Текст книги "Царь и Россия
(Размышления о Государе Императоре Николае II)"

Автор книги: Петр Белоусов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 56 страниц)

Эта программа Столыпина – в плане, свободном от «мистики»! – была абсолютно правильна и совершенно убедительна. Она увлекала его, поглощая всецело его силы. Она была тем идеалом, устремляясь к которому слагалась в России новая политическая идеология. На этой идеологии и вырастала некая новая «столыпинская» Россия. Но какое-то уже новое место занимал в ней старый Русский Царь!

Формально Царь продолжал, правда, быть в центре всего. Не только никакой закон не мог восприять силу без его утверждения, но весь правительственный аппарат оставался в его руках. Важнейшие отрасли народной жизни продолжали быть в его всецелом единоличном ведении, с устранением представительных учреждений: Церковь и армия жили так, как они жили до первой революции. Но внутренняя связь, соединявшая Царя с Россией, постепенно ослаблялась, сходила на нет. Россия наглядно выходила из-под власти Царя, она все больше тяготилась ею. И чем более осторожным и менее притязательным становилось воздействие на общество этой власти, тем раздражительнее относилось оно к проявлениям ее.

Тут мы подходим еще к одной загадке, раскрытие которой вскрывает факт постыдный, тягостный. Пока Россия жила сознанием своих исконных подневольных обязанностей, оставаясь крепко стянутой узлом служилой и крепостной неволи, она была внутренне крепка. По мере же того как она вкушала от плода гражданской свободы, неудержимо утрачивала она внутреннюю крепость и делалась жертвой своеволия, анархии, бунтарства. Великая вещь – гражданская свобода! Но она предполагает способность и готовность свободного подчинения. Русские цари от царствования к царствованию богато одаряли Россию благами гражданской свободы. С необыкновенной последовательностью, настойчивостью и любовью, еще задолго до Александра II, властно насаждали они ее в своей стране – насильственно порою внедряли, опираясь на тот капитал верноподданнического послушания, который завещан был Московской Русью Петербургской России. И они добились постепенно результатов грандиозных. Россия росла как на дрожжах. Мы уже отмечали громадность ее гражданских успехов. Вот наступил момент, когда, наконец, последние остатки крепостничества в России были упразднены! Это и было делом знаменитой столыпинской реформы, которая отнюдь не просто была агротехнической земельной реформой, а означала второе и подлинное освобождение крестьян от уз сословно-крепостной зависимости, с превращением их в равноправных граждан, живущих по общему гражданскому праву, как свободные собственники. Но в том-то и была трагедия, что в глазах «свободной» России Царь не так уж казался нужен! Правда, он и раньше перестал быть нужен для той темной массы общинного крестьянства, которую, логике вопреки, продолжали держать в составе граждански-свободной России на началах устаревшего общинно-передельческого крепостничества. Реформа Столыпина своей прямой задачей и имела создать нового крестьянина – собственника, способного занять место того общинника-передельщика, который с каким-то экстатическим упрямством ждал от революции вожделенного черного передела, которого он не дождался и который он изверился получить от Царя. Но, повторяем, в том-то и была беда, в том и был стыд и мрак, раскрывающийся в процессе раскрытия русской исторической загадки, что начало гражданской свободы не уживалось в русском быту с прежним церковноправославным и верноподданническим сознанием. В том-то и была русская трагедия, что гражданский расцвет России покупался ценой отхода русского человека от Царя и от Церкви. Свободная Великая Россия не хотела оставаться Святой Русью! Разумная свобода превращалась в мозгу и в душе русского человека в высвобождение от духовной дисциплины, в охлаждение к Церкви, в неуважение к Царю.

