Текст книги "Унесенные за горизонт"
Автор книги: Раиса Кузнецова
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 40 страниц)
Финансист
Это были обычные для двадцать седьмого года дела, которых становилось все больше. Так называемые «твердозаданцы»
– крестьяне, имевшие крепкое хозяйство, ― обкладывались высоким налогом, за просрочку платежа налагались большие пени, и финансовым органам приходилось их взыскивать через народные суды.
Ответчики, как ни старались доказать необоснованность обложения их таким высоким налогом, по сути, были обречены. Суды всегда выносили решение «в пользу государства». Иногда я себе позволяла заметить судье, что среди этих дел были явно неправильные, но тот обрывал крамольные рассуждения:
―Деточка! Они прикидываются несчастными, а на самом деле ― кулаки!
И я умолкала, хотя и не убежденная.
Василий Никифоров выступал в суде в качестве представителя истца, как заведующий финансовым отделом Московского уезда. После заседания он забирал у меня исполнительные листы по ранее вынесенным решениям, утвержденным после кассаций. Однажды, исполненная жалости к многодетному ответчику ― он плакал, узнав решение суда, ― я не выдержала и высказала «финансисту» свое возмущение.
– Вы прекрасно понимаете, что допущена ошибка! И все же требуете полного удовлетворения иска!
– Раечка, ― ответил он, ― совершенно с вами согласен! Ошибка была. Но признавать... на это я не имею права.
Я удивленно на него посмотрела.
– Вы не знаете жизни, не понимаете политики!
– Не верю, что это политика государства! ― Я вскипела от злости. ― Вы загружаете суды и делаете вид, что все идет по закону! Налоги берете сами, а как просрочка и штрафы, так требуете решения суда?
– Меня тоже это мучает, ― со вздохом признался он. ― Но служебное положение обязывает действовать именно так.
Я замолчала. В самом деле, я, работник суда, почему-то не протестую, а безропотно выдаю копии постановлений, с которыми не согласна. Где моя принципиальность? Почему сама ничего не предпринимаю?
Подняла голову. Черные большие глаза пристально глядели на меня. «Финансист» был серьезен и печален.
В следующий приезд он задержался около моего стола и, уже получив нужные бумаги, неожиданно пригласил погулять. И я, неожиданно для себя, согласилась.
Моя служебная квартира находилась недалеко от суда. Зашли ко мне, выпили чаю и отправились на берег Москвы-реки. Спускались сумерки, было необыкновенно тихо.... А я так долго перед этим проводила вечера одна...
И вдруг зазвучали стихи! И какие ― запрещенные! Прежде я знала лишь те есенинские стихи, что читали в театре Сережникова, а потом, когда на них наложили «табу», постаралась забыть. С удивлением и радостью смотрела я на «финансиста» ― читал он с чувством, читал много, великолепно... Я была смята, оглушена... В конце прогулки робко попросила привезти мне книжки Есенина.
Прогулки стали повторяться, я привыкла к ним.
Казалось, не было такой поэмы или стихотворения Есенина, которых бы он не знал. Зато я знала больше классиков: Пушкина, Некрасова и особенно Лермонтова.
Лучшие поэты мира нарушали тишину летних вечеров. Мы читали без устали, перебивая друг друга. И мне было весело и хорошо с этим странным «финансистом». Уезжал он последним поездом, но никогда не намекнул на то, чтобы хотел бы остаться.
Тихий, вкрадчивый голос лишал воли; когда его не было рядом, я, не зная, чем себя занять, скучала ... О чувствах не говорили, а гордость не позволяла начать объяснение первой. Все было неопределенно и зыбко.
Осенью меня перевели на организацию участка №10 по Московскому уезду, в Пушкино, где я поселилась в комнате, находившейся прямо над залом судебных заседаний. Приезды нового знакомого сделались редкими, а вечера ― совсем тоскливыми.
Неожиданно получила письмо ― обрадовалась, думала, от Василия, оказалось ― от бывшего жениха Иры Анискиной Георгия.
