Текст книги "Эстонские повести"

Автор книги: Рейн Салури

Соавторы: Пауль Куусберг,Эйнар Маазик,Яан Кросс,Юри Туулик,Эрни Крустен
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)

3

Уже при выезде из города настроение у меня испортилось. Только я прибавил скорость, как сразу вспомнил, что обещал Вайке, жене Анту, присмотреть ковер. Я и не понял толком, какой именно, но главное, чтобы дорогой. Я ничего не смыслю в коврах и понятия не имею, сколько они могут стоить. Это, на мой взгляд, неважно. Важно, что я так легкомысленно раздаю обещания, мало ли что девушке из своей деревни, более того – жене покойного друга. Мы встретились в мой последний приезд в деревню на дороге. Она спрыгнула с велосипеда, заглянула в машину, поздоровалась и как бы между прочим напомнила, что ей нужны два больших ковра и что я мог бы пустить в ход все свои связи, в деревне полы куда холоднее, чем в городских квартирах. Я согласно кивнул – посмотрю, мол. Дело не в деньгах, деньги у нее есть – это всем известно. Дело во мне, вернее, в том, что я хотел поскорее от нее избавиться. Сказал «ладно» и поехал себе. Теперь же, едва выехав за город, я стал думать о своей деревне и понял, что это обещание – единственная моя обязанность перед родным краем. Обычно, как только я выезжаю за черту города, на меня находит какая-то бесшабашность, мальчишество какое-то, в общем-то мне не свойственные. Поездка в деревню отличалась от других путешествий, какие бы они ни были – деловые или развлекательные. Я бы даже на Ривьеру отправился с озабоченной миной, хотя наперед знаю, что за такие бешеные деньги можно безмятежно веселиться и шиковать, пяля глаза на прелести Запада, но все это время меня не покидало бы чувство озабоченности, что-то угнетало бы меня. Подобные поездки и сравнить нельзя с дорогой в родную деревню, когда ветер врывается в окна, а ты горланишь вовсю. Стремительная захватывающая гонка, радостное ожидание предстоящей встречи со знакомыми местами – все это продолжается до тех пор, пока старик не распахнет ворота. Первоначальный пыл тотчас улетучивается, и мне сразу же хочется уехать обратно, хотя времени предостаточно и спешить некуда. Гонка потеряла цель, стоп, надо срочно ставить новые рубежи. Назад, в город, к жене, к детям, хотя они ждут тебя только через два дня, но ты перевыполнишь план и еще к вечеру успеешь домой. Все это естественно, и хорошо там, где нас нет. А вот связывать себя всяческими обещаниями следует поосторожнее, лучше не стоит, особенно здесь: у деревенских жителей долгие вечера и больше времени помнить о вещах, которые они считают нужными запомнить.

К счастью, дорога была неблизкой, и мне удалось погасить эту неожиданную вспышку злобы. Ветер и асфальт делали свое дело, и я орал что-то, сам не знаю что и зачем. Просто хорошее настроение, душа поет, как выразились бы мои дражайшие земляки, но мне не к спеху выслушивать их. Я не думал ни о чем, за меня работала машина – быстрая и совершенная; и меня не беспокоило даже то, что она могла бы быть еще совершеннее, еще стремительнее. Я не из тех, что хватают большие куски, а потом не могут их проглотить. Довольствуюсь тем, что имею, потому что все это добыто собственными руками, а насколько чист воздух в завоеванных мною двух-трех кубометрах пространства, это уж зависит от меня. В свое время я проштудировал достаточно обязательных великих мыслителей, но простота моего существования по сравнению с их духовными потугами неизмеримо сложнее и единственно мне необходима. Предназначение автомобиля – не быстрейшее достижение цели, а стремительность передвижения. Я опьянел от скорости, но не настолько, чтобы забыть, как в другой обстановке и в другое время эта самая машина была для меня совершенно необходимым средством доставить из деревни яблоки на балкон своего четвертого этажа. Я ужасно не люблю думать о вещах неприятных, но я способен, по крайней мере на мой взгляд, вещи приятные довести до милой концовки.

Итак, едем дальше.

