Текст книги "Унесенные за горизонт"
Автор книги: Раиса Кузнецова
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 40 страниц)
Мой Берлин
К нему на следующий день отправились сами. Вышел к нам такой солидный, улыбчивый. Говорит:
– Хороша солдатская каша! Уже месяц кормят ей без передышки.
Как обычно, иронизировал ― он всегда умел сказать что-нибудь с подтекстом. Все было так хорошо, и я была так счастлива, что впала в благодушие. То же, как видно, испытывал и Ваня. Эдик, вскоре вернувшийся из лагеря, сообщил, что колено его, которое он разбил во время своего трудового семестра на целине (кстати, он получил грамоту от ЦК комсомола Казахстана), по мнению хирургов, необходимо подлечить в Евпатории. До начала учебного года осталось двадцать пять дней, но решили все же отправить его, тем более что в Евпатории в собственном доме жила хорошая знакомая Сониного мужа Кости. Созвонились, узнали, что комната свободна, а лечение она берется организовать, и Эдик уехал, снабженный суммой в тысячу двести рублей. Вскоре он прислал письмо, в котором писал, что устроился хорошо, уже лечится, что, по его расчетам, деньги у него даже останутся. Казалось, все было о’кей!
А тут мне и сценаристу A.B. Севортяну неожиданно предложили отправиться в ГДР ― от студии ДЕФА поступило предложение о создании совместного фильма, направленного против неомальтузианства и войны. И Ваня опять настаивал, чтобы я не отказывалась от поездки.
– Опыт показал, что веду я себя хорошо, приступов нет, со мной будут и Соня Сухотина, и Вера Евсеевна. Обещаю пылинки с себя сдувать.
Я дала согласие. Авиабилеты были куплены на 13 августа, а 8-го приходит от Эдика телеграмма: «Вышлите восемьсот рублей. Подробности письмом». Ошарашенные неожиданной просьбой, вначале мы высылку задержали, ждали письма, но затем Иван Васильевич стал беспокоиться:
– А вдруг его там обокрали, а уже время обратный билет покупать?
И я перед отъездом в ГДР выслала Эдику деньги.
Когда подлетали к Берлину и самолет стал снижаться, я увидела, что из сопла над крылом вырвался огненный вихрь. Потом пламя вырвалось еще и еще раз... «Горим», ― подумала я и посмотрела на окружающих, охваченная одним желанием ― не выдать свой страх, встретить неизбежное с достоинством. Не выдержала, спросила у своего партнера по командировке:
– Вы видите пламя?
– Да! У самолетов этого типа так бывает часто. А что? Вы испугались?
– Нет, что вы, я просто никогда не видела подобного зрелища...
Встречали нас директор студии Штир, секретарь парткома Ганс Вреде, художественный руководитель студии Карл Гасс ...
«Дорогой мой... Как видишь, прошло уже три дня, прежде чем собралась написать. Это хотелось сделать с первой минуты, как опустилась на немецкую землю, но руки мои были сразу заняты букетом цветов, что торжественно вручил мне геноссе Штир ― директор научно-популярной студии, лично встретивший... геноссе Кузнецову. Нас ожидали две машины... и в лучах заходящего солнца мы помчались по изумительно красивым, отшлифованным дорогам-аллеям, сквозь которые раскрывались небольшие участки полей, как бы украшенные скошенным хлебом, уложенным в копны. Мы давно отвыкли от такого ландшафта... А дорога! Как бы радовалось твое сердце автомобилиста, глядя на эту широкую, чистую, без малейшей трещинки магистраль, привольно раскинувшуюся среди леса, в котором, кажется, собраны деревья всех сортов и оттенков. Мы достигли места назначения не более чем через час. Это место ― просто великолепный курорт, очень тихий и безлюдный. Мы ходили с A. B. по этим тихим улочкам и бесконечно восхищались прекрасной архитектурой маленьких, но необыкновенно уютных каменных особнячков, увитых диким виноградом, плющом и прочей самой разнообразной зеленью.
