Текст книги "Легенда о черном алмазе"

Автор книги: Петр Северов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)

33
Петрунькевич приносит фото. Несчастье помогло. Женщина в черном. Три кольца. Расписка.

Фотограф Гаврила Петрунькевич вошел, прихрамывая, в кабинет начальника милиции и, вместо приветствия, сообщил:

– Прошлой ночью, Иваныч, сгорела моя подсобка.

Бочка схватился с места:

– Поджог?

Петрунькевич опустил на пол большую матерчатую сумку:

– Разве можно думать?

– А те обрывки фотографий… тоже сгорели? – почему-то шепотом спросил Бочка.

Гаврила Петрунькевич, казалось, не расслышал его вопроса, заговорил о другом:

– Люди говорят – счастье, а какое оно? Тут у меня, в левой ступне, фашистская пуля засела. Обращался к хирургу, так он говорит: потерпи, много неотложных операций.

Ребята сидели на скамье рядком и растерянно молчали.

– Знаю, Гаврила Петровича, что воевали,– нетерпеливо сказал лейтенант.

– У нас и стар и млад воевали… Но до чего же верна пословица: не было бы счастья, да несчастье помогло.

Я, понимаешь ли, начальник, раненую ступню каждый вечер в чистотеле парю. Ну вот, вчера хотел было в подсобке заночевать. Лампа с керосином там имелась: начну-ка, думаю, обрывки фотографий сортировать. И совсем уж было расположился, так рана заныла, огнем запекла. Сложил я в эту сумку весь хлам – и скорее домой, ногу парить.

– Значит, обрывки фотографий уцелели? – облегченно вырвалось у Емельки.

Петрунькевич покачал головой:

– Останься я в подсобке на ночь – быть беде. Ведь кто-то снаружи поленом дверь подпер. Дверь была прочная, из дубовых брусьев скроена. Теперь только щенки обгорелые остались… Раз мы с вами про обрывки фотографий вспомнили, почему бы и тем подонкам-полицаям не спохватиться? Значит, кто-то из той босоты уцелел? Они-то, может, и сожгли подсобку, а?

Гаврила Петрович не спеша поднял сумку, вытряхнул ее содержимое на стол и только потом сообщил весело:

– Все же кое-какая рыбешка поймалась! – Он торжественно разложил перед начальником три фотографии открыточного размера: – Смотрите и… знакомьтесь. Все трое – полицаи. Не важно, что у одного недостает уха, у другого щеки. Эти мелочи дорисуются – главное, портреты получились.

Лейтенант подхватил одну из фотографий:

– Он… Лохмач!..

– Он! – подтвердил Костик.– Я-то его хорошо запомнил! Вон у меня из-под уха до сих пор сукровица сочится…

Петрунькевич пошире раскрыл свою старую сумку:

– Имеется и тот, сумасшедший… Или как его звали – Бешеный?.. Вот, полюбуйтесь. Однако здесь он увечный: глаза недостает и подбородка. Сколько ни рылся в мусоре, а его глаза не отыскал. Ну, да сойдет и без глаза – все равно ведь мертв.

– Вы думаете? – быстро спросил лейтенант и принялся внимательно рассматривать фотографию Бешеного Ганса.

– Должен тебе сказать, что ходит-бродит байка, будто Бешеного Ганса видели в городке,– задумчиво ответил Петрунькевич.– Но я не верю – не мог Данила Гром промахнуться.

– Однако у Грома не было времени уточнять, кто из фашистов на мушке,– возразил Бочка.– Сказали Бешеный Ганс – даешь Бешеного… У него на счету этих бешеных не меньше сотни. Ну да это так, размышления… Молодчина вы, Петрович, спасибо за помощь!

Петрунькевич попрощался с начальником долгим рукопожатием, кивнул ребятам и, прихрамывая, пошел к двери.

Дверь за Петрунькевичем закрылась, было слышно, как трудно он спускался по ступенькам крыльца, а Василий Иванович еще долго сидел у стола, молча разглядывая чертеж Макарыча.

Анка шепнула Костику:

– Что-то начальник не в духе…

Но Бочка расслышал.

