Текст книги "Том 17. Джимми Питт и другие"

Автор книги: Пэлем Вудхаус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 33 страниц)

XIX
РОЖДЕСТВО И РАЗВОДЫ

1

Оглядываясь на то, что я написал, Уоткинс, я вижу, что не осветил всех новшеств здешней жизни. Если помните, я говорил о том, насколько вежливей стали местные жители, но забыл остановиться на росте разводов и распухании Рождества. Обе темы заслуживают обстоятельного исследования.

С тех пор, как я, мордатый юнец двадцати лет с небольшим, впервые бродил по Нью-Йорку, Рождество очень изменилось. Тогда это был праздник; теперь впечатление такое, что у него слоновая болезнь. Не хотел бы никого задевать, но иногда мне кажется, что большие магазины просто хотят нажиться. Кто-то (имен не называю) полагает, что Рождество – не время уюта и милости, а случай вытянуть из людей последние сбережения. Все эти Санта Клаусы явно для того и созданы.

Они нападают на город, словно мухи. Зайдите в любой универмаг, и вы увидите Санта Клауса, окруженного детьми. Они буквально лезут на него, я же думаю: «Скромный герой!», поскольку в универмаге очень жарко. К концу дня эти стойкие люди чувствуют себя как отроки в огненной печи, а отчасти – как царь Ирод, о методах которого я сам слышал одобрительные отзывы.

Однажды, зайдя в кафе, я спросил одного, не решил ли он наскоро освежиться. В конце концов, ни у кого не хватит сил…

Он взглянул на меня и ответил:

– Санта-Клаус не знает слабости. Если он дрогнет, наутро коллеги, построившись в каре, сорвут с него бороду и накладное брюхо. Мы – гордый народ. К тому же можно утешаться мыслью о тех, кто ходит по офисам. В универмаге вам могут прилепить к усам недожеванную резинку или, скажем, молочный шоколад, и, отлепляя их, ты станешь как-то глубже. Ты обретешь жизненный опыт. Наконец, ты смирился с тем, что завтра тебя ждет то же самое. Но сетуешь ли ты?

– Нет, не сетуешь?

– Вот именно. Ты напоминаешь себе о том, что эти страдания меркнут перед долей Санта-Клауса, который всю неделю ходит по рекламным агентствам. Сами знаете, каковы рекламщики в эти дни. От малейшего шороха они трясутся, как мусс. Представьте же их чувства, когда сзади подходит Санта Клаус, хлопает по спине и кричит: «С Рождеством, дорогуша!» Мой знакомый, Хват Оберхольцер, бывал на краю гибели. Долго ли он продержится?

– Надеюсь, – сдержанно заметил я.

– Ах, что там! – вздохнул Санта Клаус. – Могилкой больше, могилкой меньше…

Кроме того, он открыл мне поразительный факт. Много лет я гадал, зачем к Рождеству привозят с Тибета хвосты яков. Кому они нужны? Если бы мне сказали: «Мистер Вудхауз, разрешите отблагодарить вас за счастливые часы, которые подарили ваши книги. Возьмите этот хвост» – я бы смушенно захихикал, поблагодарил и тут же потерял подарок. Казалось бы, каждый поступит так же.

Теперь я все знаю. Из хвостов делают бороды. До сих пор я смотрел на них с почтением, сейчас они мне противны. Нежной натуре яка эта потеря тяжела.

Нет, не могу. Перейдем лучше к разводам.

2

Американский спорт – не в лучшем виде. Кубок Дэвиса уплыл в Австралию, а в Париже, на состязаниях по бриджу, французы бросают шляпы в воздух, тогда как американцы толкуют в уголке, что это в конце концов игра.

Однако карты и мяч – еще не все. Зато по разводам мы держим первое место. Патриоты с гордостью говорят, что на тысячу браков у нас тринадцать разводов, а у швейцарцев – только три.

– Пока у нас есть техасские миллионеры и голливудские звезды, – говорят друг другу люди, – все в порядке, беспокоиться незачем.

Однако сейчас основания для беспокойства есть. Мы узнаем из нью-йоркской «Дейли Миррор», что в нашей общественной жизни произошли изменения, которые мало кто заметил. Разводов на 40 % меньше, чем в 1946 году. Да, да. Прямо, твердо, бесстрашно, без всякой подготовки. Буквально – подкрались сзади и бумц по голове.

