Текст книги "Унесенные за горизонт"
Автор книги: Раиса Кузнецова
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 40 страниц)
– Это их обязанность!
– Но они делали эту работу по ночам, в два раза быстрее обычного!
– Ну и что? Все обязаны так работать!
В общем, уговорить ее он не смог, уехал расстроенный. А через несколько дней, поздно вечером, появился дома, такой довольный и сияющий.
– Какими судьбами? ― воскликнула я..
– А я был на заседании редколлегии нашего журнала.
– Зачем? ― упавшим голосом спросила я, предчувствуя какую-то беду.
– А затем! Приехал и лично похвалил группу, выпустившую досрочно журнал с перепиской Менделеева и Дарвина, извинился перед ними, что, не будучи в настоящее время директором, не могу выполнить своего обещания о премировании.
– А она была?
– Да, была!
– Ну и как реагировала?
– А как всегда, красными пятнами по лицу...
– Ну, как ты не понимаешь, что ты оскорбил ее на глазах у присутствующих. Ведь все, конечно, уверены, что ты не мог не говорить с ней о премировании, ― чуть не плача твердила я. А он только рассмеялся:
– Капризных женщин надо учить, если они берутся руководить делом. Знаешь, как она переживала, что профессор Белькинд с ней не здоровается. Не раз мне на это жаловалась. Я был удивлен поведением этого весьма воспитанного человека. Спрашиваю: «Лев Давидович, что это, говорят, вы не здороваетесь с Валерией Алексеевной?». А он отвечает: «Я не могу здороваться с женщиной, из-за которой в конце тридцатых годов погибли чуть не сотня ученых МЭИ, ни в чем не повинных и теперь полностью реабилитированных, ― из них многие были моими друзьями.
– Но он не сказал ей этого в глаза?
– Конечно, нет!
– А ты оскорбил ее лично и публично, и она отомстит!
– Слава богу, теперь не тридцатые годы, и уже был XX съезд, ― оптимистично закончил он.
Утром уехал в «Узкое».
А через несколько дней раздался звонок, и какой-то мужчина стал требовать, чтобы я срочно вызвала Ивана Васильевича в институт. Заныло сердце, отговорилась, что связи телефонной не имею, а поехать в «Узкое» не могу. Через день-два Ваня появился дома. Вид его был ужасен: бледный как смерть, дыхание тяжелое, прерывистое. Уложила в постель, вызвала «неотложку». Определили: гипертонический криз. Когда он пришел немного в себя, рассказал: вызвали на парткомиссию, присланную из райкома КПСС, и зачитали сделанные выводы по оценке его работы. Обследование проводили без его участия; ему инкриминировалось не просто огромное количество упущений, но даже «преступлений».
Его, человека совершенно невинного, эта подлость ударила особенно больно. Сама «мадам» как бы устранилась на это время ― вроде заболела, на работу не ходила, но все, что было записано в постановлении, все это было продиктовано ею. Так мы подозревали, и это подтвердилось потом на заседании райкома КПСС, срочно поставившего вопрос «о деятельности И. В. Кузнецова» на обсуждение, минуя парторганизацию института. Его обвиняли, например, в том, что он привлек к работе «из корыстных целей» Б. М. Кедрова. Иван Васильевич возражал: «Кедров ― единственный членкор в институте, председатель комиссии по изучению наследства Менделеева, автор многих книг о Менделееве. Какая мне корысть? Это только почетно для института». В ответ второй секретарь райкома Боброва, которая вела заседание, буквально кричала: «Конечно, корысть, ведь он будет вашим оппонентом при защите докторской!» (об этом он говорил как-то Голубцовой).
– Да где бы ни работал Кедров, ― отвечал Иван Васильевич, ― он был бы моим оппонентом, так же как и Омельяновский, ибо в области философии естествознания работаем пока только мы.
Ему бросали новое «обвинение»: «Вы разрешили профессору Зубову засчитать его изданную книгу как внеплановую, и он получил поэтому гонорар!»
