Текст книги "Эстонские повести"

Автор книги: Рейн Салури

Соавторы: Пауль Куусберг,Эйнар Маазик,Яан Кросс,Юри Туулик,Эрни Крустен
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц)

Мне казалось, что она испугается или начнет лить слезы, но она ответила очень спокойно:

– И я тоже прокляла этот день. И не раз. Неужели ты думаешь, – спросила она, – что мне легко, когда ты называешь меня сиротой? Я, конечно, знаю, что ты требуешь от меня за удочерение вечной рабской благодарности.

– А разве я не вправе требовать?

– Ни один настоящий отец не стал бы требовать. Доброта, все что угодно, только не вечная рабская благодарность.

Меня так и бросило в жар. Руки задрожали сами собой от великого моего гнева. Сунул их ей под нос, чтобы видела, что она со мной делает, и сказал:

– Лучше не говори мне о кровных отцах. Своих детей рожают, чужих – берут.

– Как щенков или поросят, – вставила она.

Я не поверил, что она может так нагло вести себя, и выпалил:

– Я лишаю тебя наследства!

Ну, думал я, теперь у тебя, сука такая, петля на шее. А она усмехнулась только.

– Дело твое, как хочешь.

Дом мой, конечно, не бог весть какой большой. Кое-кто говорит – лачуга. Ну что ж, а все-таки крыша над головой. И пару жильцов всегда можно держать. В мирное-то время. А при войне да беде и того больше. Сверх того еще участок, с колодцем и сараем.

Наследство и сирота! Я был просто уверен, что этим удержу ее при себе. Ах ты гадюка, змея подколодная! Или тебе и дела нет до того, кому я оставлю свой дом? «Дело твое, как хочешь!» Тебе все равно наплевать на это. Да, что же эти босяки выкинули, когда я выложил свой козырь? Начали смеяться и ушли из кухни. Ржали, как черти.

Я глазам своим не верил.

Смех этот начисто обобрал меня, сделал убогим и нищим. Сеть, которую я с таким трудом плел для сиротки Ирмы, не сомневаясь в прочности каждой ее ниточки, вдруг будто всю разодрали в клочья.

Честил и крестил на чем свет стоит, пока шел в свою комнату, бросился там на кровать и расстегнул ворот рубахи. Я стонал, охал и звал на помощь. Думал, что они прибегут, встанут у моей кровати. Никакого раскаяния и жалости ихней мне не нужно было. А если и было, то лишь затем, чтобы бросить им в лицо: «Вон из моего дома!»

И этой радости они мне не доставили. Уже на следующее утро мукомол и его «госпожа» убрались от меня. Проводил их до калитки и крикнул вслед:

– Ну так как с этим морским сражением – выиграл ты его или нет?

Меня душил смех, но они не оглянулись, шли и шли. Хоть бы рот раскрыли. Рассердились, подумал я, теперь уж они со мной не помирятся. Пожалуй, даже не поздороваются. А вышло иначе – при встрече здоровались, хотя и сквозь зубы. На рождение посылали телеграмму, на большие праздники приходили открытки. Нужды мне в ихних приветах и открытках не было никакой. Еще чего! Какое мне дело. Когда они убрались, я тут же взял в пустую комнату жиличку, старушку одну.

Вот уж никогда не видел такой, как эта. Жуть берет, когда человек большой и бедный. Чтобы напитать такое брюхо, сколько надо еды. А откуда бедный возьмет ее. Если бы хоть разум был. Бог-то на свет создает разных. А было бы мне решать, я бы одно из двух: или бы прибавил старушке ума, или бы последнее изъял. Пусть будет человек дураком или умным, только на серединке чтобы не оставался. С таким и говорить-то не знаешь как.

Ирма и Калле, видать, решили, что я пришел навестить их из-за ихнего поздравления. Мне-то все равно, что они подумают. Да и поняли они тоже скоро, что мне надо было посмеяться над Паулой и оговорить ее.