Царь становился, с гражданским расцветом России, духовно психологически лишним. Свободной России он становился ненужным. Внутренней потребности в нем, внутренней связи с ним, должного пиетета к его власти уж не было. И чем ближе к престолу, чем выше по лестнице культуры, благосостояния, умственного развития – тем разительнее становилась духовная пропасть, раскрывавшаяся между Царем и его подданными. Только этим можно, вообще, объяснить факт той устрашающей пустоты, которая образовалась вокруг Царя с момента революции. Ведь, не забудем, что если акт 17 октября был у Государя вымучен, то буквально вырван у него был акт отречения. Царь не потерял головы при первых признаках революции. При всей своей кротости и незлобии он, как то и раньше бывало по отношению к «крамоле», готов был проявить необходимую крутость. Однако его схватили за руки. Хуже: его просто покинули. Вместо помощи он нашел не просто трусость и измену, как он горестно писал своим близким, а нечто худшее, ибо владело оно и теми, кому чужды были и трусость и измена. Не трусость и не измена диктовали Алексееву и Великому князю Николаю Николаевичу слова настойчивого убеждения, обращенные к Царю с требованием его отречения. Это было острое проявление того психологического ощущения ненужности Царя, которое охватывало Россию. Каждый действовал по своей логике и имел свое понимание того, что нужно для спасения и благоденствия России. Тут могло быть много и ума, и даже государственной мудрости. Но того мистического трепета перед Царской властью и той религиозной уверенности, что Царь-помазанник несет с собою благодать Божию, от которой нельзя отпихиваться, заменяя ее своими домыслами, – уже не было. Это исчезло. Как иначе объяснить еще ранее возникшее дружное сопротивление, которое вызвано было решением Царя возглавить лично армию? Все думали сделать все лучше сами, чем это способно делать царское правительство! Это надо сказать не только о земцах, которые тяготились относительно очень скромной опекой министерства внутренних дел, не только о кадетах, мечтавших о министерских портфелях, но и о тех относительно очень правых общественных деятелях, которые входили в прогрессивный блок. Это можно было сказать даже и о царских министрах, которые уж очень легко заключали, что они все могут сделать лучше Царя.

Мы сейчас говорим о последних днях России. Но и тогда, когда не было на политическом горизонте ни малейшего внешнего признака готовившейся беды, ее элементы были налицо. С одной стороны, стоял «Прогресс» России – прогресс несказанный, величественный, прогресс не просто материальный и культурный, прогресс и гражданский. Это последнее обстоятельство особенно сильно способно было искажать перспективу. Ведь Столыпин явно, наглядно справлялся с революцией!.. Справлялся с ней не только на фронте полицейском, но и на фронте политическом! Россия мужала, зрела, крепла в своей новой гражданственности.

Если отбросить «мистический» план жизни, то можно было сказать с абсолютной уверенностью: дайте России двадцать пять лет спокойного существования, и она будет непобедима, так как она вся превратится в страну застрахованных против революционного яда, крепких консервативных собственников. В перспективе социально-политической это было верно.

Иное раскрывалось глазу внутреннему, способному зреть «духовное». В этой «мистической» перспективе социально-политический прогресс был чем-то вторичным, поверхностным, паразитарным. Все успехи, в этом направлении достигнутые в царствование Императора Николая II, были последними всплесками громадной, но упадающей духовной волны, которая в свое время подняла из ничего Русскую землю и дала ей постепенно неслыханное величие и славу, а теперь растекалась исчезающей пеною. И это-то духовное опустошение России и чувствовал, непосредственно осязал своим духовным чутьем Государь. Он сам весь, всецело был сыном духовной России. В ней были и все его интересы. А эти интересы уже стали чуждыми, непонятными или мало понятными далее его ближайшим помощникам. Для него, например, вопрос канонизации святого Иоанна Тобольского был событием исключительной важности, а для главного работника по осуществлению столыпинской реформы, умного, честного и правого В.И. Гурко, это была мелочь, в отстаивании которой проявилось лишь мелочное своеволие Царя! Это было «по меньшей мере произвольное решение», вызвавшее, по мнению Гурко, справедливое негодование «как среди общественности, так и у иерархов Церкви».

Да, Царь был уже несовременен России. Царь, действительно, продолжал быть человеком одного духа с Царем Феодором Иоанновичем, которого, кстати сказать, ближайшие потомки готовы были ублажать как святого. Он, правда, был, в отличие от немощного сына Грозного, блестящим, так сказать, профессионалом Царского ремесла, достойным преемником своих великих предков и верным продолжателем их традиций. Но не «профессия» высшего государственного управления была смыслом его жизни, а нечто большее и высшее – то именно, что и роднило его с последним венценосным Рюриковичем: принадлежность его к Церкви и сознание тех обязанностей, которые отсюда вытекали. Это живое чувство всецелой принадлежности к Церкви должно было делать для него «профессию» Царя иногда тягостной, в условиях отхода общества от Церкви. Как легко отказался бы он от нее! Кажется, иногда он и мечтал об этом. Но это же чувство принадлежности к Церкви исключало для него возможность не только «дезертирства», но даже простой неверности своему высокому сану. Царь не просто умно и талантливо выполнял обязанности Царя, он нес «послушание» своего звания – тем более трудное, чем резче и яснее для него обозначались руки, тянущиеся к его венцу, и чем явственнее обнаруживалась неспособность русского общества одуматься, очухаться от лихорадки гражданского самомнения, которая его охватила и которая делала его безразличным к вопросу охраны Царского венца от этих кощунственных рук.