– Ошибаешься,– сказал он.– Я отбираю и обдумываю факты. В том числе и те, что вы мне сообщили… Это очень интересно, что ботаник встречается с Лохмачом. И что обитает ботаник у тетки Феклы. И что он хотел снять у Петрунькевича подсобку. И что та подсобка вдруг сгорела… Однако не слишком ли много загадок? А сейчас, похоже, возникает еще одна…– Он снова обернулся к окну: – Вон, посмотрите, у закрытого киоска женщина. Я приметил ее минут двадцать назад. Она почему-то нервничает: как будто порывается уйти, но тут же опять возвращается. Может быть, кого-то ждет, а тот человек опаздывает?

Анка спорхнула со скамьи и выглянула в окошко:

– Женщина как-будто знакомая…

– Смотри внимательно. Похоже, она сюда направляется. Нет, остановилась…

– Ой, да ведь это же гадалка Фекла! – растерянно протянула Анка и отпрянула от окна.– Я боюсь ее. Там, в Кривом переулке, на огороде, мне показалось, будто она заметила нас. Мы прятались в бурьяне, я и Костик… Как она глянула… зло так…

Костик тоже выглянул в окно и подтвердил:

– Она.

Бочка поскреб пятерней затылок, потом крякнул досадливо:

– Допускаю самое несусветное: тетка-гадалка хочет встретиться со мной. Иначе зачем бы ей здесь топтаться и поглядывать на мое окно? Что ж, проверим, помощники, мою версию.– Он ласково пригладил Ликины кудряшки: – Пойди-ка, славная, к той женщине и скажи: начальник вас ждет. У него, мол, сегодня хорошее настроение, так что идите смело.

Емелька заторопился к двери:

– А нам с Костиком исчезнуть?

– Наоборот,– возразил Василий Иванович,– остаться. Пусть видит: у меня все просто и открыто. Потому что милиция – это и защита, и помощь, и совет.

В окно он видел, как Анка подбежала к женщине, показала на амбар, а гадалка попятилась и стала часто-часто креститься, будто отгоняла мух. Хотелось бы Василию Ивановичу слышать их разговор! Почему-то и Анка попятилась от гадалки, а та вскинула руки к небу.

Емелька и Костик напряженно следили за начальником. Сначала он крякнул и вздохнул, потом тихо засмеялся:

– Идут… Рядышком идут!.. Ну и Кудряшка, ну и молодчина !

Фекла, грузная, вся в черном, с бледным лицом и тусклыми глазами, тяжело переступила порог кабинета.

Высоко взмахнув широченным раструбом рукава, она собиралась было перекреститься, но взглянув на Емельку и Костика, настороженных и веселых, вяло опустила руку и только поклонилась.

Василий Иванович указал ей на табурет:

– Милости просим… Обстановка у меня скромная, но что поделаешь – такая буря пронеслась.

Анка тихо прикрыла дверь и присела рядом с Костиком.

Гадалка недоуменно оглядела ребят и вопросительно уставилась на лейтенанта. Он понял и мягко пояснил:

– Да, милиция занимается и детьми. Сколько ребят осиротила война… И всех нужно пригреть, пристроить. Вот и этих троих нужно покормить, где-то на ночь устроить.

– Двоих я знаю,– безразлично сказала гадалка.– Уличные. Лазют где попало. Что им за игры у меня на огороде? Хорошо, что мой квартирант их не заметил. Гость к нему наведался – тоже не заметил. Везучая пацанва!

– Ну, а если бы заметили? – с напускным безразличием спросил начальник.– Большая ли беда?

Фекла перекрестилась:

– Приняли бы за воришек и задали бы трепку. Хорошо, что обошлось. Другая указала бы на воришек, а я не пожелала крика да шума…

Василий Иванович подсказал:

– Да и деток жаль, верно?

Она подхватила:

– Точно! Малое – глупое. Что с них взять? – И, еще раз оглянувшись на ребят, затем на окно, почти зашептала: – Про кольца они вам донесли? Я нарочно громко о кольцах говорила – пусть, думаю, ребята донесут начальнику.

