Текст книги "Легенда о черном алмазе"

Автор книги: Петр Северов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

31
Кто-то упал в шурф ? Решительность Василия Ивановича. Крики из подземелья. Большой риск. Переживания Емельки.

В который уже раз Василий Иванович рассматривал чертеж, доставленный ему Макарычем. И сколько уже раз у него возникало сомнение: а серьезен ли этот странный документ? Быть может, шальной Смехач лишь баловался этими писульками? Может, он был грамотным до контузии, и теперь пытался припомнить значение букв и цифр?..

Если так – бедняге нужно помочь. Где-то, наверное, должен существовать специальный госпиталь, нужно будет запросить об этом областное начальство. Он уже потянулся было к телефону, но за дверью раздались возгласы, шум, топот, и в кабинет разом ввалилась пестрая толпа ребят.

Василий Иванович поднялся им навстречу:

– Эт-то что же, братцы, происходит? Что за компания? Кто такие?

Веснушчатый мальчонка плотнее запахнул полы несуразного полушубка, приставил руку к уху старой мерлушковой шапки:

– Извиняйте, товарищ начальник, мы бежали к вам!..

– Зачем бежали?

Ребята заговорили наперебой – каждый из них держал руку у виска.

– Кто-то упал в шурф!..

– А крику сколько, оттуда, из шурфа!

– Там народу собралось – туча!

– Спокойно,– остановил их лейтенант.– Пусть рассказывает один.– И кивнул пареньку в мерлушковой шапке: – Давай ты, бедовый.

Мальчуган потупился:

– А что я знаю?.. Ничего не знаю… Кто-то упал… А когда упал? Только из шурфа слышен крик, да такой хриплый, страшный, а слов не разберешь.

– Ясно,– сказал Бочка, надевая фуражку.– Вернее, почти ясно.

Он вышел из кабинета, подождал, пока выйдут его шумные посетители и, оглядывая рыночную площадь, заметил в дальнем углу лошадку, впряженную в бричку.

– Вот что, орлята,– обратился он к мальчишкам,– видите конягу за площадью? Это, наверное, ездовой Гордей из «Рассвета» по каким-то делам приехал. Бегите к нему и передайте, чтобы подкатил к новому хозяйственному магазину. Скажите, что я его жду.

Василий Иванович кивнул Емельке, но не стал объяснять, зачем они шли в хозмаг, недавно открытый на рыночной площади в одном из уцелевших домов. Чего только не было в том магазине! Гвозди, гайки, шайбы, оконное стекло и замазка, краска, кисти и кисточки, топоры, молотки, мастерки, рубанки… Не случайно все помещение заполнили деловитые мужики, парни и хозяюшки: им не терпелось поскорее взять в руки строительный инструмент – вон сколько домов ожидали восстановления и ремонта!

Емелька отчетливо ощутил в этой толпе уверенную, тихую радость. Не винтовки, не автоматы и не гранаты брали в руки люди, а пилы и рубанки, степенно взвешивали на ладонях гвоздики, словно бы испытывая наслаждение от их вида и тяжести, увлеченно наблюдали, как сквозь пальцы струился шелковистый цемент. В хозяйственном магазине воцарился устойчивый запах мира, основательный и необычный после гари сражений и пожаров.

Емелька заметил, что и Василий Иванович настроился торжественно. Он сделал знак молодому расторопному продавцу, и тот, узнав начальника, приблизился к нему, шепнул будто по секрету:

– Есть хорошие садовые грабли. Сделаны в Харькове. Люкс!..

– Вот что, парень,– сказал ему начальник,– мне нужна длинная и прочная веревка, такая, чтобы меня удержала. А вешу я сто двадцать килограммов.

Продавец взглянул испытующе:

– Простите, а зачем эго вам понадобилось… висеть?

Бочка вздохнул:

– Такая работа. Сплошное беспокойство. И висишь, и ползаешь, и прыгаешь – и все надо. Веревка нужна мне лишь на один день. Верну целенькую и чистенькую.

