Текст книги "Легенда о черном алмазе"

Автор книги: Петр Северов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

27
Свидание с начальником. Надежный помощник. Еще смерок следа. Трое опять вместе. Под корень. На поле битвы.

Чего пуще всех страхов опасался Емелька, так это недоверия Василия Ивановича. Встреча с неизвестным под землей уже и самому Емельяну казалась невероятной. Порой у него закрадывалось сомнение: а не причудилось ли такое с перепугу в том черном и мрачном штреке? На память невольно приходили загадочные и страшные случаи из шахтерской жизни. Таких невеселых историй Емелька наслушался в рабочих поселках Донбасса немало.

С рассветом, когда Емелька открыл глаза и увидел себя на лавке в горнице деда Митрофана, он разом вспомнил и странную встречу в штреке, и бегство, и логово полуволков, и неизвестного, бросающего в него камни…

– Но кто же тот человек? – спросил Емелька вслух.– Не Шубин ли? Может, побрился, переоделся и внешность переменил?

Большая теплая рука осторожно легла ему на лоб, и Емелька вздрогнул:

– Кто это?..

– Не узнаешь, товарищ Емельян?

Старшой вскинулся на локтях, сел:

– Товарищ Бочка? Как же это случилось, что вы здесь? А, понимаю, зашли проведать дедушку Макарыча…

– Нет,– сказал Василий Иванович, поправляя на Старшом рубашку.– Я зашел проведать тебя.

Емелька весь встрепенулся на раскладушке:

– Меня?!.

– Точно.

Почему-то Старшой стал заикаться.

– Да раз… раз… разве я заслужил?!

– Вполне,– твердо сказал лейтенант.– Мы оба, приятель, следопыты. Вместе идем по следу, но… чей это след? В общем, расскажи мне, что с тобой приключилось, почему от тебя сбежал Гнедой…

Емелька и сам не заметил, как ухватил огромную, сильную руку Василия Ивановича:

– Только, чур, верить мне на все сто! А чтобы вам легче верилось, гляньте на мою ногу, на правую, под коленом. Это он, подземельник, камень в меня метнул!

Емельке тут же пришлось снять холщовые штаны и остаться только в трусах. Василий Иванович внимательно осмотрел под коленкой подростка распухший синяк.

– Поздравляю, товарищ Пугач,– сказал он, заметно волнуясь, и легонько приобнял Емельку.– Ты счастливо отделался, паренек. Тот камень, попади он в спину, позвонок раздробил бы, в голову – и совсем хана. С кем же ты повстречался? Может, с каким-то ненормальным, буйным больным? Давай-ка, дружок, не спеша рассказывай и ни одной подробности не упускай.

И пока Емеля обстоятельно, неторопливо вел свой рассказ, припоминая все, что, как ему казалось, могло иметь для Василия Ивановича значение, тот беспокойно ерзал на табуретке, стучал себя кулаком по колену и даже дважды вскакивал на ноги, будто спеша куда-то. Когда, вспоминая вслух пережитое, Емелька добрался до брода, до теплого песка за отмелью, до зеленой травки под дубом-подранком, где его нашел дедушка Митрофан, лейтенант сказал:

– Ясно. Вопросов нет.

Емелька встревожился:

– Вы мне… верите?

Лейтенант задумчиво смотрел в окошко, и брови его были сдвинуты вплотную.

– Мы, паренек, идем но следу. Он очень запутанный, но мы его разгадаем. Должны разгадать. Тем более, что у меня теперь появился надежный помощник.

– Кто он? – подаваясь вперед, шепотом спросил Емелька.

Василий Иванович легонько провел рукой по его вихрастой голове:

– Ты.

Они вышли на крыльцо, присели на ступеньку. На отмели Митрофан подкрашивал борт своего несуразного «Нырка». Высокий и тощий, да еще без рубахи, дед сплошь состоял из ребер, ключиц и позвонков.

– Спроси-ка, Емеля у речного деда, дома ли его подопечный? Ежели нету, пусть откроет нам на минуту флигелек.

Емеля метнулся от крыльца к берегу и через минуту, отчаянно хромая, подал лейтенанту маленький ржавый ключ.

