Текст книги "Эстонские повести"

Автор книги: Рейн Салури

Соавторы: Пауль Куусберг,Эйнар Маазик,Яан Кросс,Юри Туулик,Эрни Крустен
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 26 страниц)

Ну ладно. Во всяком случае, с моим Христом это у нас еще не появилось. Но десять тысяч рублей мой подарок эстонскому народу, возможно, и правда стоит… С каким же лицом я мог бы принять от них деньги, когда они пришли ко мне с просьбой написать картину, если им удалось собрать меньше тысячи рублей? И если Карелл выпросил у государя им в подарок целый дом под приход… и если внутренне я все еще, как это ни смешно, чувствовал потребность каким-нибудь способом искупить грех, совершенный мною по отношению к моему народу тогда, десять лет тому назад. Когда, вернув Рубинштейну пятьсот рублей, полагал, что откупился от судьбы рабов господина Гернета. И, может быть, главной причиной был еще один, самый большой и едва ли искупимый грех, суть которого, некогда высказанная господами Гернетами, состоит в том, что вообще имеюсь я… И что сторонники системы, когда им только нужно, бьют в колокола, пользуясь моим именем: господи помилуй, что плохого можно сказать об условиях жизни народа, у которого нет ни истории, ни своей культуры, если его сыновья могут делать такую карьеру… какую сделал, например, профессор Кёлер?!

Я повернулся спиной к моему Христу и пошел по лесам между банками с краской, ящиками с гвоздями и рулонами эскизов, направляясь в ризницу. Я думал: пусть, пусть. А все-таки я на десять тысяч рублей ближе к своему освобождению…В эту минуту из ризницы вышел церковный служка с бесцветным лицом, подал мне этот самый сиреневый конверт и произнес осипшим голосом:

– Мы просим прощения. Письмо пришло еще вчера, но по ошибке пролежало среди писем пастору…

Да-а. Когда я прочел его в первый раз, мне показалось, что я задохнусь. Я почувствовал, что меня бессовестно догола раздели перед Гернетом и перед всем миром. Что я безнадежно смешон… Теперь с присущим Вам пылом младоэстонца Вы изобразили для своего народа национального Христа… С лицом кучера соседа моего Штакельберга… Если только это не пустая болтовня, а правда…Это правда! Каким образом этот дьявол сумел прочесть мои самые сокровенные мысли и сделать меня посмешищем для себе подобных?! Ей-богу, зверю, провалившемуся в волчью яму, не может быть хуже, чем было мне в ту минуту. Именно от неожиданности я был так подавлен, что просто оцепенел. Так что я только тогда стал замечать окружающее, когда услышал чей-то голос:

– Не желает ли господин профессор купить гладиолусов? Прошу вас, пройдите, пожалуйста, во двор… Ворота чуть подальше, двадцать шагов в сторону пруда…

В этот момент я вернулся к действительности. Я шел каштановой аллеей к Балтийскому вокзалу и невольно свернул ко рву под Вышгородом. Теперь я стоял перед садоводством Юхана Шнелля и все еще продолжал смотреть на гернетовское письмо, буквы на котором стали расплываться под усиливающимся дождем.

– Нет, нет. Благодарю вас.

Я оставил старого Шнелля стоять в растерянности между клумбами возле пруда и полой вытирать руки, испачканные землей. Я сунул промокшее письмо в карман, поднял воротник и быстро пошел налево, к воротам Монахинь.

В гостинице обер-кельнер напомнил мне, что я не завтракал. Я отдал свой мокрый плед гардеробщику и уселся в углу довольно пустого ресторана. За свежим ароматным кофе и Rührei [46]46
  Яичница (нем.).