Продавец вынес из подсобки огромный моток веревки, взглянул на матерчатую наклейку и объявил:

– Шестьдесят метров… Достаточно?

– В самый раз,– одобрил Василий Иванович.– Оставить расписку?

– Обойдемся,– отмахнулся заинтригованный продавец.

Едва продавец опустил на прилавок внушительную веревку. как за окном загремели о булыжник колеса брички, в двери появился смуглый веселый дядька, объявил торжественно:

– Карета подана!

Он легко подхватил тяжелый моток веревки, а Емелька придержал дверь.

Мальчишки с окраины, исполнив просьбу начальника, стояли у магазина притихшей тесной группкой. Василий Иванович пригласил их широким жестом:

– Садитесь, братишки, в бричку, прокатим! – И тронул возницу за плечо: -Давай, наездник, к шурфу!..

Саврасый копь давно разучился бегать и на посвист кнута ответил недовольным выбрыком, но все же ему пришлось поразмяться, и он принялся мотать бричку из стороны в сторону, будто пытался окончательно расшатать ее.

На отлогом склоне взгорка, у старого шурфа, собралась огромная толпа. Люди стояли вокруг колючего ограждения – мужчины, женщины, дети, все в лохмотьях, в обносках, в опорках. Они почтительно расступились перед Василием Иванычем, пропуская его к ограждению. Емелька тотчас же скользнул за ним.

– Что, братцы, стряслось? Почему притихли? Вам ли, земляки, теряться, коль скоро пережили фашистскую чуму? – бодро и громко спрашивал Бочка, шагая к шурфу.

Он словно и не заметил, как из-под его ноги вниз, в немую, черную глубину, сорвался ком сухой глины. И хотя лейтенант не терялся в любых обстоятельствах и, наверное, заранее продумал свое поведение перед этой подавленной толпой, картавый крик, донесшийся из глубины, заставил его вздрогнуть. Да, из сухого колодца-шурфа, давно покинутого людьми, донесся отчаянный вопль, усиленный пустотами проходки.

Худенькая старушка, с лицом, иссеченным глубокими морщинами, выдвинулась из толпы и, дрожа, будто в ознобе, указала трясущейся рукой в темень глубины:

– Там… человек!

– Терпение, земляки, разберемся,– все так же говорил Василий Иванович, отводя руку, чтобы кто-либо подстраховал его над шурфом.

Его поняли, поддержали. Это были шахтеры, они привыкли выручать друг друга в беде. Опустившись на колено, Василий Иванович попытался заглянуть в пустой, веющий теплой гнилью провал. Крик повторился, еще более резкий и отчаянный, в нем слышались ужас и боль, но сколько ни напрягал слух лейтенант, не смог понять ни одного слова. И ему мимолетно припомнилось: где-то когда-то он слышал, что человек в минуту крайней опасности или потрясения забывает слова…

Он отступил от шурфа и привстал на камень, каких было много разбросано вокруг еще со времени проходки.

– А теперь, земляки, слушать внимательно и исполнять быстро. Нет, я не стану вызывать смельчаков, которые спустились бы на дно шурфа. Я – представитель власти, и это мой долг. Только прошу помочь мне. Возьмите вон на той бричке большой моток веревки, принесите ее сюда и размотайте.

Толпа зашевелилась, сдвинулась с места, обрела речь. Ребятня первая поспешила к бричке, но ее догнали мужики и быстро принялись разматывать веревку.

– Слушать вторую задачу,– деловито, буднично продолжал Бочка, понимая, что эти люди, измученные оккупацией, лишь временно были скованы здесь, у шурфа, изумлением и страхом: они жаждали решительных действий и были рады, что он прибыл сюда.

– Смотрите-ка, братцы, вон, за дорогой, лежит телеграфный столб… Наверное, взрывная волна свалила при бомбежке. Тащите его сюда, кладите поперек горловины шурфа, а края вройте в землю… Где взять шанцевый инструмент? Эй вы, славные шахтерские ребятки, марш домой и мигом доставьте нам две лопаты.