– Отлично,– кивнул Василий Иванович.– А теперь поднимись на взгорок и осмотрись: нет ли поблизости этого занятного… как его?

– Тита,– подсказал Емеля.

Ободренный неожиданной похвалой лейтенанта, не обращая внимания на злющую крапиву, он обошел, припадая на ушибленную ногу, вокруг дома, взобрался на железнодорожную насыпь, оттуда осмотрел берег реки. Доложил одним словом:

– Чисто!

– Порядок,– сказал Бочка.– А теперь смекай: я просил дедушку Митрофана подмазать во времянке пол. Если все получилось, мы, возможно, будем в выигрыше.

Емеля так и не понял, о каком выигрыше речь (да и при чем тут пол во времянке?), но расспрашивать не стал, опасаясь показаться несмышленым.

Василий Иванович звякнул ключиком и распахнул дверь. В тесном отсеке в уголке стояли высоким снопом удочки деда, весло от «Нырка», на рассохшейся бочке лежала старая сеть, а на ней – помятое ведро, которым Старшой когда-то черпал из «Нырка» воду. Но внимание лейтенанта привлек только земляной пол: он был подмазан свежей густой глиной в местах, где наиболее выбился – у двери в каморку и в углу под удочками.

– Молодцом дедушка Митрофан! – прогудел Бочка.– Исполнительный старик! А главное – глина отличного раствора, и мы с тобой, Старшой, от этого кое-что имеем!

И опять Емеля ничего не понял, но, когда лейтенант привстал на колено, выдернул из нагрудного кармана клеенчатый метр и стал производить какие-то замеры, он заглянул через плечо Бочки и увидел на свежей глинистой заплате, на полу, неглубокий, зато четкий отпечаток босой ноги.

Чтобы измерить след, прикрыть дверь, навесить и защелкнуть замочек, спрятать в карман клеенчатый метр и сделать какую-то запись в своем маленьком блокноте, Василию Ивановичу понадобилось несколько минут. Столько же времени понадобилось и Старшому, чтобы уяснить суть дела. Осмелев, он спросил:

– Мы… в выигрыше?

Лейтенант смотрел куда-то в сторону:

– Нет, мы перед загадкой.

– А разве следы не совпадают? Тот, что на Высоком кургане, что в камышах у реки и этот на глине?

– Есть и еще кое-что,– сказал Василий Иванович, хмурясь.– Есть подозрение, что их, с огромными ступнями, двое. Неужели двое таких приметных? Кто же из них нас интересует? Конечно, тот, что пробрался в лагерь у кургана и зачем-то похитил, а потом выбросил находки ученых. Тут, Емеля, вопрос: не он ли совершил и нападение на Михея Степановича? И еще вопрос: нормальный ли тот человек и не он ли обитает в старом штреке на крутоярах? Не торопись, Старшой, строить предположения. Нужно подумать. И крепко. В общем, приходи ко мне под вечер. Есть планы.

Уже с тропинки, что, петляя, поднимается к железнодорожной насыпи, он обернулся, махнул рукой:

– Пообедаешь у дедушки Митрофана: я оставил ему немного деньжат.

– Спасибо,– прошептал Емеля.

Он стоял, смотрел на реку, а мыслями уносился к Старой кринице. Как там, наверное, тревожатся Кудряшка и

Костик… Нашел ли проезжий колхозник землянку, сообщил ли друзьям, что он, Емельян, жив и здоров?..

И тут Емеля подумал, что в жизни все же случаются чудеса. Это когда человек томится по друзьям и готов опрометью бежать им навстречу, а его чувства будто особой радиоволной доносятся до друзей, и они не медлят. И вот уже совсем близко, за речкой, на солнечном берегу появляются Костик и Кудряшка, быстроногие, веселые, и с разгона разом бросаются вплавь. Разлука была недолгой, а сколько радости при встрече! И сколько расспросов. И как велики и бездонны глаза Кудряшки, когда он рассказывает о человеке, встреченном под землей. А потешный Ко-Ко опять забывает закрыть рот, и Анка не упрекает его, только щекочет но губам травинкой.

– Кто он такой? Откуда? – засыпает Старшого вопросами Анка.– Что делает в старой шахте?

