Текст книги "Унесенные за горизонт"
Автор книги: Раиса Кузнецова
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 40 страниц)
– Ты моя прелесть! Но зачем ты хотела меня расстроить?
Его радость вызвала нестерпимое чувство ненависти.
– Соня, пусть он уйдет! ― закричала я.
И он ушел, не забыв прихватить фотоаппарат.
– А знаешь что, ― предложила Соня, ― он, конечно, прибежит ко мне, как к твоей подруге, узнать подробности... А я скажу, что ты заняла у меня и Мендж по пятьсот рублей, но аборт был неудачный, пришлось обратиться в больницу. И был допрос в милиции, отчего ты и нервничаешь. И что, возможно, еще будет и штраф. Интересно, как он поведет себя?
– Отличный план, ― согласилась я.
– А я буду требовать с него «долг» при каждой встрече.
– Валяй, ― развеселилась я. ― А вдруг отдаст? Что будем с этими деньгами делать?
Соня засмеялась:
– Поставим памятник! Самому благородному муженьку на свете... ― Соня на мгновенье задумалась, ― от благодарной женушки! Неплохо?
Как и следовало ожидать, Лазарь оставил в покое и меня, и подруг, стал явно избегать нас, а проще говоря ― напрочь исчез из моей жизни.
Два моих «Я»
― Ты не слушаешь радио, Рая? ― закричал с порога Иосиф Евсеевич.
День был солнечный, безветренный. Я сидела на открытой веранде в полотняном шезлонге, читала книжку и приглядывала за Эдиком ― его сильно интересовали соседские куры, забредшие на наш участок, а петух у них был очень злой. С недавнего времени мальчик сильно заикался. Няня сказала, что будто бы через Эдика, когда тот сидел верхом на игрушечной лошадке, перепрыгнула собака; в другой раз его напугал соседский мальчик, неожиданно появившись перед ним в страшной маске. Я возила сына к докторам, и мне было сказано, что если не пройдет само, с осени сорок первого «начнем лечить».
– А что случилось? ― спросила я
– Война, война началась!
Бросилась к приемнику, включила и так, забыв оторвать руку от кнопки, стоя дослушала сообщение Молотова ― его уже повторял диктор.
Взволнованный Иосиф Евсеевич продолжал бормотать:
– Ужас, ужас, какое несчастье, мы все погибли!
– Да вы что! ― самонадеянно воскликнула я. ― Мы этих фашистов уничтожим на их же земле!
Свекор посмотрел на меня с удивлением:
– Хорошо бы так, но ведь вся Европа не справилась с ними.
– Ну, так то Европа! Царская Россия любые нападения отражала, а уж Красная армия ― тут и говорить нечего! Разбила Антанту, прогонит и фашистов. Мы еще честным немцам поможем освободиться от Гитлера и его пособников!
Иосиф Евсеевич только горестно покачал головой, а я, быстро собравшись, понеслась в издательство. Меня не удивило, что, несмотря на выходной, собрались почти все сотрудники. Я, как секретарь парторганизации, провела краткий митинг. Наивное убеждение, что война будет короткой и сокрушительной для фашистов, осмелившихся напасть на нашу могучую державу, звучала в словах всех выступавших.
В понедельник нас, секретарей, собрали в райкоме ― инструктировали, как правильно проводить митинги. Что говорить, как отвечать на всякие неудобные вопросы ― оптимизм бил через край, теперь и вспомнить-то стыдно...
Спустя десять дней услышала выступление Сталина по радио. Поразили необычное обращение «братья и сестры» и чрезвычайно тревожная интонация голоса; речь поминутно прерывалась, слышалось бульканье наливаемой в стакан воды. Вот тогда в первый раз мне по-настоящему сделалось страшно.
