Текст книги "Унесенные за горизонт"
Автор книги: Раиса Кузнецова
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 40 страниц)
«Самотек» не возвращается
По моему настоянию Арося решился, наконец, предложить цикл своих стихов журналу «Новый мир», где отдел поэзии вел Эдуард Багрицкий. И вскоре от поэта последовало приглашение прийти к нему для разговора, но не в редакцию, а на квартиру: поэт был болен. Жил он в двух шагах от Столешникова, в проезде МХАТа. Эта встреча потрясла Аросю; захлебываясь от восторга и волнения, он в деталях воспроизвел обстановку, облик поэта и его суждения ― о поэзии вообще и о стихах Ароси в частности ― так ярко, что мне стало казаться, будто я видела все своими глазами.
За стеклами множества аквариумов, мягко подсвеченные, бесшумно сновали разноцветные рыбы. Поэт, в расстегнутой белой рубахе, сидел в постели и показался Аросе великаном. Говорил он с трудом; порою речь его прерывалась астматическим удушьем ― тогда поэт сбрасывал одеяло и закуривал стеклянную трубку, дымок из которой пах ментолом. Каждый раз, когда начинался приступ, Арося приподнимался, чтобы уйти, но Багрицкий удерживал его большой, взмокшей горячим потом рукой и успокаивал: «Сейчас, сейчас, мой друг, все пройдет... А нам надо поговорить как следует. Не стесняйтесь!» Приступ проходил, и поэт снова увлеченно говорил своему начинающему коллеге о законах поэтического творчества, о необходимости сочетать новое содержание с новой формой, не подменяя ее, однако, трюкачеством и украшательством. Почти все стихотворения Ароси, предложенные им в «Новый мир», он одобрил и на каждом из них начертал свое добро для публикации.
16 февраля [39]39
Если б я могла предвидеть будущее, я бы на все века вычеркнула это число из календаря!
[Закрыть]34 года ― не прошло и двух месяцев после встречи ― Багрицкий умер. Как будто какой-то рок преследовал произведения Ароси! Потрясенный этой смертью, он долго не мог оправиться. Наконец пришел к М. Зенкевичу, заменившему Э. Багрицкого в отделе поэзии журнала. Тот заверил, что если стихотворения, подписанные к печати умершим поэтом, найдутся, их обязательно напечатают. Когда Арося вновь появился в редакции, Зенкевич сказал, что рукопись с подписью Багрицкого потерялась, и предложил принести копии. Они у Ароси были с собой; сгоряча он их оставил, не подумав, что это последние экземпляры. Зенкевич предложил «позванивать». Телефонные переговоры были кратки и однообразны: «Еще не дошли руки». Арося плюнул и звонить перестал. Я все же настояла, чтобы он переступил через гордость и снова сходил в редакцию. М. Зенкевич на этот раз встретил неприветливо, сказал, что стихи не подошли, а когда Арося потребовал назад рукопись, сказал, что «самотек» не возвращается. Совершенно убитый этим хамством, Арося вновь надолго охладел к попыткам что либо напечатать, хотя стихи сочинять продолжал ― даже на ходу.
– Я бы не хотел заниматься этим, ― говорил он мне, ― но строчки сами складываются.
– Это очень хорошо! ― старалась я поддержать его. ― Страшно, что ты забываешься, когда идешь по улице! Ты что, забыл о Блюме?
Новый дом
В 1934 году наше семейство наконец приступило к строительству собственного дома. Я помогала деньгами, Алексей и Сима ― трудом. Дом нужен был срочно: у отца случился конфликт с начальством, и квартиру, которую наша семья занимала с 1905 года, потребовали освободить. Насмарку пошла 30-летняя служба отца на железной дороге, и только из-за того, что без согласия начальника он вместо себя оставил на работе сменщика. Отец мог бы обжаловать это наказание в суде, но хохлацкая гордость мешала. Оскорбленный до глубины души, он заболел «грудной жабой». Теперь у него была одна мечта ― поскорей построить свою хату и уйти на пенсию, чтобы жить огородом, коровой и помощью детей.
Летом 1934 года его мечта наконец исполнилась ― наша семья переселилась в новый, правда, еще не совсем достроенный дом. К зиме надеялись закончить.
А тут снова удар: арестовали Шурку «за пение в клубе запрещенных песен» ― вместе с гармонистом и еще четырьмя ребятами. Мы узнали только эту формулировку и то, что ребят сразу отправили на строительство Беломорско-Балтийского канала.