К сожалению, на наших дорогах слишком много разных помех, мешающих разогнаться, – под колеса так и лезут собаки, лоси, пьяные мужики и просто те, кто просит подвезти. До тех пор, пока асфальт, край поля и крыльцо закусочной будут оставаться на одинаковой высоте, придется считаться с тем, что твое волшебное одиночество в любой момент может быть нарушено.

А вот и появился он на обочине красивой дороги, вскинув в отчаянии руку. Ему, мол, надо побыстрее добраться до дому, автобус же ушел из-под самого носа. Конечно, если долго в носу ковыряться, от всего отстать можно. Что мне оставалось делать, посадил я его к себе в машину. Хотя мог бы и проехать мимо, ничего бы не случилось, и мне не пришлось бы выслушивать его рассказ о своей жизни и обсуждать бытовые неурядицы. Беседа двух случайных попутчиков связывает их ровно настолько, чтобы на первой же остановке забыть друг о друге.

Этот старикан был в хорошем расположении духа.

– Вам нравится ездить на машине, – сказал он для начала. Я мельком взглянул на него, но лицо собеседника не стоило того, чтобы снизить скорость.

– А вам что – не нравится? – усмехнулся я. В конце концов, не я тянул лапу, стоя на краю дороги.

– Отчего же, – он замолчал – обыкновенный человек, утомленный случайным походом в гости или затянувшимся днем рождения, но я не выказывал ни малейшего любопытства, даже не спросил, куда ему надо ехать. – Только тебе по-другому нравится, – перешел он уже на «ты». – Ты удовольствие испытываешь от этого.

– Отчего же, – повторил я его слова. Начнет теперь расспрашивать, есть ли у меня собственный дом или кооперативная квартира, упрекнет меня, что в его время все давалось труднее, что нам слишком много дано и что его поколение чувствует себя ответственным за то, сумеем ли мы с этим разумно обойтись.

– Конечно, – отозвался он и снова надолго замолчал. Я тайком наблюдал за ним, понимая, что он вполне, может быть, даже очень симпатичный дядечка, бухгалтер маслобойни, например, или что-нибудь в этом роде. Почему именно маслобойни, уж не потому ли, что одет опрятно и выглядит представительно, но я не долго размышлял на эту тему – вдруг этот тихоня и чистюля завопил, призывая меня к внимательности, хотя я не заметил ничего, кроме тени, мелькнувшей на дороге. Тем не менее я остановил машину, чтобы мой попутчик мог убедиться, что я никого не задавил. Старик облегченно вздохнул, оказывается, ему почудилось, будто под колеса кинулась белка. Надоел он мне.

– Разумеется, это было бы очень печально, но она успела отскочить, – я постарался придать своему голосу как можно больше озабоченности. Нелегко сносить причуды случайных знакомых, но ведь я-то взял его в машину по доброй воле.

– Не подумайте, будто я настолько чувствителен, что стал бы упрекать водителя в рассеянности, попади под машину заяц или какая-нибудь птаха. Белки – дело другое. К ним у меня отношение особое – я ничего не могу с собой поделать, – сказал мужчина тоном, каким говорят бухгалтеры. Он сводил с собой какие-то счеты, но мне это было совсем неинтересно, впрочем, и ему было не до меня.

Всего четверть часа назад я пел, радуясь скорости, но тогда у меня было преимущество – я ехал в машине один.

– И каково же ваше отношение к этим зверькам? – полюбопытствовал я, хотя мне совсем не хотелось расспрашивать, просто открыл рот и слова выскочили сами, как это случается в светской беседе.

– Едва ли это будет вам интересно, но, если вы согласны ехать помедленнее, я расскажу, – ответил бухгалтер.

– Вам мешает быстрая езда? – спросил я уже с интересом.

– Не то чтобы мешает, а делает каким-то беспомощным, – признался он. – Мысли разбегаются.

– Может, надо остановить машину, чтобы вы могли сосредоточиться? – Но мой спутник был не такой уж дурак.