Иван Васильевич объяснял:
– Зубов записал в план-карту часть своего большого труда ― пятнадцать листов, но поскольку сверх этого он выполнил по заданию института другую работу в тридцать листов, дирекция сочла возможным ― и на это нам дано право ― засчитать эту работу как плановую, а записанную ранее перевести во внеплановую.
Его обвиняли также в том, что привлек к работе в институте директора издательства «Физматгиз» Рыбкина, хотя последний зарплаты в институте не получал. «Говорят, он ваш хороший знакомый?» ― ехидно вопрошала Боброва.
– Он великолепный математик, а что касается знакомых, то я знаком со всеми, кто работает в области философии естествознания.
Много еще было пунктов подобных обвинений, но особенно, по мнению обвинителей, важным и обличающим был один ― об использовании труда Горнштейн. Эту женщину, семнадцать лет проведшую в сталинских лагерях, в прошлом профессора, у которой одно время учился Кедров, Иван Васильевич принял в институт действительно из жалости. Она была из Ленинграда, но почему-то туда после реабилитации не вернулась, а застряла в мытищинской больнице, где работала санитаркой. Кедров случайно встретил ее и попросил Ивана Васильевича взять в институт, как человека, хорошо знающего несколько иностранных языков. Институт как раз нуждался в переводчиках, было много интересных книг по его тематике, которые следовало перевести. Этим она и занималась. Переводы ее поступали в библиотеку института, где с ними могли знакомиться все, кто там работал. Но, желая «пришить» хоть какое-нибудь дело, пахнувшее использованием служебного положения, Горнштейн принудили сказать, что «переводы делались лично для Ивана Васильевича» (она потом долго мучила его своим «раскаянием», объясняя эту ложь испугом, ― так силен был нажим на нее). Никого не смутило, что все эти переводы были на учете в институтской библиотеке. Иван Васильевич отвел и это обвинение, но все его слова повисали в воздухе. Его не слушали, перебивали, возмущались тем, что «смеет защищаться». В конце концов признали виноватым и предложили вынести строгий выговор с занесением в личное дело. Попытка Вани опротестовать наказание вызвала возмущение Бобровой и ее громкую реплику: «Будьте благодарны, что оставляем вас в партии. Товарищ Голубцова звонила и требовала вас исключить».
Вот так, в конце концов, вылезли на свет ослиные уши той, что организовала всю эту травлю, не простив Ивану Васильевичу его принципиальности и независимости. «Мадам» вообразила, что этот мягкий на вид, деликатный и предупредительный человек с ясными голубыми глазами будет игрушкой в ее руках. Но он оказался «железным», неподдающимся. И это привело ее в ярость
Новые «Основы»
Возвратившись в «Узкое», Ваня заявил руководителю авторского коллектива Ф. В. Константинову, что отказывается, да и не должен писать учебное пособие, создаваемое по решению XX съезда партии, потому что получил строгое партийное взыскание. Но все: Константинов, Федосеев, Копнин, Каммари, Розенталь и Глезерман, Шишкин и Берестнев ― все в один голос заявили, что об отстранении его от авторства не может быть и речи. Константинов только сказал ему:
– Ну зачем ты поехал на заседание райкома ― ты мобилизован съездом, и незачем тебе было отвлекаться. Если бы за тобой приехали, мы бы им такой «разговор» устроили, что они не знали бы, куда деваться. Но жалобу, конечно, напиши!
Иван Васильевич рассказал, что заявление написал, однако, узнав, что Фурцева ― близкий друг Голубцовой, подать его не решился, зная, что она добивается его исключения. И Константинов согласился.
– Пройдет год-два, ― твердила я, ― и ты снимешь свой выговор, а так может быть еще хуже, «закадычная подружка» найдет случай выполнить ее желание.
Он все же колебался: возмущала откровенная несправедливость оценки его работы. Лишь новый гипертонический криз подкосил его настолько, что он перестал об этом думать. Врачи «Узкого» даже хотели отправить его в больницу, но он категорически отказался. И лежа в постели, писал свои главы для книги, так как сроки поджимали. При очередном обсуждении его глав, а каждая из них обсуждалась всем авторским коллективом, Константинов с укором сказал:
– Вот если бы мы все могли писать так ясно, просто, доходчиво и. глубоко, как Иван Васильевич, насколько быстрее пошла бы наша работа.