С фронтов передавались печальные сводки. Наши войска оставляли один город за другим. Чуть ли не через неделю после начала войны мы потеряли западную Белоруссию, в том числе город Барановичи, где находился на топографической практике мой самый любимый младший брат Митя. Училище, пославшее двести пятьдесят студентов на практику, об их судьбе ничего не знало. Последнее письмо мама получила от Мити в конце мая, и с той поры мы уже не имели о нем вестей.
Нас стали готовить к «возможной встрече с врагом». Женщины занимались в санитарных отрядах, учились метать бутылки с горючей смесью, мужчины записывались в отряды народного ополчения. Было получено указание: лиц, подлежавших призыву, в отряды не записывать. Помню, не записала Сеню Гольденберга, моего молодого редакционного помощника ― обиделся на меня смертельно.
– Пойдешь, когда призовут. У тебя возраст призывной.
– Когда призовут, война уже кончится!
Пришлось записать.
Если летом из города в основном отправляли женщин с малыми детьми, то с августа начали вывозить целые предприятия и учреждения.
Я не могла в такую грозную пору покинуть свой партийный пост ― было стыдно.
Попыталась уговорить поехать с детьми Маврушу.
– Что, хотите навязать своих детей? Отца у них нет, вас убьет бомба, а я буду их растить?
– Бог с тобой! Никто тебе их не навязывает, тебе самой будет лучше! А если что случится со мной, их воспитает государство.
Но Мавруша была непреклонна.
Жена Сеи, Алла, посоветовала отправить с детьми Иосифа Евсеевича ― она его ненавидела:
– Если б ты только знала, Рая, как он мне надоел!
Передать эту гадость не решилась, старик от моего предложения наотрез отказался и уехал с семьей сына куда-то за Уфу [61]61
Сея, младший Аросин брат, простудился на строительстве завода и умер от скоротечной чахотки.
[Закрыть].
Соне было девять лет, Эдику четыре с небольшим. Но после мучительных размышлений ― решилась.
От Южного порта на большом пароходе мои дети отправились в далекое путешествие по русским рекам: Москва, Ока, Волга, Кама... Прибыли в Молотов (теперь Пермь), оттуда поездом их доставили в Кунгур, где на берегу Сылвы, в доме отдыха ЦК авиаработников, были организованы интернат и детский сад для детей работников ВЦСПС.
Меня осуждали даже близкие друзья. Я отстаивала свое решение как единственно правильное, а сама тосковала и тревожилась.
Начальником писательского эшелона был назначен один мой автор ― Марк Ефетов. В тридцать пятом редактировала его первую книжку, тогда же он стал вхож к нам в Колокольников и даже, навязывая дружбу «домами», познакомил с женой Дитой. Арося относился к нему иронически и за глаза именовал «Буфетовым». Однажды ― прошло, наверное, не меньше года после Аросиной гибели ― Марк признался мне в любви:
– Я бы никогда не посмел... ваш муж... я очень уважал его, но теперь...
– Что теперь? ― спросила я удивленно.
– Я бы хотел... соединить наши судьбы, ― избегая моего взгляда, пробормотал он.
– А Дита как же? ― удивилась я.
– С Дитой я живу по инерции, а вас люблю.
Я засмеялась.
– Значит, вы совсем меня не любите, не любите?
– Так, чтобы стать вашей женой, конечно, нет! Останемся друзьями [62]62
Кстати, он и теперь, когда ему под восемьдесят, живет «по инерции» с Дитой.
[Закрыть].
Марк предложил место в эшелоне. Два моих «я» ― мать и коммунист ― немедленно сцепились между собой. Борьба была нешуточной; узнав, что эшелон идет под Казань, в Чистополь, я тотчас нашла предлог:
– А мне нужно работать вблизи детей, не дальше чем в Молотове!
Но Марк стал уверять, что именно в этом городе у него масса друзей в редакционных и писательских кругах, что он лично отвезет меня туда и обеспечит работой. Крыть было нечем. Собрала партбюро и робко сказала о возможности своей эвакуации. Неожиданно просьбу мою поддержали и вынесли решение, которым освобождали от обязанностей секретаря парторганизации и, таким образом, благословляли в путь.