[Закрыть]с тостами недавняя моя подавленность уже не была такой невыносимой и мне стало даже как-то неловко. Слава богу, что со мной не было никого, кто стал бы мерить, насколько глубокой показалась мне волчья яма… Я второй раз перечел письмо господина Гернета. Да-а. Он сам подсунул мне наиболее важный из всех нужных мне аргументов. Я допускаю, что личные качества модели только подобному мне профану в искусстве представляются важными по отношению к тому, кто изображен.Ну, понятно! Нужно быть не только профаном в искусстве, но и вообще весьма ограниченным провинциальным моралистом, для того чтобы сделать проблему из подобного случайного совпадения, которое, правда, само по себе весьма досадно. Конечно, куда приятнее было бы думать, что мой прекрасный Виллем пользуется уважением у деревенского народа. Если бы его считали хорошим и добрым человеком. Было бы еще лучше, если бы он вообще никому не был известен. Если бы он был безымянным и его нельзя было бы ни с кем отождествить. Так или иначе, но история искусства должна была знать и прежде подобные, признаемся, несколько трагикомические просчеты. О, их должно было быть больше чем достаточно. Мой случай не может быть первым! Пусть хоть мне и не приходят сейчас на память аналогии… Кстати, вообще какое имеет значение sub specie aeternitatis [47]47
  Под знаком вечности, с точки зрения вечности (лат.).


[Закрыть], каков тот реальный человек, который послужил моделью?! Правда, господин Гернет пишет: по крайней мере, при изображении Христа… Ох, если бы сам Иисус Христос взглянул откуда-нибудь с небес на эту историю, он с улыбкой простил бы меня! И не ради тех десяти тысяч, которые я, изобразив его лик, подарил эстонскому народу. Нет, вовсе не это я хочу сказать… Просто потому, что я же не виноват в этом просчете! Субъективно! Да и объективно – я уже сказал, просто невозможно допустить, чтобы среди многих тысяч людей, чьи лица служили моделью Иисуса Христа всем неизвестным или малоизвестным художникам, мой злосчастный «прекрасный Виллем» был бы самым большим негодяем… (А вдруг?.. Именно он?.. Но ведь все они, будучи людьми, несравнимы с тем, кого с них писали… Кто-товедь должен быть среди них самымнизким…) Глупости!

Маленький никелированный кофейник, стоявший передо мной, уже пуст. Я заказал второй.

Глупости! Я ведь сказал уже: какое значение имеет модель в реальном историческом случае. Если только степень раскрытия мифа– и лишь она одна – все определяет. И если у моей картины и в этом отношении, а не только по мастерству техники и по размерам (как-никак четыреста квадратных футов!), но именно в смысле воплощения мифа вряд ли найдется в нашей стране соперница… Властный, истинно евангельский раскаленный покой, заимствованный от традиции, синтезирован с простотой и силой, которые – и я не премину об этом сказать – я почерпнул в своей национальной модели!

Я снова вынимаю из кармана влажное мятое письмо господина Гернета. И я едва не рассмеялся. Где-то в дальнем уголке мозга промелькнула, наверно, мысль: смеюсь, очевидно, чтобы не представить себе нечто иное.

Чтобы не представить себе, как некто от обиды и сознания того, что уличен, мог бы заплакать над мутно-синими, расплывшимися от дождя строчками. Разумеется, господин Гернет пишет:

…по крайней мере, при изображении Христа, что и Вы, господин профессор, очевидно, считаете правильным, хотя я слышал, что Вы далеки от истинной веры…

Теперь этот наглец заносится еще выше и даже пытается измерить глубину моей веры… Но нет. Сия история не приведет меня к разладу с моим религиозным чувством. Ибо вера, как особый мир, если придавать ей некое более глубокое значение – она, по-моему, всегда была прибежищем для тех, кто по вине рока или собственной беспомощности не мог справиться с действительностью. Знаю. Элла не раз упрекала меня в религиозной немузыкальности. Может быть, она права. Но я, во всяком случае, не атеист. Хотя мои колонские мальчики иногда меня таким считали. В силу моей нетерпимости к духовному сословию (мои колкости на его счет хорошо воспитанные молодые люди считали неслыханными). Мое критическое отношение к нему вызвано обстановкой у меня на родине, а там честный человек не мог относиться иначе… Я не отрицаю бога. Я поступаю так, как поступали люди умнее меня, как Вольтер: я оставляю бога вне спора. Возможно, что в молодости я был близок к отрицанию бога… Когда Ансельм дал мне прочесть книгу своего дяди философа, считавшуюся весьма крамольной, он сказал, что дядюшку этого в семье считали oncle terrible [48]48
  Перефразированное французское выражение «enfant terrible»: «ужасный ребенок» – человек, затрудняющий окружающих своим поведением, здесь: «ужасный дядюшка».