Понятно, с каким настроением я пришла на работу.
– Что случилось? ― увидев мое лицо, спросила Катя Русакова.
Дочь революционера И. В. Русакова [40]40
Его именем названа улица в Сокольниках.
[Закрыть], она училась в моей бригаде «критиков» и была мне ближе других ― и по духу. Мне импонировала ее внешность зеленоглазой «японочки»; училась она хорошо, любила пофилософствовать, что не очень нравилось остальным членам бригады ― черноглазой подвижной Ларисе Головинской, миловидной шатенке Кате Цыганковой ― дочери известного искусствоведа, белокурой и голубоглазой Адели Комаровской, отец которой служил дипломатом.
По моей рекомендации Катю приняли в «Профиздат», где ей с нуля пришлось обучаться редакторскому ремеслу, в чем я всячески ей помогала и старалась передать знания и опыт, полученные от великодушной Эрнестины Владимировны Менджерицкой.
Катя знала о моих неприятностях с книгой о движении жен-общественниц на транспорте и подумала, что мое настроение связано с этим.
К этой книжке, вышедшей одной из первых под моей редакцией, предисловие написал начальник политотдела Донецкой железной дороги. Он так прославился, что вскоре его повысили и перевели в Москву. И вдруг меня и заведующего отделом В. Н. Топора вызывают в отдел культуры ЦК, обвиняют в том, что мы выпустили книжку с предисловием автора, который арестован как враг народа, и сообщают, что ее решено запретить к выдаче в библиотеках. Я стала доказывать, что книжка вышла больше года назад, а потому нет резона ее списывать, привлекая к ней особенное внимание. В конце концов заведующий отделом Тарасов со мной согласился, что поднимать шум вокруг небольшой брошюры не следует. Во время нашего препирательства Топор молчал, а когда вышли на улицу, сказал, что мой язык когда-нибудь меня погубит [41]41
Его капитуляция привела к строгому выговору, а я, яростно защищаясь, отделалась лишь порицанием на комсомольском собрании.
[Закрыть].
– Да нет, дело не в этом, ― сказала я Кате. ― Братишку взяли.
– За что? ― испуганно спросила она.
– За ветер в голове! Частушки пел... И что возмутительно, без суда, без следствия отправили на канал! Как будто нельзя набрать рабочую силу добровольно!
– Что же теперь делать? ― спросила Катя.
– Не знаю. За отца боюсь ― не выдержит. Сердце у него больное.
Отец и в самом деле вскоре загремел в больницу с приступом сердечных болей.
А осенью в Бирюлево появился Алексей. Шурочка снова выгнала его из дому, хотя явных признаков «запоя» видно не было. Наши расспросы его раздражали, он зло отмалчивался и уходил к себе за перегородку. На работу, где-то Москве, ездил аккуратно.
Вскоре, однако, мама стала замечать, что Алексей зачастил к Пане, жиличке тети Лизы. При появлении мамы эта парочка довольно неуклюже прятала бутылку под стол. Мама объясняла Пане, что Алексею пить нельзя, что его пришлось «лечить тюрьмой», но та только усмехалась. Паня верила, что Алексей пил из-за неверности жены. Соседские отношения перешли в фактический брак
Бесплатный билет
Книжка называлась «Новаторы транспорта» (тогда еще не было рекордов Стаханова). Ее авторами были журналисты Кружков (псевдоним Крэн), Гершберг и другие правдисты, а главное, сами новаторы железнодорожники. В качестве премии за выпуск «столь нужной книги», как выразился начальник политотдела НКПС Полонский, мне выписали железнодорожный билет, дававший право бесплатного проезда по всем железным дорогам страны в мягком вагоне. Издательство, поначалу ничем не отметившее мою работу, узнав о презенте Полонского, тоже расщедрилось и в середине октября 34 года пожаловало внеочередной отпуск и путевку в санаторий «Новый Афон».
Я впервые попала на юг и к морю. Погода была чудесная, настроение ― ей под стать. По-видимому, этим я и привлекла к себе внимание инженера из Харькова Марка Каменского ― он оказался интересным и эрудированным собеседником. Но вскоре уехал ― случилась какая-то авария, и его досрочно отозвали на работу. Прощаясь, взял с меня слово, что сообщу о дне своего проезда через Харьков.