Поулыбались: дескать, надоел уже всем своим соседям, теперь явился сюда охаивать чужого человека. Но разве моя вина, если человек этот так и просится на язык? И то верно: старухе семьдесят лет, а она все о счастье талдонит. Если в семнадцать лет не было счастья, то откуда оно возьмется тебе сейчас. Или, может, считать за счастье колотушки, которые достались от матери, когда принесла в подоле ребеночка и когда он трехмесячным умер, и пришлось бежать с мертвецом из приюта для грудных. Все счастье да счастье! Вот тебе и счастье! Ребятенок-то холодный уже, а она все держала его на руках и без конца качала-баюкала, потому как если бы тогда узнали, что с мертвым дитем едет…

Наконец добыла себе завалящего мужичонку. Не один десяток лет колотили друг дружку и – опять счастье! И все еще ждет его. Теперь ходит за ягодами, собирает грибы, продает на рынке лечебные травы. Может, хоть сейчас успокоится. Но где там! Всякий вечер садится за стол перед зеркалом и мнет лицо. Ну как же – морщины! А потом раскладывает карты. Что они говорят о счастье? Сулят ли выйти замуж? Ну да: вера, надежда и любовь. Ну и дура!

А тут как-то пришла домой с огромной подковой, а в ней три гвоздя. Откуда взяла? Нашла на шоссе. Подкова – это ее счастье. Ну, что ты скажешь – опять счастье.

Сказал Ирме и Калле, что, может, надоедаю им своей болтовней, только разве я сам не истомился от всего того, что мне приходится видеть и слышать. Больше всего, сказал я, меня бесит, что она приколотила эту железяку к стене. Нашла на шоссе, тащила больше двадцати километров и теперь поклоняется ей, будто идолу какому.

Поговорил еще о том о сем. А они – будто воды в рот набрали! Тут Ирма и заявляет, что Калле учится. На кого же это он опять учится? На пастора. Ого, прямо-таки на пастора! Косоротый раб божий! Что ж, и такие тоже сгодятся. Не всегда же господь бог должен объявлять свое слово прямым ртом. Да и такие ли они всегда прямые, эти божьи слова?

Ушел я, а сам все смеюсь: учеба там или что! Слушай их. Я бы не поверил и до сих пор оставался бы в неведении, если бы помощник пастора потом не подтвердил. Тогда я стал чаще наведываться к ним, потому как – поди знай…

Да, поди знай. Но возьми ж ты, в самое время, когда косоротый мукомол потел над своей пробной проповедью, пришли красные, а там и война подоспела. Мельница сгорела. И мой дорогой зятек – вернее будет сказать, зятек наполовину, потому как я довожусь Ирме все же отчимом, – опять оказался на мели.

Потом на долгое время сгинул с глаз. Ну, подумал я, – может, где-нибудь кто и спровадил парня на тот свет. Ан нет, – выплыл!

Увидел я его на рынке. Сперва даже показалось, что он идет мне навстречу, но когда он и впрямь заметил меня – повернул в сторону. Не допустил к себе. А я было слова приготовил. Мол, – боялся, что мужику землей рот забило, а он, на тебе, гуляет средь бела дня и новенькое жестяное ведро в руках держит. Спросил бы: продаешь или как. И откуда он взял его? Святый боже – цинковая жесть!

Только потом я разузнал эту историю с жестью и торговые дела моего зятька. Не знаю, как он набрел на этот заброшенный питомник, что принадлежал старой госпоже Тийзенхаузен, которая разводила там нутрий. То ли эти стоки родниковые очутились под ногами? Но там он в лесу, шастая, и разыскал. Потом только знай отдирал листы и таскал их помаленьку к себе домой. С жестянщиком была у него договоренность. И ведра знай себе шли на обмен – все на сало да на масло, все на яйца да крупу.

Не иначе, он и в тот день направлялся в свои жестяные копи. Не заметил даже, как рядом очутился. У меня в руках была подкова. Увидел ее и сразу давай допытываться:

– Куда ты ее несешь?