«Здравствуйте, Раиса! Вы назвали меня «подлецом», не могу допустить, чтобы так думал обо мне хотя бы и малознакомый человек. И как можно так называть человека, о котором вы, по существу, ничего не знаете?» Письмо было длинное и сердитое. Ирина, наверное, решила, что данная ею характеристика Георгия будет значимей, если прозвучит от имени «лучшей и умной» подруги. Я сочла необходимым объяснить недоразумение, а Георгий ответил новым длинным письмом, «веруя в дружбу с девушкой». Он прошел уличную школу беспризорника, потом колонию, но, несмотря на это, стал идейно убежденным комсомольцем. Написал, что «давно раскусил мещанскую натуру Анискиной» и «что лучше жениться на проститутке с бульвара, чем на ней». Завязалась переписка, и довольно регулярная.
И вдруг незадолго до Октябрьских объявился Василий Никифоров и предложил съездить к моим родителям.
Всю дорогу приятные подозрения щекотали сердце. В Бирюлево приехали без предупреждения ― мама и папа были дома. После третьей чашки чая Василий церемонно сказал:
– Уважаемые Харитон Филиппович и Феодора Кронидовна! Мы решили с Раей пожениться, и вот, прошу ее руки и вашего благословения!
Я онемела: конечно, к чему устроены и эта поездка, и эти смотрины, я догадывалась. Но надеялась, что сначала он признается в любви мне ― ведь я взрослая, самостоятельная советская девушка! Мое чувство достоинства было сильно уязвлено. Не поговорить предварительно со мной? Да как он смел!
Родителям пришлась по душе старомодность, с какой было сделано предложение. И пожалев их, скандала устраивать не стала. А когда он сообщил, что свадьба намечена под Новый год, лишь кивнула в знак согласия.
Перед сном, гуляя с Василием вдоль полотна железной дороги, осторожно высказала свои сомнения:
– Ты меня любишь?
Он засмеялся и стал читать любимое: «Не жалею, не зову, не плачу. Все пройдет, как с белых яблонь дым...» Я забыла свою обиду и с неведомым доселе чувством собственности прижималась к человеку, который совсем скоро должен был стать «моим», гордая тем, что теперь я ― невеста.
Ночевали у родителей, а утром отправились: я в Пушкино, он в свой отдел на Садово-Сухаревской. При расставании не утерпела, спросила, когда теперь его ждать, но он от ответа уклонился. Я не настаивала. В конце концов, если прежде мы встречались не столь часто, теперь-то, думала я, он будет бывать ежедневно.
Прошла неделя, другая ― его нет. С ним что-то случилось! Поехала в Москву, будто бы по делам, зашла к нему на работу (Мосфинотдел находился рядом с нашим уездным судом) и узнала, что он на месте.
Мельком, оторвавшись от бумаг, Василий взглянул на меня, холодно поздоровался и продолжил занятия ― вызывал секретаря, делал какие-то распоряжения, отвечал на телефонные звонки, сам кому-то звонил и присутствия моего как будто не замечал. Страдая от унижения, я сидела на неудобном стуле и терпеливо ждала перерыва в делах. Наконец, не выдержав, вскочила с места и, перегнувшись через заваленный бумагами стол, громким шепотом спросила:
– Что это значит?
– Как видишь, я работаю!
– Почему ты не приезжаешь?
– Некогда! Разве я обязан бывать у тебя каждый день?
– Почему обязан? ― удивилась я. ― У тебя нет желания повидать меня? Просто так?
– Ах, боже мой, ― вздохнул он. ― Мы и так скоро будем вместе всю жизнь. Успеем навидаться!
Как приговоренная к казни, тихо, не оглядываясь, я ушла из его кабинета.
В тот же вечер он примчался в Пушкино. С удивлением и испугом я смотрела на мечущегося по комнате человека, не понимала его, боялась, и вместе с тем, огромная жалость и нежность переполняли меня... Он носил меня на руках, обнимал так крепко, как никогда до этого, и временами плакал как ребенок.
Эти сумасшедшие свидания стали довольно частыми. Теперь он читал: «Цветы мне говорят, прощай» ― и как-то особенно смаковал последние строки: «И эту гробовую дрожь, как ласку новую, приемлю!»
Вслед за ним я повторяла их, каждый раз находя новые краски и потаенные смыслы; доведенная до изнеможения, терзаясь и горя, говорила: «Мне так хорошо и так больно, что хочется умереть!»
– Да, да, именно так и надо чувствовать, ― отвечал он. ― Именно умереть! Вот тогда это любовь!
– А ты? Ты хочешь умереть? ― спрашивала я.
И он снова надолго пропал.