Газета умалчивает о том, что делается в Швейцарии, но можно предположить, что упорные жители каньонов добрались до пяти, а то и до шести процентов. Оставьте миф, гласящий, что они способны только на сгущенное молоко. Дел у них мало, времени на развод хватает. Очень может быть, в эти минуты свободный швейцарец показывает судье шишку, возникшую потому, что подруга жизни стукнула его часами. А наши штаты, тем временем, любуются собой. Не захочешь, а вспомнишь рассказ о черепахе и зайце.

Вот факты, но трудно определить, кто виноват. Звезды? Конечно, нет. Голливуд – на высоте. Что ни день, читаешь, что Лотта Коралли и Джордж Вомбат, держась за руки, ждут не дождутся, когда он разведется с Белиндой Сапфири, а она – с Марком Кенгуру, причем коту ясно, что Лотта и Джордж надолго не задержатся. Минет время, и она сообщит суду, что недели две все шло прекрасно, а потом он стал читать за столом газету, не слушая, как она рассказывает свой сон, чем наносил ей психическую травму. Нет, с Голливудом все в порядке. Нефтяные магнаты тоже в форме. А Томми делает, что может.

Может быть, виновны судьи, от них многое зависит. Конечно, есть и мастера, и мы ни в чем не упрекнем того, кто развел Кармеллу Поррега с ее мужем Сальваторе, бросившим в нее пончик. Но что сказать о судье, отказавшем Энди Хант Тэккерсли в 12-м расторжении брака? Неужели он не понимает, что именно такие отказы лишают боевого духа? Что ж удивляться успехам прилежных швейцарцев!

Некоторые считают, что американские мужья предпочли более мягкий способ. На их взгляд, чем разводиться, дешевле расчленить жену секачом и бросить, что осталось, в болото. Сомневаюсь.

Конечно, я слышал о жителе Чикаго, который, в минуту слабости, сунул жену ДжозсЛину в мясорубку, а потом разложил по банкам с надписью «Язык», но вообще-то американскую жену не очень убьешь. Смотрите, что вышло в Калифорнии.

Дня три-четыре молодые супруги буквально плавали в счастье, а потом, как нередко бывает, муж забеспокоился. Он подумал о разводе, но вспомнил, что в их штате жене отходит половина имущества. Только он решил подновить свою половину и потерпеть еще, как его осенила мысль: «А на что же нам гремучие змеи?».

Раздобыл он змею, положил в карман старых брюк и повесил их на стул в спальне. Когда жена спросила, где бумажник он ответил: «В старых брюках». Она пошла в спальню и вскоре до него донесся голос:

– В каких, в каких брюках?

– Да в старых!

– Точнее.

– В серых.

– Которые ты бросил на стул?

– Да-да.

– В каком кармане?

– В заднем.

– Ничего подобного. Там какая-то змея.

XX
МОИ МЕТОДЫ, КАКИЕ ЕСТЬ

1

Наконец, я замечаю, что Вы хотите узнать мои методы. Может быть, Вы ошиблись? Вам не кажется, что зрителям и читателям они совершенно ни к чему?

Понимаете, никак не заставлю себя поверить, что кому-то есть до них дело. Но если Вам хочется, так и быть, пускай…

Легче всего сказать, как все писатели, что каждое утро, ровно в девять, я сажусь за письменный стол, но что-то меня удерживает. Публика у нас дошлая, она знает, что ни один человек на свете не садится в девять за стол. Но вот к десяти я – у стола, и дальнейшее зависит от того, положу ли я на него ноги. Если положу, то тут же впаду в кому или, если хотите, предамся мечтаниям. Душа моя обратится к прошлому. Мне захочется узнать, как поживают друзья детства Макконел, СБ. Уолтере, Пэдди Байлз и Робинзон. Нередко в такие минуты меня осеняли мысли, но ни одну из них не удалось вставить в роман.

Если я удержусь, я придвину кресло поближе к машинке, поправлю пекинеса у себя на коленях, посвищу фокстерьеру, пошучу с кошкой и примусь за работу.