Василий Иванович вскинул брови:

– Откуда вам было известно, что я знаю этих ребят?

Гадалка укоризненно покачала головой:

– Мы не в лесу живем, начальник, нам все видно: кто с кем встретился, кто куда пошел… Я в этот амбар с большой опаской пробиралась: что, думаю, если заметят?..

– Кто заметит?

– Злые люди.

– И что они могут вам сделать?

– Убить.

Василий Иванович откинулся к стене и рассмеялся:

– Да кто же это вас так запутал?.. Впрочем, перейдем к делу. Вы говорили о кольцах…

Она что-то вынула из кармана, задержала руку над столом.

– Я их принесла. Все равно, рано или поздно спросили бы. Вот они, три штуки, все золотые.

Бочка взял колечко с алым камешком, выдвинул ящик стола, пошарил в нем, достал круглое выпуклое стекло, заглянул в него.

– Сколько они стоят, эти три колечка?..

– Может, три тысячи,– пожала плечами Фекла.– Но я не хочу этого золота! Я его боюсь…

Лейтенант утвердительно кивнул:

– Резонно. И все же золото – только золото, металл. А вот вы не боитесь вашего квартиранта?

У тетки Феклы озябли руки, и она принялась тереть их, разминать.

– Квартиранта я редко вижу: он все бродит со своей корзинкой, зачастую даже дома не ночует.

– Что поделаешь,– заметил Василий Иванович, доставая из ящика стола какую-то бумажку и разглаживая ее на ладони,– у людей ученых много своих забот, которые нам с вами непонятны. Извините, тетка Фекла, за неожиданный вопрос: скажите, вы учились в школе?

Она скривила губы:

– Какая там школа!.. Два класса всего.

– Понятно,– сочувственно сказал Бочка.– Потому и почерк у вас корявый, не хотели, видимо, учиться. Вот ваша записочка: чуть ли не в каждом слове – ошибка.– И он положил на стол перед нею тетрадочный листок бумаги.– Читайте. Пожалуйста, читайте вслух… Как, вы не можете разобрать собственный почерк?.. Послушайте, вам не следует никого бояться. Можете мне верить: из этого кабинета нн единое слово не вылетит за дверь. Когда вы писали эту анонимку, вы твердо знали, что сообщаете правду? Где вы видели Бешеного Ганса и когда?

Тетка Фекла несмело подняла руку, взяла листок и тотчас уронила, словно обожгла пальцы. Жесткое лицо ее было неподвижно. Василий Иванович терпеливо ждал ответа. Трое на скамье тоже замерли, округлив глаза. Наконец она выговорила с усилием:

– Я не одна такая малограмотная. Много нас, темных.

Кто писал, пусть и объясняет. Не знаю… Ничего не могу сказать.

Василий Иванович вынул из стола тетрадь, что-то размашисто набросал на страничке, вырвал листок, подал тетке Фекле.

– Это расписка. Я своей подписью подтверждаю, что получил от вас три золотых кольца. Как быть с этими вещами – определят следствие и суд…

Она подхватилась с табурета:

– Будет суд?.. Кого же судить-то?

– Если кольца краденые, мы постараемся задержать вора.

Фекла покачала головой:

– Не так он прост, вор-то…

– Верно,– согласился начальник.– Он далеко не прост, наоборот – хитер и коварен. Но с нами, с народной милицией, тысячи таких людей, как вы, а вместе мы – сила. Вот вы пришли сюда добровольно – значит, хотите помочь народу в его борьбе с врагами. Спасибо… Однако я понимаю: вы кого-то опасаетесь и потому недоговариваете. Не нужно бояться, мы вас защитим, если что. Подумайте и решайтесь: я буду вас ждать.

Он проводил ее до порога, поддержав под локоть. Вместо «до свидания» или «прощайте» Фекла повторила:

– Нет… ничего не могу сказать.

Едва за теткой Феклой закрылась дверь, лейтенант кивнул Емельке:

– Приглянь-ка за гостьей аккуратненько: не увязался ли за нею кто-нибудь?