А потом пришла открытка: «С прежней жизнью покончено. Прости, если можешь! Уезжаю в леса. Тебя люблю, но от этого и бегу. Василий».
Решение пришло мгновенно.
Но сначала поехала в Москву; день был воскресным, нерабочим. Дома его не оказалось, и я подсунула под дверь записку, в которой, стараясь выглядеть холодной и равнодушной, все же не удержалась от жалких слов: «Прощай навсегда, выполняю обещание».
Пустыми глазами взирала я на промороженные пейзажи за окном поезда ― все казалось чужим и ненужным. Пока шла от станции, поразилась бездушию окружающих ― вот сейчас, совсем скоро, навсегда... и никому до тебя нет никакого дела.
Дома легла на кушетку, укрылась пледом. Было тихо и пусто; сумерки сгущались, била дрожь. Спустилась вниз, достала из ящика с вещественными доказательствами наган, поднялась наверх и снова забралась под плед. Наган показался скользким, очень холодным. Несколько раз приложила его к виску и решила: застрелюсь, когда совсем стемнеет. И заснула.
Разбудили тяжелые шаги по деревянной лестнице.
Сильные руки подхватили меня вместе с пледом, и наган с громким стуком упал на пол.
– Сумасшедшая, ― закричал он, ― ты это сделала?
Я открыла глаза.
– Ненормальная! ― с облегчением сказал он, свалил, будто куль, на кушетку и, схватившись за голову, принялся ругать.
Какой у него оказался отвратительный, злой голос!
– Надеюсь, ты не оставила предсмертного письма? ― вдруг спросил он. ― Я член партии, иди потом выкручивайся!
Я зарыдала в голос так, что он тотчас сменил тон, сделался ласков, поднес стакан с водой:
– Пойми, я уезжаю, потому что чувствую себя издерганным. Эта работа измучила меня. Я устал ― от несправедливости, от собственного бессилия. Знаешь? Я бы вправду пошел «бродягой по Руси», да не могу ― заметут в кутузку! Я еду в Полесье, Рая, ― продолжал он, ― простым лесничим, в глухое место, где не будет людей и никаких судов!
– А я? Я?! Что буду делать я?
– Ты? ―задумался он. ― Ты, как и прежде, работай, готовься в вуз ― ведь ты об этом мечтаешь?
Он взглянул на часы.
– Мой поезд! Я буду тебе писать! ― это он выкрикнул, надевая пальто, уже на ходу, и, не поцеловав, бросился к станции.
Сначала мне стало смешно, потом охватила злость ― из-за какого-то чужого, фальшивого человека едва не лишила себя жизни!
Но... через две недели я с нетерпением ждала от него открыток. Тон их был сух ― только информация: устроился, работаю, условия хорошие. Просил прислать одеколон. И ни слова любви.
По ночам я вела с ним долгие мысленные разговоры. Иногда вдруг понимала его и оправдывала, а порой бросала в лицо ему злые обвинения и упивалась своей правотой. К концу декабря мной овладело неодолимое желание ― повидаться. Поговорить, понять...
Взяла перед новым годом отпуск, и вот уже трясусь в холодном переполненном вагоне неторопливого поезда, а ранним утром выхожу на безлюдной станции под названием Охват.
Крестьянин, возлежавший под овчинной полостью в низких санях, запряженных худой лошаденкой, с готовностью согласился довезти меня до лесничества.
Дорога долго вилась по хвойной опушке; снег искрился под лучами всходившего солнца, поскрипывали сани и громко екала лошадиная селезенка. Любуясь мрачным, но прекрасным пейзажем, я впала в бездумное созерцание. Мне было тепло под полостью, уютно и сонно. Потом дорога нырнула в лес, огромные, заснеженные ели обступили узкую просеку, сделалось темно, сумеречно. И я испугалась. Вот ведь, доверилась совершенно незнакомому человеку... А тот похлестывал лошаденку, молчал и, знай себе, посвистывал. «Как разбойник», ― обожгла мысль. Я сжалась в комочек. Думала только о том, чтоб не быть застигнутой врасплох. Распрямилась, вздохнула с облегчением, лишь увидев табор каких-то строений и расстилавшийся над ними дымок. «Разбойник» подвез меня к длинному бревенчатому дому, опоясанному деревянной резной верандой.
– Лесничество? ― на всякий случай спросила я.
«Разбойник» кивнул. Я вылезла из саней, разминая затекшие ноги, и расплатилась.
