столкновение.
– Почему они просто не отправятся в церковь? – спросила Александра. – Колокола уже прозвенели в первый раз!
– Потому что здесь все так, как у нас дома, – ответила Агнесс и на мгновение остановилась. – Прислуга не ходит в церковь без господ. Пресвятые небеса, какой крутой подъем! Я действительно уже старуха.
– Что-то не так. Слуги должны быть хоть немного радостными. Сегодня же сочельник, да и мы приехали, наконец… – внезапно Александра замолчала.
Агнесс покачала головой.
– Лидия жива, – мрачно ответила она. – Если бы это было не так, мы бы уже знали.
Когда они добрались до верхней лестничной площадки, перед ними распахнулась дверь. Из нее вышел высокий крупный мужчина и на миг заслонил неровный свет, проникающий из комнаты. Он шарахнулся в сторону, а затем сорвал с головы шляпу, и лицо его расплылось в изумленной улыбке.
– Мы бы приехали раньше, если бы не досадные недоразумения, – заявила Агнесс.
– Мама! – Андреас Хлесль сделал два стремительных шага вперед, от чего полы его плаща разлетелись, и заключил мать в медвежьи объятия.
Старший сын Агнесс и Киприана унаследовал телосложение отца, так же, как Александра, старшая из трех детей, была копией матери. Однако, в отличие от Киприана, до старости сохранившего крепкую фигуру мужчины, предпочитающего самостоятельно разгружать винные бочки, а не проверять, не отцедили ли извозчики себе пару глотков из груза, Андреас под одеждой был рыхлым, располневшим мопсом. Фигура Хлеслей – широкие плечи, крупный зад, мощные ноги – придавала ему сходство с платяным шкафом, рядом с которым даже атлетически сложенный отец казался худым. Что же касается нрава, то в нем возродился его дедушка, бывший пекарь Хлесль из Вены: Андреас был усердным до одержимости, но обладал скудной фантазией; настойчив при достижении целей, но постоянно пребывал в дурном настроении; горд тем, что руководит фирмой как старший партнер, и в то же время переполнен страхом, как бы она не обанкротилась под его руководством. Он скорее был бы на своем месте в Вене, в фамильной булочной другого отпрыска семьи Хлесль, той булочной, которой руководил один из племянников Киприана. У членов этой семьи находилось мало общих тем для разговора с пражскими Хлеслями в тех редких случаях, когда они встречались.
– Мама, благодарение святому Вацлаву, что ты приехала. Да еще и в сочельник! Вот это знак! А где…
– Привет, братик, – поздоровалась Александра, которая чувствовала себя абсолютно не в своей тарелке, да еще и смутилась, что было совершенно не в ее стиле.
– Э? – только и сказал Андреас.
Он моргнул. Затем оторвался от Агнесс и прижал к себе Александру, и в его объятиях было столько отчаянной силы, что из легких Александры вышел весь воздух, а вместе с ним и обида, которую она чувствовала с тех пор, как у городских ворот Агнесс призналась ей в содеянном. Она ответила на объятие.
– Мир тебе и твоему дому, Андреас, – произнесла она срывающимся голосом.
Андреас кивнул писарю, который поднялся с ними по лестнице и поклонился.
– Благодарю, что сопроводили мою мать и сестру. Спуститесь в кухню и попросите, чтобы вам налили чего-нибудь согревающего. Если вы хотите посетить вечернее богослужение…
Писарь поблагодарил и спустился обратно. Андреас отстранил сестру на расстояние вытянутой руки.
– Я тронут, – сказал он и откашлялся. – Я не ожидал, что моя старшая сестра… Я действительно тронут. – Затем его взгляд метнулся к лестнице, на которой уже затихло эхо шагов писаря. – Но где… где… – Его глаза внезапно расширились. – Мама, где ты оставила врачей из Праги?
Агнесс выпрямилась.
– Я привезла самого лучшего специалиста, – ответила она. Андреас отпустил Александру и отступил на шаг.
– Ее? – воскликнул он. – Ты ее…
– Андреас! – произнесла Агнесс таким тоном, который всегда вынуждал всех трех ее детей немедленно прекратить препирательства или торговлю по поводу еще одного куска булочки.
Но Андреас больше не был маленьким мальчиком.
– Ты хочешь сказать мне, мама, что я заплатил целое состояние за право воспользоваться голубиной почтой бенедиктинцев и розенкрейцеров, дабы как можно скорее доставить мое сообщение в Прагу, только для того, чтобы ты не послушалась меня? Я же тебе…
– Ты хотел получить лучшую медицинскую помощь для Лидии, какая только есть. Я выполнила твое желание.
– …составил целый список с именами врачей, которых хотел получить! Что ты сделала с этим списком, мама? Выбросила?
– Да, – просто ответила Агнесс. – После того как мне стало ясно, насколько серьезна болезнь Лидии.
Андреас издал звук, прозвучавший как недоверчивый смех.
