Текст книги "Том 17. Джимми Питт и другие"

Автор книги: Пэлем Вудхаус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 33 страниц)

Глава XXX ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Американский лайнер «Сент-Луис» стоял в Императорском доке в Саутгемптоне, принимая на борт пассажиров. Непрерывный поток людей всякого звания поднимался по сходням.

Джимми Питт и Штырь Маллинз задумчиво смотрели на них, облокотившись о поручни палубы второго класса.

Джимми взглянул вверх, туда, где трепетал на мачте «Синий Питер» – флаг отплытия. Потом посмотрел на Штыря. Лицо трущобного юноши было бесстрастно. Он с отрешенным видом курил короткую деревянную трубку.

– Ну что же, Штырь, – сказал Джимми. – Шхуна твоя подхвачена приливом, так? Твой корабль стоит у причала. У тебя будут довольно любопытные спутники. Непременно обрати внимание на двоих симпатичных сенегальцев и на человека в тюрбане и необъятных шароварах. Интересно, они у него водооталкивающие? Было бы очень удобно на случай, если свалишься за борт.

– А то, – отозвался Штырь, глубокомысленно глядя на обсуждаемый предмет одежды. – Этот субчик дело знает.

– Интересно, что там пишут эти люди на палубе. Они строчат без перерыва с тех пор, как мы сюда пришли. Наверное, это репортеры светской хроники. На следующей неделе мы прочтем в газетах: «Среди пассажиров второго класса был замечен мистер «Штырь» Маллинз, жизнерадостный, как всегда». Жаль, что ты все-таки решил уехать, Штырь. Может, передумаешь и останешься?

На мгновение Штырь запечалился, но его лицо тут же вновь приобрело деревянное выражение.

– Нечего мне тут делать, начальник, – сказал он. – Нью-Йорк – мой город. Вы теперь женились, не нужен я вам. Как поживает мисс Молли, начальник?

– Отлично, Штырь, большое спасибо. Сегодня вечером мы отплываем во Францию.

– Странное было все это дело, – продолжил Джимми, помолчав. – Чертовски странное! Но для меня, по крайней мере, все устроилось к лучшему. По-моему, только ты один, Штырь, ничего хорошего для себя не получил. Я женился. МакИкерн так глубоко внедрился в светское общество, что его теперь разве что с динамитом оттуда выковырнешь. Молли… Ну, Молли-то как раз не сказать чтобы сильно выиграла, но, надеюсь, она об этом не пожалеет. У всех у нас в жизни что-то изменилось, кроме тебя. Ты снова возвращаешься на ту же тропинку… которая начинается на Третьей Авеню, а заканчивается в Синг-Синге. Почему ты уезжаешь, Штырь?

Штырь устремил взор на тощего молодого эмигранта в синем трикотажном костюме, которому в" этот момент исследовал глаз замученный наплывом пациентов корабельный врач, причем явно против воли исследуемого.

– Дела для меня нету на этом берегу, начальник, – сказал наконец Штырь. – Хочется чем-нибудь заняться.

– Улисс Маллинз! – воскликнул Джимми, с любопытством глядя на него. – Я знаю это чувство. От него есть только одно лекарство. Я как-то однажды говорил тебе, какое, но вряд ли ты захочешь его испробовать. Ты ведь не слишком хорошего мнения о женщинах, верно? Ты у нас стойкий холостяк.

– Девчонки! – огульно воскликнул Штырь, на чем и оставил эту тему.

Джимми раскурил трубку и бросил спичку за борт. Солнце вышло из-за тучки, на воде заиграли искры.

– Шикарные были брульянты, начальник, – сказал Штырь задумчиво.

– Ты все еще тоскуешь о них, Штырь?

– Мы бы легко их взяли, если б только вы не заартачились. Жуть как легко.

– Ты тоскуешь о них, Штырь. Я тебе скажу одну вещь, это тебя утешит в твоих странствиях. Только имей в виду, это строго между нами. Бриллианты были фальшивые.

– Чего?