Прямо из окна моего номера, сквозь деревья и чудный газон с цветами, проглядывается водное зеркало огромного озера... посредине которого проходит американская граница, ― об этом кричат огромные щиты. Ими замыкается улица через один дом от нашего здания. А в столицу (ее % часть) мы попали лишь на следующий день, где я приобрела конверт и марку для письма. Вид столицы унылый, масса разрушенных домов-коробок. И поэтому радует «Сталин-аллея»
– широченный проспект, вдоль которого протянулись дома, как бы перенесенные со 2-й Песчаной улицы, но еще более роскошные по удивительной керамической бело-блестящей отделке...
Вечер закончился в варьете, где выступала немецкая и чешская эстрада...»
В посольстве нас предупредили:
– Не соблазняйтесь возможностью поездки в город из Бабельсберга, где проходит поезд через западный Берлин в Восточный. Было много похищений советских граждан. А город мы покажем перед вашим отъездом.
Пока же осмотрели рейхстаг и могилу советских солдат, похороненных на территории парка, которая отошла потом к западному Берлину. Сопровождающий нас Штир не пошел с нами, остановился в воротах:
– Коммунистам запрещено ЦК. Похищают, ― кратко пояснил он.
Могила советским солдатам ― величественный памятник. Это мраморные скрижали в виде огромной развернутой книги, на страницах которой начертаны имена всех воинов, павших в сражениях на улицах Берлина. Как досадно, что этот кусок парка перед рейхстагом и сам он оказались на территории, враждебной ГДР! А теперь, говорят, поставили стену, полностью отделившую Западный Берлин от Восточного. Еще в бытность нашу там мы обратили внимание, что даже горячие сосиски с булочками продавались в киосках лишь по предъявлении паспорта. То же было и в ресторанах. Оказывается, эта вынужденная мера была введена в связи с тем, что двухмиллионное население Западного Берлина покупало продукты в Восточном Берлине, поскольку они были гораздо дешевле. А живущие здесь «на черном рынке» меняли свои марки (четыре на одну), и это все равно им было выгодно, так как в западном Берлине по демпинговым ценам продавались промышленные товары, которыми американцы, англичане и французы наводнили магазины «свободного города».
19 августа я позвонила на дачу Маркиной, хотя знала, что едва ли в этот час Ваня там будет. На мой вопрос, какие новости, мне ответила сестра Зины:
– Все у ваших в порядке, все здоровы, а Эдик женился.
Я не поверила своим ушам, переспросила, она вновь подтвердила свои слова:
– Да! Женился в Евпатории на какой-то девушке из Минска.
Это известие мгновенно убило во мне всякий интерес к дальнейшему пребыванию в Берлине. Я поняла: надо немедленно возвращаться.
Я знала, как огорчит Ваню столь странный поступок сына ― так чувствителен он был к явным нарушениям «этикета». Да и сама я была потрясена. Вспомнила свое предсказание ― что он женится на едва знакомой девушке, которой понравится то, что у него имеется комната и вся обстановка для семейной жизни. Я имела в виду удивлявшее нас отсутствие «романов» у Эдика, которыми так изобиловала жизнь Сергея. Эдик тогда засмеялся и сказал, что не женится до окончания университета. И вот пожалуйста!
Я попросила Штира достать мне билеты на самолет и стала готовиться к отъезду. Вечером был назначен ужин у Гасса.
Его дом-дача находился недалеко от гостиницы. Особенно понравился вход ― огромный зеленый газон поднимался снизу от земли до самой двери. Гасс усадил нас в первой же, очень тесной комнатке за маленький столик. Тут же в стене открылось отверстие, оттуда протянулась рука, как я поняла, его матери. Гасс принял и подал на столик три тарелочки, на каждой из которых помещалось немного картошки и крошечная котлетка.