После его отъезда сделалось скучно, интересных партнеров для прогулок не встретилось, и я задумала совершить турне по городам юга, чтобы познакомиться с моими авторами-железнодорожниками, с которыми работала в основном по переписке. Срок билета истекал в конце года, а уже начинался ноябрь. Сообщила о своем плане в издательство и получила не только согласие, но и командировочные.
Не мешкая, отправилась в Сухуми; наскоро осмотрела город, посетила обезьяний питомник и в тот же день на пароходе «Абхазия» отправилась в Батуми, где жил один из авторов книжки, начальник батумского отделения железной дороги Кикнадзе. Это первое в моей жизни морское путешествие мне не очень понравилось ― слишком спокойное, никаких бурь и штормов, которые так хотелось испытать. Швартовались уже в темноте. Переночевала в гостинице, а утром пришла в приемную и попросила секретаршу доложить, что из Москвы прибыл редактор книги.
Кабинет был выкрашен голубой вагонной краской.
– Вы женщина?
Мне навстречу из-за стола поднялся невысокий полноватый человек со сталинскими усами в белом кителе. На лице у него было изумление ― я даже подумала, что он, может быть, заметил какую-то оплошность в моем туалете.
– То есть? ― растерянно спросила я, машинально поправляя юбку.
– Вы Нечепуренко?
– Разумеется!
– Как я рад, как рад! ― Он обогнул стол и возбужденно принялся трясти мою руку. ― Я вас представлял до сих пор таким маленьким, лысоватым мужчиной!
– Но почему же?
– В ваших письмах даже намека не было, что редактор ― женщина. Все от имени издательства, а подпись «Нечепуренко».
Тут я начала хохотать, а Кикнадзе мне вторил. На столе, словно по мановению волшебной палочки, появились вино и фрукты. Немного поговорили о книжке, уже получившей хорошие отклики в печати и в политотделе НКПС.
– А вы бывали у нас раньше? ― спросил Кикнадзе. ― Нет? Чудесно! Знакомство с природой Аджарии начнем с Зеленого мыса. Надеюсь, вы о нем слышали?
– Нет, но, наверное, это далеко, вечером у меня поезд в Тбилиси!
– Успеем! ― Нажал кнопку и сказал вошедшей секретарше: ― Паровоз!
Смысл этого приказа до меня дошел, только когда мы вышли на улицу: прямо у дверей чухала и пыхтела огромная черная махина с жирными от смазки колесами.
– Это мой любимый конь! ― с гордостью сообщил Кикнадзе.
Он ловко вскочил в кабину, подал руку, помог взобраться. И мы неспешно поплыли среди роскошной растительности, сквозь которую слева искрились морские волны.
В дендрарии нас радушно принял директор ― он не пожалел для московской гостьи целой ветки бананов и вырезал мне из бамбука легкую трость. Вечером вернулись в Батуми. Кикнадзе пригласил меня в ресторан на ужин, во время которого бурно огорчался моим ранним отъездом, а я радовалась, что заранее запаслась плацкартой ― говорить уже было не о чем, а в сотый раз выслушивать восторги, что я оказалась женщиной, уже надоело.
В Тбилиси, слава богу, приключений не было, если не считать молодого грузина, приставшего на улице, ― его восхитил цвет моих волос. Увидеть город почти не удалось, в гостинице мест не было; и вдруг меня охватила такая тоска по дому, по Аросе, по дочке, что я решила сразу ехать в Москву, отменив визиты в Баку и Махачкалу.
Дала телеграмму домой и, как обещала, ― Марку.
Поезд прибыл в Харьков рано утром. Я не поленилась, вышла на перрон. Марка не было ― что и говорить, самолюбие мое было уязвлено. Невольно позавидовала незнакомке, к которой приближался красивый высокий человек с букетом роз. Но неожиданно он подбежал ко мне:
– Скажите, вы не Рая?
– Да, это я.
– Марк в командировке. Он поручил мне передать вам его извинения и этот букет. Он напишет вам на работу.
А через пятнадцать часов я уже обнимала и целовала Аросю, а он в это время напяливал на меня шубу: в Москве ударили сильные морозы.
