Текст книги "Царь и Россия
(Размышления о Государе Императоре Николае II)"

Автор книги: Петр Белоусов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 56 страниц)

Посол счел нужным опровергнуть возмутительную болтовню этой светской барыни: «Имеется ли право говорить, что он не имеет воли? Кажется, напротив, он неоднократно умел держать руль рукой довольно твердой».

Но госпожа X. не уступает: «Нет, у него нет никакой воли. И как может он ее иметь, раз у него нет никакой индивидуальности. Он упрям, но это совсем иное свойство. Раз ему вложена идея в голову, – так как идеи ему никогда не принадлежат, – то он упрямо ее отстаивает, цепляется за нее, потому что у него нет сил желать чего-либо иного (?). Но что меня особенно возмущает, это то, что у него нет мужества. Он всегда действует скрытно. Никогда он не принимает открытого и свободного спора по предмету, который ему не безразличен. Чтобы избежать возражений, он неизменно соглашается на все, что ему предложат и на то, о чем его просят. Только что повернут спину, он приказывает противоположное» (T. I. С. 191).

Недели три спустя Палеолог заносит в свой дневник, что со всех сторон ему сообщают о неустанной кампании, которую Витте ведет в пользу заключения мира. Это подтверждает ему графиня Z. Не разделяя мнений Витте, графиня имеет частые случаи его видеть и, сверх того, она основательно (будто бы) осведомлена о всем, что происходит за кулисами Двора. Она утверждает, что влияние Витте очень сильно в настоящую минуту и что его речи производят большое впечатление. Еще вчера, у княгини X., он в течение часа доказывал необходимость немедленного заключения мира и утверждал, что в противном случае Россия идет к поражению и революции.

Посол вновь выражает свое удивление тому, что такие речи могут произноситься безнаказанно членом Государственного Совета и статс– секретарем Его Величества, которого так легко заставить замолчать!

«Не смеют заставить его молчать», – возражает графиня, прибавляя, что «Государь, ненавидящий Витте, очень его боится; он опасается его способностей, его надменного ума, его манеры говорить, точной и едкой, его эпиграмм, его интриг. Затем, между ними более одного секрета, разоблачению которых было бы невыгодно для престижа Их Величеств» (T. I. С. 210).

Из всего приведенного видно, что французский посол чрезвычайно озабочен теми лицами и элементами, которые так или иначе могли повредить делу союза и доведения войны до победного конца. Он ищет их в Императрице, Распутине, Витте, в крайних правых и реже всего, в особенности в начале войны, – в среде левых. Из всех названных в первую очередь лиц и элементов, как мы видели и еще убедимся впоследствии, только один Витте оправдывал подозрительность посла, а потому впечатлениям его о деятельности графа здесь и отведено сравнительно большое место.

Какие можно сделать из приводимых Палеологом сведений выводы?

Ранее всего, что Витте был совершенно одинок и ни к какой партии не принадлежал. Здесь не место разбирать вопроса, насколько были правильны или неправильны его идеи, для нас важно выяснить лишь то, имели ли они влияние на общество, а затем и на Государя. На оба эти вопроса можно с определенностью ответить отрицательно. С правыми элементами общества Витте ни в каком контакте не состоял, от крайних левых, пораженцев ленинского толка, его все же отделяла целая пропасть, средние же элементы, по соображениям разного рода, а также и патриотическому подъему, представляли почву крайне неблагоприятную для восприятия идей графа. Что касается Государя, то он менее всех склонен был поддаваться идеологии Витте, хотя бы по одной уже разности их характеров, которую близко знавший обоих бывший министр иностранных дел Извольский выражает так: «Я указывал уже на контраст натуры Витте и натуры Императора Николая и род физического отвращения, которое они испытывали относительно друг друга»[341]341
  Mémoires d’Alexandre Isvolsky. С. 176. – Авт.


[Закрыть]. По существу своему деятельность Витте в данном случае была недопустимой и иногда даже преступной, чему яркий пример приводит тот же Палеолог.