Кому из этих расторопных мальчишек не было бы лестно услышать похвальное слово от самого великана-лейтенанта? Пестрая и шумная ватага кинулась к домикам окраины, и, провожая мальчишек веселым взглядом, Василий Иванович знал: лопаты будут доставлены сейчас же.

В этой уже воспрянувшей, дружной толпе шахтеров, их жен и детворы Емельке поминутно находилось дело: то вместе с пожилыми рабочими он распускал веревку, то помогал нести длинный и тяжелый столб, то у самой горловины шурфа осторожно выбирал камешки, чтобы какой-нибудь из них, пусть даже очень маленький, не сорвался вниз, не причинил вреда Василию Ивановичу.

И вот сырой и шершавый, меченный осколками столб послушно лег над черным провалом шурфа, проворные руки быстро, надежно врыли в закаменелую глину его края.

Глядя со стороны, можно было подумать, будто вся эта нешумная деловитая суета нисколько не занимала лейтенанта милиции. Он сидел у самого шурфа и, собранный, немногословный, мастерил большую неподвижную петлю. Емелька понимал, как будут развиваться события дальше: в этот веревочный круг Василий Иванович просунет ногу, устроится в нем словно бы верхом, потом сделает знак тем четверым крепышам-парням, которые надежно держат в руках веревку. Далее воображение Емельки притормаживало: оп опасался того мгновения, когда Василий Иванович шагнет в пустоту и повиснет над черным провалом. Густо плетенная веревка врежется в древесину столба, и уже только им, прядям пеньки вперемежку с волокнами льна, Василий Иванович доверится окончательно. Парни начнут опускать веревку, и она заскользит в глубину, где кому-то посчастливилось уцелеть, пролетев от верхней кромки до дна расстояние в полсотни метров. Значит, не только над пропастью зависнет в чернильной тьме бесстрашный Василий Иванович, но и над тайной. И что за встреча предстоит ему на дне шурфа?

Емельке очень хотелось бы узнать, что переживал, о чем думал перед своим отчаянным шагом начальник. Неужели сердце его так же спокойно, как и руки, неторопливо стянувшие крепкий узел, как и добродушное лицо без тени озабоченности?

А лейтенанту было о чем поразмыслить. Глубина шурфа, как говорили в толпе, свыше пятидесяти метров. Деревянное крепление ствола ненадежно: вывалится прогнивший брус, а за ним загрохочут камни. Тогда неизбежно пострадает и тот крикун на дне шурфа. Значит, нужно спускаться очень осторожно, не прикасаясь к брусьям крепления. Сейчас он подаст сигнал, и те четверо парней покрепче зажмут в руках веревку…

Василий Иванович увидел в толпе Емельку и кивнул ему… Старшой был бледен и так вцепился пятерней в свой жесткий чубчик, будто пытался вырвать клок волос. А когда лейтенант ступил в петлю, подтянул ее и наклонился, готовясь обхватить обеими руками столб, из замершей толпы на самый край шурфа, выбился юркий сутулый старик и подал ему электрический фонарик.

Кто-то громко похвалил старика:

– Молодец, дед!

– Чем богат…– пробормотал старик.

Лейтенант улыбнулся ему:

– Очень кстати!..

Могучее тело лейтенанта повисло над провалом, и парни подобрали веревку, чтобы он почувствовал, что его поддерживают. И в это время в толпе, затаившей дыхание, кто-то хихикнул. Емелька не поверил своим ушам: до смеха ли было в те мгновения? Он подумал, что это ему почудилось, но все же оглянулся. Сутулый седой старик, стоявший в двух шагах от Емельяна, тоже круто обернулся и глянул па Пугача в упор…

Странная мысль пронеслась у Емельки, заставив его вздрогнуть и затаить дыхание: взгляд старика был бессмысленно-наглым, как у Смехача!.. Но тут же эта мысль ему самому показалась вздорной: и почудится же подобная ерундистика! Невольно он сделал шаг к шурфу, но чьи-то сильные руки стиснули Емельку за плечи и оттащили назад. Пожилой человек, сделавший это, не упрекнул подростка, не пожурил. Наверное, понимал: мальчишка переживает за лейтенанта…

Не отрываясь, следил Старшой за равномерным скольжением веревки по округлости столба. Она все глубже въедалась в древесину, просыпая мелкие опилки. Четверо парней рассчитанно, со знанием дела опускали веревку, все четверо были сосредоточенны и бледны, от нервного напряжения пот мутными струйками сбегал по их лицам.