Из дома доносились громкие возгласы, пахло печеным тестом. Решилась, толкнула некрашеную дверь и вошла в сени, а затем и в зал, в веселый гомон и гвалт. За огромным столом, заставленным едой и бутылками, с кипящим в центре самоваром, сидели не меньше десятка мужчин. В углу, прислоненные к стене, стояли ружья.
Меня заметили, на мгновение сделалось тихо, а затем раздались аплодисменты.
– Здравствуйте! ― ко мне подскочил мужчина с бородкой, с рассыпанной по лбу вьющейся шевелюрой. ― Нам так не хватало женщин! И вдруг вы, таинственная незнакомка! ― он проворно помог мне раздеться и потянул к столу: ― Устали с дороги? Садитесь!
Крупная черноволосая женщина в белой кофте внесла и поставила на стол гору блинов; на меня со всех сторон сыпались вопросы. Не отвечая, взмолилась дать мне возможность привести себя в порядок.
Женщина увела меня в кухню с раскаленной русской печью, наполнила кувшин теплой водой и дала полотенце. Через несколько минут я вновь появилась в зале.
– Вот теперь готова отвечать на любые ваши вопросы! ― и игриво поправила прическу.
Я уселась за стол, принялась пить чай и с наслаждением уплетать блины.
– Василий! ― закричал кто-то.
Я повернула голову к окну и увидела, как мой жених лихо соскочил с лошади. Еще с порога, веселый, раскрасневшийся от мороза и быстрой езды, он закричал:
– Ну, что, друзья, уселись, пьете, веселитесь, а хозяина для вас уже не существует? ― и осекся.
На время оторопев, он будто не узнавал меня, смотрел немножко вкось, мимо, но быстро нашелся:
– О, да у нас еще гость! Очень, очень рад!
Глаза его потускнели, но мне показалось, я поймала в них молнию неприязни.
– Друзья, представляю вам свою невесту! ― И тихо добавил: ― Вот только свадьбу пришлось отложить...
Нас стали поздравлять, пожимать мне руку, представляться. Последним подошел молодой человек с бородкой, что помогал раздеться:
– Игорь Винавер Вина и Вера ― как странно, подумала я.
Крупное, красивое лицо, голубые глаза, вьющиеся волосы и редкая в то комсомольское время холеная каштановая бородка.
Прерванный появлением Василия завтрак продолжился. Игорь сел возле меня и подчеркнуто вежливо взялся «ухаживать»: подал чистые приборы, налил вино, подложил блинов, а к ним икру, масло, селедку.
Есть не хотелось. Василий сидел напротив и тщательно избегал моего взгляда. Как ни старалась, глаз его не увидела.
Ах, так?!
И переключила внимание на соседа. Отчаянно принимала его «ухаживания», громко смеялась шуточкам, что выстреливали с разных сторон, и с аппетитом уплетала все, что оказывалось в тарелке.
После завтрака компания засобиралась на охоту. За столом остались Игорь, притворно сославшийся на сбитый мозоль, и я.
Что делать? Боже, как стыдно!
―Рая!
Я обернулась ― в проеме двери, опираясь на косяк, стоял Василий. Я покорно поднялась и вошла за ним следом в «каморку», где стояла лишь монашеская узкая коечка, накрытая пестрым лоскутным одеялом. Он усадил меня на нее:
– Нам надо поговорить.
– За этим и приехала. ― Внутреннее мое спокойствие меня удивило: будто все выгорело и ничего не осталось ни от прежней боли, ни от радости.
– Ты хочешь объяснений?
– Ничего не хочу, ― буркнула я. ― Просто пришла в голову блажь посмотреть, как живут «бродяги», ищущие уединения.
– Ну и как, по твоему?
– Приехала, посмотрела и сегодня же уеду. Можешь не волноваться!
– И скатертью дорога!
Василий, хлопнув дверью, выскочил из каморки.
В окно я увидела, как он нервно оседлал лошадь, как та попятилась от боли, когда он дернул повод, и тотчас скрылся из виду. Вот и все, вот и все, ― шептала я, ощущая пустоту и легкость, будто сбросила с плеч тяжелый груз.
Вернулась в зал и, надев пальто, вышла на веранду. Игорь, по всему, поджидал меня.
– Давайте погуляем. Здесь удивительно красивые места!