[Закрыть], и держал он эту книгу с таким видом, будто она жгла ему руки. Но в то же время было видно, что он кокетничает, испытывая при этом явное удовольствие. Да-а, когда я читал Людвига Фейербаха… И когда вместе с Геккелем вылавливал его знаменитые радиоларии [49]49
  Радиоларии (radiolus – лучик) – морские одноклеточные организмы.


[Закрыть], те самые, изучение которых положило начало его мировой известности; когда ловил с ним всевозможных моллюсков (золотых aurelia aurita, молочно-белых rhizostoma pulmo и каких там еще)… Когда я покачивался на лодке у черного скалистого берега Капри под ослепительно сверкавшим потоком солнца и, держа в руках, погруженные в прозрачные зеленые волны, бутылки и сети, слушал рассуждения Эрнста (он на десять лет меня моложе, глаза светлые, живые и всегда на нем безукоризненно выглаженная белая рубашка), его философские рассуждения на тему о нескончаемом древе жизни, корнями своими уходящем в протоплазму и из нее – сквозь бесконечность времен и форм – возросшее до человеческого мозга… Вполне возможно, что кое-какие тогдашние мои проделки, в общем-то, моей натуре не свойственные, проистекали не только от желания справиться с болями в желудке, которые в ту пору давали себя знать, и вообще с моим не очень хорошим здоровьем, но и от внутреннего желания доказать, что бога нет… что решение человека и осуществление им своего решения и есть нечто высшее… Такие проделки, как плавание в Grotta Azzurra, на что решались в то время только очень хорошо тренированные мужчины… Помню, какой ужас охватил меня, когда я нырнул в клокотавшие волны (ибо от чрезмерной доблести я решил это проделать во время сильного волнения), и огненную дрожь ликования вперемежку с ознобом, когда я вынырнул из чудесных синих сумерек и, задыхаясь, прижался к скале, уцепившись за сталактиты… Да, в жизни каждого человека, годами влачащего унылое существование, выдаются особые минуты (если только он способен их заметить). Горячие, живые, светлые. Минуты, когда он достигает вершины горы. Когда, взглянув назад, вперед или поверх, он чувствует, как от радости екает у него сердце… У серьезных тружеников это должно происходить в тот момент, когда завершен большой труд. А я должен признаться: судя по тем мукам, которые я испытывал, работая по крайней мере над лучшими моими вещами (нет, не самыми лучшими, а над большей частью моих картин), меня можно причислить к самым серьезным труженикам, каких я вообще могу себе представить. И все же, минуты, когда я завершаю картину (за редкими исключениями), бледнеют в сравнении с иными минутами и часами… В сравнении с теми, которые я пережил в Олеванские бархатные ночи двадцать лет тому назад (даже неловко признаться, что так поздно это произошло), и благодаря нежной и горячей Пеппине познал женщину… И теперь, в те особые минуты с Эллой. Когда она, сыграв мне последние написанные ею такты (голос древнегреческой свирели, нечто такое простое и вечное, как песня певчей славки), протянула ко мне стройные руки, и я схватил их и заглянул ей в глаза… Темно-серые глаза сияли. Мы стояли близко-близко друг к другу. Я чувствовал, как биение наших сердец отдавалось в наших сцепленных руках: хо-ро-шо! Хо-ро-шо! Перед такими мгновениями бледнеют минуты завершения груда. И перед теми, когда, вцепившись в сталактиты Grotta Azzurra, я скорее чувствовал, чем думал: этот некто, прижавшийся к скале, чьи белесые ноги погружены в васильковую воду, этот запыхавшийся, дрожащий и торжествующий некто, в сущности, ничто, почти ничто, и в то же время все: это я! Я здесь! И все это существует на самом деле – пещера, чудесное синее мерцание, древняя скала и Тиберий, и Капри, и Лубьяссааре, и сегодня день св. Лаврентия 1859 года [50]50
  …Сегодня день св. Лаврентия 1859 года… – подтверждением того, что описываемое событие в самом деле произошло в этот день, может служить посвященное Кёлеру стихотворение «Капри» немецкого поэта Германа Альмерса, хранящееся в Тартуском литературном музее.