Все наши звери ею интересуются, кворум присутствует почти всегда. Правда, иногда подумаешь, не лучше ли одиночество, или хотя бы помечтаешь о том, чтобы кошка не прыгала на спину без предупреждения, но могло быть и хуже, я мог бы диктовать.

Никак не пойму тех, кто способен творить при скучающей секретарше. Но многие это делают. Многие спокойно бросают: «Готовы, мисс Спеви? Так. Кавычки. Нет, запятая, сэр Джаспер, тире, сказала Эванджелина, тире, я не вышла бы за вас, будь вы единственным мужчиной на свете, кавычки закрыть. Кавычки, с большой буквы, что ж, я не последний, тире, отвечал он, цинично покручивая ус, тире так что не о чем и говорить, точка закрыть кавычки. Конец главы.

Не легче мне было бы и с машинкой, которая все записывает. Как-то я одну купил и начал очередного «Дживса», но дело не пошло.

Вы помните, Уинклер, или не помните, что один из романов о нем начинался так:

– Дживс, – сказал я, – можно говорить прямо?

– Несомненно, сэр.

– Мои слова могут вас обидеть.

– О, что вы, сэр!

– Так вот…

Дойдя до этого места, я решил послушать, как звучит диалог. Чтобы определить, как он звучал, есть только одно слово: «ужасно». До сих пор я не знал, что голос у меня – как у очень важного директора школы, обращающегося к ученикам с кафедры в школьной часовне. Машинка мне это открыла.

Я был потрясен. Я-то думал написать смешную книгу, занятную или, если хотите, веселую, но человек с таким голосом по сути своей не способен на веселье. Если пойти у него на поводу (у голоса, не у человека), поневоле создашь одну из тех мрачных повестей, которые возвращают в библиотеку, едва бросив взгляд на первую главу. Машинку я продал и чувствовал себя, как Старый Мореход, освободившийся от альбатроса.

2

Пишу я, когда пишу, и от руки, и на машинке (не слуховой, конечно, а пишущей). Сперва я набрасываю карандашом на промокашке абзац или часть диалога, потом печатаю первый вариант. Получается хорошо, если я не кладу ноги на стол – тогда я предаюсь мечтаниям, о которых говорил выше.

Слава Богу, я не завишу от обстановки. Говорят, многие писатели могут творить только тогда, когда у них на столе стоит ваза с цветами, а без стола вообще не напишут ни строчки. Я писал и в океанском плаванье, когда пишущая машинка то и дело падала мне на колени, и в гостиничном номере, и в лесу, и в немецком лагере, и в парижском Дворце правосудия, когда Французская республика заподозрила, что я ей опасен (на самом деле я ее люблю и пальцем не трону, но она этого не знала).

Писать (или переписывать) мне очень приятно. Трудно выдумывать; вот отчего у меня круги под глазами. Такие сюжеты, как у меня, поневоле наводят на мысль, что у автора не в порядке оба полушария, равно как и та субстанция, которую именуют corpus callosum. Непременно наступает момент, когда я тихо шепчу: «Угас, угас его могучий ум». Если бы сэр Родерик Глоссоп увидел заметки к моему последнему роману «Что-то не так» (а их – 400 страниц), он бросился бы к телефону, чтобы вызвать санитаров. Вот образчики:

«Отец – актер? Что ж, неплохо»

(В романе никакого отца нет).

«Брат хитроумен, как букмекер Бинго Литтла»

(Нет и брата)

«Злодей рассказывает героям о сыне»

(Злодея тоже нет)

«Сын – парикмахер? Учит кататься на коньках?»

(Ничего общего с сюжетом)

«Кто-нибудь (кто?) скажет ее отцу, что она – кухарка?»

(Наверное, что-то это значило, но пал туман, и я ничего не понимаю)

«Художник не писал картины и не знает, кто ее написал».

(Какой художник? Вроде, нет и его).

Наконец, заметка, которая повергла бы сэра Родерика Глоссопа в полный ступор:

«Из желатина и тушеных слив можно сделать прекрасное средство для волос».

Как ни странно, именно тогда, когда я чувствую себя полным идиотом, что-то щелкает и все становится на место. Приходится переписать каждую строчку не меньше десяти раз, но если сюжет мне ясен, я знаю, что это – работа механическая.