– Мама готовит чудные кнели. ― сказал он Мать его, будто на Востоке, даже не вышла к нам. Гасс пригласил нас в следующую комнату, гостиную, в которой на низеньком столике перед кушеткой, обитой серым сукном, и таким же креслом стояла бутылка вина и три рюмки. Наполнил их и, пока медленно смаковали, принес три малюсенькие чашечки кофе ― даже без печенья. От этого «ужина» у меня только разыгрался аппетит. Я разозлилась на Севортяна, который отговорил меня посетить в Потсдаме ресторан. Но виду мы не подали и вскоре любезно распрощались.
В своем последнем письме из Берлина я писала:
22/8-58 г. 8 часов утра по берлинскому времени.
«Мой дорогой, мой любимый Ванюшонок! Я ужасно рада, что могу доложить тебе о благополучном завершении моей основной миссии. Вчера, после вновь вспыхнувших со стороны Карла Гасса споров, коллектив студии оказался на нашей стороне, и предложенный нами проект соглашения, регулирующего требования к сценарию, был утвержден подавляющим большинством. В связи с приездом из Берлина одного из руководителей главка, исключительного во всех отношениях товарища, о котором расскажу по приезде, мы решили с A. B. устроить небольшой “банкетик”»...
Далее следовало описание этого «банкетика». Позвали Штира, Гасса, Петера и Дитриха из главка. Рассчитали, что нашей колбасы и сыра хватит, две бутылки коньяка ― достаточно. Вспомнила о хлебе ― а магазины уже закрыты. В буфете гостиницы нас успокоили ― хлеб найдется, а другого ничего нет. Любезно предложили свои услуги, на что я с радостью согласилась и принесла свои припасы. А тут узнаем, что к нам придут не четыре человека, а десять, ― все захотели проводить советских товарищей. Подсчитали ресурсы и пришли в ужас. Ведь угощения для двенадцати человек не хватит. Побежала к буфетчице ― она посмотрела наши запасы и успокоила: «Всем, всем хватит». «Ну, попали мы впросак», ― ворчал Севортян. Наконец нас позвали на большую террасу, где и предполагалось торжество. И что же? Выносят ― одно огромное блюдо, полное бутербродов, второе, третье ― мы с Севортяном только переглянулись. Расставили маленькие тарелочки с вилочками и ножами, рюмочки ― и пир начался. Видя, как немцы аккуратно кладут на тарелочки бутербродики, тонко намазанные маслом, с крошечным, просто светящимся, кусочком колбасы, я окончательно успокоилась. Угощение, может быть, даже останется.
– За милых, добрых советских женщин, ― провозгласил кто-то тост. А так как я была единственной женщиной в этой компании мужчин, то они стали подбегать ко мне и по очереди прикладываться к моей «ручке». Я хохотала, а сама в это время думала: «А нет ли среди вас тех, кто еще так недавно, может быть, пытал и мучил таких же советских женщин, как и я?» И тут управляющий кинофикацией сказал, что он никогда не забудет кинооператора Катю, которая, поселившись в его квартире, еще до полного взятия Берлина, делилась своим скудным пайком с его детьми и буквально спасла их от голодной смерти. По его описанию я узнала Катю Кашину, работавшую у нас, сказала ему об этом, и он со слезами на глазах просил передать ей низкий поклон:
– Я с первых дней войны, как и Штир, сдался в плен, ― сказал он. ― И мы, как коммунисты, вели среди военнопленных работу, чтобы освободить их сознание от фашистского дурмана. И русский язык за три года, проведенные в лагере, изучили хорошо. В конце войны служили в советской армии переводчиками, передавали в немецкие окопы правду о ходе войны, призывали к прекращению огня и сдаче оружия... Все здесь присутствующие ― старые тельмановцы, многие были в концлагерях, ― прибавил он, как бы понимая мои сомнения и желая разрушить естественное недоверие.
На следующий день надо было улетать. Я решила, что успею сделать химическую завивку. В Москве ее еще не делали. Два часа трудились над моей головой немецкие парикмахеры, а бедный Севортян терпеливо вышагивал взад и вперед по тротуару мимо окон, за которыми я наводила «красоту». Зато когда я вышла, он ахнул:
– Бог мой, да вы просто красавицей стали!
