Текст книги "Эстонские повести"

Автор книги: Рейн Салури

Соавторы: Пауль Куусберг,Эйнар Маазик,Яан Кросс,Юри Туулик,Эрни Крустен
сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

– Я старый, кто меня захочет.

– Еще чего! Было б кому сватать, а невесты отыщутся.

– И заводи опять ремонт, а то и дом заново перестраивай. Настели новый пол да сложи новые печи… Потом построй хлев да поставь баню… Потом сделай погреб и…

– Чудной ты человек, не пойму, что ты за диво такое. Другим помогаешь дом, и хлев, и погреб строить, а ежели самому надо, так не можешь, хоть оттого и без жены останешься…

– Да, это и впрямь странно, – согласился Ханнес. – Видишь ли, жизнь вообще странная штука. Зачем? Для какой цели? Для кого? Никто не знает. И все ж таки нет ничего сильнее жизни. Войну и чуму, потопы и засуху – все она одолевает, все переживает. Знаешь ли, я иной раз думаю: никто не спрашивает тебя, хочешь ли ты прийти сюда, в этот неустроенный мир; тебя швыряют в него, словно слепого котенка в воду, плыви или тони… И ты плывешь, выбираешься из воды и – хотя впереди и позади тебя сто смертей – начинаешь в конце концов любить эту чертову жизнь, о которой никто, даже самый что ни на есть умник, не в состоянии сказать: «Зачем? Для какой цели? Куда?» Гляди, вот она, ферма…

Проселочная дорога, что тянулась меж полями, вывела их к новой ферме – по здешним возможностям это была достаточно большая постройка: белое крупноблочное здание для четырехсот голов, со всякими помещениями – подсобными и для отдыха…

– Погоди меня чуток, я мигом обернусь, – сказала Эне, спрыгивая с телеги. – Ты что, там, на море, эдаких мыслей набрался?

– Может, и на море… – отозвался Ханнес.

– А после и вернулся на землю, чтоб не думать больше. От такого думания и рехнуться недолго. Возьми жену, так у тебя не будет столько времени думать! – сказала Эне и исчезла за углом фермы.

Ханнес остался сидеть на телеге, вытащил из кармана пачку «Примы» и спички, зажал вожжи коленями, наклонил пачку, чтобы сигареты высунулись, пощупал одну, она была слишком туго набита, – Ханнес не любил чересчур плотных сигарет и всегда размягчал пальцами, но для этого их надо было вначале подсушить дома на печке; эта пачка была куплена совсем недавно и еще сыровата, – пощупал вторую, третьей остался доволен, сунул ее в рот; взял спичечный коробок, чиркнул спичкой, она вспыхнула бледно-желтым пламенем; ветра не было, но Ханнес по привычке заслонил спичку сомкнутыми ладонями, зажег сигарету, с удовольствием сделал несколько затяжек подряд; затем погасил спичку, помахав ею в воздухе, бросил на грязную землю и огляделся. Он не бывал здесь прежде. Ферма была построена с внутренней, крутой стороны подковообразной гряды, заслонявшей ее от суровых северных и северо-восточных ветров; на гряде росли ели и кусты ольшаника, противоположная ее сторона полого спускалась к далекой полоске леса; в свое время здесь могли быть поля и покосы новопоселенцев, теперь же пространство было сплошь занято огромным пастбищем для трехсот-четырехсот голов скота, разделенным колючей проволокой на квадраты. На гребне гряды посередине подковы, точнехонько на месте одного из гвоздей – как Ханнес отметил про себя для развлечения, – где когда-то была мыза, возвышалась над кустарником и деревьями четырехугольная кирпичная труба и остаток сложенной из булыжника стены – все это словно бы висело над новой фермой, хотя в действительности было отстранено от нее на добрых четыреста метров. «Развалины мызной винокурни и конюшни», – сообразил Ханнес. Снова прошлое и настоящее были вперемешку, словно в одной связке – как мысли, как в мыслях…

Вернулась Эне, вспрыгнула на телегу, схватила вожжи; Упак, не ожидая понукания, пустился трусцой – назад, к шоссе, откуда они прибыли, откуда недавно свернули на проселочную дорогу…«Интересно, а у Эне тоже настоящее и прошедшее в мыслях вперемешку?» – рассуждал про себя Ханнес и вдруг заметил, что с хельдуровской Эне творится что-то неладное – губы ее сжаты в тонкую полоску. – Что случилось? – Ханнес не выдержал молчания. – Разозлил тебя кто, что ли? – Но Эне ничего не ответила, и Ханнес тоже не стал больше ни о чем спрашивать: Эне и без того скоро все сама расскажет, что случилось, что ее разозлило, с чем она не согласна, – уж настолько-то он женщин понимал и знал.