– Не иронизируйте. Я расскажу вам одну маленькую историю, правда, не думаю, что вы сделаете из нее какие-то выводы или постараетесь понять мою повышенную нежность к этим животным. Во время войны мне пришлось с автоматом в руках патрулировать в нашей столице. В одном из парков стали убивать белок, повсюду валялись их трупики, и в народе пошли разговоры, что это, мол, дело рук солдат. Тогда перед нами поставили задачу: следить за парком. В первую же ночь мы поймали тех двоих, что занимались этим. Гражданские, из местных.

– И как же вы с ними расправились? – мне не хотелось об этом спрашивать.

Старик придвинулся ко мне поближе и, оглянувшись назад, тихо произнес:

– Да никак. Задали трепку и отпустили.

Я прибавил скорость.

– Зачем вы мне это рассказали? Чтобы я понял ваше отношение к этим грызунам?

– Хоть бы и так, – ответил он коротко. – Вот я и на месте, – он указал на живую изгородь, за которой виднелся добротный, тысяч за двадцать, дом с мансардой. – Полагаю, вы оскорбитесь, если я суну вам трешку? Или я ошибаюсь? – спросил он. Я действительно недооценил его – хитрый старикан. Мои недавние насмешки пропали впустую.

– Нет, вы не ошибаетесь, всего доброго, – сказал я, захлопнув за ним дверцу. Старик, даже не посмотрев мне вслед, спокойно пошел своей дорогой, и я дал себе слово впредь не помогать ни одному из тех, кто голосует на дороге. Зачем ему понадобилось рассказывать эту историю, искал ли он сочувствия или просто хотел поделиться – какое мое дело, но я был несколько озадачен тем, что рассказ старика задел меня. Я с горечью признал, что не события, рассказанные им, заставили меня прибавить скорость и даже нервничать, а именно само обращение. Зачем говорить незнакомому человеку о вещах, которые вполне можно хранить в тайниках собственной души. О таком не говорят мимоходом. Или не говорят вообще.

Какой смысл придираться к случайному попутчику. Я не обязан принимать этот разговор всерьез и помнить о нем. Уж слишком я щепетилен, когда дело касается откровений. Подумав так, я усмехнулся. Отношение к белкам и отношение к самому себе. Мой отец умнее – он не очень-то распространяется о своем прошлом; впрочем, я подозреваю, что и он способен, понизив голос, оглянуться – не подслушивает ли кто в другом углу. К чему придирки и воспоминания о схватках юных лет – жизнь сама по себе достаточно сложна, и для тех, кто менее опытен. Стоит ли доказывать другим, мол, я страдаю, следовательно, существую.

Мужики из нашей деревни, даже перебрав лишнего, молчат, а если уж вино развязывает язык, то сами себе рот прикрывают. Страдание должно быть столь же буднично, как и преодоление его.

Впрочем – страдал ли Анту молча? Или он не выдержал именно потому, что время от времени его тянуло исповедаться, сбросить груз? По правде говоря, у него было что сбросить… Но в этих мальчишеских, предшествующих возмужанию излияниях души, свойственных ему в последние годы, отражались события недавнего прошлого, своего трудного детства он не касался, хотя бы уже потому, что слушатели знали его и так. Отрекшись и от Прийдика – отца, и от Хильды – матери, он считал достойным сожаления только то время, когда он не мог постоять за себя. Других он не обвинял. Строил, копил, загребал, пока в одни прекрасный день не стало все это ему поперек горла, тогда-то он и нащупал пальцем ноги курок.

«Кому какое дело, как белки умирают?»

Месяца за два до смерти Анту сидели мы с ним вдвоем на краю канавы, и Анту упрямо пытался доказать мне, какая у него славная жена – и трудолюбивая, и бережливая (он сказал прямо – «накопительница»), что же касается красоты, то он никогда не почитал ее за достоинство. Потом он заговорил о прошлом, о котором я кое-что знал, только я еще ребенком держался подальше от событий, которые стоили того, чтобы их запомнить, убегал от неприятностей и скандалов, чтобы только не видеть того, на что не стоит и смотреть. Анту сказал, что мой старик злится на Прийдика из-за Хильды, что в молодости оба они, и Пауль и Прийдик, бегали за ней и что мой отец отступился. А мы, друзья и товарищи, должны быть выше всяких Таких передряг, и если мне вдруг захочется соблазнить его Вайке, то он не будет иметь ничего против и не станет подсматривать из-за угла. К чему вспоминать этот разговор, угрюмо подумал я и возле магазина свернул с асфальта, теперь километр-другой придется трястись по проселку, где надо глядеть в оба, хотя вроде и знаешь каждую выбоину и каждый камень на пути. На такой дороге как-то особенно отчетливо понимаешь, что значит служебная, а что – своя машина.