Что же происходит там, в черной глубине? Вон как дрожит и раскачивается веревка! Почему Василий Иванович не подает голоса? А тот, неизвестный, что так страшно кричал из подземелья, почему приумолк? Быть может, увидел, что идет помощь?

Только что изумленный нелепым, злым смешком, Емельян уже успел забыть того жестокого старика и лишь слышал громкий и частый перестук сердца да видел течение узкого пенькового ручейка.

32
В бурых зарослях . Хозяйка и Лохмач. У колодца. Добрая бабушка. Василий Иванович поднимается из шурфа. Крылатая добыча. Слово о счастье. Ради человека.

Вокруг просторного дома гадалки Феклы до самого крыльца густо разросся конский щавель. Высокие стебли, увенчанные махровыми кистями семян, в пору первых утренников будто покрылись ржавчиной. От дождей и ветра стебли изломались и переплелись, и Анка шепнула Косте, что в этих непролазных зарослях можно и волку спрятаться.

– Если начнем шептаться,– строго заметил ей Костик,– нас тут же накроют и пристукнут.

Они забрались во двор тетки Феклы из переулка, лишь только за ботаником и Лохмачом закрылись двери. Анке не терпелось высказать свои мысли:

– Пока они в доме, мы можем говорить. Знаешь, почему они не заметили нас? Они подумали, будто мы напуганы до полусмерти и удираем без передышки.

– Похоже,– согласился Костик.

Входная дверь дрогнула, звякнула щеколда, и первой на крыльцо вышла хозяйка. Одетая в черную вязаную кофту, в длинной, тоже черной юбке, в черном платке, затянутом в узел на шее, она выглядела строгой монашкой. За нею появился Лохмач в голубоватом утепленном пиджаке и расклешенных мятых брюках, с воротом рубахи нараспашку, в кепке набекрень.

Костя с Кудряшкой ждали, что за Лохмачом выйдет и третий, но ботаник не появился.

Продолжая разговор, начатый еще в доме, тетка Фекла говорила раздраженно:

– И не надо мне ни колец, ни сережек. Заплатили бы деньгами – и лады.

– Глупая ты баба,– досадливо протянул, поправляя у переносицы черный кружок пластыря, Лохмач.– Ты своей же выгоды не понимаешь. Одно такое колечко стоит, может, тысячу рублей. За какой-то месяц он выдал тебе три колечка, значит, три тысячи рублей. Кто еще так платил тебе за комнату?

Тетка Фекла подбоченилась, выставила вперед плечо, недовольно скривила губы:

– Ты вроде бы забыл, что он у меня еще и столуется?

Лохмач осторожно ощупал пластырь, оглянулся, по-босяцки цвиркнул слюной сквозь зубы:

– Не хитри, Феклушка, не жадничай. Он по три дня не бывает дома, все травками занимается, таких столовников поискать.

Они спустились с крыльца и направились к открытой калитке. Тетка Фекла, смягчая тон, сказала:

– Уж ладно. Немного осталось. Неделя пройдет незаметно. А только больше никаких квартирантов не впущу.

– Врешь,– вяло прервал ее Лохмач.– Впустишь. Потому что любишь деньги.

Она не обиделась: такой разговор, по-видимому, возникал между ними не впервые. Будто извиняясь, спросила плаксиво:

– А как же мне жить,одинокой, бедной?

Он отрывисто хохотнул:

– Как жила в оккупации. Будешь гадать на картах, толковать сны. В общем, дурачить простаков.