Первая встреча с народом, когда с внешней наглядностью обнаружилось одиночество Царя, его покинутость народом, его ненужность для него, произошла в момент созыва первой Думы. Что там ни говорить – народ прислал своих представителей в Думу, и она выражала мнения и настроения народа. Вот как описывает торжественный прием в Зимнем Дворце (27 апреля 1906 года) народного представительства граф Олсуфьев:

«Государь поразил меня своим видом: цвет лица у него был необычайный: какой-то мертвенно-желтый; глаза неподвижно устремлены вперед и несколько кверху; видно было, что он внутренне страдает. Длительная церковная служба постепенно разогрела присутствующих членов Думы. Начали молиться. При многолетии чувство глубокое охватило многих.

По окончании службы Государь и Царица приложились к кресту. Духовенство и Царская семья прошли вперед и стали на назначенных местах около трона. Среди общего движения сначала не заметили, где же был он. Между тем Государь остался один на прежнем месте между эстрадами. Когда все расставились около трона, взоры зала направились на него, стоявшего одиноко. Напряжение чувств достигло высшей степени. С полминуты он продолжал стоять неподвижный, бледный, по-прежнему страдальчески сосредоточенный. Наконец, он пошел замедленным шагом по направлению к трону, неторопливо поднялся по ступеням, повернулся лицом к присутствующим и, торжественно подчеркивая медленностью движений символическое значение совершающегося, „воссел на трон“. С полминуты он сидел неподвижно в молчании, слегка облокотившись на левую ручку кресла. Зала замерла в ожидании… Министр Двора подошел к Государю и подал ему лист бумаги. Государь поднялся и начал читать…

Государь как бы усиливался читать сдержанно, не давая выхода волновавшим его чувствам. Легким повышением голоса были отмечены слова „лучшие люди“, „буду непоколебимо охранять дарованные мною учреждения“, „дорогое моему сердцу крестьянство“. Как-то особенно осталось у меня в памяти упоминание о малолетнем Наследнике… Наконец, прозвучали последние слова, произнесенные с расстановкой:

– Бог в помощь мне и вам.

И торжество закончилось. Громкое „ура“ охватило зал, сливаясь с звуками народного гимна, который исполнял оркестр на хорах. Государь в сопровождении Царской семьи и Двора шествовал обратно, отвечая легким наклонением головы на приветствия справа и… слева».

Когда возникла вторая революция, встречи Царя с «народом» уже не произошло. К этому времени Царь оказался одиноким даже пред лицом своих ближайших соратников! Трудно вообразить что-нибудь более трагичное, чем положение Царя непосредственно перед революцией и в первые ее дни. Когда Государь уже перестал быть Царем, а стал просто «христианином», он мог страдать от грубости, навязчивости, бестактности окружавшей его среды, но он уже был душою спокоен: он нес новый крест, на него Богом возложенный. Но достаточно вспомнить все то, что мы выше говорили о природе Царской власти и о том глубоком понимании ее Царем Николаем II, чтобы уразуметь весь ужас, который должен был пережить он пред перспективой ухода с своего поста под натиском революции.

И можно быть уверенным: если бы революционеры говорили с ним без подставных лиц, никогда не было бы отречения и не было бы никогда «бескровной» русской революции. У Царя отняли венец не революционеры, а генералы, сановники, Великие князья, спасовавшие перед ставшей на революционный путь Думой – и, опять-таки, пред почти всей Думой, а не только перед ее радикальным крылом! Милюков был вправе озаглавить первую главу своей «Истории второй русской революции» так: «Четвертая Государственная Дума низлагает монархию».

Ужасное, чего я ужасался, то и постигло меня; и чего я боялся, то и пришло ко мне![566]566
  Иов 3, 25.