– Вы мать, и вам надлежит быть с детьми, ― назидательно сказал директор издательства, заметив мою обиду.
Легкость, с какой было принято это решение, задела.
С заседания вышла совсем расстроенная. Значит, только потому, что я мать, я должна, по их мнению, сидеть в глубоком тылу и издали наблюдать за трагическими событиями, происходящими в стране?
А тут позвонил Марк. Он очень обрадовался, узнав, что меня отпустили, сказал, что час отправления эшелона пока неизвестен, но в любом случае завтра он тронется в путь. Марк дал несколько советов, как собраться в дорогу, что взять с собой, и велел ждать звонка.
Радость Марка насторожила. Всю ночь, помню, не могла заснуть, размышляя, правильно ли поступаю, и к утру пришла к твердому убеждению, что ехать ни в коем случае нельзя. Я рисковала потерять свою самостоятельность, попасть под власть человека, мне немилого, которому ничем не могла отплатить за участие в моей судьбе...
Утром, как всегда, я пришла на работу и попросила считать вчерашнее мое заявление недействительным, так как возможность эвакуации исчезла. Марк обрывал телефон, но я не подходила, малодушно избегая разговора, и мои товарищи всякий раз сообщали, что меня срочно вызвали в райком партии.
Так я осталась в Москве.
Алексей Мусатов
Я была отчаянная трусиха ― пребывание на крыше и тушение зажигалок стоили мне многих сил и собранности всей воли. Особенно я не любила бомбоубежищ ― все знали, что от прямого попадания спасения не было; спускаясь в них, сразу начинала задыхаться. Наиболее безопасным считалось метро ― каждый вечер туда брели женщины с детьми, увешанные узлами и чемоданами, ― и дышалось там лучше. От этого распорядка жизни по сигналу сирены, от бессонных ночей я так уставала, что, как только представлялась малейшая возможность, мчалась в Кучино, на дачу, за которой теперь приглядывала Мавруша.
Оставаться в доме на ночь боялась ― самолеты пролетали так низко, что стены тряслись, и я убегала спать в траншею ― ее выкопали на участке под густой кроной деревьев. Лежанки, сделанные из оставшейся глины и устланные пахучим сеном, манили ко сну, на них после Москвы отдыхалось относительно спокойно.
В конце июля Мавруша, поджав губы, показала билет на Старый Оскол.
– Что, туда еще ходят поезда? ― удивилась я.
– Ходят.
– Ты с ума сошла! ― воскликнула я, ― прямо немцу в пасть лезешь!
– А кому нужна наша деревня? Ему Москва нужна, вот он ее и бомбит. А скоро хлеб кончится.
Все мои аргументы были отвергнуты. Мавруша уехала.
На даче, если б не самолеты, все оставалось, как в мирное время. Это нравилось моим друзьям, они тоже были не прочь отдохнуть от московских ночей в более тихом месте.
В одно из воскресений августа на даче появилась Соня Сухотина в сопровождении довольно представительного, хотя и молодого человека ― я уже знала о ее романе с «неким Мусатовым».
– Между прочим, ― с гордостью сказала Соня, ― кандидат в члены Союза писателей.
Мы познакомились и уже через некоторое время вели себя, как старые друзья. Развлекались что есть мочи. Я была в ударе. Повела купаться на Пехорку. Смотрим ― плывет стог сена, уселись на него ― не тонет. Тогда, захватив с берега одежду, отправились на нем в «путешествие» по реке. Перепели все песни, какие только помнили, и сделали «великое» географическое открытие, что Пехорка течет до Красково и даже дальше. Повернули назад, но против течения плыть оказалось тяжелей. Из пастбищных слег соорудили шесты и, упираясь ими в дно, тронулись в обратный путь. Копна совсем размокла, начала распадаться, между тем вечерело, а ночевать в лесу не хотелось. Когда сено под нами исчезло, навернули одежду на головы, взяли с Алексеем Соню, которая почти не умела плавать, под руки, и так доплыли до моей дачи.
