Текст книги "Унесенные за горизонт"

Любовница

Дни проходили в каком-то тумане. Хотелось одного ― поскорее закончить работу и очутиться с ним вдвоем в моей маленькой комнатушке. Но иной раз, когда он просил разрешения остаться у меня, рассудительно отвечала, что его частые отлучки насторожат родителей, что об этом станет известно Лене и у него будут «семейные неприятности». На это у него обычно возражений не находилось, он отмалчивался и, как правило, подчинялся и уезжал ночевать к родителям. А мне становилось так холодно и обидно, что не проявил настойчивости... Я даже плакала не раз. Наутро была подчеркнуто холодной и рассеянной, отказывалась гулять с ним после обеда. Он мрачнел, но пользовался любой возможностью, чтобы нежно пожать мне руку или поцеловать в локоть и даже обнять:

– Помни, я твой, я всегда думаю о тебе.

Я в ответ скептически улыбалась. Но однажды Ваня влетел в мою рабочую комнату и, не обращая внимания на то, что в ней кто-то был, нагнулся и заговорщически шепнул на ухо:

– Все устроено! По моей просьбе мама привела в порядок комнату на Никитской, я сказал, что мне удобнее ночевать после работы там ... Значит, сегодня я у тебя! ― И выскочил из комнаты, как будто боясь возражений.

Волна счастья затопила меня. Я потеряла голову, я не думала уже о том, что наша связь «временная», чем постоянно охлаждала свой пыл. Я была счастлива от того, что он придет, придет и мы опять будем вдвоем...

Теперь почти каждый день мы вместе выходили с работы и, держась за руки, как дети, шли ко мне на Станиславского. Постепенно узнавая привычки друг друга, учились жить вместе. Видя точные, выверенные движения Вани, я старалась сдерживать свои ― размашистые и резкие, которыми привыкла управляться с хозяйством. Он никогда, в отличие от меня, не повышал голос и владел удивительной способностью отвечать на некоторые мои вопросы одним только выражением глаз. Его шутки были всегда остроумны и к месту, при этом лицо оставалось невозмутимым, а молчание казалось глубоко содержательным ― в каждую нашу совместную минуту я как будто кожей ощущала работу его ума.

Но ощущение «ворованности» этой новой жизни иногда становилось очень сильным.

Так проходили майские дни. Мы не умели, да и не могли скрывать своих чувств от окружающих. Васильева, инструктор нашего отдела, поговорила со мной «по душам». Она сказала, что в таком месте «неприлично крутить любовь».

– Серьезно? ― зло ответила я. ― А почему же подписки об этом не брали?

Рассказала об этом Ване. Он рассмеялся:

– Замечательно ты ответила.

А через несколько дней Ваня поведал о разговоре с Суворовым, который корил его за меня, напоминал о жене, которую знал. Ваня сказал, что незачем начальству лезть «в такие дела» и что он не мальчик, которого следует учить.

Однако тучи над нами сгущались. В начале июня меня вызвал заместитель начальника Управления пропаганды ЦК П. Н. Федосеев и очень «деликатно» объяснил, что, удовлетворяя требование нового начальника ОГИЗа П. Ф. Юдина, нескольких редакторов, работавших в аппарате, решено направить в издательство на «укрепление» кадров. В это число, конечно же, попала и я.

Федосеев протянул мне заранее подготовленное постановление.

К этому времени я начала тяготиться и своей службой в качестве помощника заведующего отделом науки ЦК, и атмосферой, царившей в аппарате, и благоговейной тишиной в коридорах и рабочих комнатах. Мой шеф, Суворов, предлагая пост помощника, обещал «самостоятельную» работу, а на самом деле она оказалась чисто технической ― редактировать документы мне поручали очень редко. Я превратилась в секретаря отдела, а порой меня использовали просто как машинистку. Тяжелы были и ночные бдения. Сергей Георгиевич приходил на работу часам к двенадцати, уезжал обедать в кремлевскую столовую к пяти, потом заезжал домой поспать и, свеженький как огурчик, возвращался к восьми-девяти вечера. Приподнимая тяжелые брови, очень удивлялся просьбам об уходе домой в десять часов. Мы засиживались нередко до глубокой ночи, и потом приходилось получать пропуск для прохода в комендантский час.