Мне приятна была эта похвала; и когда я возвращалась в посольство, с удовольствием поглядывала на себя в стекла витрин и думала о том, как рад будет Ваня, который так любил одевать меня в нарядные платья и восхищался даже московским перманентом. А тут действительно ― прическа у меня получилась на диво, да и Севортян восхищался не только прической, но и цветом моих волос: «Теперь я вижу, что у вас они просто золотые».
В посольстве нас ждала машина с дипломатическим флажком. Меня сначала подвезли к универмагу, я на скорую руку купила там для детей курточки и часики. Затем поехали в аэропорт.
Ваня, как оказалось, провел весь день во Внуковском аэропорту, так как перепутал время прилета. Володя и Наташа были с ним. Подхватив вещи, дети по лесной дорожке пошли впереди, а мы, взявшись за руки, потихоньку двинулись следом. Нам ведь было совсем недалеко ― только пройти через лес.
– Ну, как тут наши молодожены?
– Как! Ты уже знаешь, что Эдик женился? ― удивился он.
– А мне Серафима Семеновна рассказала. Я потому и прилетела раньше. Ничего страшного не случилось! Не сложится у него с этой случайной девицей ― разведется!
– И ты так спокойно к этому относишься?
– Дорогой, неужели ты еще не знаешь меня? Не люблю переживать в пустой след. Все уже свершилось! Обидно, конечно, что, можно сказать, самый благоразумный наш сын поступил так опрометчиво, но делать из этого драму не следует, я полагаю.
В ответ Ваня обнял меня.
– Боже мой, какая ты умница и как я люблю тебя и твой здравый смысл. Мне жена Эдика не понравилась. В ней так много претенциозности, какого-то удивительного провинциализма.
– Ну, что делать, ― отвечала я, ― пусть теперь сам разбирается, а нам вмешиваться не следует.
Да, с нашей точки зрения это был «неудачный» брак, однако он оказался вполне благополучным и продолжается до сих пор (сейчас 1986 год). [93]93
Эдик (ныне Дмитрий Иванович) прожил со своей женой в любви и согласии почти 50 лет, вплоть до ее смерти (Прим. ред.)
[Закрыть]
Встреча одноклассников
Однажды я получила приглашение на празднование 40-летия нашей школы. Очень обрадовалась, что увижу своих товарищей по школе. Но удивил меня новый адрес школы. Позвонила Лене Чомовой, с которой дружила с шести лет, играла с ней в куклы, с которой ходила вначале в железнодорожную пятилетку, затем, с шестой по девятый классы, бегали вместе в Царицыно. Оказалось, что старая наша школа, красивая двухэтажная дача с балконами и огромной террасой, ― увы, сгорела.
В новой, уже кирпичной школе, выстроенной неподалеку от старой, прямо в лесу, ничто не радовало глаз. К тому же был скучный месяц ноябрь. В вестибюле толпилась уйма народу, оглушал шум. Мы с Леной растерянно искали товарищей по выпуску. Они буквально растворились в толпе. Наш выпуск был четвертым, а после нас ― больше тридцати.