Емелька вскочил со скамьи, козырнул начальнику и выбежал из кабинета.

Василий Иванович снял трубку телефона и попросил негромко:

– Дежурного областной милиции…– Он назвал себя и, выслушав ответ, попросил: – Пришлите двух оперативных работников… Да, к утру. Возможно сопротивление… Да, преступники вооружены…

34
Воскресал Донбасс. Гости Макарыча. Серебряные часы. Тульская гармонь. Кавказская бурка.

Скромные житейские дела Митрофана Макарыча шли ровно: еще продолжал служить на переправе старенький «Нырок»; по ночам при костре в заводях неплохо ловился налим; знакомые хозяюшки из привокзального поселка охотно брали свежий улов, принося Макарычу хлеб, молоко, овощи. Он никогда не торговался – сколько бы ни предложили в обмен на рыбку, говорил: «Вполне достаточно!»– и, радушный, улыбчивый, доверительно выслушивал пестрые новости городка.

А новостей было множество: еще шла война, и радиосводки доносили названия далеких чужих городов, взятых с боями нашими воинами. Еще шла война, а истерзанный, сожженный, расстрелянный фашистами Донбасс разбирал руины, засыпал траншеи, зажигал в городах и поселках, на заводах и тахтах первые электрические огни. Из действующей армии отсылали в Донбасс металлургов и горняков. Здесь перед ними стояла задача не менее трудная и сложная, чем предстоявший штурм Берлина: возрождение индустриальной твердыни требовало неслыханных усилий, героизма и мастерства.

И воины сменяли обычные гимнастерки на брезентовые шахтерские робы, стальные каски – на пластмассовые, автоматы – на отбойные молотки. И было всеобщим праздником – с музыкой, с песнями, с шумным весельем,– когда из шахты, еще недавно обрушенной и захлестнутой подземной хлябью, к свету дня выплыла из глубин первая вагонетка угля. Как они сверкали черно-синеватым блеском – влажные груды антрацита! Как почтительно расступались люди перед этим первым даром первых забойщиков первой восстановленной лавы!

В те памятные для воскресающего Донбасса дни Митрофану Макарычу суждены были удивительные встречи.

Однажды под вечер в бревенчатый домик на берегу завернул с дороги фронтовик-майор. Загорелый, осанистый, с бурым рубленым шрамом от переносицы до виска, с двумя орденами боевого Красного Знамени на груди, он браво козырнул и встал перед Макарычем навытяжку. Митрофан Макарыч смутился: за какие заслуги столь высокая честь? Он топтался на своем крылечке, не зная, что сказать, а серьезное лицо майора было непроницаемо, и лишь в уголках губ да в карих глазах таилась улыбка.

– Позволю себе спросить, гражданин Шашлык, а по сути Башлык,– четко проговорил майор,– не вы ли в довоенную пору служили здесь, на железнодорожной станции, телеграфистом?

– Да, в течение семи лет,– подтвердил Макарыч, прислушиваясь к удивительно знакомому голосу гостя, неожиданно и необъяснимо волнуясь.

– И вы, наверное, помните,– продолжал майор деловито,– Прохора Пташкина, разносчика телеграмм?

Митрофан Макарыч опустил голову:

– Еще бы не помнить. Трудовой и душевный был человек… Но как ушел добровольцем на фронт, будто в воду канул… Жаль.

Майор легонько поклонился: -

– Трудовой и душевный – оценка что надо! А жалеть о нем не надо. Прохор Пташкин стоит перед вами жив-здоров!

Они обнялись крепко, и вошли в дом, и сели за стол, такой знакомый Прохору, струганный и сбитый еще в довоенные времена. Оглядывая скромное жилье друга, майор заметил в раздумье:

– Война – это, кроме всего, встречи. Да, кроме походов, атак, напряженных бросков, артогня и бомбежек, словом, кроме всего, что стало солдатским бытом, война – это еще и множество разных, неожиданных, подчас удивительных встреч!..