20 октября / 2 ноября 1916 года посол записывает свой разговор с покидавшим свой пост японским послом Мотоно, который передает ему свою беседу с посетившим его графом Витте: «Я знаю, что будут просить Ваше правительство, – говорит граф, – послать войска в Европу. Пусть оно остережется от этого. Это было бы безумием с его стороны. Верьте мне, что Россия истощена, самодержавие погибнет. Что касается Франции и Англии, то они никогда не победят. Победа не может ускользнуть от Германии!» «Вот, – восклицает японец, – что осмелился сказать мне, японскому послу, бывший министр Царя, подписавший Портсмутский договор» (Т. III. С. 73).

Тем не менее, в смысле реальных достижений пропаганда Витте не имела никакого успеха и в этом, вероятно, кроется одна из причин, почему она не была пресечена Государем. Была, несомненно, и другая, основанная на личных отношениях Государя и Витте.

Государь отлично знал, что Витте его ненавидел и позволял себе говорить о нем в выражениях самых недопустимых и интриговать против него. Так, под влиянием графа была написана англичанином Диллоном книга «Закат России», в которой, по словам Бьюкенена, «Диллон, говоря о Государе, применял к нему всякого рода оскорбительные эпитеты, приписывает ему недостойные побуждения и обвиняет его в лицемерии» (T. II. С. 60).

То же говорит и Извольский: «В конце жизни графа Витте это чувство (отвращения) приняло форму настоящей ненависти, которая побуждала его иногда бросать против своего Монарха обвинения очевидно несправедливые».

Весьма естественно, что отлично осведомленный Государь не мог со своей стороны питать к Витте, возведенному им в графское достоинство, особенно нежных чувств.

В петербургском обществе, столь несправедливом к Государю, охотно объясняли себе нерасположение Царя к Витте тем обстоятельством, что он не терпел будто бы около себя лиц очень крупных и тем самым его затмевавших. Зачем искать объяснений в причинах гадательных, когда объяснение так просто? Мог ли Государь терпеть около себя лицо, так к нему относившееся? На это можно возразить, что ненависть Витте была последствием устранения его от дел и личных свойств Государя. Если это даже было и так, то формы, в которых Витте проявлял свою ненависть во всяком случае свидетельствуют о невысоком уровне нравственных качеств графа, делавших его для Николая II неприемлемым.

Надо полагать, что именно личные отношения побудили Государя проявить непонятную для Палеолога терпимость к недостойному носителю императорских вензелей.

Господин Витте мог проявлять свою ненависть к Государю своими интригами. Государю же подобало выражать свои чувства лишь величавым презрением. И такому заключению имеются определенные данные, вытекающие из того, насколько Государь был терпим вообще к личным своим врагам.

Вот что рассказывает Палеолог.

Известный революционер Бурцев, вернувшийся самовольно из-за границы во время войны, был арестован и выслан в Сибирь. Так как эта мера произвела в левых кругах Франции неблагоприятное впечатление, то Вивиани просил Палеолога употребить все свое влияние на ее отмену. Сазонов докладывает просьбу Палеолога Государю, а затем передает свою беседу с Царем послу:

«С первых же слов Его Величество сказал мне: „Господин Палеолог знает ли о тех мерзостях, которые Бурцев писал обо мне и Императрице?“ – Однако я настаиваю. Государь был так милостив, у него такое высокое понимание своей миссии как Монарха, что он почти немедленно мне ответил: „Хорошо, скажите французскому послу, что я жалую ему помилование этого презренного (ce misérable)“. При этом Его Величество не лишило себя лукавого удовольствия присовокупить: „Напомните мне, при каких обстоятельствах мой посланник в Париже предстательствовал бы о помиловании французских политических осужденных?“» (T. I. С. 298).

Читателю остается судить по образу действий Государя по отношению к Витте и Бурцеву, насколько он был «немилосерден к тем, которые не оказывали внимания относительно его», как это успел кто-то шепнуть Петра, о чем было упомянуто выше.

Соображения госпожи X. и графини Z., что Государь «боится Витте» и не смеет его тронуть, неблаговидны морально и неосновательны по существу. Если бы между Государем и Витте в действительности были тайны, компрометирующие «престиж Их Величеств», то неужели они не выплыли бы наружу при Временном правительстве, которое при посредстве комиссии Муравьева выискивало все, что только сколько-нибудь могло послужить во вред Николаю II и его Августейшей супруге.