Костик зябко ежится и спрашивает шепотом:

– А что, если он бандит? Да еще с оружием? Вон сколько их по темным углам переловили.

Емеля подтверждает:

– Одного прямо на базаре взяли. Бывший полицай.

Анка даже подпрыгнула у крылечка:

– Верно!.. Может, и полицай. И полуволки его не трогают. Он и сам уже полуволк.

Хмуря белесые брови и невольно подражая в этом лейтенанту, Емеля сказал:

– Как помощник Василия Ивановича, соваться в штрек без оружия запрещаю!

Костик засмеялся:

– Где же нам взять пушку или пулемет?

Емелька стал еще строже:

– Не балуй! Теперь у нас не просто хаханьки, лисицы да куницы – у нас дело.

Анка попыталась возразить:

– А разведка на крутоярах – не дело?

Старшой резко оборвал ее:

– Разговорчики!

Но тут же смягчился, указал на ступеньку крыльца, присел сам.

– Давайте разберемся. Риск, если нужно, годится. А риск, да еще с хитростью,– совсем здорово! Спрашиваю: зачем нам всем вместе лезть в ту нору? Разве мало того, что я там побывал, видел подземельника, запомнил фигуру, походку, костюм? Теперь давайте рассудим: может ли он все время в шахте находиться? Разве ему не нужно пополнить запасы провизии, воды? Вот мы и найдем удобное местечко, аккуратненько проследим за ним.

Костик шморгнул носом и сказал облегченно:

– Принято! – У него не было ни малейшего желания лазить в штрек…

Дед Митрофан, закончив возиться с «Нырком», позвал ребят, усадил всех за стол и принялся угощать пахучей гречневой кашей с подсолнечным маслом, а потом еще налил по доброй чашке молока.

– Привык я к вам, босоногие,– говорил он, отрезая каждому по скибке хлеба,– даже расставаться не хочется. Но, ребятушки, осень не за горами, нужно вам в школу собираться. Председатель колхоза из Привольного Скрипка говорил, что на этот счет все уже уладил. Колхоз крепчает, что ему стоит обуть вас, одеть, по квартирам распределить? Для сирот войны у нас в любой хате найдется тепленькое место. Что ж, буду навещать вас по дружбе: сомят, линей, рыбцов приносить. Было время, речка наша Донец большими рыбцами славилась…

– Почему, дедушка,– спросила Анка, уплетая кашу и жмурясь от удовольствия,– нам все время добрые люди встречаются? Кто мы вам, или Василию Ивановичу, или профессору Морозу, или дяденьке Михею, или тому же Скрипке? Мы как будто совсем чужие, но, смотрите, стол – как у царей!

Дед бережно потрепал ее кудряшки:

– Ну, положим, у царей похуже.

Анка сияла синими глазами:

– Правда, дедушка?

– Ну, конечно. Царь сам все лопал, да еще и боялся, чтобы его не отравили. А у нас как? Буханочка хлеба нашлась – и мы ее по-честному, поровну. При этом без всяко-го опасения. Котелок каши объявился – опять же по-честному, поровну. И опять без опаски. Радость ли, беда ли случится – тоже по-честному, поровну. Что нам таиться или хитрить?

И хоть Митрофан Макарыч говорил вполне серьезно, они рассмеялись и дружно приналегли на кашу.

– Л вы, дедушка Митрофан, видели его… Бешеного Ганса? – спросил вдруг Костя.

Митрофан уронил ложку:

– Лучше бы того барбоса не вспоминать… Сколько людям несчастья принес, гад!..

Он надолго умолк, а потом отодвинул тарелку, заговорил тихо:

– И до чего же был глуп, чурбан заезжий! Он, видите ли, верил, что тут ему хозяйничать без срока: имение завел, стражу выставил, на старинном фаэтоне разъезжал. Пара вороных, сбруя вся в цацках, кучер – бывший дьякон – с бородищей до колен. Как, бывало, гаркнет – голос что тебе медная труба. Людей будто метлой с улицы выметало. Страх вполне понятный: сама лютая смерть в том старинном фаэтоне ездила…

– А что же партизаны? – опять спросил Костя.– Да на мушку его – и р-р-раз!..