Лишь теперь, приходя в себя от изумления, Митрофан Макарыч протирал глаза:

– И верю, и не верю, Проша, что вижу и слышу тебя…

– И встречаемся мы, Макарыч, в преддверии Победы. Война догорает… Уже скоро прозвучит последний выстрел… Правда, мне его не услышать. Уже теперь мой батальон саперов направлен сюда, в родной шахтерский край.

Макарыч заинтересовался:

– Это, значит, на отдых, что ли?

Пташкин засмеялся:

– Сейчас ли отдыхать, Макарыч? Огромная и жаркая предстоит работенка: обезвреживать мины… тысячи мин, ремонтировать дороги, строить переправы, капитальные мосты, воскрешать Донбасс!..– Он глубоко, порывисто вздохнул.– Казалось бы, и что особенного в этой шахтерской сторонке? Степи, взгорки, долины,– все, как и в других краях, но… только донбассовцу понять: здесь все особенное, родное, близкое. Не случайно же, Макарыч, и теперь, когда я приближался к нашему городку, мне чудилось, будто над ним поднималось тихое сияние… Ты скажешь: почудилось? Возможно. Только и в дальних дорогах, и в госпитале после тяжелого ранения, когда я вспоминал наш городок, он виделся мне в ясном и тихом сиянии.

Макарыч уверенно сказал:

Это я понимаю. Память детства!.. Приходят особенные минуты, и другой не увидит, а ты увидишь над отцовским домом вроде бы свет…

Майор задумался:

– Спасибо, дружище… Ты так просто нашел ответ.

Единственное, что было в запасах у Макарыча,– эго

крынка молока, и он наполнил две глиняные чашки, придвинул Пташкину ту, что полнее:

– Извини за скромное угощение, Прохор!

А майор снял с руки и положил па стол большие серебряные часы:

– Оставляю тебе, Макарыч: пусть отсчитывают время до нашей следующей встречи. Теперь у нас должно быть много хороших встреч!

И в точности напророчил Пташкин Митрофану Макарычу много встреч!

Ранним утром, ни свет ни заря, постучался в дом еще один молодец. Макарыч узнал тотчас… Да и как было не узнать Митьку-коногона по фамилии Ветерок! С этим отважным парнем Макарыча связывали добрые десять лет жизни. Студеной зимой тридцатого года, направляясь в ночное дежурство на телеграф, Макарыч заметил в глубоком кювете у железной дороги какой-то темный мешок. Спустился в кювет, присмотрелся – и ахнул: перед ним лежал почти бездыханный мальчонка…

Сколько усилий стоило Макарычу донести мальчишку до вокзала, а потом вместе с дежурным по вокзалу, со сторожем, с кассиршей раздевать его, оттирать снегом скрюченные пальцы, побелевшие щеки, ледяные ступни ног… Под утро с помощью старого стрелочника Макарыч доставил обмороженного к себе домой и более месяца выхаживал: вызывал врачей, приносил лекарства, даже кормил с ложечки.

Бездомный мальчонка Митька Ветерок привязался к одинокому, немного чудаковатому телеграфисту и остался на жительство в его старом домике у реки. Долгими осенними вечерами, когда, бывало, сидели они в скромной горнице у открытой печи, в которой легко трепетало пламя, Митька рассказывал о своем бродяжьем детстве, о том, как, прослышав про теплый черноморский берег, решился отправиться в дальний путь, но на тормозной площадке товарного вагона едва не замерз насмерть, соскользнул на полном ходу поезда со ступенек и скатился в кювег… Снилось ему, будто очутился он в тихом и теплом доме, и какие-то добрые :поди пытались его отогреть… Прошло еще много дней, пока он понял и поверил, что и тихий дом, и добрый человек, подносивший ему горячее молоко в жестяной кружке, не сон – правда.

Митька любил лошадей. Где и когда проникся он той беспокойной страстью? В летнюю пору за рекой ребята из соседнего села Мало-Рязанцево пасли но ночам небольшой табунок. Вот он и подружился с теми ребятами. Они разрешили ему чистить, купать коней в озере, даже иной раз проехаться верхом на усталой от сельских трудов лошадке. Для него это были счастливейшие минуты!