Вскоре из Харькова на адрес издательства пришло письмо ― я ответила. Но Аросе об этом не сказала, понимая, что ему это будет неприятно. Потом пришло еще одно ― в своем сумбурном послании Марк превозносил мои достоинства как человека и чуткой женщины. Чтобы поддержать это мнение, ответила вновь. Так завязалась переписка, признаться в которой Аросе мне уже было неловко.
А у нас в издательстве как раз в это время было решено сделать книжку воспоминаний участников революции 1905– го года ― в связи с ее грядущим тридцатилетием. И я написала Марку о своем возможном приезде в Одессу для сбора материала.
Вскоре я заболела, но работы было так много, что пришлось читать рукописи дома. Арося приносил и относил их и поступающую на мое имя корреспонденцию. Среди писем одно оказалось от Марка, с надписью «личное». Он не удержался, вскрыл, а Марк, как назло, писал о своей радости, вызванной моим скорым приездом в Одессу, и о том, что непременно устроит командировку в этот город, чтобы со мной повидаться. Арося был расстроен ― и неизвестно, отчего больше: оттого, что не удержался и вскрыл чужое письмо, или оттого, что узнал о переписке.
Понимая его боль, я рассказала про Марка, показала все письма, из которых было очевидно, что ничего серьезного между нами не было и быть не могло.
– Понимаешь, он хороший человек, этот Марк, несчастный в семейной жизни. Познакомились мы на курорте, за несколько дней до его отъезда. Делился, советовался, я старалась как-то помочь, что-то посоветовать, рассказала, конечно, где работаю, а он стал туда писать. Не ответить было неудобно. Больше говорила в письмах о тебе, о нас. Видишь, он спрашивает и о тебе. И подпись ― просто Марк, без каких-то там поцелуев и объятий.
«Товарищ Киров»
Идея сборника воспоминаний о Кирове возникла у меня сразу после выстрела в Смольном. У нашего «Профиздата» подобный опыт уже был: авторы Мирер и Боровик записали воспоминания рабочих о Ленине, и книга была хорошо встречена прессой и читателями. Я предложила не привлекать авторов со стороны, а поручить это дело мне. Со мной согласились, отпустили «финансы», и уже 5 декабря 1934 года я и два моих помощника прибыли в Ленинград. Сняли люкс в гостинице «Европейская» и тотчас начали поиск нужных нам людей. Это оказалось проще, чем мы предполагали, ― достаточно было перелистать городские, районные и заводские газеты, в которых, потрясенные преступлением 1 декабря, они делились воспоминаниями об этом ярком человеке. Но, конечно, использовать в книге короткие газетные заметки было невозможно.
Заинтересовавших нас людей предстояло «разговорить». Необходимо было выудить из них такие черточки и детали, которые бы показывали «живого» Кирова, раскрывали его характер при разных обстоятельствах и в различной обстановке. Просто зафиксировать факт встречи или разговора казалось недостаточным; хотелось, чтобы в воспоминаниях не исчезли чисто человеческие приметы: улыбка, обаяние, умение понять собеседника...
Лифтерша, узнав, что я поднимаюсь к Марии Львовне, заплакала:
– Своими руками задушила бы убийцу! Поверите, не было дня, когда бы он позабыл спросить у меня о здоровье. А однажды прислал лекарство, которое я не могла достать. И вот ― убили! ― воскликнула она, выпуская меня из лифта. И добавила: ― И Мария Львовна такой же простой и хороший человек.
А та уже стояла на пороге. Немолодая, но еще красивая черноволосая женщина с живыми глазами и приятной улыбкой.
Комнаты были небольшие и просто обставленные. В кабинете Кирова перед портретом с черной лентой стоял букет красных роз, как бы обрызганных росой. Я не удержалась, наклонилась понюхать. Мария Львовна улыбнулась: «Они искусственные, подарены рабочими».
Вдова охотно вспоминала о первых встречах с Сергеем Мироновичем. Со слезами говорила о его верной любви, которой были пронизаны их отношения, но просила в книге много об этом не писать. «Благословила» наше начинание и назвала несколько человек, которых следовало привлечь к участию.
Работа началась. Стенографистка сидела за портьерой ― невидимая.