Я подумал: какое твое собачье дело, но ему ответил другое:

– Я тоже нашел.

– Не ври, это подкова Паулы. Ее счастье.

Меня взяла злость. Посмотрел на него и, сам не знаю почему, оробел.

– Откуда это тебе все так доподлинно известно? – спросил я.

– Три гвоздя на подкове, – заявляет этот косоротый умник.

Думал, что он скоро отстанет от меня. А он все подкатывается ко мне, все равно как девка распутная.

Кузница стояла возле шоссе. И луговая дорожка, на которой мы сошлись, вела прямо туда.

– Ах вот что! – произнес он вдруг. – Все ясно. Знаю, знаю, за какую-нибудь паршивую марку…

– Ни хрена ты не знаешь, – ответил ему и шагнул с дороги в сторону.

Ну, думаю, уж теперь-то он отстанет. Нет, увязался следом. С удовольствием влепил бы паршивцу этому подковой между глаз. Что ты, дьявол, пялишься! Вцепился гляделками в подкову, ничего другого не видит. Уставился как свинья на кусок мыла.

Пошел быстрей, и он не отстает.

– У меня есть надобность штаны спустить, нужда приспела, – не выдержал я.

– Давай я подержу подкову, – отвечает он. И смеется, сукин сын. Потом с угрозой говорит: – Тебе она счастья не принесет.

– А тебе что, принесет?

– Пауле принесет. Она хоть верит. И она нашла ее.

Я дольше не отпирался, что это старухина счастливая подкова. Стал смеяться. Скалил зубы; родник-то нахолился рядом, тут уж он не сможет отобрать железяку – в этом я был больше чем уверен.

– Продай подкову мне, – попросил он. – Я заплачу тебе столько же, сколько даст кузнец.

– Не знаю, какими шишами? Ты – голодранец! Вот только если мой ночной горшок залатаешь.

– Могу тебе совсем новый подарить.

Назвал его хвастуном.

И тут мы уже стояли на краю родника. Был он метра два глубиной, если не больше. До Калле все еще не доходило, какие у меня мысли в голове. Смешно было, и я сказал ему с усмешкой:

– Вот смотри, куда шмякнется старухино счастье.

Булькнуло – и все. Такого он не ожидал. Уставился на меня, как бык разъяренный, и процедил наконец сквозь зубы:

– Сморчок!

Он сказал мне «сморчок»! Мне – господину Коттьлапперу. Значит, я для него сморчок! Ну погоди же. Это тебе, парень, так не пройдет.

Жалко, что я тогда не знал о его промысле. Пусть бы немного потрясли у него мешочки с мукой. И заглянули бы в кадку с мясом. А ну скажи, откуда это у тебя? И сразу бы штраф – и в каталажку. Тогда узнал бы сморчка. Потом, когда я все же сходил куда надо, там обещали проверить, но, видно, было уже поздно. Ждал я, ждал, но все без толку – мужик оставался на воле.

Но теперь он все же получил сполна за этого «сморчка». Господь бог будто сам указал мне дорогу, чей же иначе это был голос, который в тот морозный и ясный вечер толкнул меня пойти в молельню. А потом, сразу, как только вышел оттуда, будто кто шепнул на ухо: «Иди через Туулемяэ».

Пошел бы другой дорогой и не увидел бы я окон этого косоротого. Истинно говорю: в первый миг подумал, что смотри-ка ты, что делает этот провалившийся генерал. Снюхался с врагом, сигналит ему из окошка. И тут же пришло в голову: ведь он назвал меня сморчком.

За сморчка – на тот свет!

Бывает, душа и впрямь начинает ныть: не слишком ли я перехватил? И разве именно этого я хотел? Но с такими мыслями я не очень-то долго цацкаюсь. А когда вспомню, как приветливо обошлись со мной господа, так и вовсе легче становится. Меня ведь там благодарили. Как благодетеля какого. И вернулся я оттуда с таким блаженным чувством, будто оделил страждущего человека свежей водой.