[Закрыть] , и я справился…

В зрелые годы я отдалился от отрицания бога. В зрелые годы мне стало казаться, что такиемгновения не отрицают, а скорее подтверждают его существование… Может быть, это происходит не потому, что я стал религиознее, а просто от усталости… Ибо, отрицая бога, мы как бы ставим самих себя на его место. А стоять на столь высоком пьедестале ужасно утомительно… Себя я туда не водружал. Но в душе, наверно, был недалек от возможности задуматься об этом, ибо ощутил, как это тяжко… В последнее время я говорил: я хотел бы, чтобы мне предложили Евангелие в чистом виде!.. (Самое приятное – это отвергать все, что предлагается…) Евангелие в чистом виде! Не эту муть, которую нам могут предложить ex officio [51]51
  По должности, по обязанности (лат.).


[Закрыть]наши двоякого рода пасторы. Ибо они у нас только двух видов. Одни – благочестивые притворщики, которые смеют утверждать, что они делают свое дело, потому что теснее общаются с богом, чем я, чью душу они (разумеется, за деньги) пестуют; вторые – пошлые ремесленники, которые отнюдь не считают, что их общение с богом более тесное, чем у тебя самого. Мы варганим наше дело просто потому, что тебя научили думать, что мы нужны, и так вышло, что в школе нас обучили этим способом добывать хлеб… Я говорю: вы мне не нужны! Ни те, ни другие! Я даже готов ответить на тот вопрос, мимо которого на моем месте не может пройти человек думающий: а сам я, когда писал Христа, не был ли я так же жалок, действуя только по принципу разделения труда?Ибо у меня с Христом не больше общего, чем у любого другого. И писал я его просто потому, что он нужен им, а живопись, которой я обучился в школе, мой хлеб. Так и есть. Именно! И в то же время, в конечном итоге, это абсолютно неверно. Ибо вовсе не Христа я хотел изобразить! А то, не имеющее имени Добро, в которое я верю. И тот, кто в него не верит, не может, по-моему, считаться человеком. А какое дать имя этому Добру, мне принципиально безразлично. И если Христос то единственное имя, какое я смею дать ему в этой стране, чтобы не прослыть свободомыслящим, или материалистом, или, чего доброго, даже нигилистом, так, ей-богу, пусть уж это будет Христос. То Добро, в которое я верю и которое каждый создает для себя по-своему; для меня в нем странным образом на первом месте трепет чаяний о моем народе… Ибо в том мире, где высшей инстанцией души делают государя, для человека думающего потолок слишком низок. Пусть уж наш преданный государству чиновник в самом деле ползает под этим потолком… Так что в абсиде церкви Каарли я изобразил не Христа, стоящего с распростертыми руками, во всяком случае, не только его! Но и свою веру, надежду, гордость, упрямство. Да. Но это касается только меня. И Христа. И эстонского народа. Но это отнюдь не касается господина Гернета! Ни в коем случае!

Я отодвигаю пустую тарелку на середину стола и, стукнув стулом, встаю. Я уверен в своей правоте. Я решительными шагами поднимаюсь по лестнице. Такими решительными, что меня даже сердит, что толстая темно-красная дорожка, которой покрыты ступени, делает мои шаги неслышными. Я вхожу к себе в номер. Я твержу:

– Ей-богу, это совершенно не касается господина Гернета!

Я бросаю мокрый плед на оленьи рога и, надев домашнюю коричневую блузу, вытягиваюсь на кровати. Горничная уже застелила постель, и от волглой прохлады чистой наволочки, которую я ощущаю затылком, мои мысли становятся разветвленнее и острее.

Да! Господина Гернета это совершенно не касается! А эстонский народ в самом деле о своих делах умеет молчать… И это ты идешь говорить об этом мне… Ну ладно. Кассариская контрабанда солью – это славная история… Но что ты, господин Гернет, знаешь об умении эстонского народа молчать, когда рядом враги, когда, в сущности, кругом враги…

Наволочка под затылком согрелась. Я закрываю глаза и вижу лубьяссаарескую ригу, покрытые копотью жерди и черные от дыма бревна стен, лоснящиеся в огнях свечей… Я снова возвращаюсь к той ночи, которая, несмотря ни на что, была одной из вершин моей жизни…