Черта с два от таких дорог избавишься, ни с ветерком по ним проскочить, ни объехать невозможно. Жми, милая, жми.

Теперь придется пошарить в кустах что-нибудь под колеса. В последний раз эта яма совсем не такая большая была. Едва я взялся за топор, чтобы нарубить сучьев, как услышал крик. В стороне, на дороге, кто-то истошно орал, я сплюнул и, отложив топор, отправился разузнать, в чем дело.

Впереди был мосточек, перекинутый через канаву, кто-то возился на нем. Ноги отказались нести человека к светлой цели, да по случаю воскресного дня она и так была под тремя замками. Не могу же я через него переехать, раз уж он там оказался.

Подойдя ближе, я сказал:

– Помогай бог.

– Поможет он, поможет, – нетерпеливо отозвался Прийдик.

И куда к черту мы катимся? Прийдик Прийдиком, но ведь и молодежь не лучше.

– Я сразу догадался, что это ты. Кто другой тут поедет. Забуксовал в песке, а? – полюбопытствовал он.

– То-то я и гляжу, что ты почище меня застрял, – ответил я. – Помочь тебе или как?

– Если время есть, – прервал Прийдик игру в радостную встречу и снова растянулся, словно валяться посреди дороги дело для него привычное.

– Из-за тебя крюк делать я не собираюсь.

Стоя на краю моста, я ухватился за одну из балок и подергал ее. Прийдик охнул, и я понял, что без помощи тут не обойтись.

– Пойду принесу ломик или что-нибудь наподобие.

Прийдик посоветовал захватить и пилу.

И тогда я занялся фигурным выпиливанием, раздвигая распиленные балки, чтобы они не давили ему в пах. Прийдик только вздыхал да охал и в конце концов не смог даже подняться, и мне пришлось дотащить его до машины. Нарубив веток, я долго еще пытался выскочить из этой рытвины, дергая машину взад-вперед. Вызволенный из беды Прийдик, присев возле дороги на корточки, счастливо лопотал, как человек, только что выпущенный на свободу из камеры-одиночки.

– Да выберешься ты из этой ямы. Тебе что, у тебя колеса что надо, на них в жизни далеко укатишь, если будешь стараться изо всех сил, только не путай, где увязнуть можно, а где пролезть. Я чего себе позволить не смею, так это попросить у тебя опохмелиться, ты все равно не дашь, да у тебя и нет, наверно. Есть, говоришь, да не про мою честь. Так я и думал. Ну ковыряйся тут дальше, а я отдохну чуток – шутка ли, пролежать столько на солнцепеке. У меня ведь не те силы, что у молодого. Я вот всегда говорил, как судьба-то насмехается, а? Дети получаются совсем из другого теста, не такие, как родителям хотелось бы. Семя, оно, может быть, и с другого дерева, тут я не спорю, тут никто точно сказать не может, даже мать, но кой-какие пометки все выкажут. Вот ты лицом на старого Пауля похож, а Анту скорее на меня, чем на какого другого бездельника. А по нраву ты точно такой же, как я, – сразу же уважение вызываешь, и я такой же был, знал, чего хочу, да только видишь, до чего докатился. Твой отец всю жизнь копошился – и тут они с Анту пара бы были, такие мужики никогда точно не знают, за что им сейчас взяться или на какую кнопку нажать. Далеко все-таки яблоки от яблони падают. От худого дерева и семя гнилое, так, что ли? Ты не подумай, что я самокритикой занимаюсь, попробуй-ка в своей жизни до такого дожить, чтобы в трухлявом гнилье застрять. И мне никогда не стыдно критику наводить, я всегда сам входил в дверь, а если не открывали, то сам отпирал. Этот дружок детства, земляк, отец твой – Пауль Тийде – вот уж кто десять раз подумает, войти ли ему в эту дверь или в ту выйти, а потом ни туда ни сюда – сядет и с места не сдвинется. Ему нравится впотьмах по деревне бродить, ходит мимо домов и подглядывает, что меж занавесок виднеется, вот и вся его премудрость и хитрость. Раз уж родились мы все на разное лицо, стоит ли всю жизнь из-за этого на другого искоса смотреть и злобу в себе таить! А вдруг да наступит этот день великого всепрощения?