Если бы еще и Ирма вернулась назад, раскаялась бы во всех своих прегрешениях и была бы снова во всем моей хорошей, послушной дочкой, тогда бы я не думал больше про эти окна, что сверкали в ту полнолунную ночь…

5

Вернувшись домой, старый Пагги выглядел мрачным, и жена, вся жизнь которой заключалась в бесконечном долготерпеливом ожидании, не посмела даже спросить, как он съездил в город. Он привязал лошадь, закатил телегу под навес, потом залез зачем-то на чердак, долго копошился там, а когда спустился вниз, то был еще больше не в духе. Она молча смотрела на все это, время от времени повторяя один и тот же вопрос:

– Может, поешь, старый?

Поставив мужу еду на стол, она уселась на низенькую скамеечку у трубы. Сложила руки и разглядывала из-под полуприкрытых век своего старика, у которого сегодня, казалось, совсем не было аппетита. То пододвигал к себе чашку с супом, то снова отодвигал ее, впадал в задумчивость и переставал жевать. Сейчас он очень напоминал покойного Калле. Люди ведь сразу сказали, когда ребенок народился на свет, что парень весь в отца. Не зря же они говорили. И старушка начала раскачиваться взад-вперед на скамеечке, словно впереди у нее была еще долгая жизнь и словно за эту долгую жизнь она могла еще осиротеть.

Наконец старик все же раскрыл рот.

– Вот чертова скотина, никак не забывает дороги, – сказал он. – Я не мешал, пусть, думаю, идет куда хочет. Хотелось посмотреть, что она сделает. И надо же – завернула прямо в ворота «голубятни». Как всегда.

И он снова замолчал.

Видно, ждал, может, жена скажет что-нибудь. Но она, перестав раскачиваться, неотрывно смотрела в сторону.

– Прямо хотелось кнутом стегануть, – продолжал он и снова замолчал.

– Глупый старик, – только теперь проговорила она, – Это бедную-то животину!

– И то верно, откуда бессловесной скотине знать, что выделывают люди, – с облегчением произнес он. – Тут и умники в толк не возьмут. Ты говоришь: глупый старик. Глупый и есть. Разве я не мог сразу во дворе повернуть оглобли, так нет – раскрыл рот, уставился на окна нашего Калле. Ах, какие там его окна… Никого уже больше не было. Даже тени его. Лошадь остановилась под кленом. Кормить я ее тут не собирался. Может, попоил бы только, да не успел я еще и ведра поискать, как из дома выскочил хозяин, руки выставил:

«Не вздумай ты мне сеном здесь сорить. И что ты тут вообще потерял? Что нужно? Будто бы не знаешь. Будто бы и не слышал».

Никогда бы не подумал, что этот маленький тихий старичок вдруг вот так. Всегда был и любезный, и приветливый. Приподнял я с почтением шапку, а сам подумал: доброе слово даже силу вражью ломит. Подошел я поближе и говорю ему честь по чести:

«Знаю, как же не знать. И слышал тоже. Вот только не читал».

«Чего это ты не читал?» – спросил он и стал зыркать по сторонам глазами. Я тоже огляделся и тоже, как он, понизил голос.

«Газету, в которой, говорят, все это было написано».

«Ах да, – сказал он после небольшого раздумья, – было, было. Но с тех пор прошло уже столько времени».

«А вы читали?»

«Да».

«Ой, господин хороший, если она сбереглась у вас, – говорю я ему тогда. – Дайте почитать ее; мы бы со старухой были так вам благодарны».

– Меня тоже упомянул? – спросила она.

– Упомянул. «Мы со старухой». Как-то вдруг получилось, будто само собой. Да и не было тут неправды, разве мы с тобой мало говорили об этой газете?

– И была она у него?

– Нет, не было. Читать читал, но газеты не было. Если он не соврал.

– А ты бы сказал, что мы не задаром.

– Я и сказал, да только у него все же, наверно, не было. Сказал, что была чужая газета, он брал ее у истопника из бани. Прочитал и вернул.

– У истопника из бани, – повторила она.