[Закрыть] – Вот когда Царь мог до конца реализовать смысл слов святого Иова, столько раз им повторяемых в течение своей жизни в муках тяжкого предчувствия. Нужно, однако, поражаться, с каким самообладанием, с какой выдержкой, с какой мудростью и здесь действовал Царь. Он никогда и раньше не отделял интересов своих от интересов страны. Готов он был и сейчас стать искупительной жертвой для спасения России. Ведь этот крест свой он предсознавал в прежнее, благополучное время своей жизни! Твердо и спокойно принял он его. Все было им обдумано с точки зрения интересов России, когда он совершал отречение.

Все кругом обезумели, всё делали впопыхах, опрометью. Один Царь был трезв, сосредоточен, разумен.

III. Катастрофа

«Отец мой пал на бреши, но в его лице удар нанесен христианскому обществу. Оно погибнет, если общественные силы не объединятся и не спасут его».

Так писал Император Александр III Императору Францу-Иосифу в 1881 году, под свежим впечатлением катастрофы 1 марта. Царствование Императора Александра III было временем внутреннего спокойствия; революция притаилась. Россия быстро «входила в тело», наливаясь соками. Но это был штиль перед бурей. Сознательного объединения общественных сил вокруг Царя для спасения русского «христианского общества» не произошло!

Штурм возобновился с новой силой при сыне Императора Александра. Не нужно, однако, думать, что уж так были могучи кадры революции в эпоху Императора Николая II: они были ничтожны по сравнению с государственной мощью России. Беда была в том, что с угрожающей быстротой убывала у общества способность оказывать сопротивление разрушительным ядам революции, да и пропадало просто самое желание им противодействовать. Россия была больна. Процесс болезни развивался наглядно. К смерти ли была болезнь? Увы! Самые сильные средства не помогали! Не оказала спасительного воздействия и грандиозная встряска 1905 года.

«Люди обратились в зверей, зверей лютых, беспощадных, для укрощения коих не было других средств, кроме оружия. И вот загремели пушки, пулеметы… И в древних храмах русской столицы мы молились при громе этих выстрелов, как будто в осажденном городе», – писал, встречая новый, 1906, год, архиепископ Никон в Троицких листках[567]567
  Архиепископ Никон (Рождественский), будучи еще послушником в Троицкой Лавре, с 1879 г. начал выпускать Троицкие листки, которые сразу стали любимым чтением для русского народа. В 1900 г. за Троицкие листки он получил Макариевскую премию.


[Закрыть].

«Так закончился год, этот мрачный, „черный“, позорный год – год великих скорбей и гнева Божия… Что пережило бедное русское сердце? Что перестрадало многострадальное, воистину мученическое сердце нашего доброго, кроткого, любвеобильного Царя? Не были ли муки его сердца томительнее мук великого ветхозаветного страдальца Иова?

Господи! Да доколе же это?! Ужель фиал гнева Твоего еще не истощился до дна? Или еще рука Твоя карающая высока?! О, мечу Божий! Доколе не успокоишися? Доколе не внидеши в ножны твоя?..

Но уже текут реки крови и потоки слез, уже несутся к небу стоны беспомощных вдов и несчастных малюток-сирот: ради этой крови, этих слез, этих стонов, смилуйся, Господи, над нашей многогрешной Русью!.. Не помяни беззаконий наших, опусти карающую руку, вложи меч Твой в ножны, помяни милости Твоя древния и – сжалься над несчастною нашей Родиной!

Воздвигни силу Твою и прииди во еже спасти нас!»

Так переживал смуту 1905–1906 годов добрый сын Церкви. Но не так восприняло страшный урок русское общество. Не уразумело оно знамения гнева Божия! Да и мало думало оно о Боге.

Настал период нового благоденствия, еще более яркий, еще более блистательный, чем при Императоре Александре III. Но не ко спасению пошла и эта милость Божия, не вразумили русское общество и эти дары Божией благодати, так обильно вновь одождившие Россию. Общество не прозрело, не очухалось от революционного угара, ничему не научилось: единого фронта охранительных общественных сил вокруг правительственной власти не сложилось и теперь, в этот последний час. Антитеза «мы» и «они» осталась в полной силе. Баснословно широко разливалась волна оппозиции; «лучшие люди» готовы были как угодно далеко идти в соглашательстве с революцией – только бы не оказаться на стороне Царского правительства.