Пришли домой усталые, еле передвигая ноги и с ощущением какого-то незаконного, запрещенного счастья. Тут война, горе, ― а мы так развеселились.
Алексей оказался рыцарем. Он отстранил нас с Соней от всех дел, приготовил ужин и подал его к дивану, где мы, обессиленные, расположились в свободных позах. Я с удовольствием наблюдала за его расторопными движениями, поражаясь ловкости, с какой он ориентировался в чужом доме, и поймала себя на том, что он мне просто нравится.
После ужина перебрались на открытую веранду; стрекотали, иногда вдруг дружно смолкая, кузнечики, над стеной темневшего поодаль леса высыпали звезды; соблюдая затемнение, люстру зажигать не стали, а принесли небольшую лампу с абажуром, осветив только окружность стола.
Соня была говорлива, возбуждена, вовсю кокетничала с Алешей, я же больше молчала ― внезапный ожог от мысли, что здесь для меня места нет, испортил настроение. Алексей когда-то учился в Сергиевом Посаде, в педагогическом техникуме, располагавшемся прямо на территории Лавры, и монастырский быт в его рассказах выглядел каким-то веселым и домашним. Он сидел рядом со мной и рассказывал о своих мальчишеских проказах: как воровал просфоры или как по нескольку раз отстаивал очередь к причастию, чтобы лишний раз хлебнуть сладкого кагора, а затурканный многолюдьем батюшка ничего не замечал и снова отпускал грехи. В какой-то момент Алеша тайно ― под столом ― пожал мне руку. К своему стыду, я руки не отдернула, а только посмотрела на Соню. Та ничего не заметила, и вскоре я начала отвечать таким же пожатием. Наше под стольное хулиганство было прервано налетом на Москву.
Залезли в траншею ― крона липы сразу загородила звезды; Соня и я расположились по бокам ямы, на лежанках, как в купе, Алексей же улегся в проходе, на сене, которым мы щедро с ним поделились. Здесь он продолжил свои забавные истории. Ему хотелось написать книгу рассказов о детстве, но он опасался, что из-за деталей церковного быта, которых никак не избежать ― иначе будет скучно и непонятно, ― ее никогда не издадут. Постепенно разговор угас ― одолевал сон. И вдруг, когда уже замелькали первые кадры сновидений, Алексей меня поцеловал. Я вздрогнула, инстинктивно оттолкнула его и, уже очнувшись, посмотрела в сторону Сони. Алексей прошептал:
– Не бойся, она спит!
– Как не стыдно, ― ответила я шепотом, ― начинать новый роман в присутствии прежнего объекта?!
– Какой объект? ― явно изумился он, ― мы с Соней не больше чем друзья.
– Ну, и со мной оставайтесь другом, без поцелуев и прочего, что превращает отношения дружбы во что-то другое!
– Вы в самом деле так хотите? ― И после паузы продолжил: ― Но ты мне слишком нравишься. Дружбой я буду дорожить, это само собой, но....
– Вот и отлично, ― прервала я его страстный шепот, ― будем спать, а то скоро рассвет.
И он замолчал, а вскоре я услышала его ровное дыхание. Утром в поезде он вел себя спокойно, молчал и рук моих не искал. На вокзале расстались.
В сентябре получила письмо от Сени Гольденберга, ушедшего не без моего участия в ополчение.