И он не ошибся. Когда они уже ехали по старой мельничной дороге, Эне действительно заговорила.

– Эльдур мне рассказывал, а я не поверила… Он был чуток навеселе, и я подумала, просто так болтает пустое… А теперь увидала своим глазом, Эльдур говорил чистую правду, только что на свете никакой правды и в помине нету…

– Неужели ты этого прежде не знала? – удивился Ханнес.

– Подумай только, к новой ферме подвозят доброе, сухое сено, так что хоть сама его ешь… А к нам валят прель, дерьмо гнилое!

– Аг-га, вот что ты здесь проверяла!

– Рази ж это дело?! – В голосе Эне опять появились уже знакомые Ханнесу низкие грудные ноты. – Стало быть, солома да сено, что в совхозе «Ленин» покупают, – всё как есть везут на новую ферму, а свое, сгноенное до навоза, – валят нам. Известное дело, с молочного стада премии получают, а с телок – шиш, оттого все и повелось… Так ведь телки – они те же дети. Мать человеческая что получше, последнюю кроху у себя изо рта вынет да дитяте отдаст. И мать-корова тоже свое дитё поберегла бы, кабы могла… А человек обходится со скотским дитем ровно зверь лютый…

Произнеся эту тираду, Эне защелкнула рот и погрузилась в мрачные мысли. Ханнесу было жаль: он с удовольствием бы еще послушал, как Эне бранится – да и отчего не послушать, если проклятия и брань сыплются не на твою голову, – даже по мере сил помог бы. В особенности, если бы Эне в конце концов добралась до директора, а до директора она бы добралась, это точно: всякое возмущение неполадками в работе непременно приводит к директору, хотя по пути к нему получают свою долю и другие лица: бригадиры на фермах, ветеринарные врачи, зоотехники и трактористы. Помогать бранить этих «других» Ханнес, пожалуй, не стал бы, а директора – дело другое, ведь именно директор урезал фонд заработной платы лесных рабочих. А планы остались прежними – все эти лесопосевы и лесопосадки, прореживание и санитарная рубка, и лесохранение, и заготовка дров… Так что – работа та же, а денег меньше… Небось экономист позаботится, чтобы фонд зарплаты и план сходились. Нет, на экономиста Ханнес не сердился: тому просто-напросто по должности положено быть прижимистым, но ругать директора помог бы. К сожалению, Эне все еще держала рот на замке, и отвести душу Ханнесу не удалось.

Молча, без единого слова ехали они обратно по той же лесной дороге, которая привела их на ферму. Ханнес любовался природой, в мыслях его царила неразбериха. Он видел, что небо уже далеко не такое серое, каким было еще недавно, оно казалось молочно-белым от солнечных лучей, разбитых на мириады осколков. Небесный свод словно бы поднялся выше, местами он был темным от скученности облаков, местами же – светлым; пахло еще сильнее, чем утром: землей, прелым листом, гниющим деревом… «Вот было бы чудо, если бы…» – Ханнес посмотрел на разлив воды возле лыугеской мельничной запруды – на водной глади было бы сразу видно, если бы из темного скопления облаков над нею пошел дождь;

9

…Ханнес смотрел на мельничный пруд – он был тусклым, будто старинное, потерявшее блеск зеркало, – и дальше, поверх водной глади, на лыугеский свинарник, видневшийся на противоположном берегу словно бы сквозь серую полупрозрачную занавеску; так Ханнес и не уловил этого момента – лишь услышал вдруг воинственное урчание автомобильного мотора, которое заглушило другие звуки: ровный и тихни шум мельничных колес и более живой, по также ровный, шум воды, переливающейся через мельничную плотину;