– Сперва подумал, что хозяин врет, – продолжал он. – Но обманулся – едва спросил, где живет истопник, хозяин тут же пустился в объяснения.

– Ходил спрашивать?

– Ходил, понятно. Сразу пошел, только мужика не было дома. Как сказала жена, уехал в деревню. Да и детишек была полная комната. Поди, сгодилось бы наше сало, да не стал я там лезть со своим горем. Женщина, как знать, поймет ли, еще за шпиона примет; по-моему, истопники эти не самая большая опора власти. Да и кто знает, осталась ли у него эта газетка.

– Но ты же, старый, должен был первым долгом пойти к фельдшеру. Дома другого разговора и не было.

– Не было, да. И дорога туда нехоженой не осталась. Боялся, правда, что не застану его дома. Что тогда делать. Но он, будто на мое счастье, оказался все же на месте. Ходил в аптеку. Не сказал, что торопится куда. Как вошел, сразу с порога:

«О-о, да это же папаша Пагги! В город приехал. Как живете? На чем добрался: на лошади, пешком или на возу с бревнами?»

Сразу стул тебе и сигарету в зубы. Тогда я и поведал ему свою беду. А когда еще напомнил, что у меня с собой почти кило масла и кусок сала, то он посмотрел на меня, будто не понимая. Потом вдруг отвернулся и начал ходить взад-вперед по комнате. Как сумасшедший, чуть не бегом. Долго маршировал, пока не спросил наконец:

«Ах, значит, так, папаша Пагги? Если бы у меня была та газета, я бы получил и сало и масло?»

«Да, задумано было».

«И не пожалел бы?» – спросил он.

«С радостью бы отдал».

«Даже с радостью? – повторил он. – За что? За какую-то паршивую газетенку! За то, чтобы прочесть о расстреле своего сына?»

Он говорил еще. Меня под конец даже злость взяла. И я сказал:

«Но там все-таки было его имя помечено!»

«Ах да, имя! – выдавил он, будто сквозь зубы. – Имя, возраст, национальность и то, что он предал родину. С какой стати вы будете читать это? Об этой кровожадной лжи. Мать все глаза проплачет».

Не стал я ему растолковывать, что слез-то у нас уже и нет. Помолчал порядком, потом сказал:

«Да, все это так, только что поделаешь, если ничего другого о нем у нас не сохранилось».

«Ах, так! – произнес он. – Ах, так!» Прошелся еще несколько раз туда-сюда по комнате и грохнулся пластом на кровать со всего маху – такой огромный и грузный. И тогда я увидел, как он, уткнувшись лицом в ладони, затрясся всем телом. Мужик плакал! Ну что ты тут скажешь. Сигареты лежали на столе. Взял оттуда без спросу сперва одну, выкурил ее, потом и другую, а сам думаю: что ж, поплачь, если это душу твою облегчит.

Потом он все же совладал с собой.

«Поверь мне, – сказал он. – Нет у меня этой газеты. Была она, и, может, я даже сберег бы ее: Калле был моим другом, и смеяться тут нечего, – но я отдал этот номер».

Ну вот, тогда я и узнал, что у Калле в городе имелась зазноба или невеста. Когда я зимой последний раз видел его, он мне сам тоже сказал, что пойдет к кому-то есть крольчатину. Фельдшер знал, что это была Рутть и что дом ее отца, ломового извозчика, стоял в орешнике за каменоломней. Я и то помню, как старый Сассилынг на своей телеге разъезжал по городу, собачонка всегда трусила перед конягой или бежала рядом.

Рутть и унесла фельдшерову газету. Обещала ее принести и, понятно, принесла бы, если бы ее саму вскорости не увели под конвоем…

«Ее-то за какую провинность?» – спросил я у Кивиселья.

«Разве для этого нужна провинность?»

«Все же. По-моему, так требуется».

«Держала кроликов».

«Запрета на них нет».