Они удалились, голоса заглохли.

Перепрыгнув через невысокий забор, ребята вышли к параллельному переулку. Костик обрадовался скамеечке у ворот.

– Давай посидим немного. В бурьяне я весь искололся.

Он с удовольствием уселся на скамеечке и закрыл глаза.

Анка хотела было взять его шутя за ухо, но отдернула руку: ухо у Костика распухло, из мочки сочилась сукровица.

– Сегодня тебе досталось…

Костик словно бы не расслышал:

– Я понял только одно, Кудряшка. Эти двое собираются через неделю смыться.

– Точно! – подтвердила Анка.– А тетка Фекла получила от них три кольца. Откуда у них кольца?

– Выменяли или награбили,– отозвался Костик.– Подумать только: золотом платит за комнату! Дела у них, как видно, нечистые… А тот лохматый чуть-чуть ухо мне не оторвал… Ладно, пускай теперь походит с пластырем.

– Пойдем к Василию Ивановичу,– предложила Анка.– Надо быстрее ему рассказать.

Костик сделал жалобное лицо, но тут же вскочил на ноги, отряхнулся:

– Пошли.

Они прошли в глубину двора, оглянувшись на тихие окна дома, и, завидя у колодца ведро на цепи, Костя самоуверенно пообещал:

– Сейчас я побью рекорд: выпью ведро воды. Пыль от того бурьяна, понимаешь, набилась в нос, в горло. Лишь бы только хозяева не погнали…

Стараясь не греметь цепью, достал из темной глубины полное ведро свежей и прозрачной воды. Она была душистой, сладковатой на вкус. Поставив ведро на сруб колодца, Костик пил и пил не отрываясь. Анка встряхнула его за плечо:

– Хватит тебе… бочка!

Неохотно отстраняясь от ободка цинкового ведра, Костик засмеялся:

– Бочка – очень уважаемый товарищ… Это же Василий Иванович!

– Я и забыла,– спохватилась Анка.– Давай-ка поспешим к нему.

– Минутой раньте – минутой позже,– рассудил Костик.– Давай явимся чистенькими. Похвалит.

Аккуратно и экономно, чтобы Анкин кусочек мыла, который она достала из кармашка, быстро не стирался, они отмывали, оттирали руки, удивляясь, откуда взялись на пальцах, на ладонях нефтяные, будто чернильные пятна, сажа и даже сурик.

Потом они набирали полные пригоршни чудесной, как в сказке, живой, богатырской воды, брызгались, фыркали от удовольствия, погружая в нее разгоряченные лица, а седая старушка, наблюдавшая за ними из окна, покачивала головой и улыбалась. Ей было приятно видеть, как девочка, привстав на носки, старательно причесывала мальчишку, как он терпеливо выбирал из ее скромного жакетика и беленьких кудряшек мелкий назойливый репейник.

Вскоре она вышла с другой стороны дома и встретила их у калитки. Костик насторожился, а Кудряшка тоненько пропела:

– Извините, бабушка, что мы без разрешения…

Старушка подала им какой-то бумажный сверток:

– Возьмите, ребятки, подкрепитесь. Сколько сирот оставила война…

Костик повыше поднял голову:

– Мы, бабушка, не побираемся.– Он немного замялся.– Правда, если добрые люди дают, не отказываемся, чтобы не обидеть…

Старушка согласилась:

– То верно… Вы, детки, везде бываете, и все новости – у вас. Что там у старого шурфа случилось? Говорят, много народу нахлынуло, сам начальник милиции примчался…

Они переглянулись, и Костик переспросил:

– Старый шурф?.. Это что за пригорком на откосе?

– Там, сердешные… Слух идет, будто из шурфа слышен крик…

Такой осведомленности старушки ребята не удивились: в Донбассе издавна ведется, что, если где-нибудь в шахте случится беда,– всей округе за два-три часа становятся известны подробности.