«Пишу на стволе, повернутом дулом на запад. Нас здесь тысячи и тысячи. К сожалению, оружия мало, на взвод приходится одна настоящая винтовка. Обучаемся обращению с оружием с палками. Но это неважно. Если понадобится, мы грудью защитим родину от фашистов, которые прут на Смоленщину [63]63
Когда произошла грандиозная битва под Ельней, я поняла, где находился Сеня. Вестей от него не получали больше ни жена, ни я, и мы тогда поняли, что он погиб, защищая родину «грудью»
[Закрыть]».
В коридорах нашего профсоюзного дома мужчины почти не встречались. Но крупная фигура Лазаря Шапиро то и дело попадалась на глаза. Я с ним не здоровалась, хотя он и пытался наладить отношения вновь, говоря, что в такое время странно ссориться. По моему наущению Мендж устроила ему форменный допрос:
– Почему вы не в армии? Вы больны?
– Нет, я пока освобожден от призыва.
– Ну, а в народное ополчение?
– Не считаю нужным. Эти отряды обречены, у них даже оружия нет.
– Но почему же другие идут?! ― не выдержала я и вклинилась в разговор, вся кипя от возмущения. ― Ведь партия зовет в отряды прежде всего коммунистов, а ты носишь билет в кармане и говоришь такие возмутительные вещи!
Последнее свидание состоялось вскоре. Потрясая какой-то бумажкой, он влетел в нашу комнату и обратился к Мендж:
– Вот она, ― кивок в мою сторону, ― думает обо мне невесть что, а я нужен, прочитайте ― это командировочное удостоверение, оно подписано самим Николаем Михайловичем! [64]64
То есть Шверником, который был в то время председателем ВЦСПС.
[Закрыть]Меня посылают отвезти инвентарь для детского сада в Кунгур!
Я не выдержала, перебила:
– Конечно, чтобы отвезти детям ночные горшки, женщины или, на худой конец, более старого мужчины не нашлось...
– Вот видите, видите, а ведь это служебное поручение. Разве я мог отказаться, к тому же у меня там сынишка... Кстати, ― обратился дружелюбно ко мне, ― я могу отвезти что-нибудь и твоим.
– Ни я, ни мои дети не нуждаются в услугах человека, которому место на фронте, а он ищет предлоги, чтобы скрыться в глубоком тылу! ― закричала я и выбежала из комнаты.
Больше я его никогда не видела.
Алексей явно искал встреч со мной, и у меня не всегда хватало силы воли, чтобы отказаться от его приглашения в Дом Кино, куда он был вхож как человек, в свое время окончивший киноакадемию и писавший сценарии. Ходила я с ним и на концерты, и в театр.
Мы оставались «друзьями». Не скрою, он мне нравился, но было «табу» ― Соня уверяла, что у них «самые близкие отношения», а разрушать такое было бы неэтично.
Мы много беседовали о книгах, о фильмах. Наши оценки во многом совпадали. Но скептическое отношение Алексея к возможности нашей победы над фашистами выводило меня из себя ― я просто не понимала, как можно жить с такими мыслями. Несмотря на то, что наши дела на фронте с каждым днем ухудшались, я, как и многие советские люди, твердо верила, что это временно, что еще немного и дела пойдут на лад. Он же обвинял меня в «наивном оптимизме», говорил, что в газетах одно вранье, что народное хозяйство полностью разрушено, а наши «комиссары, просравшие страну», очень скоро всем скопом побегут сдаваться Гитлеру.
– И вот увидишь, выпросят у него теплые местечки.
– Прошу тебя, замолчи! ― кричала я и затыкала уши.
Однако, как ни странно, эти антагонистические противоречия наших мировоззрений дружбе не мешали. Просто, по молчаливому уговору, мы на время переставали эту тему затрагивать.
В сентябре Алеша пригласил меня в Сергиев Посад (кажется, он уже назывался Загорском) на крестины ― у его брата Кости родился сын. Согласилась, поехала ― хотелось посмотреть этот древний городок, да и с семьей Алексея было любопытно познакомиться.