– Обыкновенные стразы. Я сразу заметил, как только ты мне их дал. Все ожерелье и ста долларов не стоило.

Свет понимания засиял в глазах Штыря. Он расцвел улыбкой, как человек, которому все наконец-то стало ясно.

– А, так вот почему вы не захотели с ними связываться! – воскликнул он.

За семьдесят

Перевод с английского Н. Трауберг

I
ПРЕДИСЛОВИЕ

Читателя[15]15
  Или «читателей». Будем оптимистичны.


[Закрыть] этой книги ждет подарок. Кроме «Предисловия»,[16]16
  Можно и «Введения». См. в Ромео и Джульетте 11,1 – «…роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет». [Пер. Б.Пастернака.]


[Закрыть] которое скоро кончится, здесь совершенно нет сносок.

Надеюсь, я человек смирный,[17]17
  Многие зовут меня Ясным Солнышком.


[Закрыть] но, прочитав несколько биографий и трудов по истории, очень устал от сносок.[18]18
  См.: «Король Лир» 1,2.


[Закрыть] Давно пора[19]19
  Исчисляя время по Гринвичу, а в Америке – по их стандарту.


[Закрыть] укротить ученых и биографов. Ну, что это? Уснащают страницы неприятными звездочками,[20]20
  Имею в виду сноски.


[Закрыть] словно усыпают поле зерном.[21]21
  См. соответствующие гимны.


[Закрыть]

Зачем они[22]22
  Сноски.


[Закрыть] нужны? Я только что кончил книгу Карла Сэндберга «Авраам Линкольн», и этот Карл ухитрился обойтись без мерзких помех,[23]23
  Все они же.


[Закрыть] хотя труд его занимает четыре объемистых тома. Если может он, почему не могут другие?[24]24
  Нет, скажите!


[Закрыть]

Да, американец Фрэнк Салливан[25]25
  Из Саратоги, штат Нью-Йорк.


[Закрыть] возвысил голос.[26]26
  Приятный баритон, не очень крепкий в верхнем регистре.


[Закрыть] Особенно он суров к историку Гиббону, который делает вот что: когда мы надеемся узнать в подробностях пороки последних императоров, нас ждет латинская сноска, которую не может перевести обычный человек, не видевший латинской фразы с 1920 года,[27]27
  Я ее не видел дольше.


[Закрыть].[28]28
  Нет, вы представьте: Гиббон пишет, что мы просто не поверим, до чего дошла Феодора, а в сноске уточняет, что она in tres partes divisa и склонна к argumentum ad hominem. [ «Разделена на три части» (слова из De Bello Gallico Кая Юлия Цезаря) и «довод, обращенный к личным свойствам человека» (логический и юридический термин) (прим. пер.).]


[Закрыть]

Я Фрэнка понимаю, сам так чувствую. Читаешь, словно гуляешь по газону, и вдруг под ногой грабли,[29]29
  Все те же сноски.


[Закрыть] которые незамедлительно бьют тебя по носу. Каждый раз обещаю себе не смотреть на низ страницы, но не выдерживаю. Особенно меня раздражает словечко «см.». Один автор пишет на 7-й странице: «См.: „Ридерз Дайджест“ 1950, IV», а на 181-й – «См.: „Ридерз Дайджест“ 1940, X». Ну, что это!

Позвольте, что значит «см.»?[30]30
  Нет, какой кретин!


[Закрыть] По-вашему, я выписываю этот «Дайджест» и храню все номера? Разрешите сообщить, что, завидев его в приемной дантиста, я сворачиваюсь, как соленая улитка, зная, что меня поджидает какой-нибудь мерзкий субъект.

Примечания в конце книги получше, но ненамного. Они хоть не мешают читать, точнее – автор так думает, но нужна железная воля, чтобы не броситься по следу, словно такса за таксой.[31]31
  Именно такса? Почему?