Сюжет для меня – суть дела. Некоторые говорят, что отпускают героев на волю. Это не для меня, я бы героям не доверился. Бог их знает, что им взбредет в голову. Нет уж, пусть слушаются сюжета. Мне кажется, что план книги – одно, само писание – совсем другое. Если бы мне довелось заниматься железнодорожным движением, я бы ощущал, что прежде всего надо положить рельсы и разобраться со станциями. Иначе пассажиры запоют, как в бессмертной песенке Мэри Ллойд:

 
Куда же я попал?
Совсем не тот вокзал!
Мне надо в Ливерпуль,
А это – Халл.
 

Каждый, кто читает мою книгу, может не сомневаться, что я, по мере сил, все отладил. Это не так уж много, но в Ливерпуль он попадет.

3

Что ж, мой дорогой, вроде бы все ясно. Надеюсь, Вы заметили, что на семьдесят шестом году (76 мне будет 15 октября, можно прислать подарок) я еще совсем неплох. Я хорошо ем, хорошо сплю, не боюсь работы. Если Вы хотели спросить «Эй, Вудхауз, как вы там?», ответ будет: «Прекрасно». Да, зимой иногда стреляет в ногу, а летом мне труднее угнаться за соседским псом, если он рылся в нашем мусорном баке, но в общем – полный порядок, как теперь говорят.

Однако письма, подчеркивающие, что мне «за семьдесят» как-то задевают. Поневоле ощутишь, что ты, против ожиданий, – не ясноглазый юноша. Да, это удар. Видимо, его испытал директор моей школы, скончавшийся недавно в 96 лет, когда спросил новичка:

– Уопшот? Уопшот… Знакомая фамилия. Ваш отец у нас не учился?

– Учился, сэр, – отвечал школьник. – И дедушка тоже.

Вильгельм Телль на новый лад

Перевод с английского Е. Даниловой

Бидди О. Салливан

в подарок на Рождество

 
Так тяжек был австрийский гнет
Швейцарскому народу.
Тирана Темь сразил – и вот
Все празднуют свободу.
О Теме толстые тома
Твердили мы уныло.
Но тут история сама —
Точь-в-точь, что с Теллем было.
 

ГЛАВА I

Давным-давно, в незапамятные времена, когда в Швейцарии не было еще гостиниц, еще не снимали англичане Монблан на фото для альбома – показывать после чая, друзьям на зависть, вся страна принадлежала австрийскому императору, и он распоряжался там, как хотел.

Первым делом император отправил своего друга Германа Геслера наместником. Нехороший человек был этот Геслер, и вскоре выяснилось, что швейцарцам он не по нутру. Особенно им не нравились налоги. Швейцарцы, люди простодушные и экономные, хотели вообще без них обойтись. Они говорили: «Нам и так есть куда деньги тратить». Наместник, со своей стороны, хотел все обложить налогом. Если у кого было стадо овец, приходилось платить деньги Геслеру; а продав овец и купив коров, приходилось платить еще больше. Вдобавок, Геслер обложил налогом хлеб, и печенье, и варенье, и булочки, и лимонад, словом, все, что ему в голову пришло. Тут уж население Швейцарии решило жаловаться. Вручить жалобу выбрали Вальтера Фюрста – за свирепый вид и рыжие волосы, Вернера Штауффахера – за седые волосы и задумчивый вид (это он размышлял, как правильно пишется его фамилия), и Арнольда Мельхталя – за русые волосы и знание законов. В один прекрасный апрельский день они явились к наместнику и были приглашены в аудиенц-зал.

– Итак, – спросил Геслер, – чему обязан?

Друзья выпихнули вперед Вальтера Фюрста, надеясь, что его свирепый вид испугает наместника. Вальтер Фюрст кашлянул.

– Так? – подбодрил Геслер.

– Э-э… гм! – сказал Вальтер Фюрст.

– Уже хорошо, – шепнул Вернер, – поддай ему жару!

– Э-э… гм! – снова сказал Вальтер Фюрст. – Дело в том, ваше наместничество…

– Мелочь, конечно, – ввернул Геслер, – но обычно ко мне обращаются «ваше превосходительство». Да?