Мне удалось выбраться из ямы.

– Вот видишь! Отвезешь и меня? – спросил Прийдик.

– Я сегодня за извозчика, – усмехнулся я, и мне было совершенно все равно, замолчит ли он наконец или будет и дальше болтать.

– Паулю и так радость, что сын приехал, небось и меня приветит. Вот посидишь со стариками, послушаешь.

– О всепрощении и искуплении грехов?

– А хотя бы и так, – сказал Прийдик, и видно было, что он действительно рад тому, что мы выбрались из ямы и благополучно миновали мост.

– Это уж ваша забота – не моя.

– Гордый ты парень, – не то похвалил, не то осудил Прийдик, когда с разгону въехали в ворота. И тут я сразу увидел его. Пауль Тийде, мой отец, повис на суку, как пугало. Вокруг него встревоженно кружили скворцы, не решаясь влететь в свой домик. Внутри у меня все похолодело. Я медленно, будто во сне, вышел из машины, ноги стали ватными. Но тут отец открыл глаза и произнес:

– Ну что уставился как баран на новые, ворота, помоги-ка мне.

По ту сторону машины Прийдик Вярав, давясь со смеху, повторял:

– Слава богу, не я один, не я один…

Юри Туулик
Возвращение домой
Перевод Александра Томберга

Юри Туулик родился в 1940 году на острове Абрука неподалеку or Сааремаа. Окончил историко-филологический факультет Тартуского государственного университета. Работал спецкором в газетах «Эдази» и «Hoopте хяэль».

Печатается с 1958 года. Лирико-публицистический дар сочетается у Ю. Туулика с яркой образностью, с использованием своеобразного народного юмора островитян и сочного языка.

Юри Туулик опубликовал сборник рассказов и повестей «Час до выезда» (1966), «Старый замок. Абрукские истории» (1972), «Заморское дело» (1976), «Деревенский трагик» (1980), роман «Ворона» (1979), сборник пьес «Свадьба по-абрукски» (1979). С 1968 года по эстонскому радио передавалось 15 его радиопьес, три из них – «Маргит и Мария», «Журавли улетают», «Три дня в Греции» были удостоены ежегодной литературной премии им. Ю. Смуула.

На русском языке вышли сборники рассказов и повестей «Заморское дело» (1977), «Абрука» (1982).

***

Еще и двенадцати нет, а я уже в Роомассаарс. На автобусе не поехал. Пешком шел. Три дня небритый, нечесаный, расческу дома забыл. В этаком виде вроде совестно в автобус лезть, с приличными людьми рядом сидеть. От Кингисеппа до Роомассааре расстояние поменьше будет, чем от праздника до праздника; для дюжего мужика, к примеру, как я, две папироски выкурил, глядишь, пять километров отмахал. Ясное дело, остановочка в буфете при аэродроме потребовалась, хоть ночью я сам себе слово дал – шабаш, последнюю каплю принял и твердую черту под выпивкой провел, как ногтем по гниде. А в буфет все же заглянул. Бутерброд с колбаской и три пива. Слово оно, конечно, слово, только ведь у него ни хвоста, ни ручки нету, за что его держать-то.

Ну, вот, значит, я и в Роомассааре. Почтовый катер с Абруки покачивается возле пирса, красные поручни на солнышке блестят, словно окуневые плавники. Цельный час до отхода, народ из города не воротился. Оно и лучше. А то начнут приставать: да откуда это тебя, Каспар, принесло, да чего это ты щетину отрастил, ровно медвежатник? И всех дотошней бабы, им сроду мужскую душу не понять. Бабы – они бабы и есть, хоть тут тебе потоп, хоть землетрясение.