С негодованием приходится отбросить суждения об отсутствии у Государя мужества и воли. И то и другое свойства он ярко проявлял как в стремлении довести войну до победного конца, так и при невыносимых условиях ареста и изгнания. Вот яркое свидетельство этому, приводимое Бьюкененом:

«Одной из причин отмены Керенским смертной казни было предупреждение возможности требовать казни Государя. Узнав об этом, Государь воскликнул: „Это ошибка! Уничтожение смертной казни подорвет дисциплину в армии. Если он это делает для того, чтобы избавить меня от опасности, передайте ему, что я готов пожертвовать жизнью для блага Родины!“» (T. II. С. 54–55).

Вообще, вместе с Палеологом нельзя не возмущаться той непристойности, с которой позволяли себе говорить о Государе, и не поставить ему в заслугу, когда он эту непристойную болтовню обрывал. Но, с другой стороны, нельзя не отметить того, что представитель демократической и республиканской страны изумлялся тому, что Царская, иногда признаваемая им за анахроническую, власть не пользовалась в достаточной мере «Петропавловской крепостью и Сибирью, всегда находившихся в своей грозной наличности».

* * *

В общих чертах выше изображена та обстановка, в которой приходилось жить и действовать Государю. Не касаясь здесь той непомерной работы и той нечеловеческой ответственности, которую ему пришлось нести, нельзя не отметить тех затруднений, кои ему создавались нелепыми слухами об его готовности прекратить войну, сплетнями о влиянии Распутина, возмутительными обвинениями против Императрицы, интригами графа Витте и работою, действовавшей пока в тиши, оппозиции. Интересно теперь показать, каким он на самом деле выявляется.

В то время, когда шептуны приписывают Государю готовность закончить войну, он, по сведениям Палеолога, говорит А.В. Кривошеину (11/24 сентября):

«Я продолжу войну до крайности. Чтобы истощить Германию, я исчерпаю все средства, я отступлю, если нужно, до Волги».

К этому Царь прибавляет:

«Вызвав эту войну, Император Вильгельм нанес ужасный удар монархическому принципу» (T. I. С. 136).

Заметьте, не монархизму Гогенцоллернов, а принципу монархизма. Царь отлично понимал уже тогда, к чему он идет, но верность слову не позволяла ему сойти с пути чести, единственному пути помазанника Божия.

8/21 ноября французский посол принят в Царском Селе и так описывает свою встречу с Государем.

«Как всегда, Государь стесняется при первых своих фразах, преисполненных любезности и внимания, но скоро он оправляется:

– Ранее всего, усядемся поудобнее, – сказал он, – так как я задержу вас продолжительное время… В течение трех месяцев, что мы с вами не видались, совершились великие события. Чудесная французская и моя дорогая армии проявили такие доказательства своих достоинств, что победа уже не может от нас ускользнуть… Конечно, я не делаю себе никаких иллюзий относительно тех жертв, которые война еще от нас потребует, но уже ныне мы имеем право и даже обязанность согласоваться о том, что нам придется сделать, если Австрия и Германия попросят мира, принимая во внимание, что Германия весьма заинтересована в том, чтобы вступить в переговоры, пока ее военные силы еще опасны. Что касается Австрии, то разве она уже не истощена? Что же мы сделаем, если Австрия и Германия попросят у нас мира?

– Основной вопрос, – отвечаю я, – заключается в том, придется ли нам вести мирные переговоры или же продиктовать мир нашим противникам. Какова бы ни была наша умеренность, мы, очевидно, должны потребовать от Центральных держав таких гарантий и возмещения убытков, на которые они не согласятся, не будучи доведены до последней крайности.

– Это и мое убеждение. Мы должны продиктовать мир, и я решился продолжать войну до окончательного разгрома Германских империй. Но я настаиваю на том, чтобы условия этого мира были обсуждены между нами тремя: Франциею, Англиею и Россиею, только между нами тремя. Следовательно, никакого конгресса, никаких посредников. Потом, когда настанет час, мы продиктуем Австрии и Германии нашу волю.

– Как, Ваше Величество, в общем представляете себе условия мира?