Губительный, смертельный пароксизм революционной горячки Россия испытала в февральские дни. Беспорядки, возникшие в Петербурге, ничего угрожающего сами по себе не представляли. Они относительно легко могли быть подавлены. Незначительные перебои в доставке продовольствия раздулись в воспаленном воображении общества в нечто, якобы дающее населению право на то, чтобы «выйти на улицу» с требованием хлеба. Объективная обстановка не отвечала этой инсценировке «голодных беспорядков»: Россия в целом, а уж тем более в Петербурге, жила не хуже, а может быть, и лучше, чем до войны. Трезвая оценка положения, произведенная глазом опытного администратора, легко подсказала бы меры, которые неизбежны в таких случаях и которые выполняются самопроизвольно, под действием своего рода инстинкта государственного самосохранения.

Однако Россия дошла уже до такого состояния, что у нее инстинкт самосохранения перестал функционировать: не нашлось скромной военно– полицейской силы, способной в самом зародыше подавить бунт, так беспощадно врывавшийся в русскую жизнь в момент, когда Россия была как никогда близка к реализации военного успеха. В каком-то болезненном экстазе восторженного бунтарства Россия внезапно ополоумела, и во мгновение ока омерзительный, предательский бунт облекся в глазах общества ореолом «революции», пред которым бессильно склонилась и полицейская, и военная сила.

Чуть ли не единственным человеком, у которого не помутилось национальное сознание, был Царь. Его духовное здоровье ни в какой мере не было задето тлетворными веяниями времени. Он продолжал смотреть на вещи просто и трезво. В столице в разгар войны – Великой войны, от исхода которой зависела судьба мира! – возник уличный бунт! Его надо на месте подавить с той мгновенной беспощадностью, которая в таких случаях есть единственный способ обеспечить минимальную трату крови. Это было Царю так же ясно, как было ему ясно при более ранних его столкновениях с общественным мнением, что во время войны, и притом буквально накануне конечной победы над внешним врагом, нельзя заниматься органическими реформами внутренними, ослабляющими правительственную власть.

Царь был на фронте, во главе армии, продолжавшей быть ему преданной. Так, кажется, просто было ему покончить с бунтом!

Но для этого надобно было, чтобы то, что произошло в столице, было воспринято государственно-общественными силами, стоящими во главе России, именно как «бунт». Для этого надобно было, чтобы Царь мог пойти усмирять столичный «бунт» как общерусский Царь, спасающий Родину от внутреннего врага, в образе бунтующей черни грозящего ее бытию! Этого-то как раз и не было. Между бунтующей чернью и Царем встал барьер, отделивший страну от ее Богом помазанного Державного Вождя. И встали не случайные группы и не отдельные люди, а возникла грандиозная по широте захвата коалиция самых разнокачественных и разномыслящих групп и людей, объединенных не мыслью о том, как сгрудиться вокруг Царя на защиту страны – а напротив того, мыслью о том, как не дать Царю проявить Державную волю; мыслию о том, как – страшно сказать! – спасти страну от Царя и его семьи.

Что же было делать Царю? Укрыться под защиту оставшихся ему верными войск и идти на столицу, открывая фронт внутренней войны и поворачивая тыл фронту войны внешней? Достаточно поставить этот вопрос, чтобы понять морально-психологическую невозможность вступления Царя на этот путь.

Ехать в столицу, чтобы там в сотрудничестве с ведущими силами страны подавить бунт, опираясь на военную силу, хотя бы ценою тяжелых, если это неизбежно, жертв, – на это готов был Царь. Но рвать с «лучшими людьми» страны и идти не карательной экспедицией против столичной черни, выбросившей красное знамя, а междоусобной войной против столицы, ставшей центром сопротивления именно ему во имя какого-то нового устроения общегосударственной власти и не вызывавшей отталкивания даже у ближайшего окружения Царя, – этого не мог сделать Царь.

Государь внезапно оказался без рук: он ощутил вокруг себя пустоту. Вместо честных и добросовестных исполнителей своих предначертаний он уже раньше все чаще видел «советников» и «подсказчиков», в глазах которых «он» мешал им «спасать» Россию! У него прямо вырывали «министерство общественного доверия». Можно легко представить себе, с какой горечью должен был уже раньше выслушивать Царь подобные советы в тех тогда еще относительно редких случаях, когда они назойливо предъявлялись ему чуть ли не в ультимативной форме. Так, английский посол имел смелость предложить Царю уничтожить «преграду», отделявшую его от народа, – и тем снова заслужить доверие народа.