– Дело в том, ваше превосходительство, что народу Швейцарии…

– …который я представляю, – шепнул Арнольд Мельхталь.

– …который я представляю, кажется, что нужно кое-что изменить.

– Что именно? – осведомился Геслер.

– Налоги, ваше превосходное наместничество.

– Изменить налоги? Что, народу Швейцарии налогов не хватает?

Вмешался Арнольд Мельхталь.

– Народ думает, что и этих много, – сказал он. – На овец налог, на коров налог, на хлеб налог, на чай налог, на…

– Знаю-знаю, – перебил Геслер, – все налоги мне известны. Ближе к делу. Что тут неясного?

– А то, ваше превосходительство, что их слишком много.

– Слишком много!

– Да. И мы не станем с этим мириться! – воскликнул Арнольд Мельхталь.

Геслер подался вперед на троне.

– Повторите, пожалуйста, – сказал он.

– Мы не станем с этим мириться!

Геслер со зловещей улыбкой откинулся назад.

– А-а, – сказал он, – вон оно что! Не станете, вот как! Попросите пожаловать сюда господина верховного палача, – бросил он стоящему рядом стражнику.

Господин верховный палач вошел в приемную – любезный седовласый старичок в корректном черном балахоне, ненавязчиво вышитом черепами.

– Вызывали, ваше превосходительство?

– Всенепременно, – отозвался Геслер. – Наш гость… – (он указал на Мельхталя) – говорит, налоги ему не нравятся. Он не станет с ними мириться.

Палач укоризненно прищелкнул языком.

– Определитесь, что можно для него сделать.

– Само собой, ваше превосходительство. Роберт, – позвал он, – масло кипит?

– Сию минуту вскипело, – раздался голос из-за двери.

– Так неси, да смотри, не пролей.

(Те же и Роберт, в доспехах и черной маске, с большим котлом, из которого поднимаются клубы пара.)

– С вашего позволения, сударь, – вежливо обратился палач к Арнольду Мельхталю.

Арнольд посмотрел на котел.

– Да он горячий!

– Разогретый, – признал палач.

– Варить в кипящем масле незаконно.

– Можете подать на меня в суд, – сказал палач. – Прошу вас, сударь. Мы теряем время. Позвольте указательный палец на левой руке. Благодарю. Весьма обязан.

Он ухватил Арнольда за левую руку и окунул кончик пальца в масло.

– Ой! – подпрыгнул и воскликнул Арнольд.

– Не показывай ему, что тебе больно, – прошептал Вернер Штауффахер. – Притворись, будто не замечаешь.

Геслер снова подался вперед.

– Не желаете пересмотреть свой взгляд на налоги? – спросил он. – Вам теперь ясна моя позиция?

Арнольд признал, что, если на то пошло, какие-то убедительные моменты в ней есть.

– Вот и славно, – сказал наместник. – А как насчет налога на овец? Не станете возражать?

– Нет.

– А налог на коров?

– Самое то.

– На хлеб, на булочки, на лимонад?

– Лучше не придумаешь.

– Великолепно. Выходит, вы всем довольны?

– Еще бы!

– А остальной народ, как вам кажется?

– Тоже!

– И вы согласны? – спросил он Вальтера и Вернера.

– Да-да, ваше превосходительство! – вскричали те.

– Значит, все в порядке, – сказал Геслер. – Так я и думал: здравого смысла вам не занимать. Внесите небольшую сумму – шляпу вам протянет служащий слева от меня – за потраченное на вас время, а вы – (Арнольду Мельхталю) – добавьте скромную компенсацию за имперское масло, и мы останемся довольны друг другом. Уже? Вот и славно. До свидания, не споткнитесь на пороге.

Когда он закончил речь, троих представителей народа Швейцарии вывели из аудиенц-зала.

ГЛАВА II

Их встретила на улице толпа сограждан, которые по очереди подслушивали у замочной скважины парадного входа. Поскольку аудиенц-зал был с другой стороны дворца, через две двери, лестничный пролет и длинный коридор слышно было не очень хорошо, так что сограждане окружили вышедшую троицу и забросали вопросами.

– Он отменил налог на варенье? – спросил Ульрих, кузнец.

– Что с налогом на печенье? – воскликнул Клаус Флюе, городской трубочист, большой любитель печенья-ассорти.