После минутного размышления Государь продолжает:

– Прежде всего мы должны предрешить уничтожение германского милитаризма, этот кошмар, в котором Германия нас заставляет жить более сорока лет. Надо отнять у немцев всякую возможность реванша. Если мы дадим себя разжалобить – это новая война через короткий срок. Что же касается точных условий мира, то я могу вам сказать, что я заранее соглашаюсь на те, которые выразят Франция и Англия в их частных интересах.

– Я благодарю, Ваше Величество, за это заявление. Я уверен, что со своей стороны правительство Республики благожелательно примет пожелания Императорского правительства.

– Это побуждает меня высказать вам всю мою мысль, но я буду говорить с Вами только лично от себя, так как не хочу решать этих вопросов, не выслушав совета своих министров и генералов… Вот как я представляю себе результаты, на которые Россия вправе надеяться и без которых мой народ не принял бы тех жертв, которые были от него потребованы.

В Восточной Пруссии Германия должна будет согласиться на исправление границы. Мой Главный штаб желал бы, чтобы это исправление распространилось до устья Вислы; мне это кажется чрезмерным, я обдумаю. Познань и, быть может, часть Силезии будут необходимы для восстановления Польши. Галиция и северная часть Буковины позволят России достигнуть ее естественных границ, Карпат. В Малой Азии мне, очевидно, придется заняться армянами, я, право же, не могу вернуть их под турецкое ярмо. Придется ли мне аннексировать Армению? Я это сделаю лишь по просьбе армян. В противном случае, я организую для них автономное управление. Наконец, я вынужден буду обеспечить моей Империи свободный выход через проливы.

Так как он останавливается на этих словах, я настаиваю на том, чтобы он объяснился. Он продолжает:

– Я еще ни на чем не остановился. Вопрос так важен. Однако есть две комбинации, к которым я всегда возвращаюсь. Первая, что турки должны быть изгнаны из Европы, вторая, что отныне Константинополь должен быть нейтральным городом с интернациональным управлением. Само собою разумеется, что мусульманам будет гарантировано уважение к их святыням и могилам. Северная Фракия до линии Энос – Мидия будет предоставлена Болгарии. Остальное от этой линии, кроме окрестностей Константинополя, перейдет к России.

– Итак, если я понимаю Вашу мысль, турки будут отброшены в Азию, как во времена первых Османливсов, с Ангорой или Конией как столицей. Босфор, Мраморное море и Дарданеллы определят, таким образом, западную границу Турции.

– Именно.

– Ваше Величество не изумитесь, если я прерву Вас, чтобы напомнить, что в Сирии и Палестине Франция обладает драгоценными историческими воспоминаниями и интересами моральными и материальными. Я надеюсь, что Ваше Величество соизволит на меры, которые правительство Республики признает нужным принять, чтобы сохранить свое наследство.

– Да, конечно.

Потом, разостлав карту Балкан, он изобразил мне в широких чертах, как он представляет себе территориальные изменения, каких мы должны желать.

– Сербия присоединит к себе Боснию, Герцеговину, Далмацию и северную Албанию. Греция получит южную Албанию, кроме Валлоны, которая должна отойти к Италии. Болгария, если она останется благоразумной, получит от Сербии компенсацию в Македонии.

Потом он в раздумье спрашивает:

– А Австро-Венгрия, что будет с нею?

– Если победа Ваших армий распространится до Карпат, если Италия и Румыния выйдут на сцену, то Австро-Венгрия вряд ли переживет те территориальные жертвы, на которые Император Франц-Иосиф вынужден будет согласиться. При банкротстве Австро-Венгерского слияния сотрудники не пожелают долее работать вместе, во всяком случае, в тех же условиях.

– Я это тоже предполагаю. Венгрия, лишенная Трансильвании, будет затруднена держать хорватов в своей зависимости. Чехия, по меньшей мере, потребует автономии. Австрия, таким образом, придет к своим наследственным владениям, Тиролю и Зальцбургу.

После этих слов, с надвинутыми бровями и полузакрытыми веками, как бы внутренно повторяя сказанное, он смолкает на минуту. Затем он бросает быстрый взгляд на портрет своего отца, висящий за мною.