Расспрашивал он очень тактично и мимоходом что-то сообщал о себе. Двадцать семь лет, инженер, но увлекает его работа в кино, пока снимается в небольших ролях и в массовых сценах, но надеется на успех в будущем. Хоть я и считалась «умной», но была, по сути, провинциальной девчонкой. Все казалось таким романтичным.... Он принадлежал к неведомому и недоступному миру артистов, режиссеров, куда я когда-то так стремилась, но волею судьбы не попала. Мы бродили по лесу, играли в снежки, катали друг друга в сугробах. И кстати и некстати непрерывно хохотали.
Возвратились замерзшие, раскрасневшиеся и тут же попали под град двусмысленных шуток. Азартно от них отбрехиваясь, сели за стол и с большим аппетитом принялись наверстывать упущенное. Настроение изменилось коренным образом ― оно было превосходным. Хладнокровно взирая на злое лицо Василия, спросила, есть ли вечером поезд на Москву. Оказалось, единственный поезд на Москву будет только утром.
– Какая печаль! ― притворно вздохнула я. ― Придется ночевать. Надеюсь, местечко для меня найдется?
– Конечно, ― буркнул Василий.
После обеда, заговорщически переглянувшись с Игорем, мы, как нашкодившие дети, выскочили из дома. Солнце заходило, окрашивая в розовые тона стволы сосен. Теперь мы почему-то не смеялись, все больше молчали и, замерзнув, пытались согреться, держа руки в ладонях друг друга.
Вернулись поздно, безумно хотелось спать.
– А киноартист-то ― на ходу подметки рвет! ― сказал кто-то.
Сил отвечать не было. Попросила Василия показать мое место для ночлега. Он провел меня в каморку, где сегодня происходило наше неудавшееся объяснение.
– Эти люди, ты знаешь, я их не звал, они приехали сами...
Но я прервала:
– Мне это неинтересно и меня не касается. Об одном прошу, разбуди к поезду.
Он вышел, обиженный, а я, плотно закрыв дверь, улеглась и сразу заснула.
Разбудил стук в дверь; быстро оделась и вышла в столовую. На столе были чай, хлеб, колбаса. К нашему завтраку присоединился Игорь. Я спросила, отчего он так рано встал.
– Надо же вас проводить, ― ответил он с улыбкой.
– Какая галантность, ― сказала я, ― мы же вчера простились!
– Надоело бездельничать. Вот, решил ехать с вами.
Василий быстро и как-то косо взглянул на него.
– Ну, что же делать, садитесь оба.
И пара лошадей резво помчала сани по лесной дороге. Теперь путь от лесничества до станции показался мне куда короче.
Пока поджидали поезд, Василий вдруг завладел моими руками и, согревая их дыханием, говорил:
– Помни, я люблю тебя. Я вернусь, и все пойдет по-старому. ..
Я молчала и скептически улыбалась. Подошел поезд, мы с Игорем вошли в вагон. В тамбуре Василий задержал меня:
– Я буду писать... Я был неправ... ― и, выскочив из тронувшегося состава, что-то ― я не разобрала ― прокричал. Я снисходительно помахала платочком из окна, победно ощущая, что за моей спиной возвышается могучая фигура Игоря. И было приятно оттого, что Василий это знает [7]7
О дальнейшей судьбе Василия Никифорова я ничего не знаю
[Закрыть].
Новая фамилия
Вагон был бесплацкартный. Игорь постелил на лавку свое большое черное пальто и, когда я легла, заботливо накрыл свободной полой. Сам ложиться не стал, сел напротив. Но «кайфовать» пришлось недолго. Поезд останавливался на каждой станции, вагон забился под завязку, пришлось Игорю пересесть ко мне. И сидя, укрывшись одним пальто, прижавшись друг к другу, мы продремали почти до самой Москвы.
На Брестском вокзале, едва ступили на платформу, я резко увеличила дистанцию и холодно, как и положено приличным советским девушкам, протянула для прощания руку.
– Мне бы хотелось..., ― сказал Игорь, но я догадалась, какие слова он сейчас скажет, и быстро перебила:
– Простите, я очень устала.
Трамвай по темному городу тащился целую вечность. В пригородном поезде с лохматыми от серого инея стеклами и тусклым желтым светом меня начало познабливать. Подняла воротник, закрыла глаза и, словно в кино, увидела вчерашний день, спину возницы «разбойника», розовые сосны, перекошенное от злости на весь мир лицо Василия. Вот и хорошо, вот и правильно, подумала я. А потом вспомнила, как тепло было под большим черным пальто.