– До свидания, бабушка, и спасибо,– сказал с неловким поклоном Костик.– Мы к шурфу!

Сверток был теплым, и Кудряшка на ходу развернула его. Пять вареных картофелин и щепотка соли в бумажке – все, чем смогла поделиться добрая старушка. И, беря в руки картофелину, ощущая ее тепло, как ласку, Анка заморгала часто-часто. Костик это заметил и нахмурился:

– Будешь киснуть – Старшому доложу. Он за такие слабости не хвалит.

Анка тихо всхлипнула:

– Мне ту старушку жалко: может, это у нее последняя картошка.

Косте тоже стало жаль старушку, а заодно н Анку, и, чтобы утешить ее, он пообещал:

– Пусть немножко поубавится дел, мы раздобудем где-нибудь невод, наловим рыбы, и я той бабушке две самых больших щуки отнесу.

Кудряшка перестала всхлипывать:

– А почему две?

– Ну, как ты не понимаешь – одну от меня, другую от тебя.

– А от Емельки? – не унималась Анка.– Без него мы с неводом не управимся.

– Ладно,– согласился Костя.– Три щуки… Только где бы взять невод? А тебе задача: запомни тот домик с колодцем во дворе…

Они миновали последний домишко окраины и вышли в открытое поле, где на отлогом откосе, у старого шурфа… Что там происходило, у старого шурфа? Костик даже присвистнул:

– Гляди, какая туча!..

Анка уставилась в небо, но он встряхнул ее за плечо:

– Туча людей, поняла?.. Вон там, у шурфа.

Они разом бросились к чернеющей вдали толпе, а за ними с лаем погналась дворовая собачонка. В другой раз Костик непременно наказал бы такую задиру, но сейчас было не до нее: споткнувшись о камень в жухлой траве и сбив колено, он услышал словно бы дружный вздох, отдельные выкрики, потом нарастающий гул голосов, дробные рукоплескания и… хохот.

Костик с разбегу врезался в толпу, сразу же наткнулся на тупой и упрямый локоть, присел, проскользнул у кого-то меж ногами, извернулся и протиснулся в первый ряд. И увидел, вставая, черный провал шурфа, а над провалом, будто струна, дрожала и пружинила натянутая до отказа веревка. Было что-то живое в коротких рывках, в покачивании, в движении веревки снизу вверх, из непроглядной глубины к свету дня, к мощному бревну, перекинутому над пропастью.

С одного взгляда на лица людей, застывших в немом ожидании, Костик понял: кого-то поднимали из шурфа. Он успел подумать: кто же туда угодил? Ежели человек, так разве он уцелел бы?..

И, словно в ответ на его испуг и смятение, из черной глубины донесся дикий и надсадный крик, а вслед за ним знакомый и неожиданно веселый голос:

– Экая тварь, орал бы и орал… Ну, не трепыхайся, растяпина!..

Как же было не узнать голос Василия Ивановича! Да пусть он вознесся бы за тучи и подал оттуда лишь возглас, Костик сказал бы тотчас: «Бочка!» Случалось, иногда он размышлял о странной фамилии Василия Ивановича: такой богатырь, а фамилия вроде бы насмешливая. Мысль об этом мелькнула в сознании Костика, чтобы тотчас же смениться другой: почему из шурфа были слышны два голоса – резкий, надсадный, без слов, и добродушный, с улыбчивым оттенком, голос Василия Ивановича?

На этот раз Костику и Анке повезло: они прибыли к шурфу в решающую минуту, когда бравый лейтенант уже почти возвратился из своей опасной экспедиции.

Почти возвратился… До поверхности оставалось еще три-четыре метра. Еще одно дружное усилие тех четырех парней, которые, обливаясь потом, мягко и равномерно выбирали веревку из глубины, и Василий Иванович осветился солнцем. Он уже успел что-то сообщить людям наверху, и Костя ощущал в этой напряженной толпе как бы проблески радости. Значит, дела у лейтенанта шли неплохо, и веселая нотка в его ровном голосе это подтверждала.