Праздник, хотя и проходил очень торжественно, но меня не удовлетворил. И тогда я пригласила всех, кого увидела, на свой день рождения 5 декабря. Пришли все, кроме нашей любимой учительницы Екатерины Васильевны, приславшей извинительное письмо, в котором сообщала, что ей не с кем оставить заболевшую сестру. За «пиршественным» столом начались рассказы о том, «кто есть кто». Жизнерадостная, прежде веселая плясунья и признанная красавица нашего класса Ирина Анискина, по первому мужу Котлярова, а теперь Корченова, сидела мрачная, отдельно от всех, на стуле у двери и часто выходила курить. Она отказалась рассказывать о себе. Но я знала, что, окончив девятилетку, она работала в депо на железной дороге, затем была счетоводом на хлебном элеваторе, а потом и вовсе занялась постройкой дома в Расторгуеве, садом и огородом. Глядя на нее, я невольно вспоминала наш «трест», которым мы изводили многих бирюлевских девчат и присутствующую здесь Катю Балашову. Она после окончания школы вышла замуж за нашего одноклассника Валю Лукашова, но он вскоре умер, и ей пришлось работать на железной дороге, забыла в качестве кого, так же как не могу теперь вспомнить, чем занимаются сестры Мила и Юля Калинины. Запомнилось, что Мила была замужем за нашим одноклассником Славой Розановым. Надя Агафонова, по мужу Савина, окончив финансовый техникум, служила много лет бухгалтером, имела двух сыновей, а Валя Лунева, не в пример мне окончившая театральный техникум (теперешний РАТИ), куда мы вместе поступали, занималась преподаванием драматического искусства в самодеятельных коллективах ― где-то далеко, куда уехала вместе с мужем. Но недолго! Муж умер, она вернулась в Бирюлево, где растила вначале дочь, а потом внуков. Ушла из жизни рано, лет через десять после нашей встречи. Из присутствовавших лишь я и Лена Чомова получили высшее образование. Я ― литературное, предрекавшееся мне еще со школьной скамьи, когда я стала «заведующей» литературной частью имени В.Белинского, организованной при школе и официально утвержденной отделом школ Наркомата путей сообщения, в ведении которого находилась наша школа.
Я похвасталась интересной работой в научно-популярном кинематографе, своим постом главного редактора Московской киностудии (теперь «Центрнаучфильм»). Лена Чомова тоже осуществила мечту: окончила вначале медтехникум, затем медицинский институт и стала врачом. Она работала в кремлевской поликлинике. Сожалели, что не было с нами Лены Данчевой ― нашей замечательной музыкантши. Сразу после школы она вышла замуж за писателя Сергея Безбородова. Я разыскала ее в 1935 году, когда собирала воспоминания о Кирове. Сергей был в это время в Заполярье, изучал материал для очередной книги. А потом мы узнали о его аресте, и Лена никогда уже его не увидела.
Вспоминали и веселую, проказливую Нину Валенто, у которой жизнь тоже не сложилась. Она пострадала из-за мужа, Федора Жуковского, которого обвинили в «троцкизме». Он был арестован, и она, обладавшая великолепным голосом, была на третьем курсе исключена из консерватории.
Жалели Колю Дроздова, который так и не пришел на школьный праздник, хотя обещал. «Спился совсем, ― рассказала о нем Мила Калинина. ― Спился из-за скверной жены».
Хотели было разыскать его, да так и не сумели, разбрелись кто куда ― и уже не сумели собраться
Иван Иванович
Мне совсем не хотелось снова становиться дачевладелицей, но видя, как тяжело переживает Ваня косые взгляды хозяев съемных дач, я поняла, что другого пути нет.
В поисках дачи нам помогала Зинаида Семеновна Маркина, одна из основательниц дачного кооператива «Московский писатель». Она познакомила нас с председателем кооператива Валерием Сергеевичем Потемкиным, и тот совершенно бескорыстно и очень энергично принялся выяснять, нет ли среди членов кооператива желающих продать дом. [94]94
Забавно, что жена Потемкина оказалась моей знакомой, писательницей Шаповаловой. Она пришла к нам в Совинформбюро в очень трудное для себя время, после ареста ее мужа – писателя Льва Овалова (автора «Майора Пронина» и других вещей подобного рода). Она осталась с сыном на руках, работать не давали нигде, просто «гнали». Однако наши руководители, Лозовский и Юзефович, хорошо понимая весь трагизм положения таких людей, работать им разрешали. Она писала для нашего отдела ― по моим заданиям как редактора. Когда нас «ликвидировали» и я ушла работать в кинематограф, я ее потеряла из виду. И вдруг – встреча во Внукове. Она вышла замуж за В. С. Потемкина и носила его фамилию. Оказывается, Овалов привез из ссылки другую семью.