Президиум Академии наук, учитывая совершившееся, освободил Ивана Васильевича от обязанностей директора Института истории естествознания и техники и перевел его на работу в Институт философии в качестве зав. сектором философии естествознания.
А мне пришлось заниматься ликвидацией его взаимоотношений с прежним институтом, в частности, окончательными расчетами по зарплате. По нашим подсчетам выходило, что Ивану Васильевичу причиталось одиннадцать тысяч с небольшим. Каково же было мое изумление и негодование, когда увидела, что мне выдают что-то около трех тысяч, объяснив, что сделано это по указанию Голубцовой. Тогда я ворвалась к ней в кабинет, требуя указать причины такого обсчета. Спокойно, с какой-то издевательской усмешкой она сказала:
– Вы что, хотите получать вторые отпускные?
– Но позвольте, он же работал все время, хотя по чисто «бухгалтерским» соображениям отпускные получил, с тем что за это время получит зарплату!
– А где об этом приказ ― о возвращении из неиспользованного отпуска?
Побежала, привела в кабинет главбуха, тот подтвердил, что такая договоренность действительно была.
– А чем можно доказать, что он в январе работал, а не отдыхал?
– Но он подписывал все бумаги по финансам за январь, ― сказал главбух.
– Ну, об этом мы еще с вами поговорим, ― сказала она угрожающе, и главбух немедленно ретировался.
Я выскочила из кабинета и наткнулась на ученого секретаря института Ашота Григорьяна.
– Послушайте, вы можете подтвердить, что Иван Васильевич в январе работал, а не отдыхал?
– Конечно, конечно, ― отвечал он мне, в то время как я уже втащила его в голубцовский кабинет.
– Так вы, товарищ Григорьян, собираетесь утверждать, что Кузнецов в январе не отдыхал, а работал, и вы в этом уверены? ― раздельно и злобно проговорила она, сверля его глазами. И Григорьян залепетал, заметался:
– Нет, конечно, твердо я этого не помню.
– А приказы, приказы за это время кто по институту подписывал? ― закричала я и, влетев к секретарю, схватила папку, которая лежала на столе, и стала листать перед Валерией Алексеевной и показывать, что все бумаги за этот период подписаны им.
– Ну, это тоже не доказательство, он ведь и сидя дома любил подписывать все бумаги, ― нагло ответила она, ― а вот главной бумаги о возвращении из отпуска ведь нет?..
Ах, Ваня, Ваня, невинное ты в бюрократизме дитя! Я с самого начала конфликта подозревала, что такой бумаги в делах нет. Когда он в конце декабря принес так называемые «отпускные» деньги и рассказал, что пошел навстречу просьбам бухгалтера, а в отпуск на самом деле не собирается, я ему сразу сказала:
– После Нового года, приступая к работе, издай приказ в отмену того, по которому получил отпускные, иначе могут быть недоразумения.
– Какая ерунда, ― ответил он. ― Ведь все будут видеть, что я на работе, а не в отпуске.
– Но я прошу тебя, оформи это дело, ― почему-то тревожилась я.
Он со смехом обещал. И вот, оказывается, не сделал, понадеялся на людей, а они все его предали. Конечно, этого бы не случилось, если бы не его «мобилизация» в авторский коллектив! И я решила поменять тон разговора с «мадам».
– Вы понимаете, он не стал писать этот приказ потому, что не придавал ему значения, положился на людей, которые знали и видели, что он по-прежнему посещает институт и никуда не ездил отдыхать.
И тогда она неожиданно сменила гнев на милость:
– Хорошо, мы постараемся разобраться в этом деле, но было бы лучше, если бы он приехал сам, а не присылал вас.
– После истории в райкоме у него тяжелый гипертонический криз, он не встает с постели, видите, доверенность заверена врачами!
– Ах, так ― ну хорошо, приходите послезавтра.