– Уже после того, как тебе стало ясно? – эхом повторил он. – Может, ты хотела сказать – несмотря на это?
– Андреас, не сердись, послушай меня, – заговорила Александра, почувствовав, как в ней закипает ярость.
– Если бы я хотел, чтобы Александра бросила какую-то травку на лицо моей малышки, то ее я бы и попросил приехать, разве нет?
– Перестань кричать, – сказала Агнесс.
– Мое образование лучше, чем у любого… – начала было Александра, прежде чем ее заставило замолчать осознание того, что она хотела оправдаться – в чем вовсе не было никакой необходимости. – Я же тебя предупреждала, мама, – сердито пробормотала она.
– Кричу, когда хочу! – срывающимся голосом заорал Андреас. Его отчаяние можно было буквально пощупать. – Мама, как ты могла так меня обмануть!
Дверь, в которую выскочил Андреас, распахнулась, и оттуда выбежала Карина, его жена. Увидев Агнесс и Александру, она замерла, и ее глаза наполнились слезами.
– Вы здесь, вы здесь… – прошептала она. – Андреас, любимый, прошу… малышка…
Андреас развернулся.
– Ты знала, что твои свекровь и золовка куют заговор, не так ли? Ты знала, что мама притащит сюда мою старшую мудрую сестру!
Карина растерянно посмотрела на него.
– Знала? – повторила она. – Но я думала, что ты, естественно, снова обратишься за помощью к Александре…
– Плевать я хотел на помощь Александры! – проревел Андреас. – Я хочу лучших врачей, которые только есть!
– Но Александра…
Александра знала, что сейчас произойдет. И все равно ее будто ударили в живот. Она почувствовала, как на глаза наворачиваются слезы, и одновременно к горлу так резко подступила тошнота, что ее чуть не вырвало прямо на пол.
– Она не смогла спасти даже собственного сына! – кричал Андреас. – Почему ты считаешь, что она сумеет помочь нашей дочери?
Александра будто видела себя со стороны, как она развернулась на ватных ногах, спустилась по лестнице, вышла на улицу, где звон колоколов вечернего богослужения походил на рычание атакующей армии, и тяжело осела в снежную кашу и грязь, начав всхлипывать, так же мало ощущая боль, как в тот раз, когда ей стало ясно, что пульс на шее Мику перестал биться и что он больше не слышит бормотание священника. Как она могла совершить такую чудовищную ошибку и позволить матери манипулировать ею? Как она могла поверить, что именно она в состоянии взять на себя ответственность за жизнь маленькой племянницы? Почему она подумала, что уже достаточно сильна, чтобы вступить в новый бой со смертью над детской кроваткой – прекрасно понимая, что может проиграть этот бой?
– Естественно, иногда целитель знает, что его искусство не поможет, – услышала она голос старой Барборы, перекравший колокольный звон. – Но это не главное.
– Что же тогда главное? – Это уже был ее собственный голос, метавшийся между беспомощностью, безразличием и завистью к спокойной уверенности старой женщины.
– То, что человек не теряет надежду, даже если знает, что больше ничего не может сделать. Если надежда врача умирает, пациент умирает тоже.
– Я до самого конца, вопреки здравому смыслу, надеялась на то, что Мику будет жить.
– И этот опыт говорит тебе, что ты больше не имеешь права на надежду?
Внезапно ей стало ясно, что именно в этом и проблема. Однако вовсе не она отказалась от надежды, даже в глубине души, а ее брат Андреас. И как только она осознала это, перед глазами у нее прояснилось, и Александра увидела, что она вовсе не выбежала на улицу, а по-прежнему стоит на верхней площадке лестницы и смотрит на красное лицо Андреаса и бледное – Карины.
– Мне стыдно за тебя, – заявила Карина. – Как можно говорить такое своей сестре!
Андреас сжал кулаки и ударил себя в лоб.
– Мы прокляты! – простонал он. – Не надо было поселяться в этом доме! Его проклятие перешло на нас.
Карина посмотрела прямо в глаза Александре. По ее щекам уже катились первые слезы.
– Это был дом городского судьи, – сказала она. – Охотники на ведьм сожгли на костре обоих его сыновей. Одному было восемь лет, а другому десять. Родителей заставили смотреть. Жена во время казни потеряла сознание и так и не пришла в себя. На следующий день после казни судью нашли на чердаке. Он повесился.
Агнесс глубоко вздохнула. Карина впилась взглядом в Александру.
– Мы не знали историю этого дома, – закончила Карина. – И мы не спросили, почему нам его отдают по бросовой цене. Мы просто хотели поскорее отвезти Лидию в теплое помещение, и больше ничего.
– Проклятий не существует, – хрипло каркнула Александра.
Карина покачала головой.
– Они существуют, – устало возразила она. – Они состоят из раскаяния, упущенных возможностей и страха потерять то, что ты любишь больше всего на свете, и они настолько могущественны, что отравляют все.