«Да это же хорошо, даже очень хорошо, что Рутть занималась кроликами, – заверил он. – Чтобы арестовать человека, причина всегда найдется. Придумал что-нибудь – и пожалуйста, преступник готов. Немного иначе обстоит дело с кроликами и свиньями. Цыгане выкармливали свиней – свиней поделили, а цыган арестовали; Рутть держала кроликов – кроликов поделили, а Рутть посадили».

Рассказал, что Рутть теперь ходит вместе с цыганами на полевые работы – охранники спереди и охранники сзади. Будто бы своими глазами видел. Потом еще сказал:

«Ты, старый, помнишь ведь библейскую притчу о том, как римские солдаты делили под святым крестом одежду Иисуса Христа».

– Ты бы спросил у Кивиселья, что он думает, неужто наш Калле был и в самом деле таким большим злодеем, что его надо было убивать?

– Откуда ему знать.

– Надо было все же спросить.

– Он сам начал говорить. Сказал, что не верит в это, пусть хоть на куски его рубят. Посоветовал меньше говорить и думать об этом. Все равно никто концов не найдет.

О-хо-хо!

Когда я собрался уже уходить, он сказал мне:

«Наведайся к Ирме, может, она что-нибудь расскажет тебе. Или даже передаст. Однажды она вроде бы говорила».

Сказал, что к Ирме я не пойду. Не пойду, и все тут.

«Почему не пойдешь? – спросил он. – Что у тебя есть против нее?»

«У меня-то ничего, – ответил ему. – А вот у нее – поди знай, что она думает обо мне. Был сынок негодный, и отец не лучше. Да и что я скажу ей, когда войду в дом. Может, и супруг ее новый тоже дома».

«Поступай как хочешь», – фельдшер вроде бы даже рассердился.

«А вдруг это она и вырыла Калле яму», – сказал я и попросил еще одну сигаретку.

И ты только послушай, что он сказал: Ирма, дескать, и теперь еще любит нашего Калле.

– Чего там прах-то любить, – проговорила старуха.

И все же чувствовалось, что на душе у нее стало легче.

– Не знаю, откуда он все это взял, только так он уверил, – продолжал старик. – Может, Ирма сама ему говорила. И меня она встретила очень приветливо: как только увидела, так глаза сразу мокрые стали.

И опять как бывало:

«Отец! Добрый отец! Как хорошо, что я увидела тебя».

Ну прямо хоть начинай верить тому, что, если бы не было этой чертовом войны, они бы рядком да ладком прожили свои дни. Сказал, что чего уж там хорошего, что какое уж теперь хорошее, если… Теперь нам пришло время чужими становиться.

«Я бы не хотела, – ответила она. – Если и видеть не придется, все равно не забуду. Другое дело, если бы я была счастлива в своей теперешней жизни».

«Неужто нет?»

Я спросил это, как, бывает, спрашиваешь у ребенка, который ушиб себе палец, ну прямо как у своей кровинки, но если бы она ответила хоть одно словечко. Вдруг застыдилась, завела о другом и спросила:

«Отец, может, хочешь кофе? Я сварю».

«Если можно», – ответил я.

Она сделала вид, что и не слышала. Побежала на кухню и, только когда вернулась, сказала:

«Вальтер поехал утром в деревню, его и в городе-то нет. А если случится, что войдет сейчас, можешь сказать ему, что пришел за кожей для подметок или за колесной мазью. – Примолкла на миг и вдруг, будто ее змея ужалила, спросила – А может, ты и пришел за колесной мазью?»

Тогда я рассказал ей о своей нужде.

«Нет у меня больше этой газеты, – сказала она. – Была, и берегла ее, как похоронное извещение. Но Вальтер, наверно, все ж догадался, что я дорожу этой газетой, и сжег ее. Теперь, отец, ты знаешь все. И не спрашивай больше и не допытывайся».

А чего мне было допытываться еще, если у бабы слезы на глазах. Ушел я, и кофе остался на плите. Ирма не стала и останавливать. Потом, правда, прибежала к телеге, мол:

«Возьми, отец, эти его бумаги – мне хранить их трудно».