Спущусь-ка в каюту да вздремну часок, покуда дорогие односельчане не пожаловали. В каюте-то малость попрохладнее, хоть и август на дворе, а солнышко, друг сердечный, так и жарит, так и жарит. И что это там за громадные атомы у него в середке, ведь мильоны лет без передышки тепло и свет точит! Бесплатно. Всем и каждому. И вам и нам. А может статься, и еще кое-кому, потому как у вселенной, говорят, ни конца ни краю нету, все равно как у терпеливой надежды, с какой вековуха счастья дожидается. Одно скажу: не дровами там топят. Это уж точно.

Батюшки… Это еще что? Гроб. Новехонький, шикарный гроб стоит в каюте. Может, к тому берегу кто причалил? Кто бы это? Что-то не слыхать было, чтоб у нас кто скоропалительно помер. Абрука – островок махонький, чуток побольше килькиной головы, там ничего не утаишь. Лошадь подкову потеряет или, скажем, корова рог сломает – разговоров больше, чем на исповеди. Может, кому и пришел час на тот берег отваливать, только в эдакую распрекрасную погоду, когда в душе и в теле август играет, таковская затея не ко времени, как говорится, неактуальна. Вот именно, неактуальна. В эту пору море еще теплое и ласковое, камбала с песчаной банки прямо тает во рту, а поля, как вокруг посмотришь, золотом сверкают, до того все любо-мило, что озноб по спине идет. Я так думаю, что перед эдакой благодатью сама смерть должна обратно заворотить.

Взять, к примеру, Малли с хутора Савиауку, она уж за девяносто перевалила, а помирать не собирается. Недавно мешок картошки купила, теперь пока последнюю картофелину не съест, руки крест-накрест не сложит. Муженек ее покойный, старый Юлиус, жутко злорадный был. Уж помирает, можно сказать, на смертном одре лежит, а сам хохочет-заливается, аж матрац дрожит – я, кричит, и в могиле порадуюсь, что Малли на мои похороны истратится. Ну что тут скажешь? До того жадны оба, что за девяносто лет ребенка не сделали.

Ну ладно, это все мемуары, а вот для кого тут гроб-то? По осени и в конце зимы, когда до Абруки трудно добраться, гробы загодя привозят. Верно вам говорю. В прежние времена на Абруке кладбища не было, и покойнички иной раз неделями в риге дожидались, пока лед в проливе растает и их последний раз через море перевезут. Что поделаешь, покойнику спешить некуда.

А гроб славный.

В таком и самому не худо бы полежать.

Глянуть, что ли, какова середка у последнего пристанища крещеных людей. Ух ты! Очень даже недурно. Чистым застелено. Подушечка имеется из стружек, с виду как гриб-дождевик… Да… Ну а что ежели испробовать, каково оно живым покойником быть? Обувку, ясное дело, скинем. Гроб это тебе не хлев. Я башмаки-то по карманам распихаю. Вот так. Понятно, лучше бы на бочок лечь. Сплю-то я на правом боку. Только сроду на похоронах видеть не доводилось, чтоб покойник на боку лежал. Стало быть, и мне не пристало. Что я, лучше других, что ли. Я хоть и с Абруки, а не велика шишка. В кингисеппской лавке, ежели кто с Абруки, так может без очереди булку либо папиросы купить, скажет, жму, дескать, на катер, заморское дело, одним словом, ну, а в гробу все будем на спинке лежать.

К слову сказать, зять мой, что в Таллине живет, интересный факт рассказал, когда я у дочки в гостях был. Он, зять-то, только из Франции воротился, житьишко, говорит, там ничего из себя, а капиталисты – они и есть капиталисты, на покойниках и то сэкономить норовят: у них на кладбищах гробы на попа в землю ставят. И стоят, говорит, там французские жмурики в своих могилках рядком, все равно как солдаты в строю.