Так, за столом, уставленным вазами с фруктами, печеньем и кофе, было записано нами почти двести человек. К наиболее крупным деятелям и соратникам Кирова я ходила лично и в Ленинграде, и в Москве. Друзья Сергея Мироновича: П. И. Чагин, генерал Бутягин, Серебровский, Хаджи Мурат Мугуев, директор Лениздата Рафаил и другие ― с пониманием отнеслись к идее книги. Их рассказы о революционной деятельности Кирова, о походе 11-ой армии, о работе в Баку по восстановлению нефтяных промыслов составили, на мой взгляд, особенную ценность книги. Интересны были и рассказы рабочих о том времени, когда Киров, приехав в Ленинград по поручению XIV съезда партии, возглавил борьбу с троцкистско-зиновьевской оппозицией.
Уже ночью, выпроводив последнего автора, уставшие и голодные, мы веселой гурьбой спускались в ресторан «Европейской», где больше танцевали, чем ели. После долгого сидения в номере было так приятно размяться в танце! Мое голубое платье с рукавами в стиле «буфф», вероятно, особенно «гармонировало» с грубыми, гармошкой, сапогами моего помощника Лени Каценельсона. Мы носились между столиками, озаряемые попеременно то голубыми, то красными софитами, и не обращали ровно никакого внимания на усмешки декольтированных дам и их кавалеров в черных фраках.
Расшифрованные стенограммы насчитывали почти две тысячи страниц. Отбор был жесткий. Я применила метод тематического монтажа: иной автор выступал в книге два-три раза, в соответствии с сюжетами глав и эпизодами биографии С. М. Кирова.
Инженер Черников
Летом тридцать пятого года я приехала в Ленинград, чтобы показать корректуру книги Марии Львовне, вдове Кирова. Но она отдыхала на даче, и у меня образовалось несколько свободных дней, которые я решила использовать для пополнения материала ― мне хотелось дополнить главу об отношении Сергея Мироновича к интеллигенции. В частности, меня интересовали воспоминания некоего инженера Черникова ― он занимался апатитами, открытыми на Кольском полуострове, и неоднократно встречался по этому поводу с Кировым. Зимой Черникова я не застала и поручила одной журналистке «отловить» его.
Мое поручение она не выполнила. Якобы потому, что Черников был всем известным женофобом.
– Вы представляете, он отказался от встречи со мной, потому что я женщина! ― сказала она с возмущением.
Меня, однако, это не остановило. Я стала звонить; долго никто не отзывался. Но однажды гудки прервались:
– Черников слушает.
Представилась и с удивлением услышала:
– Наконец-то вы позвонили!
– Вы ждали моего звонка?
– У меня под стеклом уже полгода лежит записка домработницы, что звонила Нечепуренко.
Я вспомнила, что действительно звонила ему зимой перед отъездом в Москву, и сразу перешла к делу: попросила написать о встречах с Кировым, сказала, что время не терпит, так как книга уже имеет корректуру. Попросила припомнить побольше живых реплик Сергея Мироновича в разговорах.
– А вы не могли бы показать в качестве примера уже написанные воспоминания и поговорить со мной не по телефону?
Я согласилась и сказала, что нахожусь в гостинице «Европейская», номер такой-то. Но оказалось, что он ждет важного междугороднего звонка и к тому же через два дня должен уехать. Вся моя затея горела синим пламенем.
– А что если я сама к вам подъеду? Сейчас? ― предложила я.
– Право, мне очень неловко, ― сказал он, ― но если вы так торопитесь...
Взяла такси и через пятнадцать минут позвонила в его квартиру.
Дверь распахнулась; на пороге стоял огромного роста мужчина в расшитой украинской рубашке.
– Входите, входите, ― зарокотал он приветливым басом и повел, распахивая двери, через комнаты в кабинет, заставленный по периметру стеллажами с книгами. Сел за большой письменный стол, жестом предложив мне кресло напротив, извлек из-под стекла тетрадный листок и показал каракули домработницы.
– Представьте, хотел эту бумажку выбросить и ― не смог. Ожидание вашего звонка сделалось частью моей жизни.
Что тут скажешь? ― я рассмеялась и сразу приступила к делу. Дала корректуру, показала наиболее интересно написанные воспоминания. Пока он читал, тихо сидела и рассматривала библиотеку, состоявшую из технических и научных книг.
– Пожалуй, смогу написать не хуже, ― сказал он, отложив корректуру.
Мы составили план очерка, и, уже собираясь уходить, я попросила сообщить данные, необходимые для краткой информации об авторе.
– Какой у вас стаж?
– Двадцать пять лет.
– Вы стали инженером, когда вам было десять? ― не без иронии спросила я.