…Ханнес не уловил момента, когда из-за угла мельницы, будто маленький, приземистый, воинственно рычащий навозный жук, нет, носорог, нет, слон, выскочила машина «Жигули» красного цвета (дорога здесь делала поворот под прямым углом, подъезжая к нему, водитель сбросил газ и убрал скорость, на самом же повороте снова включил вторую скорость и до отказа нажал на педаль акселератора – оттого-то машина так страшно и взревела, появляясь из-за мельницы);

…неудивительно, что Упак до смерти перепугался (черт бы побрал этого мерина, который боится самолетов, тракторов и автомобилей); Упак перепугался до смерти, потому что и у лошадей тоже есть, должна быть способность к фантазии, способность к воображению – иначе как бы они видели долгими зимними ночами сны, в то время когда спят стоя, на своих четырех ногах, или лежа, точно люди, а за стеною ветер крутит поземку, и лошади вздрагивают то ли от резкого порыва ветра, то ли оттого, что скрипнула дверь или треснуло бревно, вздрагивают не потому, что проснулись, а потому, что живут воображаемой жизнью, скачут на воображаемое пастбище, чтобы щипать мягкую зеленую траву, и внезапно замечают на другом краю широкого, пахнущего клевером поля себе подобное существо и, заржав, кидаются друг к другу, навстречу друг другу;

…когда же Ханнес услышал рев автомобиля и оторвал взгляд от пруда, Упак уже взбесился от страха и поднялся на дыбы; его круп осел к земле, передние ноги были высоко вскинуты, голова отброшена назад, ноздри раздуты, а в глазах полыхал красный огонь; мерин уже не воспринимал тормозящее дерганье вожжей и готов был понести – направо, в заросли, по пням, между деревьями, об деревья;

…не успев ничего подумать – думать уже не было времени, каждую секунду могло произойти непоправимое, – Ханнес схватил вожжи, нет, только левую вожжу, схватил обеими руками и рванул к себе, рванул изо всех сил, словно парусный шкот; шея Упака пригнулась вниз, передние ноги коснулись земли, и ом, все еще ничего не соображая, круто свернул и бросился налево, куда его направила вожжа; и – дальше, вниз, с берега мельничного пруда… вода вздыбилась волнами по обе стороны лошади, брызги обдали сидящих в телеге; Упак стремился все дальше… один… два… три… четыре… пять шагов; мерин оправился от испуга, лишь когда оказался по брюхо в холодной весенней воде; теперь он уже испугался не машины, а воды; и так же внезапно, как заскочил в пруд, остановился – ноздри все еще раздуты, в глазах красный блеск; затем Упак опустил голову к воде, понюхал ее, окунул в нее губы, но сразу же их отдернул, вода стекала с губ каплями; наконец, мерин поглядел назад, словно бы спрашивая: что дальше?

Те, кто управлял лошадью, так растерялись, что не знали, что делать. Они сидели в телеге, вода доходила до ее настила; Эне увидела, как Упак переступает ногами, которые все больше увязали, и сказала Ханнесу:

– Дно вязко, как мы отсюда выберемся?

Ханнес перегнулся через борт телеги, чтобы взглянуть вниз, и произнес:

– Немного вязкое, но песчаное, а попадись ил, так…

Ханнес перекинул ноги через борт телеги, медленно опустил их в мутную воду и почувствовал, как холодная влага проникает сквозь одежду, как наполняет резиновые сапоги; он добрел до мерина, взял его под уздцы и потянул влево. Упак напрягся грудью и дернул, но не смог телегу даже с места стронуть, колеса ушли в песок. Чувствуя, что его ноги увязают, Упак забеспокоился и начал метаться. – Стой! Стой! – прикрикнул на него Ханнес. – Ничего страшного нет. Успокойся! – Затем взглянул на Эне, – Мне, как видно, понадобится твоя помощь, попробуем развернуть телегу. – Слыша спокойные голоса людей, Упак присмирел, Ханнес добрался до задка телеги, нащупал под водой осевой брус, ухватил его руками, расставил ноги и попытался приподнять телегу. Она не поддавалась, Ханнес почувствовал, как что-то вязкое держит его ноги на дне озера. «Глина, черт побери!» – подумал он. Но вот уже Эне была подле Ханнеса, вот уже и она вцепилась в осевой брус телеги, они оба поднатужились: – Раз, два, взяли! – вязкое дно мало-помалу стало отпускать колеса, но одновременно засасывать ноги, силы не хватало. – Возьмемся-ка вначале за одно колесо! – услышал Ханнес возле самого уха мужской голос и увидел, как кто-то наклонился над правым колесом, схватился рукой за ступицу… колесо приподнялось, вниз по спицам потекла вода… Ханнес поспешил к лошади, его ноги выскользнули из сапог, отчего по воде стало идти легко, вновь взял Упака под уздцы. – Ну, теперь тяни! Да тяни же! – Упак начал перебирать передними ногами, Ханнес подошел к переднему правому колесу, наклонился, попытался приподнять колесо плечом – в этот момент Упак до предела напрягся всеми четырьмя ногами, и шеей, и головой… и телега стронулась с места; лошадь же, чувствуя, что воз полегчал, спешными мелкими шагами двинулась к берегу и вон из озера… – Тпруу! – закричал Ханнес, и другие тоже закричали – Тпруу! Тпруу! – голос Эне перекрывал мужские голоса; Упак на крики и внимания не обратил, лишь когда был уже на суше, совсем рядом с шоссе, оглянулся на людей… Казалось, в его взгляде было удивление и даже обида, будто это не он затащил их в воду, а они его…

Ханнес чувствовал, что промок в холодном пруду до пояса – оттого, что, подпирая колесо плечом, еще и ноги согнул при этом. Он поглядел на Эне – она все еще смотрела вслед Упаку; рядом с нею стоял незнакомый мужчина, примерно его, Ханнеса, возраста, в одном пиджаке, в брюках со стрелкой и без головного убора; Ханнес сразу понял, это тот самый водитель «Жигулей», который выскочил из-за поворота и порядком перепутал не только лошадь, но в конечном итоге и их самих. Хотя сейчас он стоял так же, как и они, по колено в воде, хотя у него был виноватый вид и хотя он производил впечатление важного деятеля, Ханнес на него заорал:

– Черт, ослеп ты, что ли! Наезжаешь на лошадь!

И хотя никакого наезда и в помине не было, незнакомец не стал оправдываться.

– Я не видел… Завернул за угол и…

– Как же, не видел! – передразнил его Ханнес. – У нас был такой капитан, любил на всех парах в порт входить. До тех пор входил, покуда в один прекрасный день не долбанул другое судно… Тоже не видел!

Незнакомец ничего не ответил, и Ханнес ничего больше не сказал, стал искать свои резиновые сапоги.

Взбаламученная вода была цвета кофе с молоком.

Ханнес вслепую ощупывал ногой дно, наконец она во что-то ткнулась, скорее всего это и был один из его сапогов, если только тут не оставил своей обуви еще кто-нибудь. Ханнес стал вытягивать сапог, Эне и мужчина побрели к берегу, только на берегу незнакомец вновь открыл рот.

– Лошадь у вас с норовом, на такой вообще нельзя по шоссе ездить.

Услышав это, Ханнес не смог сдержаться.

– Ну, знаешь ли, попробуй только повторить свои слова!

Однако незнакомец не смог уже ничего произнести – ни хорошего, ни плохого; теперь рот открыла Эне, которая пришла в себя, и еще раз подтвердила, что если уж женщина рот откроет, так закроет не скоро.

– Так оно и верно, ездить на такой лошади по шоссе – последнее дело, – сказала Эне. – Это ж лошадь не ездовая, она при ферме обитает. Она отстала от времени, как и все мы там, в Коорукесте – боимся машин, самолетов, тракторов, а высокое начальство и того больше! – сказала Эне и продолжала:

– Но случись сейчас какой начальник у меня под рукой, так я б у него спросила: разве это порядок, порядка нет и в помине, ежели скотница должна на норовистом мерине на гору в мастерскую переться, чтоб подковы поставить? – сказала Эне и продолжала:

– Прежде-то кузнец имел минуту спуститься ко хлеву да и подковать лошадь на месте, а теперь уж не может! Разве это порядок?! Прежде-то кассирша могла два раза в месяц с горы съехать, чтоб людям их кровные, потом политые рубли, как положено, под роспись на ладонь отсчитать, а теперь придешь с фермы домой, усталая, как старая собака, так нет, прыгай на велосипед да кати на гору получать заработок! – сказала Эне и продолжала:

– Разве порядок, ежели меж скотиной люди устраивают классовое отличие: к новой ферме везут самое лучшее сено и… все прочее тоже, а для нашей находится только прелая солома. Еще диво, что телки до сей поры живы и дух не испустили! – сказала Эне бранчливо и продолжала:

– Каждая мать сама не съест, а дитяте оставит, даст ему что получше из припаса… А мы кормим молодняк гнилым сеном и мечтаем, что, как телки вырастут, нам еще и рекордные надои от них будут… Ой, я бы много чего сказала, больно уж на душе накипело, да какой с того толк…

Эне закрыла, наконец, рот и пошла к телеге, даже не обернувшись, до того она была зла.

Незнакомец постоял, словно ожидая, не скажет ли Эне еще чего-нибудь, но так как этого не произошло, он тоже повернулся кругом и, не говоря ни слова, направился к машине, влез в нее, включил мотор и уехал – осталось лишь синее облачко газа, да и оно скоро рассеялось в воздухе.

– Ну чего ты дожидаешься, захолодеешь! – крикнула Эне Ханнесу.

Теперь Ханнес сообразил вытянуть из ила и второй резиновый сапог, но не сообразил вылить воду, так и вышел на берег к телеге, неся в каждой руке по сапогу, полному жидкости цвета кофе с молоком.

– Ты что, воду домой везти наладился?! – спросила, удивилась Эне.

В ответ на это замечание, сделанное очень кстати, Ханнес вылил воду из сапог; Упак наблюдал за его действиями, мерину, наверное, захотелось пить, он уже повернул было назад к пруду. – Куда ты прешь, неужто не накупался! – прикрикнула Эне на лошадь, после чего Упак, лишенный возможности попить, расставил ноги и стал отливать воду.

– Не знаю, как тебе, – сказал Ханнес, – а мне придется снять одежку да выжать.

– И мне тоже, – созналась Эне, – только отъедем малость в сторонку, чтоб народ с мельницы не увидал, как мы свой гардероб в порядок приводим.

Они дали Упаку полную волю; помчались по дороге к мельнице галопом; действительно, в дверях мельницы и впрямь стояли двое мужчин – вначале они смотрели на Эне и Ханнеса издали, когда же телега поравнялась с дверью, – в упор, а когда проехала, – вслед.

– С чего это они нас изучают? – удивилась Эне.

– Не знаю, – сказал Ханнес, – может, просто из любопытства. У нас на судне плавал такой штурвальный, тоже всегда на чужие суда смотрел, сначала – навстречу, потом – сбоку, потом – вслед. До того досмотрелся, что однажды и столкнулся с другим пароходом.

– Ишь ведь, – Эне усмехнулась уголком рта из вежливости, – может, они видели, как мы купались.

– Может быть, – произнес Ханнес с сомнением. – В таком случае могли бы и на помощь прийти.

– Как же, придут эдакие!

– А может, слышали, как ты этого автолюбителя воспитывала, вот и вышли посмотреть, что это за сирена включена.

Эне опять слегка усмехнулась и спросила:

– Похоже, ты его не признал?

– Чего мне узнавать! Первый раз вижу.

– Это наш директор, – пояснила Эне.

– Совхозный, что ли?

– Он самый… Не школьный же – до того мне нет дела.

– Аг-га! – Ханнес заулыбался. Теперь он понял, почему Эне включила свою сирену. Если директор, тогда конечно…

Они въехали в лес. Эне направила Упака в сторону от дороги, под деревья.

– Не захолодеть бы, давай скорее! – сказала она и исчезла среди кустов слева.