В дырочку, продышанную в инее, едва узнала свою станцию и побежала к выходу. Ступеньки обледенели, я схватилась за поручень. И вдруг из темноты, навстречу ― рука.
– Не бойтесь, это я.
– Вот уж сюрприз! ― только и нашла, что сказать.
Снег громко хрустел под ногами.
– Там на вокзале... Я хотел...
– Очень интересно! Чего же?
– Совсем честно?
– Ну, разумеется!
– Хороший кусок колбасы и чашку горячего чая!
– Надо же! Наши желания совпадают! Просто удивительно! Ладно, чего уж там, идемте! Вот только колбасы не обещаю!
Деревянное здание нарсуда освещалось лунным светом. Сторожа, жившие во флигеле, нашего прихода не заметили. Я открыла входную дверь и, стараясь не шуметь, поднялась вместе с Игорем в комнату. Зажгла свет.
– Как у вас уютно! ― непритворно восхитился он.
Этот комплимент доставил мне радость. Я любила эту первую свою комнатку и приложила немало сил для ее обустройства. В те годы трудно было что-либо достать, а мое жилище украшали огромное резное трюмо, два кожаных старинных кресла, отличный письменный стол и кушетка. Куст великолепных хризантем в большой китайской вазе эффектно выделялся на фоне красного ковра. Я с обидой вспомнила, что Василий никогда не восхищался моей обстановкой, а наоборот, заявлял, что она «мещанская» и что все эти житейские мелочи недостойны внимания «настоящего» человека. Я сказала Игорю, что все это удалось купить на аукционах при распродажах описанного за неуплату налогов имущества, и созналась, что порой бывает от этого неприятно, однако других способов приобрести вещи у меня не было.
Новенький чайник вскипел быстро. В шкафчике нашлись и печенье, и варенье; засохший кусок хлеба тоже пригодился. Мы сели за стол, покрытый цветной скатертью, и стали пить чай из тонких фарфоровых чашечек.
Игорь рассказал содержание заграничного фильма, несколько сплетен из жизни киноактеров и киноактрис, и все казалось мне таким интересным, что я ни капли уже не сомневалась, что в мире кино он «человек свой».
– Вы поссорились с женихом из-за меня? ― вдруг спросил он.
– Вовсе нет. Просто мы слишком разные, и было бы безумием связывать наши судьбы. Я это поняла давно. А приехала, чтобы поставить точки над «и».
– Поставили? ― он внимательно посмотрел на меня. ― А Василий, по-моему, нет.
– Для меня это уже неважно.
– А книги-то у вас подобраны ― со вкусом! ― вдруг сказал Игорь.
На последний поезд в Москву он опоздал. Предложил поболтать до утра. Но сил у меня уже не было, а завтра ― рабочий день.
Дала подушку, одеяло и, спустившись вниз, постелила в зале судебных заседаний.
– Сидеть в таких залах приходилось, а вот лежать ― нет! ― пошутил он.
– Надеюсь, сидели не на скамье подсудимых?
– Упаси боже! Только в качестве зрителя, даже в свидетелях никогда не проходил!
Я разбудила его до прихода уборщицы, и он, полусонный, уехал, взяв с меня обещание когда-нибудь снова напоить его чаем. И с той поры зачастил.
Приезжал поздно, усталый, говорил, что после съемок, и всегда целовал мне руки. Я стала «готовиться» к его визитам, кормила не как в первый раз, а покупала и сыр, и масло, и колбасу. И ― уже по традиции ― он ночевал в зале судебных заседаний. Уезжал рано, незаметно, только Нюра-уборщица знала о ночном госте.
Что скрывать, мне льстило, что мой друг ― сын известного московского профессора, красавец, инженер двадцати семи лет, который, к тому же, снимается в кино.
Прошло не больше месяца со дня нашего знакомства, как Игорь предложил мне «руку и сердце».
Я сделала вид, что удивилась, и сказала все, что положено говорить в таких случаях советским девушкам: что ценю его дружбу и ни о какой любви не думала; а если у него и в самом деле есть подобные чувства, то их следует проверить временем.