Пришла ― к расчету выдают семь тысяч. Не выдержала ― вновь ворвалась к ней:
– Почему решили, что он две недели был в отпуске, ведь это неправда. И одного дня не отдыхал!
– А люди говорят другое, ― зло ответила она, уткнувшись лицом в стол.
Тут я так хватила кулаком по столу прямо перед ее лицом, что она отпрянула от стола.:
– А я верю в возмездие! ― крикнула я и выбежала из кабинета.
Сражаться за остальные три-четыре тысячи, конечно, было бессмысленно...
Ване я даже не рискнула рассказать об этом инциденте, сказала, что расчет произведен нормально. Радовало, что высказала этой злобной бабе свое возмущение и презрение и что теперь не тридцатые годы, когда Сталин и его приспешники типа Маленковых расправлялись с неугодными им людьми. Мстительная и мелочная по натуре, эта женщина не оставила бы нашей семьи в покое, заслала бы нас куца подальше, но после 30 июня ― дня публикации статьи «о культе личности» ― я не боялась даже жены заместителя премьера..
Я моталась в «Узкое» почти каждый день ― иногда на автобусе, отнимавшем много времени, а потому чаще на такси, что здорово подрывало наш сильно «похудевший» бюджет. Тревожно и нерадостно протекало это лето ― 1956-го года. Отходила душой только в те вечера и выходные дни, когда, приехав в «Узкое», видела радостное лицо Вани, спешившего мне навстречу.
Серый «Москвич»
Работа над книгой по философии была наконец закончена, и поздней осенью мы отправились в отпуск в Сочи вместе с Людмилой Копниной. В отпуск ехали «дикарями». Сняли две смежные довольно большие комнаты и зажили весело и бездумно.. Как-то в парке встретили Веру Руссо, редактора нашей киностудии. И вот как она рассказывала остальным моим сотрудницам об этой встрече:
– Иду и вижу Раису Харитоновну, Ивана Васильевича и удивительно красивую женщину с ними. И что же вы думаете? Раиса Харитоновна подошла ко мне, и мы пошли с ней впереди, разговаривая о наших новостях и делах, а Иван Васильевич подхватил красавицу под руку и пошел с ней сзади нас, оживленно беседуя. Раиса Харитоновна хоть бы оглянулась на эту картину. Больше того, я узнаю, что эта красавица и живет с ними вместе. Ну уж нет! Я бы ни за что своему любимому мужу не позволила этого.
И правда, они так все удивились этому сообщению, так удивились... А я подумала про них, в особенности про Веру: «потому-то ты и развелась и живешь с ненадежными любовниками».
Я чувствовала и знала, что он любит и полностью доверяет мне ― так же как доверяла ему я. С большим раскаянием вспоминаю, как волновали меня ухаживания других мужчин в те годы, когда жила с Аросей. Но как равнодушна стала я к проявлениям мужской симпатии ко мне при жизни с Ваней. Он дал мне в жизни все, что может только желать женщина, ― страсть и любовь, постоянную атмосферу внимания, заботы и ласки. Я не помню такого случая, чтобы он не выскочил из комнаты, услышав, что я пришла с работы или еще откуда-то, не поцеловал меня, не снял бы с меня пальто, а то и обувь. Обычно я уходила на работу раньше, и он, если не был болен, отрывался от книги или статьи, и каждый раз «провожание» было долгим... И так все двадцать семь лет, что мы с ним прожили вместе. За все эти годы у нас не было ни одной ссоры, лишь иногда, когда я в чьем– то присутствии неудачно что-нибудь «ляпну», он посмотрит на меня строго, и я уже знала: когда останемся одни, обязательно припомнит мне это, но так мягко и любовно, что я никогда не обижалась.
По возвращении из Сочи нас ожидал неожиданный подарок. Однажды в партбюро раздался телефонный звонок: «Вашей киностудии по распоряжению товарища Фурцевой выделены шесть автомашин «Москвич». Немедленно представьте список».
