Текст книги "Том 17. Джимми Питт и другие"

Автор книги: Пэлем Вудхаус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 33 страниц)

II
НАЧАЛО

1

Я с детства хотел быть писателем и приступил к делу лет в пять. (Чем я занимался раньше, не помню. Наверное, бил баклуши.)

Нельзя сказать, что я стремился донести какую-нибудь весть. Я и сейчас в этом не силен и, если не найду чего-нибудь на девятом десятке, человечество так и останется без вести. Покидая банк ради словесности, я просто хотел писать и был готов поставлять все, что могут напечатать. Оглядев окрестности, я остался доволен. Самое начало XX века (Гонконгский и Шанхайский банк резонно решил меня выгнать в 1902 году) в английской столице не слишком благоприятствовало гениям, ибо еще не пришло время больших гонораров, но прилежный писака вполне мог рассчитывать на скромную мзду. Утренних, вечерних и еженедельных газет было столько, что с тридцать пятой попытки кто-нибудь да печатал ваш очерк о «Ярмарке цветов» или пародию на Омара Хайяма.

Банк я покинул в сентябре, а к концу года заработал 65 фунтов 6 шиллингов 7 пенсов, что неплохо для новичка. Однако мне хотелось регулярной работы, и, к счастью, она нашлась.

В те дни выходила газета «Глоб», основанная 105 лет назад и печатавшаяся – да-да! – на розовой бумаге. (Была и зеленая газета, жизнь блистала и сверкала). Для меня этот «Глоб» стал надежным источником дохода, поскольку в нем печатались так называемые «оборотки», то есть исключительно нудные статьи в 1000 слов, переходившие с первой полосы на вторую. Вы брали, что нужно, из справочников и получали гинею.

Мало того, на первой полосе была и колонка «А кстати» Однажды я узнал, что ее ведет мой бывший учитель из Яалиджа, сэр У. Бидж Томас. Что ни говори, знакомство. Я предложил заменить его надень, он благородно согласился, а когда ему выпала работа получше, колонку стал вести я. Платили мне три гинеи в неделю, ровно столько, сколько нужно. Справлялся я с делом рано, а потом писал, куда придется.

Как видите, Уинклер, положение заметно улучшилось. Колонка «Кстати» – это вам не кот начхал. До Бидж Томаса ее вели известные авторы, к примеру Э. В. Льюкас. Пародию на Омара Хайама, написанную Вудхаузом из «Глоба» (Стренд, 367), встречали намного теплее, чем ту же пародию, созданную обитателем Уолпол-стрит, 21.

Иногда мои сочинения появлялись в «Панче», а раза два – в самом «Стрэнде», это для новичка соответствует ордену Подвязки. Денег было все больше. И вот пришел день, когда я понял, что могу осуществить мечту, поехать в Америку.

Почему в Америку? Сам удивляюсь. Наверное, с самых ранних лет она была для меня страной романтики. Нет, не ковбои пленяли меня и не краснокожие индейцы – первых я не знал, вторых боялся. Не было у меня и семейных связей. Отец почти всю жизнь служил в Гонконге, равно как и дядя Хью, а два других дяди годами сидели в Калькутте и Сингапуре. Казалось бы, меня должен был привлекать Восток. Так и слышишь, как я пою: «О, пошлите меня за Суэцкий канал!» Но нет; я бредил, приоткрыв рот, словно у меня аденоиды, глядел вдаль остекленевшим взглядом, а встречные шептали друг другу: «Он хочет в Америку».

Газета отпускала нас на пять недель. Восемь дней – туда, восемь – сюда, но девятнадцать дней можно провести в Нью-Йорке. Словом, я купил билет и отправился в путь.

Тяга к Америке, напоминающая чувства поэта, стремящегося «вдаль, вдаль, вдаль, к хижине родной», отчасти объяснялась тем, что я занимался боксом и пламенно почитал американских боксеров – Джеймса Дж. Корбета, Джеймса Дж. Джефриза, Тома Шарки, Кида Маккоя и прочих. Особенно хотел я увидеть Корбета и пожать руку, сразившую Джона Л. Салливена. Мне дали рекомендательное письмо, но кумир мой был в Сан-Франциско. Познакомились мы через много лет, когда он был очаровательным пожилым джентльменом и одним из лучших бродвейских актеров.

Однако увидеть Кида Маккоя удалось. Я поехал туда, где он готовился к бою с Джеком О'Брайеном из Филадельфии, и в первый же день, к вечеру, попросил у него разрешения с ним сразиться, чтобы дома рассказывать друзьям о таком чуде.

Он охотно согласился и, пока мы готовились, внезапно фыркнул. По его словам, он вспомнил забавный случай, когда ему пришлось бороться с совершенно глухим субъектом. Заметил он это не сразу, а заметив, поступил очень находчиво: отошел на шаг и показал на колокол, давая понять, что тот звонит, хотя это не соответствовало истине.

«Спасибо! – сказал противник. – Спасибо большое».

После чего отвернулся, а Маккой нанес удар.

Чемпион заканчивал рассказ, заливаясь смехом, меня же буквально пронзила мысль: «Умно ли это? Стоит ли сражаться с чемпионом в среднем весе и со странным чувством юмора? Быть может, ему кажется смешным оторвать тебе голову?».

Да, очень может быть, думал я, гадая, как бы смыться. План мне нравился, если бы не пресловутая гордость Вудхау-зов. Я не очень хорошо знаю историю семьи, но мои предки, как все приличные люди, делали что-то такое при Азенкуре и Креси;[36]36
  ....Азенкур и Креси – битвы Столетней войны, в которых англичане нанесли поражение французам (Креси – 1346, Азенкур – 1415).


[Закрыть] а кому хочется быть выродком? Словом, я находился на распутье.

В это мгновение послышался цокот копыт, и я увидел молодую всадницу. То была жена Маккоя (одна из шести, последнюю он убил и схлопотал пожизненное заключение). Естественно, всё отменилось, и матч Маккой-Вудхауз ушел в небытие.

Таких ослепительных красавиц я больше не встречал. А может, мне почудилось.

2

Сразу, сначала я узнал Нью-Йорк своей мечты. «И на вид такой же, – думал я, проходя таможню. – И запах… Да, это он». Этим я отличался от Джузеппе Бартольди, который, прилетев из Италии, утверждал, что находится в Сан-Франциско.

Дело в том, что прославленный певец, направлявшийся к сыну, ничего не знал о пересадке. Сын сказал ему свой адрес, Монтгомери-стрит, и больше он ни о чем не ведал. Когда его поставили к терминалу, он взял такси и потребовал, чтобы его отвезли на нужную улицу, да поскорей.

Монтгомери-стрит в Нью-Йорке есть, не в самом лучшем районе; и шофер, Хосе Наварро, отвез его туда. Синьор Бартольди очень удивился, так как ничто не напоминало знакомую фотографию. Он решил выйти из машины и разобраться на месте. Через час Хосе Наварро отправился в полицию.

Часам к семи туда привели и певца, и с тех пор лоб патрульного Дж. Алоизиуса Мерфи прорезают глубокие морщины. Итальянец настаивал на своем; он видел табличку «Монтгомери-стрит» собственными глазами. Ну и что с того, что злые люди куда-то дели дом его сына? Или ты Монтгомери, или не Монтгомери, третьего не дано.

Минут через сорок патрульного Мерфи отозвал в сторону Патрик Дэйли, учтивый и всеми любимый лейтенант. Лицо его было печально, дышал он с трудом.

– Слушай, Алоиз, – осведомился он, – а ты уверен, что мы в Нью-Йорке?

– Вроде бы да.

– Не сомневаешься?

– Если б ты спросил меня час назад… хоть минут сорок, я бы ответил: «Нет». А теперь – не знаю.

– Вот и я тоже. Скажи своими словами, почему нам кажется… или казалось… что это именно Нью-Йорк.

Мерфи задумался.

– Ну, – ответил он, – я живу в Бронксе, а это Нью-Йоркский район.

– Может, Бронкс есть и в Сан-Франциско.

– Ладно, вот – повязка. На ней написано «Нью-Йорк». Лейтенант покачал головой.

– Что нам повязки! Международная банда могла ее подменить.

– А зачем?

– Кто их знает! – вздохнул Дэйли. – Вечно им неймется.

Спешу сообщить, что кончилось все хорошо. Кто-то позвонил этому сыну, и тот сказал папаше, что надо пересесть на другой самолет. Теперь они радуются жизни на Монтгоме-ри-стрит. Во всяком случае, синьор Бартольди многословно пишет об этом итальянскому другу. Просто тяжесть с души.

Зато полицейские так и не оправились. Они вздрагивают при каждом шорохе и полагают, что за ними следит банда чернобородых гномов. А что, вполне возможно. Честно говоря, будь я Нью-Йорком, я бы этого в жизни не доказал. Лондон – другое дело. Взял бы человека за ухо, повел на Трафальгарскую площадь и ткнул в этих самых львов.

– Прошу, – сказал бы я. – Львы. Такие звери. Сами знаете, больше нигде их нет.

На что человек ответил бы:

– Si, si. Grazie. – И ушел, совершенно спокойный.

3

Между 1904 и 1957 – пятьдесят три года, и я вижу, Уинклер, вы спрашиваете, что изменилось в Америке за полвека с небольшим. Ну, прежде всего, люди стали вежливей.

В 1904 году землю свободных, пристанище храбрых населяли неплохие, но грубоватые субъекты. Они толкались, они говорили: «Чего толкаешься?», они цедили слова уголками губ. В общем, грубоваты.

Помню, как в первый приезд я видел толпу в подземке. Все сгрудились в дверях. На платформе стояли два служителя, и первый заметил (уголком губ):

– Впихни-ка их, Джордж.

Джордж нырнул в толпу и стал действовать, как форвард. Ничего не скажешь, эффективно, но теперь ничего такого нет. Джордж и его коллега в лучшем случае скажут:

– Простите, господа!

И только потом как следует набычатся.

Быть может, сделали свое наставления Эмили Пост. Быть может, я оказал благотворное влияние. Как бы то ни было, куда ни глянь – сугубая любезность.

Одна подавальщица рассказывала:

– Только я подойду, он бросает есть и поднимает шляпу.

Один мой знакомый доехал в машине до перекрестка. Желтый цвет сменился зеленым, зеленый – желтым, тот – красным, потом снова зеленым, но он стоял как вкопанный.

– В чем дело, сынок? – осведомился полицейский. – Цвета не нравятся?

Ничего не скажешь, мило.

Или возьмем боксеров. Раньше их редко принимали за лордов; а что теперь? Зовутся они «Сирил», «Перси», «Кларенс», и ведут себя соответственно. Я помню время, когда Малыш (alias Убивец из Хобокена) отвечал на вопрос о матче с Бычком (alias Угроза Миру): «Чего-чего? Да я его замочу». Теперь он заметит: «Как вам сказать? Здесь есть и pro, и contra. Трудно предсказать исход поединка, когда речь идет о борцах самого высокого класса. Предположим, однако – хотя я могу и ошибиться, – что я одержу победу на двадцать четвертом раунде. Мой менеджер, склонный, простите, к сленгу, говорит, что именно тогда гаду придет каюк».

Не так давно одному боксеру попался противник, который нанес сокрушительный удар в то место, где была бы третья пуговица от жилета. Бледный менеджер смотрел на это из-за веревок, а когда кончился раунд, спросил подопечного:

– Джо, ну как ты?

– Прекрасно, – отвечал тот. – А ты?

Так и слышишь радостные крики самой Эмили Пост.

Уголовники, и те изменились. Из Нью-Джерси сообщают, что неизвестный субъект ударил ножом Джеймса Ф. Добсона, зашел спереди, и виновато поцокал языком.

– Прошу прощения, – сказал он, – обознался. Как просто, как по-мужски! Ошибся – извинись.

Или вот вам еще. В одном мотеле (Массачусетс) висит табличка с просьбой убирать перед отъездом. «Ну, конечно, как же иначе!» – воскликнул постоялец и унес с собой две настольные лампы, чернильницу, перо, краснодеревый столик, пепельницу, четыре простыни, две наволочки, две поролоновые подушки, два пледа, два покрывала, два бокала, занавеску для ванной. Словом, убрал, как мог, хотя пришлось оставить кровати, матрасы и телевизор.

Да, нынешний девиз Америки – «Манеры превыше всего». Правда, не все это знают. Например, «худощавый пожилой субъект в фетровой шляпе» привлек внимание полицейских тем, что дергал за турникет и проникал в метро. Однако суть в том, что даже в суде, перед судьей Дж. Р. Старли, он шляпы не снял. Служитель попытался исправить дело, но тщетно. Так субъект и сидел до конца, хотя мог бы знать, что это не принято. («Если вы не частный сыщик, – пишет мисс Пост, – непременно снимайте шляпу в закрытом помещении».)

Счастлив обличить невежу в печати. Это Майкл Рафферти, 67 лет, проживающий в Бруклине на Миртл Авеню, 812. Да, Майк, зло даром не проходит.

III
А ТЕПЕРЬ ГРАФЫ

1

Вернувшись в Лондон, я обнаружил, что не зря уезжал даже на такой краткий срок. Издатели изменились. Там, где раньше звучало: «Брысь!», я слышал: «Заходите, мой дорогой, расскажите нам про Америку». Теперь, когда, позавтракав в Беркли, вы ужинаете в Сторк Клубе, трудно поверить, что в 1904 году человек, пишущий по-английски и побывавший в Америке, ценился как древний странник. Скажем, через несколько недель в «Тит-Битс» мне платили гинею за статью о нью-йоркской толпе, а «Сэндоу'з Мэгэзин» – целых 30 шиллингов за описание того счастливого дня, когда я побывал на тренировке Маккоя. В общем, ясно.

Теперь я был важной персоной. Когда приходилось объяснять британской публике что-нибудь американское, говорили: «А Вудхауз? Уж он-то знает». Доходы мои взвивались вверх, как вспугнутый фазан. Я заработал 505 фунтов 1 шилл. 7 пенсов в 1906 г. и 527 ф. 17 ш. 1 п. в 1907, а 17 ноября 1907 отхватил 203 ф. 4 ш. 9 п. Если бы в тот же день я не приобрел подержанный автомобиль (450 ф.) и не разбил его за неделю, я скоро стал бы одним из толстосумов, которых все так не любят. Происшествие с машиной вернуло меня на прежнее место и с большим, натужным трудом удалось мне опять собраться в Америку.

Было это весной 1909.

2

Я все еще вел в «Глобе» колонку «А кстати» и предполагал, что дней через девятнадцать, печально оглядываясь, подамся на соляные прииски. Однако на шестой день случилась странная штука. Я принес два рассказа и за одно утро продал их в «Космополитэн» (200 д.) и «Колльер» (300). В то время это соответствовало примерно 40 и 60 фунтам, и меня, получавшего гиней по десять, открытие буквально потрясло, словно я нашел австралийского дядю. Вот это я понимаю, сказал я.

Конечно, Нью-Йорк дороже Лондона, но и там можно было жить долларов на 500, особенно если под рукой добрый старый «Колльер» и благородный «Космополитэн». Злосчастному «Глобу» я отказал в мгновение ока. Потом, пылая надеждой, снял номер в отеле «Герцог» (Гринвпч-Вилледж) и разместился там с подержанной машинкой, бумагой, карандашами, конвертами и словарем Бартлетта, без которого нет и не может быть литературного успеха.

Не знаю, настолько ли он помог другим; не знаю и того, что бы я без него делал. Случилось так, что я не очень умен, мне трудно что-нибудь придумать, но дайте мне Бартлетта – и, пожалуйста!

Понять не могу, как это ему удается. Хорошенькое дело, 3 000 000 цитат (если не больше)! Как он начал, понять легко. Так и вижу – ходит, бродит, насвистывает, а мать кричит из окна:

– Джонни, ну что ты слоняешься? Неужели нечего делать?

– Делать? – удивляется Бартлет (р. 1820, Плимут, Масс.)

– Ну, поработай в саду.

– Еще чего!

– Покружи волчок.

– А зачем?

– Тогда составь словарь крылатых слов, цитат и выражений.

Лицо его осветилось. Он, можно сказать, ожил.

– Мать, – сказал он, – ты права. Всякие эти «Быть или не быть», да? Бегу! Начинаю! Где бумага? Карандашика нет?

Что ж, прекрасно. А что потом? Не поверю, что он знал все на память и мог сказать с ходу, что изрек Альд Мануций в 1472 г., а Нарсис Ашилль, граф де Сальванди – в 1797. Наверное, расспрашивал.

– Ничего хорошенького не слыхали? – припирал он к стене собеседника.

– Вот Шекспир…

– Шекспира у меня хватает.

– А как вам Плиний Младший?

– Это еще кто такой? Что ж, валяйте,

– Плиний заметил: «То, что влечет нас в море или на сушу, легко перепутать, если смотришь вблизи».

– Ну, знаете! Собеседник цепенеет.

– Если это сгодилось Плинию Младшему, то уж пучеглазому трутню из Плимута, 1820…

– Ну, ладно, зачем горячиться? А Старший у вас есть?

– Тот сказал: «Все можно смягчить маслом оливы».

– Как, как?

– Маслом оливы. Смягчить.

– А сардинку? – парирует Бартлет. – Ладно, чего там, запишу, хотя чушь какая-то.

Так он и творил. Сперва в словаре было 225 с, а в последнем издании – 1254, не говоря о 577 с. указателя. Конечно, общество получилось смешанное, как в Консервативном Клубе, который снизил планку, чтобы набрать побольше народу.

Раньше вы не могли попасть к Бартлету, если вы – не Ричард Бэтел, лорд Уэсбери (1800–1873) или кто-нибудь в этом духе, а теперь просто не знаешь, с кем встретишься. Гавриил Романович Державин (1743–1816) часто говорит Алексису Шарлю Анри де Токвилю (1805–1859), что он совсем извелся.

– Видит Бог, я не чванлив, – сетует он, – но когда рядом с тобой этот Вудхауз или автор книги «Сорви банк в Монте-Карло»… Нет, не могу!

Алексис Шарль Анри разделяет его чувства. «Куда катится мир?» – вздыхают они.

Но мы тебя любим, Бартлет, несмотря ни на что. Где бы я был без твоей безотказной опеки, помощи, любви? Ну, братцы, взяли:

 
Кто у нас Бартлет?
Мо-ло-дец!
Кто молодец?
Бартлет, Бартлет!
Он хороший парень,
Он хороший парень,
Он хороший па-а-а-ренъ.
 

3

Печально глядя на отель «Герцог», я с ужасом заметил, что за 47 лет нашего знакомства он превратился в шикарное место, где можно что ни вечер плясать маримбу. В 1909 году там ютились бедные писатели, не склонные к танцам. За неделю, включая еду, мы платили столько, сколько теперь даем на чай (ладно, ладно, два раза) и еще спасибо, что с нас не брали больше, а то я прогорел бы за первый же месяц.

Дело в том, что я обнаружил неприятное обстоятельство: диалог мне давался, юмор – тоже (на мой взгляд), а вот объем – ни в какую. После многообещающего начала я становился в тупик. Если бы не цены, дай им Бог здоровья, я бы умер с голоду.

Где-то я писал (да, в «Задохнуться можно»), что английские отцы города, то есть сельского местечка, стремятся обеспечить кабачком каждого жителя. Так обстояло дело и в Нью-Йорке, если заменить кабачок журналом – по грошовому листку на читателя. Благодаря им, я получал необходимые калории.

Не так уж много, замечу. Листки отличались суровостью. Спасибо, если дадут 50 д. за рассказ. Но, все-таки, 50 – там, 50 – здесь, и тянешь, платишь в отеле, а то и закусишь в приличном заведении. Мало того, через год открылся журнал «Ярмарка тщеславия», и меня взяли туда театральным критиком.

Тут я краснею. Мне известно, какой ранг занимают эти критики. Никто их не любит, и правильно делает, ибо они ночные твари. Видел кто-нибудь днем театрального критика? Сомневаюсь. Они – как тать в нощи, а что в этом хорошего? Ни-че-го.

Словом, получая 50 там, 50 – сям, да еще гонорар в «Ярмарке», я жил неплохо.

Но доволен я не был. Я жаждал славы и обманул бы ваших читателей, Уинклер, если бы сказал, что не ропщу. Роптал как миленький. Сами знаете, спросишь себя, к чему все это, спросишь – а ответа нет.

И вдруг я понял, в чем дело. Озарение пришло, когда я ел сандвич с ветчиной (и корнишоном). Ел, и вдруг догадался: имя – не то!

Эти самые имена очень важны в искусстве. Ужас, как важны. Представьте себе актера по имени Энджел Роз. Он мается и страдает, пока не услышит от менеджера:

– Надо бы имя изменить. Сейчас в моде сила. Подумаем, а?

– Р-ричард Кольт не подойдет?

– Неплохо…

– Или Бр-р-юс Маузер?

– Еще лучше. Да. В самый раз. Однако через неделю звонит агент.

– Маузер-р-р у телефона, – отвечает актер.

– Э? Нет, не то. Мода изменилась. Нужна не сила, а весомость.

– То есть как?

– Ну, скажем, Линкольн. Вот, Линкольн Франклин! А?

– Нет, лучше Вашингтон.

– А еще можно…

– Сказано, Вашингтон!

Линкольн Вашингтон благоденствует с неделю, и снова слышит звонок:

– Пардон, – говорит агент, – мода, мода. Теперь пошла география. К примеру, Рамон Бильбао.

Так Энджел становится Рамоном, и все идет хорошо. Правда, через месяц-другой в моду входят имена попроще, скажем – Гарри Смит или Томас Уильяме, и наш актер становится Диком Брауном. Но тут опять вступает агент.

– Понимаете, – говорит он, – нужно что-нибудь поэтичное.

– Какое?

– По-э-тич-ное.

– Энджел Роз не подойдет?

– Блеск!

Однако я говорил о моем имени. Я подписывался П.Г. Вудхауз, хотя американский автор без трех наименований ходит практически голым. Царили Ричард Харфинг Дэвис, Чарлз Фрэнсис Кау, Норман Рейли Рейн, Мэри Роберт Райнхарт, Кларенс Боддинтон Келланд, Орисон Смит Морден (я не шучу). А тут какие-то буковки!

Чего же мне ждать? В приличном журнале я выглядел бы как субъект в свитере на приличном балу.

Часто бывает, что озарение не унимается. Об Америке я знал мало, а вот об Англии знал – и про усадьбы, и про графов, и про дворецких, и про младших сыновей. В детстве (Вустершир), в юности (Шропшир) я встречал их сотнями, и мне пришло в голову, что читатель с удовольствием о них почитает.

Сюжет был готов, и через два дня я вывел на чистом листе:

Пэлем Грэнвил Вудхауз

Что-нибудь этакое

Да, я попал в яблочко. Мне просто не верилось, что все эти годы, словно дурак-индеец, я швырялся жемчужинами. Какое сочетание! Не хуже, чем Гарри Леон Уилсон, Дэвид Грэм Фил-липс, Артур Сомерс Рош или там Хью Макнэр Калер.

Если меня честно спросят, нравится ли мне имя «Пэлем Грэнвил Вудхауз», я отвечу: «Нет». Да и с чего бы? Назвали меня в честь крестного, а подарил он серебряную чашечку, которую я потерял в 1897 году. Родился я в пору, когда над детьми буквально издевались у купели. Моих братьев назвали Филипом Певерилом, Эрнестом Армином и Ланселотом Диком, так что мне еще повезло, все же я не Гиацинт и не Принц Альберт.

Как бы то ни было, судьба моя изменилась. «Сатердей Ивнинг Пост» купил роман за 3500 долларов. Так началась Бландингская сага, где действуют Кларенс, девятый граф Эмсвортский, его свинья Императрица, его сын Фредди и его дворецкий Бидж, о которых я столько писал.[37]37
  …о которых я столько писал – сагу о свинье П.Г. В. писал 60 лет (1915–1975) и умер над незаконченным романом «Закат в Бландинге».


[Закрыть]

4

Не слишком ли много, скажут ворчуны, равно как и угрюмцы? Они видят, что хроники мои плодятся, как зайцы, и им это противно. Только что один критик, чьим именем я не буду марать ленту для машинки, обвинил меня в том, что я все время пишу об английских пэрах. Особенно ему претит моя тяга к графам.

Да, подсчитав, я заметил, что за годы творчества я описал их немало; но не так уж легка их жизнь. Хорошо, одни – сыновья, но другие поначалу вынуждены пропускать за обедом вице-канцлеров герцогства Ланкастерского и т. п., и т. д. Всякий автор рад и горд написать о человеке, который карабкался с самого низа, пока не смог вешать графскую корону на вешалку под лестницей.

Графы вообще очень картинны. Баронетов вечно убивают, а вот графы славятся пристойностью. В романах они почти не грешат, если вы перетерпите легкую надменность и склонность к густым, да еще нахмуренным бровям. Что до реальной жизни, я не припомню ни единого графа, чье сердце не так чисто, как у жителей Ист-Энда. Я поверю среднему графу не меньше, чем певцу (бас). Мало того, иногда я усомнюсь в обладателе низкого голоса.

Ничего не скажешь, они хороши. Я подумаю дважды, прежде чем довериться тенору, чей голос напоминает посвист газа из трубы, да и баритон – не подарок, а вот если звук идет прямо из ступней, ясно, что сердце – на месте. Всякий, кто слышал, как священник поет на сельском концерте «Старик-река», знает, что душа его – в верных руках.

Мне кажется, басов стало меньше. Во всяком случае, они редко поют одни; обычно они подвывают тенору, который разливается соловьем. Раньше было не так. Когда я был мал, ни один концерт не обходился без арии: «О как глубок мой сон!» (Преп. Хьюберт Ваулз.)

Если же вы шли в мюзик-холл, вас ждали там корпулентные создания в мешковатых фраках и с бриллиантовой булавкой, которые строго и решительно глядели в зал, сунув руку в прорезь жилета.

Вы знали, что это – не фокусник (где аксессуары?) и не ассистентка в розовом трико. Знали вы и то, что он не предложит вам скетч. Да что там, загадок не было. Он – бас, а значит – поет песни такого рода:

 
Брита-ния, Брита-шя,
О, как же ты сильна!
Как ты бодра, добра, храбра,
Лю-би-мая страна!
 

И где же он? Что там, где священник, доходящий буквально до погреба при словах: «Глубо-о-окий со-о-он».

Обусловлено это, на мой взгляд, опасностями производства. Когда бас замечает вечер за вечером, что воротничок врезается в подбородок, и, не дай Господь, кровь течет из носа, он падает духом. «Наверное, – думает он, – есть менее опасные ремесла», и переходит к карточным фокусам или к имитациям, которые всем так знакомы. А чаще всего – вот, пожалуйста, – он в полной безопасности выводит жидким фальцетом пресловутые «Деревья».

Недавно меня глубоко тронула такая заметка:

«Монтгомери, Алабама. Орвил П. Грэй, двадцатисемилетний бас, отбывающий срок в тюрьме, смело сказал надзирателю, что не собирается портить свой квартет».

Скажет так тенор? А баритон? Да ни в жизни! Тут нужен человек, который спустится в подпол и легко вынырнет вверх:

 
Он что-то знает, он мало скажет
И катит волны вперед.
 

Попробуйте это исполнить, забыв о себе!

Но вернемся к графам (у многих из них, я думаю, именно бас). Как я уже говорил, люди они хорошие, не только в жизни, но и в книге. Без них английская словесность была бы намного беднее. Шекспир просто пропал бы. Каждый драматург знает, как трудно увести людей со сцены. У эвонского барда этих проблем не было. Графы буквально кишели, а он и горя не знал. Возьмем, к примеру, строки:

 
Граф Сайденхем и ты, наш верный друг,
Граф Брикстон, как и ты, любезный Далидж,
И ты, о Баттерси, и ты, о Кройдон,
Не говоря о славном Кенсингтоне
И храбром Челси, подгоните их,
Как гонят кошек, меткими камнями,
А то пора и в бой, рога трубят.
 

(Все выходят. Рога действительно трубят.)

– Видал? – говаривал Шекспир Бербеджу, и Бербедж соглашался, что заработок – легкий.

Одного я не понимаю, и никого не спрашиваю, чтобы не выдать невежества: почему один – граф…ский, а другой – просто Смит. Быть может (а может и не быть), что…ские выше прочих, вроде немецких «von». Представим, что на приеме графа Кройдонского знакомят с графом Стрэндом.

Хозяин говорит: «А, Перси! Разреши тебе представить…», и бежит к другим. Гости согласны в том, что он совсем свихнулся, но вдруг кто-то спрашивает:

– Как он сказал? Граф Стрэндский?

– Нет, просто Стрэнд.

– Просто Стрэнд?!

– Да.

– Не…ский?

– Ну, что вы!

Повисает молчание. Граф Мэрилебонский еле сдерживается. Где-где, но не здесь он думал встретить пролетария.

– Ах, – говорит он наконец, кисло ухмыляясь, – и не то бывает!

Бедный Стрэнд прижимает уши, надеясь только на херес. Остальные графы без…ский рыдают в голос, а там – и ретируются.

Замечание (не сноска!). Приятель, которому я показал рукопись, не согласен с мнением о басах. Бывают и сомнительные, скажем – Мефистофель. Доверите вы ему бумажник? А королю бесов в пантомиме?

Что-то в этом есть, спорить не буду. Король бесов не только строит козни, но и мажет лицо зеленым, что придает ему сходство с несвежей ящерицей. Многие умные люди считают, что из всех английских достопримечательностей хуже – только цилиндр. А голос у него низкий. Наверное, в юности он попал в дурную компанию.