Ханнес пошел направо. Прежде всего он снял с ног резиновые сапоги, они стягивались тяжело, неохотно; Ханнес прислонил их к пеньку вверх подошвами – из сапог снова потекли струйки глинистой воды. Затем он стянул шерстяные носки, выкрутил изо всех сил, из носков тоже потекла вода, положил их на пень. Брезентовые рабочие брюки, которые Ханнес носил всю весну, воду вбирали в себя медленно, но и отдавали также неспешно – однако он все же выкрутил их и тоже положил на пень. «Вот бы костерок разжечь, мигом бы согрелись»– подумал он, чувствуя, как холод охватывает тело. «Ну да эта беда – не беда, по сравнению с тем, как ты мокнул в осеннем Балтийском море – целые сутки да еще полсуток, покуда не подобрали… Правда, тогда ты был помоложе и повыносливее»… – Ханнес снял и подштанники. – «Господи, смотреть не на что!» – удивился он, хотя это не было для него новостью; выжал подштанники, секунду подумал. Приняв решение, снял с себя куртку, свитер и фланелевую рубашку, хотя все это было совершенно сухое. Затем стянул через голову плотную нижнюю рубашку синего цвета, несмотря на то, что и она тоже была сухая, а быть может, именно поэтому – да, именно потому, что была сухая; он продел в рукав рубашки ногу, во второй рукав – вторую ногу, плотно обернул низом рубашки тело, – на животе получилось вдвойне, – и закрепил французской булавкой, которую предварительно отстегнул от отворота куртки. Ханнес сразу почувствовал, как сохраняемое материей тепло разливается по телу, приятно его расслабляя. После этого он вновь надел на себя все предметы одежды, но уже в обратной последовательности…

Когда Ханнес вернулся к телеге, Эне была уже там. Она приподняла старую полость, на которой они до того сидели, и они ею прикрылись. Сверху полость была матерчатая, снизу же – подбита овчиной, – почти сразу Ханнесу и Эне стало тепло.

Теперь Эне пустила Упака быстрой рысью: то ли боялась, что сама простудится, то ли, что простудится Упак, подхватит воспаление легких, скорее последнее – настолько-то Ханнес уже изучил эту женщину, чтобы понимать: о животных Эне болела душой больше, чем о людях; люди могли позаботиться о себе сами, а у животных человек отнял свободу, поэтому он и должен думать о них в первую очередь…

Однако дело обстояло не совсем так: Эне с видимым беспокойством посмотрела на Ханнеса – сверху вниз, но вовсе не свысока – и сказала:

– Как бы ты по моей вине легочное воспаление не схватил…

– Тогда тебе придется меня лечить, – шутливо ответил Ханнес.

– Только где я для этого возьму время? – сказала Эне. – А приболеешь, так и придется…

– Ладно, не бойся, мне и прежде доводилось купаться.

– Что ты купался, так это ясно, но уж не в эдакую рань-весну, да не в эдакой холодной воде.

– И то верно, – согласился Ханнес, – была не весна, была осень, но зато – сутки да еще полсуток…

Эне немного подумала, наконец, поняла и спросила:

– Дело в войну было, что ли?

– Да, во время войны, – подтвердил Ханнес.

Больше Эне об этом не заговаривала, перевела разговор на другое. – Удивляюсь, как это ты смекнул Упака в пруд загнать, я уж не знала, в какую сторону его и повернуть… Небось тебе вода – что дом родной, кто ни попадись, что ни приключись, сразу в воду сиганешь.

– Я боялся, как бы мерин с перепугу прямиком в лес не кинулся – на пни да об деревья.

И теперь – когда тело залила расслабляющая теплота и нервное напряжение отпустило – Эне и Ханнес обсудили в деталях, как все случилось, какой дурной может быть лошадь и что все-таки могло ожидать их в лесу – верная смерть или же только увечье. И – как Эне включила сирену и выложила директору в лицо все, что она думает (– По крайней мере ты высказала все, что у тебя на душе накипело, небось сразу легче стало? – Да-а, выложила, а как же… Так оно и полегчало…). Беседуя так, чувствуя в теле расслабляющее тепло, они прозевали тот радостный момент, когда…