– В особенности в Германии совершатся большие перемены. Как я вам сказал, Россия аннексирует территорию прежней Польши и часть Восточной Пруссии. Франция возьмет обратно Эльзас и Лотарингию и распространится, может быть, на Рейнские провинции. Бельгия должна будет получить в районе Ахена значительное увеличение территории. Что касается колоний, то Франция и Англия разделят их по своему усмотрению. Я желал бы, чтобы Шлезвиг, в том числе и зона Кильского канала, был возвращен Дании. А Ганновер? Не следовало бы его восстановить? Вставляя маленькое независимое государство между Пруссией и Голландией, мы очень укрепим будущий мир, а в этом должна быть наша руководящая идея. Мое дело будет оправдано перед Богом и перед историей лишь в том случае, если в основу его будет положена идея надолго укрепить мир в мире.

Произнося эту фразу, Государь выпрямляется в своем кресле, его голос немного дрожит в возбуждении торжественном и религиозном; странный блеск освещает его взгляд. Видимо, говорит его совесть и его вера. Но в его приемах, в его выражении нет никакой позы – полная простота» (T. I. С. 197–202)[342]342
  Ср.: Палеолог М. Царская Россия во время Мировой войны / пер. с фр. Д. Протопопова и Ф. Ге. М.-Пг., 1923. Гл. VIII. Мысли императора о будущем мире. Запись «Суббота, 21 ноября 1914 г.».


[Закрыть].

Эта длинная выписка приведена, чтобы читатель мог вывести из нее заключение о проникновенности Государя в делах политики, понимании им нужд России, знании предмета и смиренно-величавом сознании своего долга.

Давно уже где-то автору настоящего очерка пришлось читать воспоминания председателя Государственной Думы второго созыва кадета Головина. Одна фраза из этих воспоминаний крепко засела в его памяти.

Головин передает впечатления своего разговора с Государем по поводу деятельности Думы и при этом говорит: «Государь с тупым упрямством ограниченного человека…»[343]343
  Ф.А. Головин оставил ряд воспоминаний о деятельности II Думы: Записки Ф.А. Головина: Николай И, Столыпин // Красный архив. 1926. № 6; Из записок председателя II Государственной Думы // Красный архив. 1930. № 6; Воспоминания о II Государственной Думе// Исторический архив. 1959. № 4, 5, 6.


[Закрыть]

В советской России была издана книга «250 дней в Царской Ставке», некоего Лемке. Автор заведовал отделом прессы в Ставке и работал в комнате рядом с той, в которой Государь принимал доклады от генерала Алексеева. Лемке, принадлежавший к социалистам-революционерам, не стесняясь, констатирует, что отлично слышал, или вернее, подслушивал эти доклады. В своих воспоминаниях Лемке называет Государя, – да простится мне это кощунственное выражение… – «коронованный идиот»[344]344
  Сам Керенский, несомненный недоброжелатель Государя, после свиданья с Царем высказал сенатору Завадскому: «А ведь Николай II далеко не глуп, вопреки тому, что мы о нем думали» (Архив русской революции. T. XI, ст. 18. Прим.). И всегда было так: личное соприкосновение с Царем приводило к положительным о нем впечатлениям, а молва, кем-то (?) созданная, – к отрицательным. – Авт.


[Закрыть].

Эти отзывы, несомненно сделавшиеся достоянием широкой публики, здесь приводятся, чтобы сопоставить их с вышеприведенными строками, характеризующими, чем Царь был в действительности, а также и отзывом Бьюкенена, свидетельствующим, что Царь обладал «быстрой сообразительностью, культурным умом, систематичностью и усидчивостью в работе и необычайным природным обаянием, которое привлекало всех, кто близко к нему подходил» (T. II. С. 57).

* * *

Отлично осведомленный о том, что творилось около него, Государь на новогоднем приеме (1915) говорит Палеологу:

«Считаю необходимым высказать Вам, господин посол, что мне небезызвестны некоторые попытки, которые были сделаны в самом Петрограде, чтобы утвердить мысль, что я потерял мужество, что я не имею более веры в то, что можно разбить Германию, словом, что я хочу открыть переговоры о мире. Это негодяи[345]345
  Выделено нами. – Авт.