А тут недурственно. Тесновато чуток, но вообще-то вроде доски в самый раз по мне сколочены. Для кого же это гроб-то? Ну да ладно, полежу – подумаю. Накроюсь крышкой, как положено, чтоб кто посторонний не видал, как солидный мужик дурака валяет. И мухи кусать не будут. И вздремнуть можно часок, небось, раньше-то никто не явится…

Да… В тот раз зятек еще историю про французских мертвяков рассказал. Какого-то, говорит, Жака не то Луи удумали перехоронить, а тот, пока не помер, изрядный был котище. Вот, значит, могилку разрыли, гроб раскрыли, глядят, а гроб-то порожний, только записочка лежит: «Я у Мари, через три могилы, скоро вернусь». Тут дочка моя как завопит, будто ей хвост прищемили. «Вечно, – орет, – у вас, у тепеишников, мозги набекрень, сроду от вас ничего путного не услышишь, только и знаете ерунду пороть да о мотоспорте трепаться». Я, понятно, помалкиваю, я-то к Таллинскому политехническому касательства не имею, образование я не там получал. Мне лекции под Великими Луками выдавали. Вот так вот. А вообще в этой истории, про француза-то, ничего худого нет. Очень даже трогательная история. Может, человек всю жизнь мечту имел, мечты-то небось в кои веки сбываются, особливо у нашего поколения, кому война поперек стала. Неужто плохо, когда о чем с молодых лет мечтал, как в сказке исполнилось, хоть и на французский манер? А что, не так, что ли? Ребятишки любят сказки, так ведь и старому человеку иной раз охота потешиться. Мне история про Луи очень даже нравится. Вот так вот. Значит, с этим делом ясно, не ясно одно – для кого гроб. И то сказать, порой смерть вперед к здоровому приходит, а уже потом к хворому. И кто без конца о своих болячках да бедах бубнит, не больно-то быстро богу душу отдает. Бывает, у магазина остановишься, послушаешь, так только и слыхать: ревматизм да радикулит. Полную неделю кряхтят, а воскресенье подойдет – хоронить некого. Вот и верь людям.

Так-то оно так, в гробу, ясное дело, тесновато, не то что в супружеской постели, а гляди-ка, в сон клонит. Понятное дело. Двое суток не спал. Вырвешься с Абруки в Кингисепп, соснуть некогда. Вообще-то, может, и нашлось бы время, да уж очень миссия была напряженная. Это точно, это я не прибавляю – миссия. Из-за нее, из-за миссии-то, я и в город подался. И так и этак мозгами раскидывал, а заглавие к миссии подыскал. In memoriam Ракси.

Началось все в то утро, когда Ракси в лес с двустволкой отправился.

Н-да…

Сказать по правде, годочков-то ему поднабежало.

И хромал он, нога-то, что Паука прокусил, никак не заживала, гноилась и гноилась. Уж каких только снадобий не прикладывали. И сам Ракси ногу свою лизал без передышки. Ведь на языке у собаки девяносто девять лекарств. А все мало оказалось. Да. Я уж опять ветеринара Кылля позвать хотел. Он Ракси операцию сделал, когда Паука первый раз его куснул. Да как здорово сделал, Ракси через три недели на всех на четырех дунул на Ирмину свадьбу, нос кверху, припустился во весь дух, что твой кровный жеребец. Только вскорости они сызнова с Паука сцепились, все из-за той же Валли… Тут ничего не скажешь, из-за Валли стоило ребра посчитать, из-за подходящих баб и в прежние времена драки бывали. А если по правде, неправильная это драка, когда один волк, другой барбос. Хотя и уникальный барбос, а все барбос. Я об этом толковал Ракси поутру, когда на причал ехали, и ввечеру, как воротились, опять толковал; он вроде все понял, ведь такой мозговитой собаки на Абруке отродясь не было и вовек не будет. Понял, поскулил, покивал, пообещал поиметь в виду, да только как новое приглашение на свадьбу пришло, весь собачий толк полетел к чертям. Вот так вот. Хочешь плачь, хочешь смейся, но ежели любовные страдания барбоса одолеют, так он хоть на танк со всей его броней бросится. Природа – она поумнее всех умников, коли она Ракси таким сотворила, так тому и быть. И я его не упрекаю. Люди-то лучше, что ль? К примеру, ежели свою молодость вспомнить да все свои шуры-муры подытожить. И радостей любовных и горестей – всего хватало. Кабы кто взялся мои грехи считать, пришлось бы ему попотеть. Список тот еще подлиннее был бы, да только немец со своим поганым рылом сунулся. А потому я Ракси очень даже понимаю и в аморалке обвинять не собираюсь. Ракси – кобель порядочный, и точка. Ну а как захворал он, так все хирел да хирел, седой стал, и Марге мне говорит, нечего, говорит, зря Кылля звать, от старости, говорит, пока что средств не придумали. Я, конечное дело, заспорил, как это, говорю, так, в загранице, мол, от старости на всякие штучки пускаются, бабы себе пласметические операции делают, грудь до небес подымают, чтоб, значит, стать помоложе да попригоже. «Заткнуть бы тебе рот коровьей лепехой», – сказала на это Марге. Страсть не любит моей трепотни, особенно если я чуток под парами. Стало быть, так уж оно назначено было, что Марге, Каспарова жена, с хутора Сооми, уродится констервативной, костлявой, категорической командиршей и до конца дней своих такою пребудет. Аминь. Такая она и есть.