молочно-серый, состоящий из мириадов частиц туман начал уплотняться; частицы соединялись друг с другом, делались больше, тяжелее; они уже не витали, то поднимаясь, то опускаясь, в невидимых волнах воздушного океана, а начали скользить вниз, по пути присоединяя к себе все новые и новые частицы тумана; они все росли и все быстрее скользили вниз, пока не достигали поверхности земли, разбиваясь о ветви деревьев, о почки деревьев, шлепались на мох, на нежные листочки кислицы, которые при этом мелко вздрагивали; капельки воды запутывались в волосистых стеблях плауна, и те обрастали тонким, серебряно поблескивающим инеем влаги; капельки воды падали на песок лесной дороги, ударяясь о песчинки и вновь рассыпаясь на мелкие осколки, которые, казалось, еще мгновение медлили, прежде чем проникнуть в землю, в почву, нетерпеливо их ждавшую; капельки падали на круп лошади и таяли в сорокаградусном тепле лошадиного тела, словно сахар в чае, вновь становясь молекулами, паром, вновь поднимаясь в воздух, чтобы продолжать свое участие в бесконечном хороводе воды и тепла; они падали в телегу, на ворсистую поверхность полости, покрывая ее нежным серебристым налетом; они падали на одежду людей – на головной платок Эне и на кепку Ханнеса, купленную им в Америке, покрывая и их тоже серебристым налетом; они падали на лица, на руки, на сено…

– Что я говорил, видишь, дождь и пошел! – произнес Ханнес, веселея и оживляясь. Эне и Ханнес, словно зачарованные, смотрели, как идет дождь – он шел легко и равномерно; они слушали тихий, едва уловимый шепот капелек в сене, на одежде, на нейлоновых куртках и на полости. Наконец Ханнес…

10

…нарушил молчание:

Да-а, ты все ж таки гордая женщина, не то, что кээтеская Альвийне.

– С чего ты взял? – спросила Эне, стрельнув в Ханнеса большим серым глазом.

– А с того, что держишь свои беды да несчастья при себе, никому о них не рассказываешь.

– Какие такие беды?

– Ты что, не помнишь?

– Разве я тебе говорила, что у меня какое горе есть? – Эне покачала головой.

– Да, когда мы по этой самой дороге к кузнецу ехали, ты сказала, что тоже огонь и воду прошла, да не станешь об этом по деревне звонить.

Эне поглядела на дорогу впереди и щелкнула вожжами. Упак еще наддал ходу, наконец-то он смог отвести душу – колеса телеги грохотали, стукаясь об корни деревьев.

Ханнес выжидательно покосился на Эне, мол, что она теперь ответит и ответит ли вообще что-нибудь – эта ни на кого не похожая женщина. И – не заметил низкой еловой ветки, она хлестнула его, смахнула с головы шапку, обдала лицо дождевой влагой и налила воды за воротник. Ханнес помотал головой, крякнул и расхохотался. Он поднял из телеги свою кепку, отряхнул, ударив об колено, но на голову больше не надел – пусть дождь льет на макушку, мочит волосы..

– Да, я не стану про свои беды по деревне раззванивать, – сказала Эне, все еще глядя на круп лошади, заметно потемневший под дождем. – Это – как на ярмарке в Тырвасту ходить с голым задом…

На этот раз ничего не ответил Ханнес, – он, в свою очередь, смотрел на лошадь, как ее шея и голова поднимались и опускались в ритме движения… Словно молот в руках отца, когда тот в кузнице бил по раскаленному куску железа.

– Что примолкнул-то, или сказать нечего? – победно спросила Эне, наконец-то она сумела заставить Ханнеса прекратить расспросы. – Или я неправа?

– Может, и права, – неохотно согласился Ханнес. – Но ведь так жить тяжело.

– Ну и что! – Эне вскинула голову. – Ну и что, я же под этой тяжкостью не на карачках стою.

– Не то что Ээди?

– Не то что Ээди…

Они снова ехали молча, шаг Упака сам собою убавился, хотя здесь, на скате горы Кильгимяэ среди молодых березок, дорога была гладкая. Казалось, Упак еще не торопится домой, в свою конюшню, казалось, и ему хочется подольше побыть на природе – на этом свежем весеннем воздухе, который теперь был словно обещание, что все станет вытягиваться и подрастать, покосы, луга и пастбища покроет зеленая нежная трава…

– Придержи-ка на минутку, – попросил Ханнес.

Эне натянула вожжи, Упак тотчас остановился.