– Как ты не понимаешь! Я влюбился в тебя с первой минуты! ― закричал он. ― И все это время проверял себя и понял, что больше так не могу! Я хочу, чтоб ты принадлежала мне вся! Вся!
Но я продолжала упорствовать:
– Ты мне дорог как друг, и не больше!
– Тогда... ― его полные губы задрожали, ― тогда мы видимся в последний раз. Прости, но сдерживать свою любовь у меня не хватает сил, а обидеть тебя ― не могу.
– Что ж, ― сказала я как можно равнодушней, ― уходи.
И он ушел. И это меня и удивило, и озадачило. А может, и правда, ему нужно было только «это»? А если он любит меня, разве ему так трудно потерпеть? Ради нашей дружбы?
Вечерами в пустом двухэтажном здании появлялись шорохи, стуки; иногда потрескивала деревянная лестница, и всякий раз я замирала ― шаги? Его шаги? Я злилась на себя, что оттолкнула, обидела, что не уговорила сохранить такие хорошие наши отношения, и вот ― потеряла и друга, и собеседника; и презирала себя за то, что не умею быть одна, что так зависима от «общения» ― назвать свою тягу к Игорю чем-то иным, похоже, мне не приходило в голову. И как наяву видела: вот он врывается в мою комнату, пропахший снегом и ветром, и, не раздеваясь, целует, как всегда, мои руки...
Но его не было, не было!... Хотела броситься в Москву, но оказалось ― не знаю адреса! Не знаю, где он живет!
Я скучала отчаянно...
В тот день судили кассира крупного треста. Много лет он честно служил на своем посту. Через его руки прошли миллионы наличных денег: он выдавал зарплату, авансы, командировочные. И вдруг, получив в банке кругленькую сумму, исчез. Его арестовали в Курске, в ресторане, где он «кутил» и устроил драку.
– Как же это случилось? ― задал ему вопрос судья. ― Честно, почти тридцать лет вы работали и вдруг за пять дней кутежа потеряли и доброе имя, и свободу!
Обвиняемый в ответ заплакал.
Судья зачитал приговор ― пять лет лишения свободы. Подсудимый, не скрывая радости, широко улыбнулся. Это не прошло мимо судьи. Когда он был чем-то возмущен, его латышский акцент становился заметнее.
– Чему вы улыбаетесь? ― строго спросил он. ― Каждый день гулянки вам обошелся годом тюрьмы!
Осужденный выпрямился и сделался как будто выше ростом.
– За тридцать лет честной работы у меня не было ни одного праздника, гражданин судья. А эти пять дней я буду помнить всю жизнь! ― нагло и весело сказал он.
– Жаль, не знал вашей арифметики раньше, ― зарычал судья, ― а то, не правда ли, товарищи народные заседатели, мы бы сделали эти «праздники» более дорогими!
Заседатели согласно закивали [8]8
Адвокат осужденного потом использовал этот диалог как аргумент для кассации. Но это не помогло. Однако судье было указано на недопустимость ведения диалога с осужденным
[Закрыть] .
Вечером я оформляла протокол. А потом хлопнула дверь, загрохотали по лестнице тяжелые шаги, и тотчас затопила волна счастья. Игорь, швырнув пальто на пол, крепко обнял меня и, усадив на кушетку, опустившись на колени, стал целовать мои перепачканные чернилами пальцы.
– Ну, зачем, зачем ты меня оттолкнула? Столько времени мы потеряли! Столько мрачных и скучных дней! Скажи, ты ждала меня?
– Да, ― призналась я, ― мне было пусто и одиноко.
– Дорогая, ― он поднялся и прижал меня к себе, ― ведь это и есть любовь! Я приехал, не выдержал... ты выйдешь за меня замуж? Выйдешь?
– Да, ― как зачарованная, ответила я.
Заручившись моим согласием, Игорь улегся на кушетку и быстро уснул, а я еще долго любовалась красивым холеным лицом. Страх перед будущим ― а вдруг его любовь просто выдумка? ― сменялся гордостью, что меня, в общем-то, не очень красивую, хотя и «умную» девушку (в этом меня давно уверили «поклонники», водившиеся со мной в детстве) полюбил такой человек. И другие, правильные мысли посещали меня в ту бессонную ночь: «Кто он? ― спрашивала я себя. ― Ведь я его так мало знаю!» Но когда он открыл глаза и, вскочив, счастливо засмеялся и прижал меня к себе, я тут же позабыла про все сомнения.