Анка заметила рассудительно:

– Такого запросто на мушку не возьмешь: он, может, все время внешность менял, переодевался. Награбленных костюмов да пальто – гора, вот все время и переодевался. Сегодня в тулупе, а завтра в пиджачке…

Дед засмеялся:

– Ну, девочка, горазда ты на выдумки! А только скажу тебе, не так все было. Нет, Бешеный Ганс не таился. Он на том и стоял, чтобы его все боялись. В городке, возле фотографии, на большом щите, на котором в былые времена славные молодки да лихие парии красовались, приказал свою рожу, втрое увеличенную, приклеить, а вокруг с десяток поганцев-полицаев и все при оружии: какие, мол, мы бравые, никого не страшимся! Мы – власть… А стоило нашим за Донцом на песках показаться да с пяток снарядов сюда через речку швырнуть, так те босяки-полицаи за котомки, за мешки, за чемоданы с барахлишком награбленным – и деру через бугор…

Костик спросил шепотом:

– И удрали?

Дед вяло махнул рукой:

– Только пылью шлях заволокло!

Анка порывисто вздохнула:

– Значит, и Бешеный удрал?.. А говорили…

– Мало ли что говорили… Мне лишь одно известно: уходить отсюда Бешеный Ганс не собирался. Видно, не все свои черные дела свершил. Речка Северский Донец – рубеж нешуточный: вон какие высоты по правому берегу выстроились. Надо полагать, он надеялся, что бои здесь затянутся надолго… Да только зря фашисты на рубеж-то надеялись. Как одолели наши Донец, так и пошло: город за городом, шахты, заводы, станции, поселки, фабрики, совхозы – все в едином потоке замелькало, будто весеннее наводнение прорвалось! Весь край шахтерский в считанные дни от фашистской грязи очистили. Ох, деньки были, ребята, что за деньки! Тяжелые пушки наши, может, тысяча пушек, а то и больше, по всему кряжу загромыхали, и Донец заворочался бурунами, будто весенние громы по горам покатились. С пылью, с дымом катились, но были они, ребятки, сладкими, те дым и пыль!

28
Бочка и Сом. Продавец колечек. Фотограф Петрунькевич. Бегство Бешеного Ганса. Непрошеная помощница.

Под вечер, направляясь в свой служебный кабинет, Василий Иванович завернул к сапожнику и чистильщику обуви Сому. Тот заметно обрадовался: подхватил щетки, застучал по ящику.

– Должен сообщить вам, начальник…

– Я тоже должен сообщить вам,– прервал его лейтенант,– что приезжий, на которого вы указали, носит ботинки самого нормального размера…

Сом упустил щетки и выкатил глаза:

– Да ведь мне же не приснилось!.. Я ему ботинки чистил: смотрите, вот этими руками! Ручаюсь, размер у них сорок восьмой!..

Василий Иванович прислонил к его лбу ладонь:

– Странно. Температура нормальная… А теперь к делу…

Сом подхватил щетки и грохнул ими по ящику:

– Ладно. Проверю. А не может ли быть такое, что тот гипнотизер?

– К делу,– напомнил Бочка.

Сом приосанился, расправил плечи:

– Отныне я не один. Обрастаю активом. Люди, которых я привлек к охране порядка в городке, вполне надежны. Вон, видите ларек? В нем начал трудиться инвалид войны часовой мастер Проша Зайчиков. А дальше, на углу, днями откроется фотография Гаврилы Петрунькевича. Правда, Гаврила был в оккупации и разную фашистскую дрянь фотографировал, но в то же время был связан с партизанами. Представьте, едва мы успели договориться втроем, как тут же подтвердилось, что на ловца и зверь бежит… Ну, постараюсь покороче. Вчера в послеобеденную пору к Прошиному ларьку привалился лохматый детина и спросил: «Может, вы и ювелир?.. Это часто бывает, что часовые мастера и в золотишке, в камушках разбираются. В общем, хочу уступить вам колечко – память моей незабвенной маменьки». Проша посмотрел то колечко червонного золота с камушком александритом и спросил: «Сколько?» Лохмач подмигнул ему: «Сойдемся. А наладим отношения, смогу еще пару предложить». Зайчиков сказал ему, что сможет уплатить за каждое колечко по пятьсот рублей, больше, мол, нету денег… В общем, Лохмач согласился. Сделка должна состояться здесь же, у ларька, завтра в десять утра.