[Закрыть]Усиленные поиски привели к Е. А. Кетат-Антоновой. Она хотела продать половину участка со старым строением ― небольшим засыпным домиком с мансардой, куда вела наружная лестница. На другой, нижней половине участка Кетат построила новый дом, который продавать не хотела. Однако в это дело вмешался председатель кооператива А. А. Сурков, который заявил: «Делить участок не позволим, пусть отдает все». Она согласилась, но потребовала за это двести пятьдесят тысяч, что оказалось нам не по карману. Мы восемьдесят-то тысяч наскребли с трудом. Тридцать шесть тысяч нам оставила мама Ивана Васильевича, около пятидесяти тысяч Ваня должен был получить из Политиздата ― гонорар за книгу «Основы марксистско-ленинской философии», остальные собирались занять. На лето 59-го года уговорилась с Кетат о найме предназначавшегося нам строения, с тем чтобы за это время «уломать» правление. Однако Валерий Сергеевич вскоре нашел другой вариант ― небольшую дачу без мансарды, но из бревен ― у женщины, которую правление хотело «выжить» из кооператива, так как она, сдавая на лето дачу (что запрещалось, но обычно нарушалось), нисколько не заботилась о поддержании ее в приличном виде. Та запросила с нас сто тысяч рублей, поторговались ― согласилась продать за девяносто, включая в эту сумму и жизнь нашей семьи летом 1959 года, пока будет идти оформление. Собрания в кооперативе проводились только в августе, и в 1958 году мы с оформлением уже опоздали...
Дело не обошлось без осложнений.
– Какой позор! ― сказала мадам Фурцева Е. А. ― Коммунисты, написавшие книгу, порученную им решением XX съезда, хотят получить за это деньги!
А была она председателем идеологической комиссии ЦК, и слово ее ― «закон» для Политиздата. Он ограничился премией в сто тысяч рублей, которые и разделили поровну авторы. Восьми из них, написавшим понемногу, бороться было не за что, особенно тем из них, кому из премии досталось больше, чем бы следовало по договору, а троим ― Розенталю, Глезерману и Кузнецову ― потерявшим большие деньги, оспаривать это распоряжение Фурцевой без поддержки других было неудобно. Так мы «погорели», а дело с дачей уже было затеяно. Ваня так страстно желал ее приобрести, что я продала две свои шубы, влезла в долги, но восемьдесят тысяч рублей мы все-таки набрали. А тут хозяйка дачи «преподнесла» нам сюрприз: когда до собрания членов кооператива, которое должно было утвердить решение правления об ее исключении и о нашем принятии, осталось два дня, она потребовала с нас еще двадцать тысяч рублей: «Иначе заберу свое заявление обратно». Я уже была готова отказаться от покупки, но Ваня ― ни за что! Мне пришлось побегать по знакомым, чтобы добыть недостающие деньги. Зато Ваня, ставший владельцем деревянного одноэтажного строения из двух комнат, отапливаемых кирпичной печью, был счастлив как ребенок. Домик стоял на деревянных подпорках, совсем сгнивших, и нам пришлось уже весной 1960-го года начать ремонт.
Правление прежде всего потребовало от нас сделать новый забор, так как старый сгнил и провалился. Нам очень помог Иван Иванович, мой дядя по тете Лизе.