– Где они у тебя? – спросила мать.

– В потайном кармане, в пиджаке, – ответил старик. – Не торопись ты с ними, я еще не кончил свою историю. Когда я ушел от Ирмы и честь по чести закрыл за собой ворота хлеботорговца, то подумал вначале, что теперь осталось только направить оглобли к дому. Но тут, на счастье, вспомнилось, что могу навестить еще господина Коттьлаппера. Время было, собрался и пошел. И что бы человеку сразу с правильного конца начать! Помню, Калле, бывало, все вроде высмеивал господина Коттьлаппсра, настоящий, мол, мужичонка и все такое. Я бы не посмел сказать это; сколько я с ним ни сталкивался, он всегда бывал и обходительный, и приветливый. Здоровье, правда, стало уже никудышное, но все равно – и совет подать сразу готов, и что сделать. Пусть, мол, я и не беспокоюсь, у него при газете работает племянница, она и раньше помогала пострадавшим. Вот видишь, догадался бы я сразу утром пойти к папаше Коттьлапперу, может, уже сегодня был бы с газетой.

– Не беда, если тебе все-таки обещали, – решила старушка. – Когда ты теперь должен за ней поехать?

– Обещал прислать.

– Прислать?

– Да, прямо по почте.

– Ого!

– Да, и тебе велел кланяться. Верно и то, что он сказал: с мужика задубелого спрос какой, но все знают цену материнскому сердцу. Верному и твердому.

Мать хрустнула пальцами, отвернулась в сторону и произнесла:

– Этот кусок сала и масло тогда следовало бы ему отдать.

– Да, и то чуть было не забыл, – ответил он. – И забыл бы, если бы человек сам не дал понять.

– Какой же ты у меня бестолковый был, – удивилась жена.

Старик поднялся.

– Видишь, был, – сказал он хрипло.

И, потирая крестец, заковылял к пиджаку, который висел на прибитой к стене катушке из-под ниток. К моменту, когда он вытащил из внутреннего кармана пиджака пачку бумаг, со скамеечки поднялась и жена.

Они подошли к окну, где еще было достаточно света, собираясь перелистать оставшиеся после сына бумаги. К сожалению, почерк был для старых глаз слишком мелким и неразборчивым. Они с благоговением отложили листочки в сторону и не узнали, по крайней мере в тот вечер, что это была рукопись пробной исповеди, которую оставил их сын.

И только на одной страничке буквы оказались крупнее и четче. Старички начали усердно читать. Но слова и предложения эти были какие-то странные:

«НУТРИЯ

НУТРИЯ НУТРИЯ

Ведро и две посудины.

НУТРИЯ КНУТ КНУТОВЩИК

НУТРИЯ маленький, милый зверек.

Мясо съедают, кожу сбывают.

Милосердный Боже, яви милость к тем, кого пожирают, и к тем, кто пожирает.

MAGEN [5]5
  Падать (нем.).


[Закрыть]

КНУТ

МAGEN

Auf dem MAGEN [6]6
  Падать ничком (нем).


[Закрыть].

Аминь».

Когда и эта страничка была отложена с тем же благоговением, старушка поднялась и вернулась к своей маленькой скамеечке возле дымохода. Старик остался у окна.

Придет осень, думал он, здесь я больше не останусь. Пусть только наступит пора лес рубить. С утра затемно буду уходить в лес. По полям, напрямик. Там, в лесу, хорошо топором махать. Жечь хворост. Сколько этого треска и дыма! Сын туда не придет, так запросто не явится, всегда нос воротил. Не придет, так не придет. Пусть не приходит, тем лучше. А вечером? Да, тогда он будет встречать его в дверях, руки протянет: «Дай хлеба лесного!»

А бедная старуха! Он всегда у нее перед глазами, весь божий день. Идет ли она в коровник, или к колодцу, или все равно за чем, он все время рядом, ни на шаг не отстает.

И стариковские плечи опускались все ниже, будто кто-то наваливал на них невидимый груз.