– Да ну их, чай и печенье! – вскричал его сосед, Майер Сарнен. – Я желаю знать, будем ли мы платить за овечьи стада.

– Что вообще сказал наместник? – спросил Иост Вайлер, человек практичный и прямолинейный.

Трое представителей нерешительно переглянулись.

– Н-ну, – решился наконец Вернер Штауффахер, – коли на то пошло, говорить он почти не говорил. Больше дела, меньше слов, сами понимаете.

– Я бы характеризовал его превосходительство наместника, – объяснил Вальтер Фюрст, – как трудного оппонента. Ему пальца в рот не клади.

Услышав про пальцы, Арнольд Мельхталь испустил стон.

– Короче, – продолжал Вальтер, – в ходе нашей краткой но интересной беседы он нас убедил. Ничего не выйдет, придется платить налоги, как раньше.

Воцарилась мертвая тишина. Несколько минут все обменивались разочарованными взглядами.

Молчание нарушил Арнольд Сева. Его не выбрали представителем, поэтому он затаил обиду и воображал, что все обошлось бы, будь он на их месте.

– В сущности, – съязвил он, – вы трое не справились с поручением. Не называя имен, рискну предположить, что кое-кто в нашем городе зарекомендовал бы себя лучше. В таких тонких материях нужен, если можно так выразиться, такт. Такт – вот что нужно. Конечно, если хочется выскочить у наместника под носом…

– Мы не выскакивали, – сказал Вальтер Фюрст.

– …с криком «отмените все налоги»…

– Мы не кричали, – сказал Вальтер Фюрст.

– Я не могу говорить, когда меня постоянно перебивают, – упрекнул Арнольд Сева. – Так вот, я продолжаю: необходимо прибегнуть к такту. Такт – вот что нужно. Избрали бы представителем швейцарского народа меня – заметьте, я не говорю «должны были», просто если бы избрали – я принял бы такую линию поведения. Твердым шагом, но без развязности, войдя в приемную тирана, я бы сгладил неловкость, отпустив невинное замечание о погоде. Как только беседа завязалась, остальное, считайте, сделано. Я бы выразил надежду, что его превосходительство хорошо пообедал. Когда разговор заходит о еде, нет ничего проще, как заметить, насколько излишни налоги на пищевые продукты, и все было бы благополучно слажено, подожди вы немного. Я не намекаю, кого следовало выбрать, просто поясняю, как бы я действовал, будучи представителем швейцарского народа.

Арнольд Сева с оскорбленным видом подкрутил усы. Друзья немедленно предложили дать ему шанс, ободренные сограждане отвечали согласным гулом. В итоге колокольчик У входа во дворец снова зазвонил, Арнольд Сева вошел, и Дверь за ним захлопнулась.

Через пять минут он вышел, посасывая левый указательный палец.

– Нет, – произнес он, – не вышло. Тиран меня убедил.

– Я знал, что так и будет, – сказал Арнольд Мельхталь.

– Могли бы предупредить, – отрезал Арнольд Сева, приплясывая от боли.

– Горячее оно?

– Кипящее.

– А!

– Значит, он не отстанет со своими налогами? – раздались в толпе огорченные голоса.

– Нет.

– Тогда нечего делать, – провозгласил Вальтер Фюрст, вдохнув поглубже, – придется бунтовать!

– Бунтовать? – закричали все.

– Бунтовать, – твердо ответствовал Вальтер.

– Вперед! – восклицали все.

– Долой тирана! – кричал Вальтер Фюрст.

– Долой налоги! – ревели в толпе.

Воцарилось невиданное воодушевление. Последнее слово осталось за Вернером Штауффахером.

– Нам нужен предводитель.

– Я не собираюсь навязываться, – начал Арнольд Сева, – но должен сказать, когда речь идет о руководстве…

– У меня есть кое-кто на примете, – сказал Вернер Шта-уффахер. – Вильгельм Телль.

– Ура Вильгельму Теллю! – грянула толпа и, по знаку Вернера Штауффахера, запела старинный швейцарский хорал:

 
«Каравай, каравай,
Кого любишь, выбирай!»
 

Напевшись до хрипоты, они отправились по домам немного поспать перед дневными трудами.