[Закрыть], это немецкие агенты, которые распространяют эти слухи. Но все эти выдумки и махинации не имеют никакого значения. Следует считаться только с моей волею, и Вы можете быть уверены, что она не изменится» (T. I. С. 268)[346]346
  Ср.: Палеолог М. Царская Россия во время Мировой войны / пер. с фр. Д. Протопопова и Ф. Ге. М.-Пг., 1923. Гл. XI. Самодержавие и православие. Запись «Четверг, 14 января 1915 г.».


[Закрыть].

На следующий день Палеолог записывает:

«Я обдумываю выражения, в которых Государь вчера говорил со мною и которые еще раз утверждают в моей памяти ту прекрасную моральную позицию, которой он не изменял с начала войны. Его сознание своих обязанностей возвышенно и ценно, насколько это только возможно, так как оно непрестанно поддерживается, оживляется и освещается в нем религиозным началом. В остальном, я хочу сказать, в смысле реальных познаний и практического выполнения Верховной власти, он явно ниже выпавшей на него задачи. Спешу прибавить, что никто не мог бы удовлетворить такой задаче, так как она „ultra vires“ – выше человеческих сил. Отвечает ли еще самодержавие характеру русского народа и степени его цивилизации? Это вопрос, по которому самые возвышенные умы не решаются высказаться. Несомненно, однако, что оно несовместимо более с территориальными размерами России, с разнообразием национальностей, ее населяющих, и с развитием ее экономической мощи. Что по сравнению с нынешней Империей, считающей не менее 180 миллионов населения на площади в 22 миллиона квадратных километров, Россия Ивана Грозного, Петра Великого, Екатерины II и даже Николая I. Чтобы править государством, сделавшимся столь громадным, чтобы управлять двигателями столь громадного механизма, чтобы соединить и вызвать к деятельности элементы столь сложные, разнородные и несоединимые, нужен был бы, по меньшей мере, гений Наполеона. Как бы ни были велики внутренние достоинства царского самодержавия, оно является географическим анахронизмом» (T. I. С. 269–270)[347]347
  Ср.: Палеолог М. Царская Россия во время Мировой войны / пер. с фр. Д. Протопопова и Ф. Ге. М.-Пг., 1923. Гл. XI. Самодержавие и православие. Запись «Пятница, 15 января».


[Закрыть].

Вот наиболее сжатая и цельная характеристика Палеологом Императора Николая II. Возвышенное понимание своих обязанностей и несоответствие его способностей выпавшей на него задаче.

Всецело поддерживая первую часть этой характеристики, невольно противополагаем второй – аргумент, самим Палеологом приводимый: для выполнения выпавшей на долю Государя задачи надо было быть… Наполеоном. Император Николай, конечно, Наполеоном не был, но за последний век новейшей истории Палеолог мог сослаться только на… Наполеона. Уже одна такая мерка в значительной степени смягчает приведенную характеристику.

Ну, а кто же в наше время оказался на высоте своей задачи? Больших имен первая четверть нынешнего века истории не отметит. Нет ни Меттерниха, ни Кавура, ни Бисмарка, ни Мольтке. Кто на Руси в последние годы царствования Императора Николая оказался большим человеком?

Последний из них, П.А. Столыпин, сошел в могилу в 1911 году. Кто из наших генералов Великой войны заслужил себе памятники, как Суворов, Барклай де Толли, Кауфман-Туркестанский, Кутузов-Смоленский, Нахимов, Скобелев, Великий князь Николай Николаевич Старший?

А революция? Неужели сильными и большими людьми оказались Родзянко, Милюков, князь Львов, Коновалов и Шингарев вместе с Керенским, отдавшим власть черни. Неужели большими людьми почтутся генералы, владевшие одно время всей Сибирью, Кавказом и подступами к Петрограду, не сумевшие согласовать своих действий и вырвать власть из рук слабейшего, в их соединенных силах, противника.

Правда, есть действительно одно большое имя… Но оно не созидательное, а разрушительное, и потому не к чему его называть…

Нет. На почве блага и дела в русской современности не было никого выше оклеветанного Государя, а что касается морали, то перед образом Царя нам всем приходится преклониться.