Черников расхохотался.
– Вы считаете, что мне тридцать пять? Мне сорок восемь! ― с гордостью сказал он.
Я почувствовала смущение и, быстро записав дату рождения, поднялась. Предложил чай ― отказалась. Провожая, Черников неожиданно распахнул дверь в одну из комнат, оказавшуюся огромным гимнастическим залом с брусьями, конем, шведской стенкой и большим войлочным ковром на полу.
– Вот это, а еще отсутствие женщин сделало меня молодым!
– Физкультура ― это, конечно, замечательно, ― рассмеялась я, ― а что касается женщин, вас можно только пожалеть!
Вдруг он обхватил меня своими могучими ручищами и начал страстно целовать. Я вырвалась:
– Как не стыдно! Вы позорите наше общее дело!
Черников отступил, и я бросилась к выходу.
– Простите... Поверьте, не хотел оскорбить вас... Просто понял, что не случайно ждал вас полгода, ― и понуро отворил дверь. ― Нет, не полгода! Я всю жизнь ждал такую, как ты! ― раздалось мне вдогонку.
Пробежав лестничный пролет, я почувствовала себя в безопасности и остановилась. И даже нашла силы заговорить с ним:
– Жду вас со статьей! И как можно скорее ― у себя в гостинице!
Вечером состоялась моя встреча с Марией Львовной. В целом она одобрила и материал, и композицию, но кое-что посоветовала доработать. На следующий день я вызвала к себе авторов, к некоторым съездила сама и была так занята, что почти позабыла об инциденте с Черниковым.
Утром он позвонил и сказал, что статья готова.
– Так быстро? ― удивилась я.
– Можно я сейчас приеду, чтобы передать ее вам?
– Не раньше чем через полтора часа!
В панике позвонила своей школьной подруге Лене Данчевой, жене писателя С. Безбородова ― к счастью, та была дома и согласилась приехать тотчас. По пути Лена купила билеты на кинофильм «Петер», который мне очень хотелось посмотреть, и оказалось, что на работу с моим влюбленным автором у меня оставалось не больше часа.
Черников явился точно в назначенное время. Скромно опустился на стул у входной двери и молча протянул рукопись. Я прошла к столу у окна и взялась за чтение. Текст был написан неплохо, и со вздохом облегчения я сказала:
– Ну вот, теперь могу спокойно отправляться восвояси.
– Вы не уедете,― неожиданно пророкотал Черников.
– Это почему же? ― изумилась я.
– Потому, что я женюсь на вас!
Я даже подскочила со стула.
– Позвольте, может быть, вы прежде поинтересуетесь, не замужем ли я?
– Ну, что же! Разведетесь.
Лена с нарастающим удивлением слушала наш странный, через всю комнату, диалог.
– И ребенок вас не смущает?
– Он будет воспитан и обеспечен мною так, что о родном отце и не вспомнит. Вероятно, ваш муж молод и ничего не имеет?
– Слышите, никогда, никогда! И не смейте так со мной шутить!
– К сожалению, я не шучу, ― сказал Черников, поднялся со стула и, лязгнув медной ручкой, вышел.
Чуть выждав, мы с Леной заторопились на сеанс. Черников, сгорбившийся, постаревший до своих сорока восьми, стоял у подъезда. Вдруг сделалось его жаль.
– Пойдемте с нами в кино, ― великодушно окликнула я его и засмеялась. ― Ведь прежде, чем делать женщине предложение руки и сердца, надо за ней хоть немного поухаживать!
Но он не принял моего тона:
– Вы не из тех, кому нужны брачные танцы с конфетами и букетами. Вы ― настоящая!
– Да, настоящая, но люблю конфеты! Какой ужас! И цветы тоже! ― уже зло ответила я. ― И в кино я вас больше не зову!
А утром в гостинице ― звонок.
– Здравствуйте! ― услышала я знакомый рокот. ― Я отложил отъезд. И хочу сказать, что все очень серьезно! Слышите? Я буду ждать вашего решения! И знаете, я верю, что, обдумав все, вы согласитесь.
– Ни-ко-гда! ― закричала я и повесила трубку.