– Собирайся, мы идем в ЗАГС, ―сказал Игорь. И хотя мое сердце полнилось гордостью от серьезности его намерений, я ответила:
– Так сразу?
Регистрацию брака в ЗАГСе я считала «отрыжкой мещанства».
– А зачем откладывать? Мы и так много времени потеряли. А мой отец ― законник, профессор права, он не признает нас, если мы не зарегистрируемся! Так что все придется делать по форме, как полагается.
Его доводы я слушала с большим удовольствием: мне льстило, что этот человек станет моим законным мужем. А он в эти минуты «уговоров» был особенно хорош ― голубые глаза с длинными мохнатыми ресницами светились от вдохновения, и то и дело красивым движением головы он откидывал с высокого лба каштановые волосы. Даже бородка, этот буржуазный анахронизм, сейчас удивительно была к месту на его скульптурной лепки лице. И я, вдруг лишенная собственной воли, подчинилась. Лишь для виду, что немножко сопротивляюсь, сказала:
– Но у меня нет нового платья!
– Пустяки! В ЗАГСе раздеваться не нужно, ― тоном бывалого завсегдатая этого учреждения ответил Игорь. Накинул на меня пальто, схватил за руку и потащил в Волисполком.
Все казалось сном. Я очнулась, когда регистратор строго спросила, какую фамилию я собираюсь носить?
– Конечно, мою! ― не дав мне подумать, сказал Игорь. ― Раиса Винавер, ведь правда красиво?
Я согласилась:
– Звучит красиво, ― и, поставив подпись в толстой книге, приобрела новую фамилию.
Это почему-то развеселило; схватившись за руки, мы выскочили из комнаты, где нас только что превратили в семейную ячейку, и бегом отправились, как я думала, домой. Но на мосту, перекинутом через железнодорожные пути, который весь затрясся от тяжелой поступи паровоза, Игорь вдруг выпустил мою руку и сказал:
– Чуть не забыл! Мне же срочно в Москву надо!
И не слушая моих ― жалких от растерянности ― слов, нырнул в клуб кислого угольного дыма и побежал вниз по лестнице на перрон. Униженная и оскорбленная, я осталась наверху: вот Игорь догнал тронувшийся поезд, вот впрыгнул на ходу в вагон, и вот уже тормозная площадка последнего вагона втянулась в горизонт.
День был приемный, судья уже нервничал, хотя и был предупрежден, какое «событие» произошло в моей жизни.
Сразу удивило большое количество зрителей из местных жителей. Это дело об алиментах интересовало и меня, так как ответчиком являлся комсомолец, состоявший со мной в одной ячейке. Поэтому протокол судебного заседания решила вести сама.
Истица была «старухой» ― ей было сорок пять лет, а нашему парню восемнадцать. Женщина со слезами на глазах утверждала, что отец ребенка ― именно наш комсомолец и что ни с кем другим она не «якшалась». Свидетели подтверждали, что многократно видели, как она угощала его, а уж спал ли он с ней, не знают. Неожиданно одна свидетельница заявила, что много раз видела у этой женщины Митьку-пекаря. Суд ухватился за эту ниточку, тем более что наш комсомолец упорно в «грехе» не признавался и твердил, что дружил только с сыном женщины, а если и ночевал, то с товарищем на сеновале. Суд сделал перерыв: за это время милиция разыскала Митьку-пекаря, и он явился в суд; Митька признался, что бывал у Матрены Николаевны не раз, но «никаких таких дел с ней не имел». Сорок пять лет, холостой, хорошо зарабатывает ― суд, «исходя из интересов ребенка», признал отцом его и присудил платить алименты [9]9
Неожиданный ответчик обжаловал это решение вплоть до Верховного суда. Но все инстанции, как сговорившись, подтверждали справедливость нашего «соломонова» решения. Дмитрий Иванович Мухин был признан отцом ребенка окончательно, и истица пришла ко мне получать исполнительный лист. Выписывая его, я тихонько спросила: «Матрена Николаевна, вот теперь, когда все окончилось, скажите, кто же настоящий отец». «Вот как перед Богом клянусь ― Петька», ― и, торопливо забрав лист, удалилась. Потом слышала, что будто бы после этой истории «Митька-пекарь» женился на ней... Но за точность не ручаюсь.
[Закрыть].