В самом анализе характера Государя Палеолог указал на то, что существовавший в то время образ правления стал для России географическим анахронизмом. Однако Государь защищал этот анахронизм. Всякий анахронизм вреден. Защищать его, следовательно, вредно и даже, может быть, преступно. Поэтому приходится поставить вопрос, насколько Царская власть еще отвечала жизненным условиям России и поэтому был ли прав Государь, ее защищая.

В воспоминаниях иностранцев мы находим только одно непосредственное заявление Государя о взглядах его на свою власть, а именно у Вильямса.

«26 января 1916 года за обедом Его Величество говорил о республиках и монархиях. Его личное мнение еще с юности было, что на нем, несомненно, лежит огромная ответственность и он чувствует, что народ, коим он управляет, так многочислен и разнообразен по крови и характеру, так отличен от других европейских народов, что Император для него – жизненная необходимость. Его первое посещение Кавказа произвело на него большое впечатление и подтвердило эти взгляды. Он говорил, что Северо-Американские Соединенные Штаты – совсем другое дело, и эти два организма нельзя сравнивать. В этой стране есть много задач и трудностей, которые основаны на воображении; острое религиозное чувство, нравы и обычаи приводят к необходимости сохранения короны и он думает, что это так должно быть еще много времени, но что известная децентрализация управления, конечно, необходима, но главная и решающая власть должна остаться за короной. Власть Думы должна прогрессировать потихоньку, ввиду трудности скорого развития воспитания широких масс его подданных» (С. 75–76).

Принимая во внимание всю важность, которую имело отношение Государя к вопросу о характере его власти, приведенным сообщением Вильямса нельзя ограничиться и приходится искать других указаний косвенным путем, путем выяснения мнений ближайших его сотрудников, которые не могли не быть в соответствии с миросозерцанием монарха или же непосредственно влиять на него. Остановимся на ярких фигурах министра юстиции И.Г. Щегловитова, председателя Государственного Совета А.Н. Куломзина и министра земледелия А.В. Кривошеина.

Министр юстиции Щегловитов, «глава крайних правых в Государственном Совете, самый крайний и непримиримый из реакционеров», посетил 5/18 января 1915 года Палеолога, которому, между прочим, высказал: «Что же касается России, то вопрос о моральных силах разрешается сравнительно просто. Лишь бы русский народ не был поколеблен в своем монархическом чувстве, и он вынесет все, он совершит чудеса героизма и самоотвержения. Не забывайте, что в глазах русских, – я хочу сказать – истинных русских, – Его Величество, Государь, воплощает в себе не только Верховную власть, но и религию, и отечество. Верьте мне, что вне Царской власти нет спасения, потому что вне ее нет России… Царь – помазанник Божий, избранный Богом быть верховным покровителем Церкви, и всемогущий глава Империи. В народной вере он образ Христа на земле. А так как он получил власть от Бога, то только Богу и обязан отчетом. Божественная сущность его власти имеет последствием то, что самодержавие и национализм нераздельны… Проклятие на тех безумцев, которые подымают руку на этот догмат! Конституционный либерализм – ранее всего ересь, а потому химера и глупость. Нет национальной жизни вне самодержавия и Православия. Если политические реформы нужны, то они могут осуществиться только в духе самодержавия и Православия». Палеолог на это ответил:

«Сила России имеет существенным условием тесное единение Императора с народом. По соображениям, отличным от Ваших, я прихожу к тому же заключению. Я не перестаю поэтому проповедовать это единение» (T. I. С. 273–274)[348]348
  Ср.: Палеолог М. Царская Россия во время Мировой войны / пер. с фр. Д. Протопопова и Ф. Ге. М.-Пг., 1923. Гл. XI. Самодержавие и православие. Запись «Воскресенье, 17 января».


[Закрыть].

Было бы несправедливо к памяти Ивана Григорьевича не отметить здесь, насколько его слова оказались пророческими и свидетельствовали о глубоком понимании им русской действительности. Уже в мае 1917 года, при Временном правительстве, Бьюкенен записывает: «Нынешний русский солдат не понимает, ради чего и ради кого он воюет. Прежде он готов был отдать жизнь за Царя, олицетворявшего в его глазах Россию, но теперь, когда Царя нет, Россия за пределами его деревни ничего для него не представляет» (T. II. С. 92).