– Спасибо,– кивнул Василий Иванович.– Похоже, вы на крупную дичь вышли. Кольца, видимо, ворованные,

и Лохмач, как вы его называете, вполне возможно, промышляет не один. Значит, важно выяснить, кто его дружки.

Сом озабоченно поднял брови:

– А если он продаст кольца и смоется?

– Мы этого не позволим. Будем контролировать каждый его шаг. В общем, дальнейшее – не ваша забота.

– Ясно, товарищ начальник,– тихо ответил Сом и принялся выбивать щетками «старого барабанщика», приглашая клиентов.

Сосед и приятель веселого чистильщика Сома Гаврила Петрунькевич, получив разрешение открыть фотографию, сразу же принялся чинить витрину. В довоенную пору на ней под стеклом красовались женихи и невесты, почтенные мамаши в окружении глазастых ребят, молодые горные инженеры в форменных кителях, стайки школьниц в белых передничках. В пору оккупации какой-то полицай громыхнул прикладом винтовки по витрине, вдребезги разнес стекло, изорвал в клочья фотографии. А позже немецкий комендант спохватился. Ему нужен был фотограф и для карточек на бирже труда, и для специальных пропусков, и для удостоверений полицаев, и он приказал разыскать Гаврилу Петрунькевича.

К тому времени Петрунькевич уже связался с партизанским подпольем. Несколько раз он ходил на старую шахту Мельникова (в прошлом она называлась шахтой Шмаева), раздавал шахтерам листовки. Именно тогда его и встретил случайно сотрудник немецкой комендатуры, привел к коменданту. Тот сообщил, что герр Петрунькевич может открыть частную фотографию.

Партизаны посоветовались и решили, что это большая удача: Петрунькевич будет фотографировать не только гражданских лиц, но и фашистских прихвостней – предателей, шпиков, полицаев – и передавать в партизанское подполье их фотокарточки.

Полицаи пригнали плотников, и те отремонтировали помещение, восстановили витрину, заново застеклили ее, а хозяин сам намалевал броскую вывеску: «Собственное фотоателье Гаврилы Петрунькевича».

Примерно через неделю после того, как Петрунькевич открыл свое частное дело, партизаны расклеили в городе листовку. Она гласила: «Внимание, граждане!.. Грабители-оккупанты разрешили некоему Петрунькевичу фотографировать наших земляков. Возле его фотомастерской уже застеклена и покрашена витрина. Однако посмотрите на эту витрину: она пуста. Сам обер-палач Бешеный Ганс опасается выставлять свою портретину напоказ: партизаны при случае могут опознать подонка и прикончить. Полицаи тоже боятся вывешивать свои физиономии: знают, что народные мстители не дремлют. Вот тебе и реклама по-фашистски: ящик витрины так же пуст, как и башка у Бешеного Ганса».

Начальнику гестапо – грозе района – ту листовку прислужники сразу же, конечно, принесли. И через пару дней, собрав дюжину своих полицаев. Бешеный Ганс явился к Петрунькевичу, подал ему бумажную трубку и пояснил: – Это портрет фюрера: повесь его в верхней части витрины. Немного пониже выставишь мой портрет… Да постарайся сделать покрасивее. Ну, а потом можно полукругом, в виде венка, фотографии моих молодцов… Кого нам бояться? Ха-ха!.. Мы – власть. Мы железная власть на века, и пусть нас боятся все!

Петрунькевич трудился всю ночь (для него было очень важно заслужить доверие «грозы района»), и утром с витрины злобно кривился на прохожих бесноватый фюрер, скалил зубы и подмигивал Бешеный Ганс, тупо таращила глаза дюжина его «молодчиков«-полицаев.