Раз ветеринара вызвать не дала, я фотографа позвал. Приехал, значит, фотограф Лепп из Кингисеппа, а тут как раз заштормило, в море не выйдешь. Он три дня на Абруке просидел и кучу обстоятельных снимков наделал. «Коли мне на пятки не наступают, у меня всегда снимки гениальные», – хвастал Лепп и не врал. Раксина карточка и сейчас в большой комнате над диваном висит, рядом с карточками Луйги и Вийре, и глядит он со стены на всех – глаза умные, борода седая, ну в точку американский писатель Хемингуэй. Сын нашего учителя Туулика, он тоже в писатели вышел, как увидал Раксин портрет, так аж рот раскрыл от умиления, всего два слова только и выдавил:

– Деревенский трагик.

Вот какую гениальную карточку Лепп снял. Он мне говорил, что как война кончилась, он карточки на паспорт по телефону делал – на три «В». Три вопроса спрашивал у заказчика:

Возраст.

Волос вьется или висит.

Выпивает или воздерживается.

По трем вопросам дело было ясное, оставалось только проявлять.

До чего же я люблю умных и талантливых! Их беречь надо. Я всегда их берегу. Они у меня и сейчас в городе имеются. Фотограф Лепп, ветеринар Кылль и похоронных дел мастер Теэмейстер. Как в Кингисепп приеду, тут у нас полная ансанблея. В этот раз тоже три денька посидели вчетвером у Леппа, обсудили миссию Ракси.

Н-да. In memoriam Ракси.

Тут объяснять нечего, ясное дело, этакой собаке надо памятник ставить. Мне один говорил, будто в Ленинграде очень известный ученый человек своим собакам, с какими опыты делал, памятник поставил, Кылль карточку показывал. Да ведь одно дело – подопытная собака, а другое дело – самостоятельная, порядочная, уникальная собака, как Ракси. У настоящего мужика только раз в жизни бывает порядочная собака. У меня Ракси такой и был. Марге уж сколько раз пробовала новых щенков в дом приносить, а я, бывало, встану в дверях и объявлю категорически: «Отставить».

Да, других собак мне не надо.

Такая уж, видно, была судьба у этой псины. Привез-то его не я, Марге ездила в город на ярмарку поросят покупать, и в придачу к трем пятачкам дали щеночка.

До того был махонький, что покупать никто не хотел, вот и сунули в мешок вместе с поросятами. Не щенок, а форменная блоха. Как Марге вытащила его из мешка, он давай кругом меня вертеться. Ну блоха и блоха. Ей-богу. Взял я его на ладонь, приложил к груди, а он залез под рубашку и пустился по моему голому брюху елозить, а сам пищит, видать, сосок ищет. Тоненько да жалобно заверещал, как я его из-за пазухи вытряхнул, у меня аж дух перехватило. Ну что тут будешь делать, сердце не камень, опять сунул бобика за пазуху. Так он на моем голом брюхе и вырос.

Кто бы подумал, что из этакой малявки выйдет первый на деревне барбос, у какого и шерсти и ума вдоволь.