В последнее время я часто стала отпрашиваться пораньше ― это Сергею Георгиевичу явно не нравилось. Обычно в это время он читал газеты.

– Уже? Ну что же! Идите!

Ваня, как инструктор отдела, устраивал свои свободные вечера так: уезжал поближе к вечеру в какой-либо институт, звонил оттуда, что задерживается, и спрашивал, очень ли он сегодня нужен. Суворов, питавший к нему слабость еще с времен совместной работы в редакции, как правило, разрешал в ЦК не возвращаться.

Пошла в ОГИЗ к П.Ф. Юдину на прием, с путевкой из ЦК. Мы уже были знакомы с ним по Свердловску ― ужинали в номере у академика Митина накануне отъезда нашей «бригады». Тогда Павел Федорович был сильно пьян, и я думала, что он меня не помнит. Он, однако, встретил меня, как старую знакомую, и стал уговаривать принять пост старшего редактора в Гослитиздате. Сначала предложению обрадовалась ― всегда мечтала о работе с художественной литературой, ― но когда узнала условия, решительно отказалась: я теряла сорок процентов зарплаты (вместо полутора тысяч рублей стала бы получать девятьсот), а главное

– карточку литера “А”. Привела и аргументы: война затягивалась, а детей предстояло вывозить из эвакуации, т.к. дочери, закончившей в Кунгуре начальную школу, учиться дальше было негде.

Единственное вакантное место с окладом в тысячу триста рублей оказалось в МОГИЗе.

Вечером поделилась этой новостью с Ваней. Он огорчился, что я отказалась от редакторской работы, но с моими доводами вынужден был согласиться.

Так я стала заместителем управляющего МОГИЗа С. Е. Поливановского и вернулась в ту же систему, куда попала по распределению из института.

Однажды Ваня позвонил и сказал, что задерживается у родителей. Пришел очень взволнованный. Получил письмо от жены, в котором та умоляла приехать немедленно, иначе ― «погибнет». Видя, как он расстроен, я попыталась его шутливо «утешить»:

– Женская интуиция.

– Нет и нет, ― сердито парировал он. ― Не думай так, Лена не такая! Раз она так пишет, значит, действительно случилось что-то страшное!

Я невольно вспомнила: он даже во время наших жарких ночей иногда заговаривал о жене и сыне, беспокоился о них. Часто писал им, посылал переводы, как, впрочем, и я Мусатову. Мне даже нравилась в нем эта черта. Но теперь его терзания причиняли мне настоящую боль. Нет, не ревность, а именно боль...

Ваня заметил перемену в моем настроении ― его ласки сделались неистовыми; ими он как будто пытался сказать мне, опасаясь фальши слов, что-то очень важное. Но проходила ночь, и утром он начинал советоваться, как вывезти Лену из Сибири. В эти минуты становилось не по себе: леденящий холод заполнял меня, и я принимала решение как можно скорее освободиться от этой любви.

Однажды Ваня пришел сильно огорченный. Он переговорил с Суворовым, и тот категорически отказался хлопотать за него об отпуске. Было указание ― никого не отпускать. В отчаянии он метался в узком пространстве моей комнатки.