Копии фотографий этих разбойников Петрунькевич вскоре передал партизанскому связному, однако тому смелому парню не повезло: его приметили два полицая. Когда ему приказали остановиться, он бросился бежать. Полицаи открыли огонь, но связной добежал до реки и прыгнул с обрыва в воду. Пуля настигла его на середине реки…

Прошло еще немного времени, и Бешеный Ганс встревожился: разбитые в Сталинграде немецкие войска откатывались на запад, а уже в июле-августе 1943 года в селениях на берегах Северского Донца стали слышны громы орудийной канонады. Как быстро менялась обстановка: то строгий начальник важно расхаживал в сопровождении телохранителей но городку, замедлял шаг перед фотовитриной и самодовольно любовался своим портретом, а то вдруг ночью, когда за рекой громыхали, накатываясь, громы, он, поминутно оглядываясь, будто воришка, сам принялся взламывать фотовитрину, сдирать фотокарточки своих «молодцов».

Бешеный так спешил, что забыл у себя на столе в кабинете папку с важными секретными документами. Один из тех документов стал известен и советским воинам, и всему населению. Это был приказ Гиммлера, адресованный генералу Прюцману, который возглавлял войска СС и полицию на оккупированной Украине. «Дорогой Прюцман! Генерал пехоты Штампф имеет особые указания относительно Донецкой области. Немедленно свяжитесь с ним. Я возлагаю на вас задачу всеми силами содействовать ему. Необходимо добиться того, чтобы при отходе из районов Украины не оставалось ни одного человека, ни одной головы скота, ни одного центнера зерна, юн одного рельса; чтобы не остались в сохранности ни один дом, ни одна шахта, которая не была бы выведена на долгие годы из строя, чтобы не осталось ни одного колодца, который не был бы отравлен… Противник должен найти действительно тотально сожженную и разрушенную страну. Немедленно обсудите эти вопросы со Штампфом и сделайте все для выполнения этого…»

Последнее, что успел сделать Ганс в шахтерском городке, так это высадить в фотоателье Петрунькевича окно и швырнуть туда гранату.

Недобрым словом вспоминал теперь старик Петрунькевич озверевшего фашиста, когда пришлось заново штукатурить стены и потолок ателье, выковыривать из пола острые осколки гранаты, опять-таки чинить витрину, расписывать новую вывеску.

Во дворе располагалась небольшая подсобка. Петрунькевич решил отремонтировать и ее. Иначе где проявлять негативы, где печатать фото? Ателье для этого слишком тесное, а клиентов в ожившем городке ожидалось немало.

Когда, вооружившись веником, тряпкой и скребком, он распахнул дверь подсобки, кто-то негромко окликнул его. Коренастый мужчина в сером костюме, чернобровый, с продолговатой родинкой под глазом, мягко поклонился, приподняв шляпу.

– Не ошибаюсь, этот сарайчик принадлежит вам?..

– Точно,– кивнул Петрунькевич.– Только это не сарайчик, это фотоателье, здесь будет лаборатория для обработки негативов.

Незнакомец усмехнулся:

– Ни за что не подумал бы, чтобы в таком сарайчике помещалось фотоателье…

– Не сарайчик, а фотолаборатория! – упрямо поправил Петрунькевич.– Я и при фашистах здесь работал, полицаев фотографировал.

– И вы не боялись их? -сочувственно удивился незнакомец.– Это же были звери! Мне столько рассказывали… Знаете, самому мне не довелось их видеть, в годы войны я как ученый был эвакуирован на Урал.

Гаврила Петрович внимательно взглянул на незнакомца.

– Вот оно что! Значит, ученый… А по какой части, если не секрет?

Мужчина опять усмехнулся:

– Ботаник. Изучаю травы, цветы… Собираю гербарии… Вот вы улыбаетесь, наверное, подумали: какими же пустяками занимается товарищ… Но это, уважаемый, не пустяки – это большая и важная наука. Впрочем, извините: как только речь заходит о ботанике, я увлекаюсь и готов читать лекцию. Ничего не поделаешь, любимый предмет! Позвольте вам представиться: моя фамилия Орлов… Николай Павлович Орлов. Вы знаете, мне очень понравился ваш сарайчик. Именно такое помещеньице я подыскиваю: оно укрыто от солнца и очень удобно для вяления и сушения трав. Поэтому хочу попросить: уступите мне вашу лабораторию на десяток дней, а? Я, конечно, хорошо заплачу, возьму на себя уборку и легкий ремонт.