В шестнадцать лег Митька стал шахтером. Он признавался приятелям, что пошел в коногоны из-за вороного работяги Орлика. В те довоенные времена во многих шахтах Донбасса трудились безответные друзья горняков – лошади. Умные животные, они постепенно привыкали к необычным условиям существования: к постоянной ночи подземелий, к огонькам шахтерских ламп, к пронизывающим сквознякам, сырости, каменной тишине, громам вагонеток. Лишь по окончании смены, когда их распрягали и выводили в подземную конюшню, где в стойлах за деревянными решетками зеленели охапки сена, кони словно бы замирали в растерянности, жадно вдыхая запахи прогретого солнцем разнотравья… Кто знает, быть может, виделось им бескрайнее степное раздолье в жарком цветении бурку-на, в темно-зеленых разливах дикого клевера, в медленных волнах пырея, в мареве щедрого солнца?..

Первую получку Митька принес Макарычу. Тот сразу же стал собираться в Старобельск на ярмарку. Возвратился через двое суток с красавицей гармонью – изделием тульских мастеров, и этим угадал вторую присуху Митьки – музыку.

Прошло не так уж много времени, и смуглый, черноглазый, расторопный Митька, уже водивший составы вагонеток под землей, стал всеобщим любимцем вечерней шахтерской улицы: он так уверенно исполнял задушевные мелодии народных песен, что даже Митрофан Макарыч иной раз удивлялся: «Право, так и чудится, словно по клавиатуре гармошки то ли шесть, то га! восемь рук бегают!»

Шахтеры хорошо знают, как опасен и сложен труд в каменных глубинах. А самой опасной из шахтерских профессий считалась профессия коногона. Сегодня о ней в Донбассе лишь вспоминают – лошадей на подземном транспорте заменили электровозы,– а в прошлом в коногоны шли только парни смелые и ловкие, умевшие мгновенно принимать решения, любившие риск.

Подземный состав насчитывал до десятка вагонеток – и в каждой две тонны угля или породы. Такие составы коногонам доводилось водить от самых дальних забоев к стволу. Когда груженый состав набирал скорость, коногон вскакивал на одну из передних вагонеток и, подгоняя пронзительным свистом коня, лихо мчал с грохотом и громом по определенному маршруту. Над самой головой смельчака проносились балки верхней крепи, мелькали выступы камня, сыпалась с кровли пыль, брызгала вода. Чуть приподнять голову – значило погибнуть: камень и крепь не приподнимутся, не уступят дороги… Митька оправдывал свою фамилию – Ветерок: он любил скорость. И, надо сказать, за умение и смелость в работе его уважали в поселке и стар и млад.

В первый же день войны Митька явился к военкому и попросился в кавалерию. Военком оказался из шахтеров и слышал о лихом коногоне добрые слова. Вскоре Ветерок был зачислен в конную разведку полка и проследовал на передовую. А в шахтерском поселке вспоминали отважного Митьку, его скоростные рейды и его певучую гармонь…

Как-то на вокзале безвестный раненый солдат назвал фамилию: Ветерок. Макарыч бросился к нему с расспросами, но солдат пропаще махнул рукой.

– Убит в бою под Никитовкой. Знатный, говорят, был коногон…

Митрофан Макарыч не расспрашивал о подробностях. Что они добавили бы к горькой вести? Иногда он доставал из сундучка старенький, потрепанный альбом, в котором хранил фотографии отца, матери, деда и нескольких друзей. С первой страницы щурил веселые глаза смуглый белозубый Митька…

А теперь, после всего пережитого, Митька Ветерок вдруг возник на пороге веселым усачом в каракулевой кубанке, браво сдвинутой набекрень, в размашистой кавалерийской бурке, из-под которой пронзительно блеснул серебряный эфес сабли, и каждый его шаг сопровождался мелодичным пением шпор…

Но самое главное Макарыч рассмотрел не сразу, а лишь после того, как Митька, круто поведя плечами, сбросил кавказскую бурку на спинку стула: на груди его блеснула золотая звезда Героя.