Тут же собрала партбюро, членов месткома и представителя дирекции. Оказалось, эти машины были выпущены заводом сверх плана, и их решено было продать творческим работникам Москвы. В список включили директора, главного редактора, то есть меня, и четырех наиболее заслуженных режиссеров.
Не мешкая, организовали на студии кружок начинающих автолюбителей. В вождении практиковались на площадке ВДНХ. Ваню посторонним никто не считал ― он нередко помогал нашим сценаристам и режиссерам в философском осмыслении темы, и, как правило, безвозмездно. А в это время был официальным консультантом фильма «Происхождение жизни на земле» режиссера В. А. Шнейдерова.
В декабре 1956-го, получив открытку с извещением, мы взяли с собой пятнадцать тысяч и помчались за своим нежданным «подарком». К сожалению, все машины были серого цвета, но Ивану Васильевичу так не хотелось откладывать покупку, что пришлось согласиться и на серую... С нами был шофер Василий Кузьмич, который в свое время был водителем персональной машины Ивана Васильевича, ― он и перегнал «Москвич» к дому.
В мае 1957-го почти вся наша группа сдала так называемую «теорию» на «пять». Профессионалы, толпившиеся у здания ГАИ, даже не поверили нам. «Так не бывает», ― мрачно сказал один из них. Но вот с вождением машины для некоторых, в том числе и для меня, дело оказалось посложнее. Мотор у меня заглох, машина остановилась прямо перед надвигающимся на нас трамваем:
– Ой, что делать? ― охнула я.
Подскочил милиционер, увидел, что машина ГАИ, отдал честь и сказал инструктору:
– Надеюсь, гражданка прав не получит.
– Конечно, ― ответил тот.
Ваня права получил , а мне вскоре стало не до прав
Первый инфаркт
В конце мая Иван Васильевич переболел гриппом, чувствовал себя после него плохо, однако 7 июня отправился на совещание физиков, где, слушая философскую «чушь» многих ораторов, в особенности академика Фока, не выдержал и выступил. Придя домой, жаловался на какую-то стесненность в груди, объясняя «остатками гриппозного состояния». Я просила его отказаться в связи с этим от намеченной прогулки на машине, вызвать доктора, но мои увещевания не помогли. Он заявил, что ему стало лучше и он намерен выполнить свое обещание и покатать больную Изабеллу и ее мужа днем в субботу 8 июня. Когда заехали за ними, я заметила, что ему явно плохо; вновь все стали просить его никуда не ехать. Он отверг все наши уговоры, сказал, что чувствует себя хорошо. «Если уж ехать, пусть машину поведет Василий Кузьмич», ― просила я, но, видно, ему так хотелось показать свое искусство вождения, что он сел за руль сам. Уже через некоторое время я заметила, что от боли в груди он чуть ли зубами не скрипит, нос у него побелел, но руль Василию Кузьмичу он так и не отдал и довез нас до самого Отрадного. Необыкновенно красиво было здесь. Ваня с трудом вылез из машины и неожиданно лег на влажную траву, хотя был в светлом сером костюме. Он был всегда очень аккуратен, и уже одно это говорило о том, что ему очень плохо, очень.
– Надо скорее уезжать, ― сказала я.
Но Ваня улыбнулся:
– Гуляйте, просто мне захотелось полежать.
Мы, однако, не согласились. Уже без всяких возражений он уступил руль Василию Кузьмичу. Какое счастье, что я попросила его на всякий случай поехать с нами! Полные тревоги, подъехали к нашему дому, все хотели тут же разъехаться, дать Ивану Васильевичу отдых, но он не согласился:
– Нет, нет, как договорились, идем к нам пить чай.
И гости были вынуждены подняться наверх. Я была вне себя от беспокойства, но возражать и спорить с ним... разве для него это было бы лучше? Гости посидели, выпили чаю, быстро собрались, и Василий Кузьмич повез их домой. Едва за ними захлопнулась дверь, Ваня схватился за сердце:
– Рая, мне очень плохо, ― и упал на скамейку в передней.