Гаврила Петрович развел руками:

– Зачем же вам, почтенный, эти излишние хлопоты? Вон у соседа чистенький светлый сарайчик. Пойдемте и договоримся: он ни рубля с вас не возьмет, поскольку ради науки.

Орлов опустил глаза:

– Извините, но тут уже вопрос характера. Уж если что-нибудь понравится мне – не отступлю. Право, ну что вам стоит уступить мне сарайчик на какую-то недельку? Итак, по рукам?..

Гавриле Петровичу доводилось слышать, что иные ученые люди отличаются странностями, по-видимому, и этот ботаник тоже чудаковатый. И Петрунькевич заколебался:

– Ну, если ради науки…

Именно в эту минуту перед Гаврилой Петровичем и появилась маленькая белокурая синеглазая девчушка. Привстав на носки поношенных сандалий, она тоненько и весело пропела:

– Дяденька Гаврила, я пришла вам помогать.

Петрунькевич даже растерялся и попятился на два-три шага:

– Ты?.. Помогать? А в чем твоя помощь,милая?.. Чья ты?..

Девочка доверчиво смотрела широко раскрытыми, ясными и веселыми глазами.

– Как это – чья? Мамкина и папкина. Только я их не помню: война забрала…

– Значит, сиротка? – тихо спросил Петрунькевич.– Ты хочешь заработать на кусочек хлеба? Вот у меня есть мелочь… возьми…– Он протянул девочке на открытой ладони несколько монет: – Бери,и никакой твоей помощи не нужно.

Девочка напряженно опустила руки и покачала головой:

– Может, вы подумали, что я… нищенка? Но я и правда пришла вам помочь. И я не одна: вон видите моего товарища у ворот? Его зовут Костиком. И он тоже пришел помогать вам. Спрячьте, дядя Гаврила, свои деньги.

Ботаник сначала смотрел на девчушку с любопытством, но потом взгляд его насторожился, глаза как бы налились свинцом.

– А ну-ка, давай отсюда, бродяжка! – Он даже ногами топнул.– Эта девчонка, наверное, воровка, гоните ее, Гаврила Петрович. Ну, кому сказано, уходи!

Гаврила Петрович резко обернулся к Орлову:

– Подождите… Зачем же так грубо? Девочка славная, и мне хотелось бы знать, что привело ее ко мне.– Он прикоснулся к хрупкому плечу Анки: – Как тебя зовут?. Кудряшка?.. Что за странное имя? Ну, объясни мне: какой тебе интерес выносить мусор из сарая?

Очень сложное чувство испытала в ту минуту Анка. Подобное с нею однажды случилось на реке: не соразмерив силенок, она очутилась на быстрине, и ее понесло, понесло… Нужно было собраться, поглубже вдохнуть и, главное, сохранить спокойствие. Нет, она не могла раскрыть Гавриле Петровичу своих планов, да еще при этом угрюмом постороннем человеке. Порывисто переводя дыхание, она сказала:

– У меня никогда не было игрушек. Разве что камешки да стекляшки. Вот мы с Костиком и стали собирать коллекцию. Теперь она у нас большая. Это пули, осколки снарядов и бомб, стреляные гильзы, сломанный штык, пробитая каска… Люди говорят, что когда-то в ваше ателье фашисты бросили гранату. Мы с Костиком хотим поискать осколки.

У Гаврилы Петровича губы задрожали:

– Бедненькая… Вот какое детство уготовила вам война…

Незнакомец, назвавшийся ботаником Николаем Павловичем Орловым, почему-то обозлился пуще прежнего:

– Она вас обманывает, это хитрая бродяжка!.. Гаврила Петрович, да гоните же ее со двора!

Добродушное лицо Петрунькевича напряглось, обозначив глубокие морщины, он в упор посмотрел на незнакомца.

– Послушайте… Как вас там… почему вы так не люби-те детей? Разве можно жить на свете, не любя детей?.. Нет, мы с вами не поладим. Моя лаборатория внаем не сдается.