…Эти свечи брат Андрес сам отлил за день до того. Мы не стали их покупать в Вильянди, это могло привлечь внимание, а наше собрание ни в коем случае не должно было происходить при лучине!..В ригу принесли несколько чурбанов, на них положили доски: при дюжине сальных свечей сидят сорок или пятьдесят человек. Я сижу в первом ряду. Спиной я чувствую их почтительные взгляды. У меня самого глаза на затылке, потому что я вижу их лица… О, мне кажется, что глаза у меня повсюду. И сам я как будто повсюду, как будто я каждый из них, сидящих… Я и за полторы версты отсюда, в кустах у дорог, ведущих в три стороны света: в Вильянди, в Кыпу и Сууре-Яани. Темной августовской ночью льет дождь, я сижу верхом на мокром коне. Я слышу, как шелестят на дожде черные блестящие листья. Я чувствую, что уже насквозь промокли плечи моей холщовой крестьянской рубахи, и вслушиваюсь, не приближается ли телега или всадник со стороны Кыпу, Сууре-Яани или Вильянди. Потому что господин орднунгсрихтер Хеймтали Сивере привел в движение всех своих полицейских и сыщиков. И если кто-нибудь из них проедет в направлении Лубьяссааре, я должен тут же пришпорить коня и помчаться опрометью, напрямик через изгороди и огороды и у дома лубьяссаареского Андреса Кёлера крикнуть через порог: едут…

И в то же время я все же и здесь, в риге. Я сижу вместе с собравшимися крестьянами, я слышу их покашливание, сопение, дыхание. Но вдруг я уже не вижу их лиц, черных в тени и желтеющих в пламени свечей, одно мгновение я их не вижу… Потому что я стал вдруг тем самым слепым старцем, прислонившимся к бревенчатой стене, тем старцем, что за четыре года до того сошел в могилу, но перед моим мысленным взором он опирается сутулой спиной на закоптелые бревна стены… его обросший седой щетиной подбородок дрожит от волнения, гордости и тревоги, когда незнакомые, только что прибывшие, очевидно, из Холстре мужики проходят мимо него – они несут с собой запах дегтя, табака, лошадей и дождя – и своими мокрыми руками жмут его старческую руку. Мы за тридцать верст приехали, чтобы послушать твоего сына…Этот слепой старец – мой отец, и мне слышится, как он беззвучно бормочет: Господи, всю жизнь я был тебе покорен. И после смерти я буду благодарен тебе за свое место на небе покорных. Прости же мне за мое долгое смирение мою сегодняшнюю гордость!.. Не покарай моего Юхана и всех тех, кого он созвал сюда. Ибо они же хотят только справедливости и ничего больше. Хотят обсудить, как всего лучше обратиться к государю, Тобою помазанному на царство, чтобы он по-отечески защитил их от притеснителей…Так велика сила моего перевоплощения, что я ощущаю, как защипало его слепые глаза, когда он произнес: прости мне мою суетную гордость за моего высоко взлетевшего сына и не отвращай своего взора от него и от тех других, чтобы фискалы и предатели не напали на их след…

…Я и есмь этот слепой старец, который их вдвойне не видит, я и есмь все эти – живые и зрячие, ширококостные и скуластые, с тяжелыми подбородками, в кружок остриженные, старые и молодые мужики… (Спустя пятнадцать лет, глядя отсюда, из номера «Золотого орла», я мог бы сказать: мужики, будто сошедшие с картин, написанных фотографической кистью того Ярва-Яаниского Гебхарда, художника и постановщика.) Я чувствую, что я – все они… Этот живой и усердный Адам Петерсон [52]52
  Петерсон Адам (1838–1918) – активный участник крестьянского движения в Эстонии.


[Закрыть], юноша с великолепными быстрыми движениями, на которого я больше всего возлагаю надежд, владеющий языками, лучше всех нас умеющий писать и говорить, веселая, смелая душа, несмотря на два судебных решения о его розыске… Сыщики вынюхивают следы Адама и в Вильянди, и в Пскове, и в Петербурге. Все потому, что он занялся положением крестьянства. Ему вменили в вину все возможные преступления. Вплоть до того, что за его радение о разделе земли между крестьянами его обвинили в приверженности к коммунистическимпринципам [53]53
  …в приверженности к коммунистическим принципам… – о контактах А. Петерсона с семьей Герцена см. ст. Л. Кульбина «О том, как А. Петерсон стал народным деятелем» («Ээсти кирьяндус". 1936, стр. 368) и указанные там источники. Впрочем, об отношениях Герцена с Эстонией существуют только упоминания, они не стали объектом изучения, хотя в «Колоколе» встречается сравнительно много материалов, касающихся Эстонии.