Его первый срок, восемь лет, он получил за «вредительский поджог двух стогов сена и падеж лошади». Дали восемь лет. О том, что идет война, узнал лишь в 1942 и счел, что не вправе оставаться в стороне. Их было четверо, ушедших из лагеря в побег. За ними гнались с собаками, стреляли, дальнейшей судьбы своих троих товарищей по побегу он уже никогда не узнал. Три дня бродил по тайге, когда, вконец замерзший, ворвался в незапертую избу, напугав женщину Та было закричала, но дядя Ваня, увидев на столе учебники и тетрадки, сказал, что и у него жена учительница (он не знал, что тетя Лиза уже умерла), что он совершил побег из лагеря, чтобы пойти на фронт. И женщина поверила ему, накормила и напоила, дала одежду погибшего на фронте мужа. Под девичьей фамилией жены, как Коркешкин, устроился работать грузчиком на станции. За это время оброс, выглядел стариком, рассказывал всем, что во время бомбежки потерял дочь и все документы. В конце концов добился, чтобы его призвали в армию. Он был ранен, а в конце лета 1944 года в Румынии был награжден орденом Боевого Красного Знамени. Получая его, сознался, что бежал из лагеря, сменил фамилию ― и хотел бы получить награду как Чернышов. Через несколько дней он уже был на Лубянке, приговоренный к расстрелу. Восемь месяцев просидел в одиночке, ожидая приговора. Когда, наконец, за ним пришли, решил, что его ведут на казнь, и, идя длинным коридором, кричал: «Прощайте, товарищи!» Но привели его в кабинет начальника тюрьмы, который объявил, что расстрел ему заменен двадцатью пятью годами лишения свободы и он будет отправлен в концлагерь. Оказывается, женщина, член «тройки», судившей его, не согласилась с приговором и написала протест, в котором просила учесть его добровольный уход в армию и заслуги на фронте.
Когда начался процесс реабилитации, прислал мне заявление и похвальные отзывы администрации из места заключения, которые я передала в прокуратуру. Вскоре смогла выслать и документы о его полной реабилитации. Вернулся он из заключения с женой-сибирячкой. Рассказывал:«Когда узнал о смерти Лизы, горю моему не было предела. Чтобы успокоиться, стал отвечать на письма, которые сердобольные женщины присылали заключенным. Вскоре определилась одна женщина, с которой завязалась постоянная переписка. Когда вышел за ворота лагеря, захотелось с ней познакомиться, благо, жила она недалеко. Приехал. Встретила как родного. Ну и женился».
К сожалению, этот брак был неудачным, женщина эта невзлюбила его дочь Алю, за которую он всю свою жизнь был нам благодарен, что не бросили ее на произвол судьбы, когда умерла мать, дали образование, поддержали в трудную минуту жизни, когда, брошенная «женихом», она родила ребенка. К несчастью, Аля недолго пожила с отцом ― умерла в 1959 году в возрасте тридцати четырех лет, оставив ему внучку Людочку, с которой он и прожил всю оставшуюся жизнь. Умер восьмидесяти трех лет и похоронен рядом с Алей.
Тогда, в 1960-м, он все еще переживал утрату дочери, мог бесконечно расспрашивать о том, как она жила у нас и у моей мамы, как решилась рожать ребенка, который составляет ему такое утешение. Почти половину лета он прожил во Внукове и сделал прекрасный высокий забор, украшенный вензелями. За то, что «зажился» у нас, получил взбучку от жены и, не доделав дело, уехал.
А домик требовал большого ремонта и ухода. Жить в нем зимой, как предполагали, было нельзя: пол был холодный, фундамент, хоть и подвели каменный, ― оставался «открытым». Материалы для стройки можно было достать, но для этого надо было постоянно навещать стройбазы в Одинцове и в Апрелевке. Совмещать эти заботы с необходимостью ежедневной работы становилось невмоготу. К тому же я стала ссориться с директором студии по-крупному. Это началось еще с 1957 года; тогда я систематически сразу по окончании рабочего дня убегала в больницу к Ване. Но особенно обострились наши отношения, когда я отказалась подписать характеристику его фаворитке, к тому же соседке по лестничной площадке ― редактору Макасеевой, пожелавшей поехать в ФРГ. Я не доверяла этой женщине. Она была замужем за известным кинооператором, детей у нее не было, и все ее интересы сводились к покупке дорогих украшений XVIII-XIX веков. М. В. Тихонов очень разозлился, но я, заменяя тогда секретаря партбюро, характеристику не подписала, и поездка ее сорвалась. Но, конечно, дело было не только в конфликтах с администрацией. Просто я полюбила сидеть на крылечке дачи, хлопотать об ее устройстве. А тут еще няня выкинула фортель ― объявила: «Как хотите, а я на весь май уезжаю в отпуск», ― и предъявила уже купленный билет. Что было делать? С кем оставить детей и Ваню, который чувствовал себя неважно?