На следующий день звонок повторился. Захотелось как можно скорее бежать из этого города, но Мария Львовна все еще не вернула корректуру. А в одиннадцать в номер постучался администратор гостиницы и вежливо предупредил, что в связи со съездом физиологов необходимо освободить помещение ― какая удача! Я позвонила Лене и попросила приютить меня. Она с явным удовольствием согласилась, тем более что ее муж в это время дрейфовал в Арктике [42]42
Вскоре я узнала о его аресте, за что и про что ― неизвестно. И Лена никогда уже его не видела, а потом узнала, что он расстрелян.
[Закрыть]. Я выбыла из «Европейской», и Черников потерял возможность мне надоедать.
Я по-прежнему рассказывала Аросе о своих приключениях, не понимая, что он страдает от моей откровенности.
Однажды он встретил меня на вокзале из очередной командировки. Сели в переполненный трамвай. Как обычно, я спросила о делах, о Сонечке, здорова ли. Он ответил, что все в порядке, но говорил как-то сухо, односложно. И замолчал. Я, заподозрив неладное, спросила, что случилось. Он повернулся и серьезно посмотрел мне в глаза:
– Должен сознаться в грехе: увлекся одной девочкой, провожал ее несколько раз домой.
– Ну, пустяки какие! ― рассмеялась я.
– Конечно, ― согласился он. ― Грех мой не в этом, а в том, что я отрекся от тебя.
– То есть как? ― спросила я, почувствовав ледяную иглу в сердце.
– А вот так. Она выхватила у меня из рук паспорт, увидела, что в нем Сонечка записана. «Как, вы женаты?» ― передразнил он женский голос. ― А я смалодушничал, сказал, что у нас с тобой случайная связь, что ты уже пожилая женщина, и прочую ерунду.
Я почувствовала такую обиду и горе, что от внезапной слабости подкосились ноги; он подхватил меня, начал клясться, что все выдумал, потому что хотел, чтобы я испытала то же, что чувствует он, когда я рассказываю о своих «женских успехах», о всяких там «черниковых», «кикнадзе» и прочих «агентах-подполыцках». Однако я долго не могла успокоиться и запомнила этот урок навсегда...
В конце лета 1935 года к маме прибежала Паня, вся в слезах:
– Ваш сын меня обворовал!
По ее словам, Алексей унес валенки и новые туфли, чтобы продать. Взбешенный отец послал вдогонку младшего братишку Митю. Тот настиг Алексея на станции в момент, когда уже подошел поезд. Митя выхватил у него из-под мышки сверток, валенки и туфли разлетелись по платформе, Алексей же уехал. Митя принес вещи домой и тут же отнес их Пане ― с наказом отца, чтобы впредь ноги ее в нашем доме не было. Вечером Алексей, нетрезвый и мрачный, ввалился в дом. Он долго молча слушал проклятия отца, затем встал, хлопнул дверью... и пропал.
Все наши розыски ничего не дали: в милицию сведений о нем не поступало, в больницах и моргах не значился.
Хмурым осенним днем меня вызвали в приемную. Я вышла и увидела Черникова. Растерявшись, в редакторскую не пригласила, а вынесла оттуда последнюю сверку с текстом его статьи.
– Хорошо, что вы приехали, ― сказала я и осеклась, увидев, как он весь просиял,― нам теперь не надо вас разыскивать, чтобы подписать текст в печать.
Его улыбка погасла:
– Да-да, я, конечно, это сделаю. Но главное не это! Я пришел, чтобы снова спросить вас...
– Умоляю, не возобновляйте этот разговор... Право, мне надоело... Что за странная игра?
– Почему игра? ― с какой-то подкупающей детскостью произнес он. ― Для меня это очень серьезно.
– Но поймите, вы же взрослый, даже просто старый человек! Ну почему я должна разрушать свою семейную жизнь, бросать любимого и любящего мужа? Только потому, что так захотелось вам?
Он помрачнел. Взял сверку, быстро ее просмотрел, подписал и, поднявшись со стула, тихо сказал:
– Вы правы, но я не оставляю своей надежды. А вдруг у вас что-то разладится в жизни! Помните, сколько бы лет ни прошло, я буду вас ждать!
Я пожала плечами; кивнув на прощание, раздвинула занавеску, заменявшую нам дверь в приемной, и ушла в редакторскую.
Неожиданно Иван Васильевич посочувствовал Черникову:
– А мне его жаль. Я его хорошо понимаю.
Я удивленно посмотрела на него.
– Как же, по-вашему, мне следовало поступить?
И все-таки смеяться над чувствами не стоило