С трудом довела до постели, уложила, стала расспрашивать, где и что болит, и схватилась за голову: инфаркт. Только что мы делали фильм о гипертонии с консультацией профессора Мясникова, который категорически утверждал, что это заболевание обязательно заканчивается инфарктом, если систематически не лечиться. Ваня же постоянно забывал о лечении, как только оказывался вне стен дома. Стала звонить всем и вся, советоваться, кого вызвать из врачей и профессоров. Быстро приехали кардиолог профессор Шпирт и наблюдавший Ваню врач из Академии наук. С огромным желанием поверить я услышала, что это еще не инфаркт, а лишь предынфарктное состояние, что, может быть, все обойдется. Приняли какие-то первые меры и уехали.
Хоть и страшно мне было одной, но я была довольна, что дети наши в отъезде. В самом начале июня они уехали вместе с Маврушей в Коктебель, где мы сняли для них полдома. У Сони к тому времени было уже двое малышей ( в «день смеха» появился сын Алеша. Когда ее муж Костя именно 1 апреля позвонил мне, что у них родился сын, я не поверила, думала, что он меня разыгрывает...) Так что помощи от детей ждать не приходилось, а потому, взяв себя в руки, стиснув зубы и осушив глаза, с веселой улыбкой я стала ухаживать за своим любимым мужем. Всю ночь сидела рядом, стараясь угадать каждое желание.
Не помню уж, как и ночь прошла, а утром ― звонки, звонки... Приехали мои неизменные подруги ― Соня Сухотина, Изабелла, Люба Щекина. Вновь вызвали врачей из поликлиники Академии наук и частных профессоров. К вечеру роковой диагноз был подтвержден электрокардиограммой: «инфаркт». Для серьезного лечения было потеряно почти три дня. «Лежать только на спине» ― тяжелое испытание! Спина у Вани совершенно одеревенела. И хотя мне помогали друзья, я сбивалась с ног. Спать не могла совершенно, даже когда возле него дежурили мои верные друзья ― Соня или Изабелла. На десятый день мне сделалось так плохо, что по настоянию Сони Сухотиной врач, пришедшая к Ване, была вынуждена измерить мне давление. Было двести на сто. «Гипертонический криз», ― сказала врач. Прописала серпазил и приказала лежать. А как лежать? Не дай бог Ваня узнает, что я больна. Поэтому, несмотря на уговоры Сони, я, как только врач ушла, встала и с самым веселым видом вошла в кабинет, где лежал он.
– А ты не больна? Что-то Роза Абрамовна долго была у тебя? ― это было первое, о чем он спросил.
– Да ты что? Просто мы с ней всерьез поговорили о том, как лучше организовать уход за тобой, чем кормить. Ты же ничего не ешь.
Вскоре ему стало как будто немного лучше. Мне все твердили, что его следует положить в больницу, но я боялась. Врачи говорили, что это можно делать не раньше чем через три недели, а пока он «нетранспортабелен». Агитируя за перевоз в больницу, те же врачи говорили, что там таких роскошных условий, как дома, у него, конечно, не будет. И все же они его туда перевезли, и я при первом же посещении поняла, что они имели в виду, когда говорили о наших прекрасных условиях. Больница была переполнена. В палате, где поместили Ваню, он был пятым, проходы между кроватями были узкими, окно, несмотря на лето, было закрыто и открывалось лишь иногда «для проветривания», а больные в это время укрывались одеялами с головой. Дома же он лежал один в большом кабинете, все окна и балконы (их у нас два) раскрыты, и прохладный ветерок гулял по квартире, отнюдь не рискуя его задеть ― он лежал на кровати, стоявшей в углу. Дома мы не оставляли его ни на минуту, только когда засыпал. Самое интересное: он быстро, хотя и ненадолго, засыпал под чтение юморесок из «Крокодила», а Достоевский, наоборот, его возбуждал.
Как только Ваня заболел, я сразу оформила отпуск. А когда он закончился, я продолжала точно в 5 часов появляться в палате после «тихого часа» и проводила около Вани время до ужина и даже после. Лечащий врач пыталась удалить меня перед ужином, но Ваня так нервничал, не спал потом, и она смирилась.