Ханнес спрыгнул с телеги, прошел под белоствольные березы возле дороги. Ему захотелось проверить, что это – обман зрения или так оно и есть… За два-три часа, которые они с Эне провели в поездке, кроны берез, прежде красно-коричневого цвета, приняли зеленоватый оттенок. Ханнес наклонил березовую ветку, приблизил к глазам так, будто был близоруким; и еще прежде, чем увидеть, он почувствовал запах свежераспустившихся листочков – запах был настолько сильным, что ударил в голову: прикрытые коричневыми чешуйками почки лопнули, и из-под них высунулись наружу клейкие носики листочков, они подмигнули Ханнесу и сказали: ну вот и мы!

Ханнес стоял под березой, закинув назад голову, и смотрел на вершины, там коричнево-розовое боролось с зеленым и, судя по всему, зеленое одерживало верх.

Эне оставила лошадь на дороге, подошла к Ханнесу, пощупала ветку и тоже посмотрела вверх, на вершины. Ханнес и Эне стояли рядом и впитывали в себя весну, первые краски и запахи пробуждающейся жизни; они стояли, не произнося ни слова и не глядя друг на друга; лишь чувствовали, как весна проникает в них, в тело, в каждую клеточку; голова была порожней, словно она всего лишь сосуд, в который вливает себя природа.

А Упак стоял на дороге и смотрел на Эне и Ханнеса; он не понимал, что для них время остановилось, нет! – мчалось в обратном направлении, вбирая в себя также приход прошлой и позапрошлой весны, а может быть, и десяти, двадцати (а может быть, и двухсот, трехсот) предыдущих весен; чем же иначе объяснить, что это мгновение несло в себе бесконечность, граничащую с самозабвением!

– Да, теперь весна наберет силу! – произнес Ханнес, когда они уже сидели в телеге и Упак вновь трусил по дороге. – Подумать только, за какие-то два-три часа листовки проклюнулись!

– Может, и прежде были, а ты не приметил?

– Нет, не было! Я же специально смотрел. Когда мы проезжали кээтеским березняком…

– Небось утром спьяна, так и не рассмотрел, – поддела Ханнеса Эне, глядя ему прямо в лицо, собственно, у нее и не глаза были вовсе, а два зеленых луча.

– Никакого спьяна не было, – возразил Ханнес. – Я и запаха тоже не почувствовал.

– Ну ежели и запаха, так конечно, – согласилась Эне, вид у нее был серьезный, но про себя она смеялась.

«Да-а… – подумал Ханнес, окончательно уверившийся, что сегодняшний день с самого начала был каким-то особенным, что уже с утра произошли события, сделавшие сердце (тоже по-особенному) радостным и чутким, – Иной раз ждешь год или два, и ничего подобного не случается. А когда уже ждать перестал, вдруг…» Взять хотя бы разговор Эне по телефону, заставивший его, Ханнеса, удивиться, до чего много в одной женщине силы, настойчивости и упрямства… Потом погрузка на телегу мешков и хлев Эне… курица, сидящая у нее на плече… потом прибивающий подковы Вангонен, отчего Ханнесу вспомнилось детство, закоптелая кузня и слепящий свет горна, отец, кующий железо: дзинь! дзинь!.. О да, сегодняшний день выпал по-особенному радостным и богатым чувствами…

И теперь, когда Ханнес смотрел на окружающее по-особенному радостным, чутким и ясным взором, он заметил удивительное явление, которое то ли не видел никогда прежде, то ли не обращал на него внимания. Мало того, что с неба на землю сеялся серый дождь – да он почти и не шел больше – когда Ханнес посмотрел вперед – на песчаную дорогу и на прошлогоднюю траву возле дороги, он различил, как от песка и прошлогодней травы поднимался в воздух голубовато-серый пар.

– Земля дышит, – сказал Ханнес вполголоса.

– Что? – переспросила Эне.

– Разве ты не видишь, над землей поднимается серый пар от дыхания, – пояснил Ханнес. – Как только попила, сразу всей грудью и задышала.

Эне также посмотрела вперед – на беловатый песок дороги, на прошлогоднюю траву возле нее; теперь и она заметила, как от поверхности земли поднимался пар, словно бы от дыхания.