Поначалу я думала, что речь идет о регистрации новорожденного в ЗАГСе, однако «крестины» оказались самыми настоящими. Узнав, что обряд будет совершаться в знаменитом Успенском соборе Троице-Сергиевской лавры, отправилась за компанию и я. Алексей и его сестра Катя, красивая, высокая девушка, играли роли «крестных». Богослужение закончилось, но народ не расходился: оказалось, что все они ― дети, подростки, люди моего возраста и постарше ― тоже собрались креститься. Священнослужители вынесли на середину церкви большую купель с водой, после чего вокруг нее «хороводом» выстроились и большие, и малые. Катя держала на руках своего крохотного племянника, одетого, несмотря на осень, в одну рубашечку, но тот, что удивительно, не плакал, а Алеша стоял рядом. Священник прочитал молитвы ― их нестройным хором вслед за ним повторяли участники «таинства» ― и с помощью волосяной метелочки принялся кропить водой из купели. Люди вставали на колени, молились, вновь поднимались, и он снова кропил их водой, а дьячок размахивал кадилом с ладаном. Несколько капель воды попало и на личико ребенка, которого держала сестра Алексея на руках. После этой процедуры, поразившей меня тем, как много людей торопились «исправить прежние ошибки и вернуться к богу», побрела к ним домой.
На столе нас ждали бутылки с водкой и тарелки с обильной снедью. Вначале все шло нормально, и вдруг между Алешей и его братом Костей возникла ссора, перешедшая в тяжелую драку. Мы все ― и женщины, и отец (матери у них уже не было) ― старались их разнять, но безуспешно. Вдруг Катя вывела меня за дверь на крыльцо и зло сказала:
– Да уйдите же вы! Ведь все из-за вас началось! Алексей приревновал вас к Косте!
– Мне кажется, я не давала повода, ― возмутилась я.
– Ну и что? Уходите!
И я ушла, оскорбленная и возмущенная.
Решила ехать в Москву одна. Однако Алексей, тяжело дыша, вскоре догнал меня:
– Почему ты ушла?
– То есть как это почему? Ты будешь драться, как последний босяк, с родным братом, а я буду смотреть?
– Будет знать, как пялить глаза на женщину, за которой я ухаживаю!
– Так это в самом деле из-за меня? Ты, наверное, с ума сошел от водки! Какое у тебя право ревновать?
Он, немного протрезвев, попытался объясниться, но я ушла от него на другой конец вагона, и он, наконец, отстал.
После этого я старалась избегать его, но как-то ему удалось «подловить» меня. Он так горячо извинялся, что я махнула рукой на «происшествие», отнеся его к случайности, вызванной неожиданной пьянкой.
13 октября
Жена Алеши давно эвакуировалась в Ташкент, Соня тоже уехала куда-то в сторону Урала, и он зачастил ко мне «на чаек». Иногда пытался меня обнять, но я угрожала лишить дружбы, и он смирялся.
Вечером 13 октября ко мне на Станиславского ворвался Марк Ефетов. Удивилась его появлению ― все считали, что он в эвакуации. Он объяснил, что так оно и есть и что он приехал за мной: положение с городом критическое, и потому необходимо срочно покинуть Москву. Я категорически отказалась:
– Когда опасность будет так велика, уедет правительство, а значит, и ВЦСПС. А я поеду только с организацией ― мне нельзя без работы. Кто, кроме меня, будет содержать моих детей?
– Я добирался сюда с таким трудом, ― кричал Марк, ― нередко по крышам вагонов, чтобы увезти вас, а вы опять отказываетесь?
– Неужели только из-за меня вы приехали? ― удивилась я, подчеркивая свое неверие в его «рыцарство».
Он обиделся страшно:
– Как вы можете мне не верить? У меня здесь нет никаких дел! Мы поедем с вами сразу в Молотов. Там у меня друзья, они устроят вас на работу, наконец, мы можем вместе написать книжку, будут гонорары!