– Думаете ли Вы, – с достоинством отвечал ему Царь, – что я должен заслужить доверие моего народа, или что он должен заслужить мое доверие?

Похожие речи пришлось выслушать однажды Царю и от председателя Государственной Думы Родзянко. Настойчивость родовитого и сановного возглавителя народного представительства довели Царя до того, что он, закрыв лицо руками, произнес:

– Неужели я двадцать два года старался, чтобы все было лучше, и двадцать два года ошибался?

– Да, Ваше Величество, – был самоуверенный ответ. – Двадцать два года Вы стояли на неправильном пути.

С этим неумным барином пришлось теперь столкнуться Царю, действующим уже в качестве представителя победоносной революции, властно от ее имени диктующего Царю, как ему надо поступать, чтобы, наконец, пока не поздно, попасть на «правильный путь». Наивно веря в то, что «ответственное перед Думой» правительство сумеет остановить революцию, Родзянко торопил Царя с этой мерой. О подавлении «бунта» силой в его глазах не могло быть и речи.

Ведь то, что произошло в Петербурге, не был «бунт»: то была «революция»! Ее надо было умилостивлять уступками, возможно скорыми, мгновенными, способными остановить возгорающийся ее аппетит. Стоя у одного конца прямого провода, Родзянко волновался и негодовал по поводу того, что Царь недостаточно быстро реагирует на его требования об уступках. К сожалению, у другого конца этого провода не было людей, способных оборвать бесплодные речи и без всяких околичностей поставить себя в распоряжение Царя… «Революция» и в Ставке, в глазах окружавших Царя генералов, была уже не просто силой внешней и вражеской, а она была авторитетом. Этот авторитет давил на их волю, на их совесть.

Самодержавный Царь был уже как бы чем-то отжившим, устарелым, выходящим в тираж. «Будущее» шло ему на смену: какое – никто толком не знал и не понимал, но, во всяком случае, далекое от навыков и традиций прошлого. В глазах даже этого – «генеральского» – общества судьба России бесповоротно отделилась от судьбы «самодержавия». Царь один этого не понимал!..

Да! Царь этого не понимал. Он готов был восстановить порядок самыми крутыми мерами – и тем спасти Россию.

– Я берег не самодержавную власть, – сказал он старому другу своей семьи Фредериксу, – а Россию.

В этом убеждении он оказался одинок. Ближайшее окружение его стало на сторону «бунта» и свои устремления направило на соглашательство с ним.

Психологическую опору это настроение находило в убеждении, принявшем в то психически-больное время форму навязчивой идеи, будто Царь, и особенно Царица, препятствуют нормальному ведению войны! Измена Царю тем самым облекалась в патриотический покров. Убрать Царя и Царицу – в этом намерении сходились и «бунтовщики», и «патриоты». Что было делать Царю?

Оставалась одна надежда спасти Россию: признать, что действительно, по каким-то непонятным, но вполне реальным причинам, лично он с Царицей являются помехой для успокоения России и для срочного возврата ее на путь бесперебойного продолжения войны.

Уйти – уступить место на троне другому и тем образумить Россию. Пред этим решением склонился Царь, как перед необходимостью, определяемой обстоятельствами непреодолимыми. Как мог Царь поступить иначе, когда на этот путь толкала его не только настойчивость петербургского прямого провода, но и армия!

Не кто иной, как генерал Алексеев предложил Государю разослать запросы главнокомандующим фронтами по вопросу об отречении от престола. Самая форма запроса с несомненностью показывала, что ближайший к Государю человек ищет у своих помощников поддержки своему настойчивому совету. В запросе было прямо сказано: «Обстановка, по– видимому, не допускает иного решения». Ответы были единогласны. Не составил исключения и ответ Великого князя Николая Николаевича. Бывший Верховный телеграфировал:

«Считаю необходимым, по долгу присяги, коленопреклоненно молить Ваше Величество спасти Россию и Вашего Наследника. Осенив себя крестным знамением, передайте ему Ваше наследство. Другого выхода нет».

Запросы и ответы датированы 2 марта 1917 года. В этот же день Государь телеграфировал председателю Государственной Думы: «Нет той жертвы, которую я не принес бы во имя действительного блага и для спасения России. Посему я готов отречься от престола в пользу моего сына, при регентстве брата моего Михаила».