А что за подросток выскользнул из толпы, упал, спружинил на сильных руках и заглянул в обрыв, за кромку шурфа?

Раздался пронзительный женский крик:

– Остановите мальчишку!..

Другие обозвали подростка «дьяволенком», «сумасшедшим», «шальным», а коренастый бородач ловко и крепко схватил его за ноги и оттащил от шурфа. Костик узнал Старшого и стал протискиваться к нему. Задача оказалась нелегкой: видимо, решив, что у мальчишки какая-то нервная причуда, трое ладных дядек негрубо, но надежно обнимали Емельку.

– Да пустите же меня к моему братику! – завопил Костя так пронзительно, что люди перед ним расступились.– Пустите, я отведу его домой…

Дисканту Костика отозвался другой заливистый голосок:

– Кто там обижает моего братика?.. Не смейте его трогать… Я за него отвечаю… Я!..

Это кричала Анка, тоже пробиваясь к Емельке. Перед ней отступали охотнее, нежели перед Костей.

Пожилая женщина сказала:

– Зря иные судачат, будто у нашей детворы свары да несогласия. Вон как те двое любят своего братика!..

Анка тихо спросила:

– Что ж это ты, Старшой, так сумасбродно к пропасти кинулся? Один неловкий шаг и…

Емелька взъерошил ее кудряшки, похожие на тонкую березовую стружку.

– Мне показалось… Ты знаешь, сколько в нашем Иваныче весу? Он сам говорил – сто двадцать килограммов!..

Вот мне и послышалось, будто бревно это треснуло и за скрипело…

– А чем ты помог бы ему? – хмыкнул Костик сердито.

Емелька тряхнул кулаком:

– Да я за Василия Иваныча… Я не устрашился бы…

Чего не устрашился бы Емелька, они так и не услышали.

Толпа разом сдвинулась с места, шумно вздохнула, ахнула, затаилась и, словно собрав силенку, так громко грянула «ура!», что Костя зажмурился, а Анка покачнулась. Емельке почудилось, будто ее подбросила и тут же поставила наземь невидимая могучая волна. Под ноги ему подвернулся камень, крупный и плоский обломок песчаника, и Старшой привстал на него. Он отчетливо видел, как из плотного пласта непроглядной тьмы в сиянии солнечного света рывком протянулась рука. Она появилась и быстро, накрепко перехватила толстое пеньковое плетение пряди, замерла в напряжении, потом выдвинулась из темени по локоть, по плечо…

Рядом с рукой появилось нечто белое, гибкое, живое, плотно охваченное рукавом милицейского кителя. Емелька увидел продолговатую птичью голову с ярким розовым клювом. Тот клюв раскрылся, и над толпой пронесся надсадный и картавый крик. Емелька невольно стал протирать глаза: уж не причудилось ли? Что за чудовищная птица обитала на дне шурфа? И как Василий Иваныч один в той гиблой глубине решился схватить ее, усмирить?..

А чудовищем оказался самый обыкновенный домашний гусь, который бродил со своей стаей где-то поблизости и случайно сорвался в шурф. Сколько переполоху из-за какого-то гусака, каким чудовищным воплем показался людям его и действительно жесткий голос, искаженный пустотами подземелья…

Наконец Василий Иванович весь объявился перед народом, и первое, что сделал, высоко подбросил над толпой свою добычу. Птица трепыхнулась и расправила крылья, пытаясь лететь, однако силенок для полета не хватило, и ее осторожно приняли чьи-то руки. Высвобождаясь из веревочной петли и весело жмурясь от солнца, Василий Иванович спросил:

– Найдется ли хозяйка этого растяпы?..

Дружная и шумная толпа кружила вокруг Василия

Ивановича, будто в вальсе. Сколько рук он пожал, сколько ощутил похлопываний но плечам и по спине и сколько похвальных, удивленных, восторженных слов услышал!

В шуме, в гомоне Емельке запомнился чей-то задумчивый голос и уверенные слова:

– Счастье всегда на стороне отважных.