Я сидела на столе, болтала ногами, кокетничала и несла всякую чепуху. Марк бегал по моей узкой, заставленной вещами комнате и, ероша свои волосы, продолжал упрашивать.
– Нет, нет, не верю, что у вас нет другого дела, из-за которого вы очутились в Москве, ― твердила я.
– Неужели я приехал, чтобы сменить старый костюм на новый? ― чуть не плача восклицал он.
В этот момент открылась дверь, и вошел Алексей Мусатов. Он спокойно, не торопясь, снял плащ и повесил его на вешалку. Потом подошел ко мне, пожал руку и с недоумением уставился на Марка. Я стала их знакомить.
– Алексей, ― представился Мусатов.
Марк довольно невнятно буркнул свое имя и тут же собрался уходить, но остановился, услышав:
– Завтра на восток уходит последний писательский эшелон, нас для этого собирали в Союзе. Что скажешь ― ехать мне или не ехать?
– Конечно, ехать, раз предлагают, ― не раздумывая, ответила я.
– А как же ты?
– А я ― как мое издательство, где работаю и, между прочим, являюсь секретарем партийной организации. Жаль, что ты не присутствовал при моей беседе с Марком. Я ему сказала то же самое.
Марк повернулся к двери и кивнул мне в знак прощания. Я выбежала за ним и уже в коридоре поблагодарила за участие в моей судьбе.
– Ну, почему вы тогда не поехали со мной, ведь немцы вот-вот ворвутся в Москву! ― вновь вернулся он к разговору.
– Не разводите панику, ― с гневом ответила я. ― Неужели вы полагаете, что Москву отдадут? Да никогда! Мы все будем сражаться за нее, за каждую улицу, за каждый дом...
– Вот-вот, вы мать двоих детей, у которых нет отца, вы первая броситесь в бой! Знаю я вас, за то и люблю, но вижу, что опоздал... ― Зло рванул дверь и, уже открыв ее, добавил:
– А как по-свойски ведет себя у вас этот человек! ― и выскочил.
Марк правильно подметил эту черту: уж такая у Алеши была черта ― присваивать любое пространство и располагаться в нем с наибольшим удобством.
Когда вернулась в комнату, Алексей недовольно спросил:
– Кто это?
– Писатель, слегка влюбленный, а потому тревожится о моей судьбе, ― засмеялась я и рассказала о неудачной попытке Марка увезти меня с первым писательским эшелоном, когда все получилось, по выражению Марка, как в «Парижанке» Чаплина.
– Ты правильно сделала, что не поехала с ним, ― категорическим тоном заявил Алексей. ― Поедешь со мной в Ташкент, я внес тебя в список.
– Нет, с тобой я поступлю так же, как с Марком.
– Но я не могу уехать без тебя! Ты, женщина, остаешься, а я, здоровый мужик, поеду?
– У тебя там семья, а я что буду делать?
– Но ведь немцы в двух шагах от Москвы!
– ЦК партии, правительство, ВЦСПС ― все в Москве. Значит, бояться нечего. Если будет нужно, сотрудников вывезут, не беспокойся.
– Но как же быть мне, как? ― метался он по комнате.
– Слушай, ― остановила я его. ― Поезжай домой, собери вещи. Купи завтра все, что просила твоя жена, и отправляйся с Богом.
– Ты серьезно так считаешь?
– Да, совершенно серьезно. Прошу, даже требую, если ты, конечно, считаешься с моим мнением, поступить именно так. Это разумно! Неизвестно, сколько еще времени ты будешь гулять, ведь скоро, наверное, объявят призыв твоего года рождения!
Это его как-то сразу убедило. Со слезами на глазах он попросил разрешения поцеловать меня на прощание, медленно и нерешительно оделся, потоптался у порога и, наконец, ушел. А я долго не спала, невольно растроганная тревогой этих двух таких разных людей за мою жизнь и судьбу.