Вот она правда, думала я. Он любит свою жену. Какую же глупость я допустила, поддавшись своему чувству! На что я могла рассчитывать? Даже в забытьи страсти он ни разу не назвал меня «женушкой», как с первой минуты меня именовали и Лазарь, и Алексей. Может быть, впервые в жизни я испытала жестокую ревность. Но взяла себя в руки и постаралась хотя бы внешне остаться спокойной и рассудительной. Наблюдая его растерянность и отчаяние, стала придумывать, как помочь. И вдруг меня осенило:

– Послушай, обратись к Юдину Ему нужны редакторы, а ты все-таки бывший старший редактор Гостехтеориздата. Скажи о желании вернуться на прежнюю работу, вот увидишь, он ухватится за это. И договорись, что на работу выйдешь не раньше, чем через две недели. Вот и время, чтобы съездить за женой и сыном.

– Да, это выход! ― обрадовался он. ― Какая же ты у меня умница!

Ваня созвонился с Суворовым, и тот, не подозревая подвоха, разрешил прийти попозже. Как всегда, из дома вышли вместе; у Художественного проезда я свернула к МОГИЗу, а Ваня побежал к «Охотному ряду», чтобы побыстрее добраться до Орликова переулка, где помещался ОГИЗ. Юдин принял его, согласился на все условия и тут же написал письмо на имя начальника Отдела пропаганды и агитации Г. Ф. Александрова с просьбой уволить И. В. Кузнецова в порядке перевода в ОГИЗ на должность редактора.

Сразу после обеда Александров вызвал к себе Суворова. Что услышал Сергей Георгиевич ― неизвестно, но в отдел он возвратился очень возбужденным и срочно вызвал Кузнецова к себе. Суворов потребовал, чтобы Иван Васильевич немедленно отказался от слова, данного Юдину. Ваня объяснил, что иного выхода у него не было ― с Леной случилось несчастье, и отправиться к ней на выручку он мог только таким способом. В результате договорились, что Суворов выхлопочет для Ивана Васильевича срочную командировку, а уже по возвращении они обсудят вопрос о дальнейшей работе.

Ваня уезжал на следующий день. Его радость была беспредельна, и он изливал ее на меня. Бурные ласки сменялись нежными поцелуями, но я изо всех сил старалась остаться внутренне холодной. Мне надо было преодолеть и свою страсть, и свою безумную боль от сознания предстоявшей потери. Гордость не позволяла спрашивать у него, что же будет с нашими отношениями дальше. Да и зачем? Он так радовался своему отъезду, скорому свиданию с женой и сыном! Надо было делать выводы самой. И я их делала... И с сожалением и горькой радостью к утру констатировала: «Я спокойна». Меня почти не трогали ни его ласки, ни слезы на глазах. Он почувствовал мое состояние.

– Поверь, я люблю тебя так, как никого в жизни не любил, ― прошептал он. ― Лишь долг и ответственность заставляют меня оставить тебя.

– Не надо слов, ― нервно прервала я его. ― Мы оба люди ответственные, у каждого есть свои обязанности. Я это отлично понимаю. О том, что было, не жалею. И не стоит больше ни о чем говорить. Давай, собирайся!

Я все же ждала каких-то возражений, но он смолчал. Поднялся с постели, пошел в ванную. Я убрала комнату, приготовила завтрак, бутерброды в дорогу...

Так, почти молча, отправились на вокзал. До отхода поезда оставалось еще время ― мы нестерпимо долго прохаживались по платформе Казанского вокзала и перекидывались малозначащими фразами. Ваня пытался поймать мою руку, но я тут же выдергивала ее, как будто стеснялась.

Наконец подали состав. Зашли в вагон, сели рядом, но я чувствовала, как внутреннее сопротивление, взращенное за ночь, все больше отдаляет нас друг от друга...

Подали сигнал к отправлению. Ваня проводил меня к выходу, крепко прижал к себе и поцеловал. На платформе я встала перед его окном. Он неотрывно смотрел на меня, а когда поезд тронулся, высунулся из окна и громко крикнул:

– Я буду писать тебе с дороги!

Едва удержалась, чтобы не крикнуть: «Зачем?» ― но, как полагается, помахала вслед поезду платочком