[Закрыть]

Приходится отметить, где читаешь, разыскать примечание, вернуться, опять заглянуть в конец, пока совсем не запутаешься; а проку обычно мало. Недавно я читал Каррингтона, «Жизнь Редьярда Киплинга». Дойдя до места, где Киплинг с дядей, Фредом Макдональдом, едет в Америку и хочет сохранить инкогнито, а дядя выдает его газетчикам, я увидел значок и обрадовался, надеясь узнать, что сказал Киплинг дяде, а после использовать нужную лексику в беседах с таксистами и полисменами. Что же я увидел? «Макдональд, Ф.Х.».

Если это не камень вместо хлеба, хотел бы я знать, где эти камни. Спасибо на том, что автор, против обычая, не тычет вам свою образованность. В «Жизни сэра Леонарда Хаттона» мы читаем:

«Я слышал в Лидсе, а не в Манчестере, как иногда полагают, памятные слова сэра Леонарда: "Сил моих нет от люмбаго"».

Последнее слово отмечено цифрой 5, отсылающей вас к низу страницы, где напечатано:

«В отличие от него Гиральдус Камбрензис (см. «Счастливые деньки в Боньор Риджис») вечно жаловался на корь и ветрянку, но не на люмбаго», см. также Цецилия Стата, Диона Хри-зостома и Абу Мохаммеда Касым Бен Аль Харири».

Нет, это невыносимо![32]32
  Шекспир употребил бы слово «неподъемно» или «несносно».


[Закрыть]

Словом, у меня не будет ни сносок, ни посвящения. Теперь вообще нет посвящений, что показывает, как изменились обычаи с тех дней, когда я прицеливался к английской словесности. На грани веков мы из кожи вон лезли ради посвящений. Как говорится, самый смак или лакомый кусочек.

Чего только не бывало! Открывая книгу, вы не знали, что вас ждет – короткая констатация: «Дж. Смиту», что-нибудь потеплее: «Моему другу Перси Брауну» или чистая загадка, оснащенная стишком:

 
Ф.Б.О.
Ветер,
Закат над болотом,
Дальний бой барабанов,
Где?
Почему?
Зачем?
 

Бывали и зловредные варианты, возможно рассчитанные на пение:

 
Дж. К. Мистеру Фрисби,
который
сказал, что я в жизни не выпущу книги,
и посоветовал мне заняться
изготовлением рыбного студня.
Что, мой любезный, съел?
 

Очень весело, кровь разгоняет, но можно понять, почему это исчезло. Рано или поздно авторам пришла мысль: «А какой в этом толк?» Так было, скажем, со мной; «Хорошо, а мне-то что с этого?» – подумал я и резонно ответил: «Ничего».

Вот в XVIII веке автор писал что-то вроде:

 
«Просвещеннейшему и знатнейшему
лорду Набблу Нобскому
книгу эту
смиренно посвящает такой-то»
 

и прибавлял для верности:

«Милорд,

Ваш недостойный раб решается преподнести Вам свой жалкий опус, надеясь на снисхождение, неотъемлемое от столь богатых даров».

Делая все это, он искал пользы. Лорд Наббл был его покровителем, и если того не скрутила подагра, мог дать денег. А теперь? Представим, что я увековечу П.Б. Биффена. Чем он ответит? Ничем. Даже в кафе не поведет.

Итак, посвящения не будет, тем более – мушиных точек,[33]33
  Все те же сноски.


[Закрыть] испещряющих страницу.

В заключение поблагодарю П.Г. Вудхауза,[34]34
  Умнейший человек.


[Закрыть] любезно разрешившего привести цитату из его труда «Погромче и посмешней». Очень благородный поступок, на мой взгляд.

1

Вчера я получил занятное письмо от Дж. П. Уинклера. Вы его не знаете? Я тоже, хотя он пишет мне «дорогой». Видимо, человек шустрый и предприимчивый. Пишет он из Чикаго:

«Дорогой Вудхауз!

С недавних пор я печатаю в газетах и передаю по радио серию перлов «За семьдесят», то есть рассказы тех, кто перешел на восьмой десяток. Хотелось бы включить и Вас.

Ответьте, если не трудно, на несколько вопросов. Что изменилось в Вашей жизни? Что изменилось в Америке? Придерживаетесь Вы какого-нибудь режима? Действует ли на Вас критика? Писали ли Вы стихи? Читали ли Вы лекции? Что Вы думаете о кино и телевидении?

Насколько я понимаю, живете Вы в деревне. Почему? На Ваш взгляд, она лучше города? Опишите в общих чертах свою домашнюю жизнь и свой рабочий метод. Буду рад любым сведениям о Вашей работе в театре и любым суждениям о жизни с точки зрения человека, перевалившего за семьдесят.

За последние пятьдесят лет Вы много сделали. Поделитесь с нами, если можно».

Конечно, я был польщен, не каждого включат в серию. Однако «пятьдесят лет» меня немного задели. Я и задолго до них оставлял следы на песке времени, надо сказать – довольно большие. В двадцать два года я был живой притчей. Если вы не видели, как я еду на велосипеде по Стрэнду к редакции «Глоба», не всегда держась за руль и нередко извлекая носовой платок зубами; если вы не видели этого, вы ничего не видели. Память людская коротка, и все забыли, как я победил в матче «Глоб» – «Ивниг Ньюс» со счетом 22. Было это в 1904 году.

Вот что, Уинклер. Вы хотите, чтобы старый хрыч с трубкой что-то бормотал в углу, у камина, в надежде, что отсеете что-нибудь для радио и газет. Порхаю по миру от Китая до Перу, словно бабочка на лужайке, а время от времени сболтну что-нибудь такое, этакое.

Что же, будь по-вашему. Попробуем, что можно сделать.

2

Спасибо, мой друг, что вы не стремитесь к беспримесной автобиографии. Я для нее не гожусь. Меня иногда просили написать мемуары. «Живете вы долго, – говорили мне. – На вид вам лет сто с хвостиком. Сделайте из этого книжку и хорошо продайте».

Мысль неплохая, но как это сделать? Для автобиографии нужны чудаковатый отец, несчастливое детство и жуткая школа. У меня ничего такого не было. Отец – нормален, как рисовый пудинг, детство – лучше некуда, а школа – шесть лет блаженства. Какие уж тут мемуары! Материал не тот. О чем-нибудь вроде книги «Вудхауз, человек-чудо», начинающейся с глав «Непонятое дитя», «Дни отрочества», «Буря и натиск юности» речи быть не может.

Кроме того, мемуары не окупятся, если в них нет занятных историй о знаменитостях, а я ни одной не помню. Упомянуть «имена» я могу, что там, но ведь этого мало. Нужен блистательный анекдот, а я храню в памяти только то, что в 1904 году рассказывал мне Грифон о матче с Джо Гансом. Ему, естественно, хотелось посмотреть заранее на противника, и вот что из этого вышло:

«Поехал я в Филадельфию, а менеджер и спроси, хочу ли я повидать Джо Ганса. Как не хотеть! Значит, едем, а там идем в такой большой зал, и менеджер опять спрашивает. В зале столы, у столов – люди, и кто-то меня спрашивает про Джо. Если, мол, хочешь его увидеть, он вон там. Ведет меня, значит, к столу, и говорит: «Джо, это Грифон. Он тебя хочет видеть». Джо отходит от стола, идет ко мне».

Я вцепился в ручки кресла, думая о том, как ловко, как мастерски подошел этот темный человек к кульминации рассказа.

– Да? – не выдержал я. – И что?

– Э?

– Что дальше было?

– Ну, дал мне руку. «Привет, Грифоша». – «Привет, Джо».

Вот и все. Он увидел Ганса, и Ганс его увидел. Мои мемуары были бы полны таких историй.

«Давно хотел я познакомиться с мистером (теперь – лордом) Эттли. И вот, наконец, приятель повел меня в палату общин. Сидим, пьем чай на террасе, входит Эттли.

– А, Клем! – говорит приятель. – Позвольте вам представить мистера Вудхауза.

– Здрасьте, – сказал премьер-министр.

– Здрасьте, – отозвался я».

Странно брать за это 16 шиллингов или сколько там положено.

Однако я понимаю, что должен дать что-то вашей публике, а то она, не дай Бог, продырявит сиденья. Могу сообщить, к примеру, что в четыре года играл с апельсином, но вряд ли это ей интересно. В шесть я прочитал «Илиаду» в переводе Попа, но этому просто не поверят. Лучше оставим детство и отрочество и начнем с августа 1900 г., когда восемнадцатилетний юнец поступил в Гонконгский и Шанхайский банк, Неположенный на Ломбард-стрит. Как говорится в песне, я не хотел, я не хотел, но мне, увы, пришлось.

Семья наша в начале века была плоха тем, что денег ей не хватало. Волки не выли у дверей, еду мы покупали, но вообще приходилось туго. Отец, прослужив много лет в Гонконге, ушел на пенсию, которую платили в рупиях. Очень подло, по-моему. С рупией нормальный человек не хочет иметь дела, поскольку она вечно скачет. Я только и слышал дома: «Ох, эта рупия!».

Тем самым, пока я учился в школе, будущее было темно. На вопрос «Что будет с Пламом?», каждый день отвечали по-разному. Мой брат Армии, получив стипендию, отправился в Оксфорд; надеялись на то, что получу ее и я. В последнем классе я вскакивал ни свет, ни заря, съедал два-три печенья и трудился, словно бобер, над Гомером или Фукидидом. Приближался конец, я был набит классикой, но тут рупия снова выкинула штуку, и отец решил, что двух студентов его кошелек не выдержит. Так я расстался с наукой и встретился с коммерцией.

Наверное, Вам кажется, Уинклер, что коммерция ликовала; но Вы ошибаетесь. Оттого ли, что я был тонкой, поэтической душой, которой претит бизнес, или же оттого, что я был олухом, служил я исключительно плохо. В почтовом отделе – еще ничего, я просто наклеивал марки, а вот позже, в каких-то депозитах, пошел слушок: «Нет, какой кретин! Ничего не выйдет».

Если бы я хоть раз понял, что делаю, я бы об этом забыл. Из депозитов меня перевели во «Внутренние счета» (не спрашивайте, не знаю!), потом во «Внешние», потом еще куда-то. Я виновато улыбался, уповая на то, что кротость вывезет, когда я совсем запутаюсь в своих загадочных обязанностях. Благодаря непонятливости, я стал местной легендой. Через много лет, когда в святая святых обсуждали особенно тупого клерка, седоволосый ветеран непременно качал головой и бормотал: «Нет, нет. Робинсон плох, не спорю, его надо было усыпить на родильном столе, но вы не знали Вудхауза. Да, теперь таких нету. Образец потерян».

Только две вещи, связанные с банковским делом, вместило мое сознание. Во-первых, завтракал я рогаликом и кофе, что после сытных школьных трапез было истинным потрясением. Во-вторых, если я опаздывал три раза в месяц, меня лишали рождественской прибавки. Сити 1901–1902 годов любовалось тем, как я бегу, фалды летят, а на самом пороге – спотыкаюсь под приветственные крики. Очень полезно для здоровья, и аппетит наживешь, как раз для рогалика с маслом.

Из-за несклонности к делам я тосковал на службе, хотя мне было легче, должно быть, чем начальникам отделов, через которые я проползал. Хотелось мне сидеть и писать. Родители жили в Шропшире – красивые виды, Бландингский замок за углом, – и меня тянуло в этот рай, где я писал бы рассказы, как писал их, правда, и в городе, по одному в день. (Летом 1901 я заразился свинкой и поехал домой на три недели. Опухая все больше, я создал 19 рассказов, которые, как ни жаль, редакции не приняли. Да, им было жаль, так они и написали.) Поделившись замыслом с родителями, я не встретил отклика. Молодые авторы несут крест – они-то знают, что прославятся, а семью убедить не могут. Если хочешь, пиши в свободное время, говорят домашние, прибавляя, что пером не проживешь. Я не виню отца и мать, ощущавших, что сын, получающий 80 фунтов, как-то лучше устроен, чем бездельник, тратящий деньги на марки.

Словом, два года я провел на Ломбард-стрит. Писал я по ночам в своей единственной комнате. Тяжелое было время, и принесло оно столько отказов, что я мог бы оклеить ими просторный зал. Спасибо и на том, что были среди них живописные. Скажем, «Тит-Битс» посылал изображение редакции в приятных зеленых тонах. Но красота отказов быстротечна. Они приедаются. Одного вполне хватает.

Многим новичкам мешает то, что писать они не умеют. Я не был исключением. Быть может, издатели той поры получали что-нибудь похуже, но навряд ли. Тогда я себя жалел, теперь жалею редакторов. Какая тоска прийти на службу промозглым февральским утром (в башмаке – гвоздь, брюки вымокли) и увидеть кипу ранних Вудхаузов, в довершение бед – написанных от руки.

Герберт Уэллс пишет, что в начале пути на него повлияла книга Барри «Когда ты одинок». Повлияла она и на меня. Говорилось в ней о писателях и журналистах, причем автор советовал писать то, что нравится издателям, а не тебе. Решив, что в этом – тайна успеха, я всячески избегал юмора, поскольку в редакциях, судя по журналам, любят чувствительность и слезливость. Однако меня отвергали. Худо-бедно шли подписи под рисунками в самой желтой прессе.

«На балу слуг.

Графиня (танцуя с дворецким). Больше не могу, Уилберфорс. Я совсем умаялась.

Дворецкий. О, нет, миледи! Мне намного труднее».

За это я получал 1 шиллинг, а надо бы, думаю, пенсов на шесть больше.

Как ни странно, несмотря на отказы, я был уверен в себе. Я знал, что пишу прекрасно. Сомнения вкрались позже. Теперь я робею, смущаюсь и завидую авторам, которые цедят слова уголком губ. Словом, веду себя как мой фокстерьер, когда он приносит в столовую подпорченную кость.

«Как, годится? – спрашивает он, искательно на меня глядя. – Примете или скажете, что старый Билл промахнулся?»

Вообще-то все его кости одинаковы, и бояться ему нечего, но, кончив книгу, я чувствую то же самое. Это хорошо. Держит в форме. Переписываешь каждую фразу десять раз, если не двадцать. Должно быть, мои творения – не из тех, за которые знаток заплатит полфунта; но я над ними работаю. Когда, в свое время, Харон поведет меня через Стикс, а все будут говорить, какой я плохой писатель, надеюсь, хоть кто-то пискнет: «Он старался».

3

В 1901–1902 годах успех мой был так ничтожен, что стоило заняться, к примеру, собиранием билетов. Но если писатель не сдается, что-нибудь да происходит. Полтора года я писал как проклятый, позволяя себе раз в неделю сходить в ресторан «Трокадеро» (полкроны и шесть пенсов на чай), и вдруг кто-то стал издавать журнал для школьников с приложением «Капитан». Появился рынок сбыта для того, что я умел делать. Журнал платил 10 ш. 6 п. за очерк, «Капитан» – целых три фунта за рассказ. Поскольку я время от времени получал гинею-другую за подписи, я счел себя богатым, и настолько, что решил покинуть банк, тем более, что меня должны были вот-вот перевести на Восток.

Лондонское отделение Гонконгского и Шанхайского банка было детским садиком, где клерки обучались делу. Года через два их посылали в Бомбей, Бангкок, Батавию и прочие места. Это и называлось «перевести на Восток». Насколько я понял, там, на месте, вы немедленно становились начальником, а себя в этой роли представить не пытался. Я не мог бы править и курятником.

А как же Искусство? Я смутно помнил, что кто-то с успехом пишет о дальних землях, но это меня не привлекало. Моя стезя, думал я, – добрые старые английские повести, любезные журналам, о богатых девицах, которые, спасаясь от корыстных поклонников, бегут на Рождество в заснеженные усадьбы, и очерки для «Тит-Битс», и рассказы для «Капитана». Справлюсь я с ними в Сингапуре или Сурабайе, учитывая, ко всему прочему, стоимость конвертов?

Нет, не справлюсь, думал я, и мечтал об уходе. Но тут вмешалось Провидение.

Сейчас я вам расскажу о новом гроссбухе.

4

Каждый писатель знает, как трудно надписать книгу. Кажется, Джордж Элиот горевала в час слабости:

«Дорогой дневник, мне конец! Не могу вынести поклонников моего творчества. Писать книги не трудно, […] трудно их надписывать. «Умоляю! – взывает кто-нибудь. – Не только подпись, хоть два слова, что-нибудь умное». Если бы их посадили в тюрьму, а она еще и сгорела, я бы смеялась до упада…»

Жалуется и Ричард Пауэл, автор детективов. «Меня пот прошибает, – пишет он в последнем номере «Американ Райтер», – когда ко мне подходят с моей книгой в руках».

Я с ними согласен. Пишешь – и слова льются, словно сироп; увидишь, как крадется к тебе льстивая дама – и мозги мои заменяет цветная капуста. Быть может, кто-то способен создать с размаху что-нибудь умное, но я не из их числа. Предупредите хотя бы за месяц, и то ничего не гарантирую.

Иногда спасает ловкость рук. Если я не печатаю, я пользуюсь особой ручкой, которая не требует промокашки. Чернила, или иные субстанции, засыхают на лету. Можно быстро черкнуть «Вашвудхауз» и поскорей закрыть книгу, уповая на то, что у просительницы хватит совести не заглядывать под обложку при мне. Увы, это бывает редко. Девять раз из десяти дама открывает томик, как дворецкий устрицу, жалобно смотрит на меня, неловко молчит, потом стонет: «Я просила что-нибудь умное!».[35]35
  Простите, ради всего святого, одну сноску я дам. С недавних пор я пишу: / Вам нравится моя мура? / Ура, ура, ура, ура! / Иногда – проходит, иногда – нет.


[Закрыть]

Только один раз я написал что-то умное на первой странице. Пришел новый гроссбух, его препоручили мне. Титульный лист был белый и глянцевитый. Я смотрел на него, и в моем мозгу, словно пух чертополоха, реяла мысль о том, чтобы описать посмешнее празднества в честь нового приобретения. Что ж, я приступил к делу.

Творение мое, как бы теперь сказали, вышло первый сорт. С тех пор минуло 55 лет, а оно живет в моей памяти. («Он вынул бриллиантовую булавку из галстука, улыбнулся и воткнул обратно».) Это – так, пустяки, было там кое-что получше. В общем, чудо, а не творение. Откинувшись на спинку стула, я сиял, как Диккенс, только что окончивший «Пикквика».

Потом я одумался. Главный кассир был суровый мужчина, обо мне отзывался плохо, и что-то мне подсказывало, что при всем своем великолепии проза моя ему не понравится. Я засуетился в поисках выхода и решил в конце концов, что лучше всего вырезать страницу.

Через несколько дней я услышал крик, напоминающий вопль дикой кошки, когтящей добычу. Главный кассир обнаружил, что нет листа, и заорал от радости, ибо давно вел распрю с поставщиками канцелярских товаров. Подскочив в два прыжка к телефону, он спросил их, они ли прислали гроссбух. Видимо, ответили «Да», так как, перейдя в наступление, он сообщил, что первой страницы не хватает.

Главный поставщик тут же явился, клянясь и божась, что гроссбух был исправен.

– Кто-то ее вырезал, – сказал он.

– Какая чушь! – сказал бухгалтер. – Только идиот вырежет страницу.

– Есть у вас идиот?

– Вообще-то есть, – признался бухгалтер, поскольку был честным человеком. – Такой Вудхауз.

– Слабоумный, да?

– Не то слово!

– Что ж, вызовите его и расспросите.

Так и сделали. Меня прижали к стенке, и я сдался. Сразу после этого я обрел свободу и смог посвятить себя словесности.