[Закрыть]… Откуда ему знать о них… Правда, мне случилось услышать про него странные разговоры: будто он каким-то образом знаком или даже состоит в родстве с тем человеком, который бьет в колокол в Лондоне, – с Герценом… Тем не менее Адам совершенно не думает о кандалах, которые нависли над его головой. Мысленно вижу, как он быстро встает, откидывает рукой рыжую гриву за уши и начинает собрание… Его младшего брата Пеэтера здесь нет. Он – наша вторая надежда – двадцатидвухлетний студент правоведения. Две недели тому назад его бросили в тюрьму. Противозаконно, конечно. Ибо он находился в ведении университета и ректор не имел права выдать его полиции. Так что его здесь нет. Увы! Но на собрании находятся люди, пославшие позавчера телеграмму в столицу, непосредственно начальнику III отделения, в которой осмелились ходатайствовать о его освобождении… А все остальные на месте. В том числе Адамсон. На первый взгляд у него довольно вульгарное лицо. Но на самом деле он честная и горячая душа. Адамсон носится с мыслью о создании среднего учебного заведения, в котором преподавание велось бы на эстонском языке. И даже намеревается назвать его в честь государя императора Александровским, но, несмотря на это, кое-кто уже сидит за решеткой… И школьный учитель, этот невысокий, кряжистый Мэрт Якобсон (нет, Карлу он родственником не приходится). Он написал о нашем эстонском языке волнующую статью, ее многие читают в корчмах, но, конечно, в задней комнате, не на виду… Un essai, как это называют французы… И еще тот скуластый, толстоносый Аннус Казе, говорят, он самый богатый человек во всей Мульгимаа. Он здесь, конечно, не из-за своего богатства, а потому, что, когда он был еще подростком, на мызе насмерть запороли его отца… И еще многие-многие. Множество мне незнакомых лиц, серьезных и торжественных. И я сам. И я чувствую, что я и есть мы все.

Я приехал позавчера утром из Выру и по дороге останавливался в Тарту. Оттого, что я не выспался, от обилия разговоров и людей, от долгой тряски в карете меня клонит ко сну, и в то же время я возбужден. В Выру я несколько раз до глубокой ночи засиживался со старым Крейцвальдом [54]54
  Крейцвальд Фридрих Рейнголь (1803–1882(– писатель, публицист, переводчик, врач. Эстонский просветитель, много способствовавший развитию эстонского языка и эстонской культуры.


[Закрыть](о господи, одно имя этого человека мне, как нож под ребро… Знаю, это – сердце… И в медицинском смысле тоже… Но тогда у меня не было ни малейшего для этого основания). Мы сидели с ним под самой крышей в его огромном кабинете, а по утрам я писал его портрет. Старик без устали рассуждал, сетовал, мудрствовал, иронизировал… Вне всякого сомнения, Крейцвальд – человек наиболее широкого кругозора из всех, кого я встречал до сих пор среди эстонцев. Но в силу своей природы да еще в ту пору, когда ему минуло уже шестьдесят, и после долгой жизни в захолустье он стал чрезмерно осторожен, скептичен и горек. Так что, выслушав мои намерения, он несколько раз предостерег меня, настоятельно советовал не забывать меру и умерять шаги… (кстати, то самое, что я теперь советую Якобсону… Кхм). В Тарту я две ночи напролет разговаривал с эстонскими студентами, у меня не было возможности хоть как-то отдохнуть. Не было времени даже поесть как следует. Тут, у невестки, сидя за миской каши, по указаниям Адамсона, Петерсона, Хярмса и других я написал приглашения верным людям. Прочел составленное Петерсоном прошение, с которым в столице делались попытки попасть к министрам, старался приготовить речь для сегодняшнего схода. Шагал от стены к стене по горнице брата Андреса или расхаживал по саду и выгону. Написанное давал Петерсону по частям, чтобы он исправил язык. И испытывал при этом – странные приливы то смелости, то страха…

Вот Адам Петерсон уже стоит у стола перед собравшимися и начинает говорить. На столе между двумя свечами лежит кем-то положенная Библия. Вне всякого сомнения, даже самые старые люди не запомнят такой толпы мужчин, разве что где-нибудь в трактире, куда сходились не ради Библии, не для того, чтобы говорить о Библии, опираясь на Библию… Адам Петерсон начинает:

–  Люди из Вильянди и Холстре, из Сууре-Яани и Пайсту, из Тарвасту и Пярнумаа… – Он говорит удивительно гладко, смело и просто. – Каждый из вас знает, для чего он сегодня пришел сюда. Мы все пришли сюда ради одного и того же. – Говоря это, он кладет руку на Библию и медленно отодвигает ее с середины стола (не думаю, чтобы он делал это, сам того не замечая). Он, разумеется, не кладет Библию на пол или на скамью. Но постепенно сдвигает ее на правый конец стола…

Мы собрались здесь, чтобы обсудить, какое прошение нам подать государю императору. Чтобы он защитил нас от наших бессовестных мызников и помог нам сохранить те ничтожные права, которые еще остались у крестьян. И для этого я хочу предоставить теперь слово тому из наших соплеменников, которому больше, чем нам всем, довелось повидать белый свет, который имел возможность там учиться и сумел подняться на самую высокую ступеньку общественной лестницы, и как своим образованием, так и профессией заслужил великое уважение не только во всей Российской империи, но даже в хоромах глубокочтимого нами отца нашего отечества. И при этом я хочу вам сказать, что, наверно, впервые за последние столетия такой большой человек, вышедший из нашего народа, в душе остался верен отчему дому и не только вернулся под его бедный кров, но даже пришел сюда, чтобы дать своим братьям, добрый совет и в трудный для них час предложить свою помощь. Дорогой, глубокоуважаемый академик Кёлер, прошу вас.

Я почувствовал, как от испуга у меня кольнуло в животе; даже сейчас, здесь, в номере «Золотого орла», кольнуло так же остро, как пятнадцать лет тому назад в лубьяссаареской риге. Я встаю, мне нужно держать перед ними речь.

– Дорогие мои эстонские братья!

Голос у меня от волнения срывается. Прежде всего мне нужно возразить этому хитрюге Адаму, этому парню с достойной зависти речистостью. Он сказал: «на самую высокую ступеньку общественной лестницы». Это неверно. Он забыл, очевидно, Теппера, Крафштрема и еще некоторых других… «В хоромах отца нашего отечества». Ну а Карелл? В подобных обстоятельствах – независимо от того, приятен он мне или неприятен – Карелла нельзя обойти молчанием… Ну да ладно. Я здесь не для того, чтобы говорить о себе. В какой-то мере это правильно насчет ступеньки, может быть, не самой, но все же достаточно высокой. А когда Адам говорит о возвращении под отчий кров, когда он говорит, что сердце мое осталось под этим кровом – тут, может быть, Карелла можно и не называть… Нет-нет… назвать нужно, но меня в самом деле можно назвать прежде него… Во всяком случае, здесь, в моем родном доме…

Я не начинаю с возражений Адаму. Я только говорю: Дорогие мои эстонские братья! Какой же я большой человек? Все вы видите, что я совсем небольшой. Но в словах нашего друга Петерсона есть доля правды. Дело в том, что в силу моей профессии мне нередко приходится встречаться с большими людьми и порой перекинуться с ними словом.

Сказав это, я внезапно почувствовал, что смотрю на себя как бы со стороны: я продолжаю говорить и я слышу свой голос. Он по-прежнему сиплый и высокий, будто ищущий опоры в черных стенах риги. И сквозь закопченные бревна я вдруг вижу стены из полированного камня и себя самого в залах Зимнего дворца… Господи, этот человек с толстым носом и несколько бабьим лицом, который сует мне свою мягкую руку, это вовсе не Аннус Казе, отца которого засекли на конюшне, это же потомок Рюриковичей, канцлер Российской империи, князь Горчаков (в то время державшийся французской ориентации, теперь – преданный друг Бисмарка), доверительно улыбаясь, он говорит мне: «Иван Петрович, все-то мне недосуг вам попозировать, а хотелось бы». И этот полковник, с трудом ковыляющий вниз по мраморной, устланной ковром лестнице и дружески отвечающий на мои поклон, это же флигель-адъютант царя, личный друг лифляндского губернатора Эттингена; это его, Эттингена, фискалы рыщут по вильяндиским лесам и причиняют нам столько беспокойства. И там, где лица крестьян уже совсем расплываются в огнях свечей, передо мною распахивается обитая медными пластинами дверь, и я склоняюсь в глубоком и длительном поклоне. Так что моя тощая физиономия с рыжими обвислыми усами долго смотрит на меня между моими же ботинками, отраженная в мутном зеркале малахитового пола… Но я выпрямляюсь прежде, чем государь успевает пройти, и он удостаивает меня разговором:

– А, Иван Петрович! Ну как, доволен ты успехами твоей малолетней ученицы?