14/27 января посла посещает председатель Государственного Совета А.В. Куломзин. Палеолог не скрывает от него опасений, которые внушают ему неудовольствие общества, слухи о котором доходят до него со всех сторон. Затем разговор переходит на внутреннюю политику:

«Реформы, о которых я думаю, – говорит Куломзин, – и которые было бы слишком долго вам излагать, не имеют ничего общего с теми, которых требуют наши конституционалисты-демократы из Думы и – извините мою откровенность – теми, которые нам рекомендуют так настойчиво некоторые западные публицисты. Россия – не западная страна и ею никогда не будет. Весь наш национальный темперамент отвергает ваши политические методы. Реформы, которые я себе представляю, внушаются, напротив, двумя принципами, которые являются основами нашего режима: самодержавием и Православием. Не теряйте никогда из вида, что Государь получил свою власть от Самого Бога, через Таинство Миропомазания (при Короновании) и что он не только глава Русского государства, но еще и высший покровитель Православной Церкви, верховный глава (l’arbitre) Святейшего Синода. Разделение Церкви от государства, которое кажется естественным во Франции, невозможно у нас: оно противоречило бы нашей исторической эволюции. Царизм и Православие сцеплены у нас неразрывною связью, связью Божественного права. Царь также не может отказаться от самодержавия, как и отступить от Православия. Вне самодержавия и Православия есть место только для революции, а под революцией я понимаю анархию, полное разрушение России. У нас революция может быть только разрушительной и анархической» (T. I. С. 281–282)[349]349
  Там же. Запись «Среда, 27 января».


[Закрыть].

Недели через две Палеолог беседует на ту же тему с министром земледелия А.В. Кривошеиным, который говорит:

«В победе наших армий я не сомневаюсь, но при одном условии: духовного единения правительства и общественного мнения. Это единение было совершенно в начале войны; я должен, к сожалению, сознаться, что оно ныне находится под угрозою. Я об этом еще третьего дня говорил с Государем… Увы, этот вопрос существует не с сегодняшнего дня. Антагонизм между Императорским правительством и обществом – самый ужасный бич нашей политической жизни. Я с болью наблюдаю это с давнего времени. Несколько лет тому назад я выразил свое огорчение в фразе, которая имела в то время некоторое распространение, я сказал: „Будущность России ненадежна, пока правительство и общественность упорствуют во взгляде друг на друга, как на два враждебных лагеря, пока каждая из сторон будет обозначать другую словом „они“, а эти „они“ не будут применять слово „мы“, чтобы обозначить всю совокупность русского общества. Чья в этом вина? Как всегда – ничья и всех“.

Злоупотребление и анахронизмы царизма вас беспокоят. Вы не неправы. Но можно ли предпринимать реформу, сколько-нибудь значительную, во время войны? Очевидно, нет. Если царизм и имеет важные недостатки, то он имеет также первоклассные достоинства, незаменимые добродетели: он – могущественная связь всех разнообразных моментов, которых работа многих веков собрала около старой Москвы. Только царизм сознал наше национальное единство. Выбросьте этот могучий принцип, и вы увидите, что Россия немедленно разложится и распадется. Кто от этого выиграет? Разумеется, не Франция. Один из мотивов, привязывающих меня к царизму, тот, что я признаю его способным к эволюции. Он уже так часто эволюционировал. Учреждение Думы в 1905 году – факт чрезвычайной важности, изменивший всю нашу политическую физиономию. Я считаю, что необходимо еще более точное разграничение Императорской власти, а также распространение контроля Думы над администрациею. Я нахожу также, что в нашем правительственном аппарате придется произвести широкую децентрализацию. Но, повторяю вам, господин посол, это можно будет сделать только после войны» (T. I. С. 288–290)[350]350
  Ср.: Палеолог М. Царская Россия во время Мировой войны / пер. с фр. Д. Протопопова и Ф. Ге. М.-Пг., 1923. Гл. XIII. Вторичное открытие Думы. Запись «Пятница, 5 февраля».


[Закрыть].