Судьба России была решена. С этого момента – спасения для нее не было. Генерал Алексеев едва ли не первый протрезвел, – но было поздно. Уже 3 марта он сокрушенно говорил: «Никогда не прощу себе, что поверил в искренность некоторых лиц, послушался их и послал телеграмму главнокомандующим по вопросу об отречении Государя от престола».

Царь только в одном изменил свое решение: он отрекся и за себя, и за сына. Можно думать, что не только соображения о здоровий Наследника играли здесь роль. Вероятно, приняты были во внимание и соображения государственные: раз необходимость отречения диктовалась отрицательным отношением «народа» к личности Царя и Царицы – не лучше ли было власть передать лицу совершеннолетнему, а не отроку, неотделимому от родителей? Вообще удивительна та собранность мысли и рассудительность поведения, которые проявил отрекающийся от престола Монарх: он все сделал, чтобы облегчить положение своим преемникам по власти.

Вот как об этом говорится в изданном князем Д.Д. Оболенским очерке, посвященном Государю Императору Николаю II и составленном по материалам, собранным «старым профессором»: «Он сделал все от него зависящее, чтобы обеспечить своим преемникам успех в борьбе с внешним врагом и внутренними беспорядками. Понимая отлично, что регент не будет иметь того авторитета, как Император, что лица, способствовавшие перевороту, всегда будут бояться возмездия со стороны сына низложенного Императора, Император Николай II изменил первоначальную мысль об отказе в пользу сына и отказался в пользу брата. Мало того, он указал брату путь сближения с народным представительством (присяга конституции, ответственный кабинет). Он дал приказ армии и флоту бороться до конца за Россию в единении с союзниками и повиноваться Временному правительству (без этого приказа многие офицеры не принесли бы ему присяги). Он успел до отречения назначить Главнокомандующим Великого князя Николая Николаевича и председателем Совета министров – князя Г.Е. Львова, которого Государственная Дума намечала на этот пост, именно для того назначил, чтобы оставшиеся верными Государю могли со спокойной совестью подчиниться тем, кому повиновением обязал их сам Государь. Все было обдумано, все взвешено».

Государь, покидая трон, поглощен был мыслью о том, как пойдут дела на фронте. Война была в центре его жизни. «И подумать только, – сказал он с печалью одному из офицеров Свиты, – что теперь, когда я уже больше не Император, мне не позволят даже сражаться за мою Родину». С какою болью в сердце отрывался от армии ее Державный Вождь, с какой тягостной заботой: будут ли так же думать о нуждах доблестных защитников России теперь, когда не будет его неусыпного глаза?

Генерал Н.М. Тихменев, начальник военных сообщений театра военных действий во время Великой войны, передавая свои воспоминания о последнем прощании Государя со своими сотрудниками по Ставке, отмечает, между прочим, прощальные слова, обращенные Государем к нему и к главному полевому интенданту генералу Егорьеву. Как характерны эти слова! «Подав обоим руку и на секунду задумавшись, Государь, – рассказывает Тихменев, – потом, подняв на меня глаза и, глядя в упор, сказал: „Помните же, Тихменев, что я говорил Вам, непременно перевезите все, что нужно для армии, – и, обращаясь к Егорьеву: – А Вы непременно достаньте; теперь это нужно больше, чем когда-либо. Я говорю Вам, – что я не сплю, когда думаю, что армия голодает“».

А прощальное обращение Царя к армии?

Нельзя без волнения читать его. Какое беспредельное самоотвержение звучит в нем, какая преданность долгу обороны страны! Страшным укором должен был прозвучать этот прощальный Царский привет войскам по адресу тех, кто боролся с Царем, сверг его и занял его место. Не этим ли объясняется, что обращение Царя, опубликованное генералом Алексеевым по армии, не допущено было Временным правительством к распространению?

Вот этот исторический документ:

«В последний раз обращаюсь к вам, горячо любимые мною войска. После отречения мною за себя и за сына от престола Российского, власть передана Временному правительству, по почину Государственной Думы возникшему. Да поможет ему Бог вести Россию по пути славы и благоденствия. Да поможет Бог и вам, доблестные войска, отстоять нашу Родину от злого врага… Эта небывалая война должна быть доведена до полной победы.