– Вполне, ваше императорское величество. Она ведь способная девочка. (Все та же Мария Александровна, которую через пять лет будет целовать Якобсон…) Знаю, я ведь мог бы сказать, наверно, мне даже надлежало сказать:

– Чрезвычайно, ваше императорское величество. Они же унаследовали блистательные таланты отца. – Но я в подобных случаях всегда делаю не так, как полагалось бы. Монарх милостиво произносит:

– Императрица хвалит твое усердие. А Маше очень смешно, что ты так неправильно говоришь по-русски.

Царь улыбается. Под мутноватыми глазами у него небольшие мешки. Соболья оторочка мундира блестит не меньше, чем его каштановые усы. Выражение лица спокойное, важное и ничего не говорящее. А у меня вдруг от ужаса подламываются колени: господи, неужели же он знает?

Лица мужиков снова выплывают из зеленоватого пламени свечей. Я чувствую, что внутри у меня какая-то странная пустота. Я спрашиваю себя: значит, я в самом деле сейчас здесь, а не в Зимнем дворце? Не среди знатных вельмож, а вместе с крестьянами, которым объясняю, как нужно давать отпор господам. Тем самым господам, которым там я отвешиваю поклоны, а они удостаивают меня улыбкой… Ибо задуманное нами прошение есть не что иное, как отпор. Отпор мызникам в самом прямом смысле этого слова. И государю тоже. Ему, правда, с небольшим обходом… О, я-то хорошо знаю, как там, наверху, не любят, чтобы подданные просили о каких-либо изменениях! Ибо в каждом отдельном случае любое прошение, будь оно хоть какое угодно смиренное, означает, что, по мнению подданных, на их дело не сумели правильно посмотреть… И в силу этого любая, идущая снизу просьба есть дерзость и бунт… Что же касается задуманного нами прошения, то здесь только при одном условии можно надеяться на доброжелательное к нему отношение: если государю станет очевидно, что прибалтийские мызники испокон веков лгут, утверждая, что эстонскому крестьянству не на что жаловаться. В нашем прошении мы должны это изложить с искусством канатоходцев: чтобы читая прошение, император, в империи которого якобы давно уже нет несправедливостей, не почувствовал себя слепым. Это с одной стороны. А с другой – нужно так написать, чтобы невзгоды эстляндского и лифляндского крестьянина выглядели бы в изрядной мере более тяжкими, чем в других местах Российской империи – чего на самом деле о них не скажешь – для того, чтобы меры, которые царь предпримет, оказались достаточно действенными… Нынче, когда идет великое пробуждение панславизма [55]55
  Панславизм – общественно-политическое движение в славянских странах в XVIII–XX вв. за политическое и культурное единство славянских народов. Возникло во время борьбы за свободу против Турции и Австрии. Реакционные круги панславизма требовали объединения всех славянских народов под властью русского царизма (М. Погодин, И. Аксаков), представители демократического направления (М. Бакунин и др.) пропагандировали свободный и равноправный союз славянских народов.


[Закрыть], у нас есть некоторая надежда. И когда старый Крейцвальд объяснял мне, что Самарин [56]56
  Самарин Юрий Федорович (1819–1876) – русский публицист, славянофил.


[Закрыть]ничуть не умнее Ширрена [57]57
  Ширрен Карл (1826–1910) – прибалтийский историк и публицист консервативного направления.


[Закрыть], а Катков [58]58
  Катков Михаил Никифорович (1818–1887) – русский журналист, публицист и критик, издатель журнала «Русский вестник».


[Закрыть], в конечном итоге, еще похлеще Нолькена [59]59
  Нолькен Георг (1789–1853) – консервативный общественный деятель прибалтийского дворянства.


[Закрыть], я сказал ему и всегда повторяю самому себе: эстонский народ не может, боясь послезавтрашних опасностей, перестать жить сегодня и отказаться от борьбы за свои права. Не может! А им здесь в риге я скажу… К своему удивлению и испугу, я слышу, как говорю им: