Текст книги "Том 17. Джимми Питт и другие"

Автор книги: Пэлем Вудхаус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 33 страниц)

IV
ПРОЩАЙ, ДВОРЕЦКИЙ!

Тот самый критик, который укорял меня в любви к графам, заметил и влечение к дворецким.

Как вам это, Уинклер? Отчасти верно? Может быть, может быть.

Да, я всегда боготворил дворецких. В детстве я от них не отходил. В юности я отягчал своим присутствием дома, где они были. Позже они были в моем доме. Словом, я чтил их, как мог. За полвека я ни словом, ни делом не унизил их в общественном мнении, а теперь, со всеми этими передрягами, они куда-то делись.

Помню, я читал о миллионере, которому не хватало голубей. Все у него было, а голубей – не было, во всяком случае – нужного сорта. В детстве они просто кишели, а теперь, при всем своем богатстве, он не мог раздобыть завалящего голубка. «О, где ты, мой голубь?!» – восклицал он. Так и я. Без голубей я обойдусь, но где мой дворецкий?

Возможно, сейчас вы напомните мне, что недавно в лондонском суде обвиняли молодого пэра, укусившего за ногу знакомую барышню, и показания давал дворецкий. Читал, читал, даже немного ожил, но ненадолго. Тут же я цинично подумал, что дворецкий был мнимый, как говорится – эрзац. Конечно, кое-где дворецкие есть, но роль их выполняют лакеи, постаревшие мальчики на побегушках и тому подобные твари. Человека, помнящего дворецких 1903 года, не проведут недоразвитые субъекты без двойного подбородка. И это дворецкий? Хо-хо, если разрешите так выразиться.

Один мой знакомый завел дворецкого, и я его с этим поздравил. Он мрачно выслушал меня, потом сказал:

– Да, Мергатройд не плох, знает свое дело. Если бы он только не катался на перилах!

Настоящий, отборный дворецкий исчез с Эдуардом VII.[38]38
  дворецкий исчез с Эдуардом VII – король Эдуард VII, сын Виктории, правил в 1901–1910 гг. Его сын Георг V– в 1910–1935.


[Закрыть] Как ни старались притвориться, что при Георге было все то же, это не удалось. Послевоенный мажордом – синтетическая подделка. Когда мы, семидесятилетние, говорим о дворецких, мы имеем в виду тех, кто маячил за входной дверью в Мэйфере, на грани веков.

То было время утренних визитов, именовавшихся так, ибо происходили они под вечер. Часам к пяти вы надевали фрак (и, конечно, жилет с белым кантом), надраивали добрый старый цилиндр (рекомендуем пиво), натягивали левую перчатку (не правую! Она в руке) и шли по утренним визитам. Взойдя на крыльцо вельможного дома, выдергали звонок, дверь открывалась, и перед вами представало величественное создание пудов на шесть, с багровым лицом, тремя подбородками, длинной губой и таким взглядом, словно вами погнушалась и ворона. «М-да, – говорил взгляд, – не к этому мы привыкли».

Во всяком случае, именно это читал в нем я благодаря крайней юности, а также тому, что фрак моего брата и брюки кузена сидели не очень хорошо. По бедности я заимствовал одежду у родственников, и потому однажды удостоился редчайшего зрелища – смеющегося мажордома. (Гильдия позволяет им быструю, сардоническую улыбку. К этому я еще вернусь.)

Познакомился я с дворецкими рано и сразу оценил их. Когда я был совсем мал, родители жили в Гонконге, а я странствовал по теткам. Многие из них были замужем за священниками, которые наносили визиты лордам, прихватывая и меня. Я и тогда отличался социальной отсталостью, и никак не мог понять, какой прок от того, что я молча ерзаю в кресле, время от времени лягая ножку. Рано или поздно наступал миг, когда хозяйка, страдальчески улыбаясь, предлагала милому мальчику попить чаю в людской.

И не зря. Я это любил. До сих пор помню добрых лакеев и веселых горничных, с ними я терял застенчивость и расходился вовсю. Пиши они мемуары, они бы назвали меня душой общества.

Но ничто не вечно. Словно ворон из «Зазеркалья», появлялся дворецкий, и шутки замирали на наших устах. «Ваша тетушка, мастер Пэлем…» – начинал он, и, постыдно дрожа, я плелся в гостиную.

Уйдя в отставку, дворецкий, как правило, женился на кухарке и сдавал комнаты в Челси не очень богатым юношам. Так я снова встретился с ним, но прежней теплоты не было. Иногда я бесшабашно бросал: «Привет, Бриггз!» (или «Биггз»), но ледяное «Здравствуйте, сэр», свидетельствовало о том, что хозяин квартиры не желает тесных контактов с субъектом в мешковатых брюках. Только вернувшись в Лондон, и то не сразу, я сам стал нанимать их и много о них узнал.

К той поре я достиг лет, когда голова седеет, тело толстеет, и страхи юности покидают нас. Перелом произошел, когда однажды утром я понял, что мне – под пятьдесят, а он – мальчишка лет сорока. Нас тянет к молодым, с ними легче, и я наконец разогнулся. От осторожных бесед о погоде мы перешли, вы не поверите, к жалобам на трудности текста (это я) и сетованиям на то, что один из гостей или членов семьи громко всасывает суп. Стоишь, страдаешь – а что делать? «Вот, сейчас… – говоришь себе, – вот!.. вот!.. вот!..» и так вечер за вечером. То-то я удивлялся в детстве, что дворецкие мрачны.

Однако, повторим, я слышал смех дворецкого. В 1903 году меня пригласили в слишком светский дом. Друг, которого я описывал под именем Юкриджа, тайно взял мой костюм, и пришлось позаимствовать одежды дяди Хью, который был намного выше и толще меня.

Выглядел я неважно, но этого и сравнить нельзя с той минутой, когда подали рыбу. Взглянув вниз, я увидел, что штаны поднимаются и опускаются, словно волны при Кануте,[39]39
  словно волны при Кануте – речь идет о предании, согласно которому король Канут (XI в.) приказал высечь непокорные волны.


[Закрыть] а я, как и он, не мог их унять. С горя я потянулся за гарниром, прибой дошел до галстука, а Бейтс, Йейтс или Фотерингей издал тот звук, какой издает надутый пакет, если по нему хлопнуть. Мало того, он выскочил из комнаты, зажимая рот. С гильдией, я думаю, он объяснился позже, сославшись на припадок. Неприятное происшествие омрачило первые годы века, но все-таки будет, что рассказать правнукам.

Угрюм дворецкий и потому, что хозяева любят рассказывать. Мой мажордом заверил меня, что только им, мажордомам, известна особая пытка: стоять за стулом, как зверь в зоологическом саду, и слушать в тысячный раз какую-нибудь историю. Когда он, к тому же, попросил не говорить при нем ничего забавного, я понял один давний эпизод.

Как-то приятель повел меня к самому Гильберту.[40]40
  …повел меня к самому Гильберту – сэр Уильям Швенк Гильберт (1800–1900) – знаменитый либреттист, писавший тексты для мюзиклов Салливена (1800–1900).


[Закрыть] Посредине трапезы великий человек стал что-то рассказывать. Обычно слушатели ждут развязки, которую подчеркивает пауза. Сами знаете: тоска, тоска – и взрыв смеха. Так вот, сэр Уильям рассказывает, я сижу в чужом фраке и в чужих брюках. История – скучная, но я-то знаю, чего нужно ждать от такого человека. И, так только он переводит дыхание, громко смеюсь.

Смеялся я в те дни странно, такими рывками. Видимо, заразившись, гости учтиво закрякали. Но тут я увидел взгляд хозяина.

Никогда не забуду столь чистой ненависти. Если вам попадались фотографии Гильберта, вы знаете, что и в мирном виде он достаточно грозен. Сейчас он мирным не был. Глаза из-под пышных бровей впивались мне в душу. Я заметался и увидел дворецкого, чей взор буквально сиял, как у верного пса. Тогда я не понял, в чем дело, теперь – понимаю. Он услышал историю в тысячный раз, а я ее прикончил.

Что ж, Гильберт упокоился в Бозе, равно как и дворецкий, и почти все дворецкие тех славных дней. Река времени неуклонно уносит даже эдвардианских мажордомов. Надеюсь, они – с мудрецами, в снежном лимбе.

Но не навсегда. Когда Кларенс, девятый граф Эмсворт-ский, окончит приятную и долгую жизнь, он, разместившись на облаке, услышит голос верного Биджа:

– Нектару, милорд? Амброзии?

– Э? А! Здравствуйте, Биддж. А вот скажите, что это у меня?

– Арфа, милорд. На ней играют.

– А? Что? Играют?

– По возможности, милорд.

– Вот как? Неужели все?

– Все, милорд.

– И Констанс? И Бакстер? И Галахад? Сэр Грегори?

– Да, милорд.

– Поразительно! Ну, что ж, научите меня.

– Сию минуту, милорд.

V
КРИТИКИ И ЖЕРТВЫ

1

Вольные мысли о графах и дворецких были достойным ответом критику, которого не удовлетворяет рассыпанный перед ним бисер, а потому, Уинклер, я думаю, что вам интересна моя реакция на критические замечания.

Зависит это, как мне кажется, от того, кто меня критикует, хороший критик или плохой. Плохой говорит: «Ну, сколько можно! Опять этот Дживс». Когда бюро вырезок посылает мне что-нибудь в этом духе, твердый взгляд моих серых глаз становится ледяным, и я наклоняюсь к корзине. Забудем о таких людях и обратимся к тем редким душам, которые способны отличать добро от зла. Светлым маяком сияет среди них дама, написавшая недавно в газету, что Шекспира перехвалили, «он слишком груб», и лично она предпочитает П.Г. Вудхауза.

Что ж, не мне судить, права ли она. Все зависит от вкуса. Шекспир непохож на меня, но это не значит, что я лучше. Под некоторыми отрывками я бы охотно подписался. Скажем, «все эти завтра…»;[41]41
  «все эти завтра…» – «Макбет», V.


[Закрыть] есть тут что-то. Не уверен я и в том, что мог бы создать Фальстафа. Да, он грубоват, но какая сила! Поистине, уровень Вудхауза.

Сравнивая нас с Шекспиром, надо учесть, насколько ему было труднее. Меня никто не дергает, его то и дело дергали. Когда я пишу, я пишу. Я могу встать, выпустить кошку, разобраться со старшим (младшим) пекинесом, снова впустить кошку, и т. п. Но никто не мешает, никто не дышит в затылок, никто ни о чем не спрашивает. А вот у Шекспира не было свободной минуты.

Мне кажется, больше всего ему мешал Бербедж. Даже теперь драматург страдает от режиссера, а уж тогда театр был не лучше лагеря. Вас ни на минуту не оставляли в покое. Пьеса шла один вечер, спасибо, если два. Шекспир, например, готовил «Ромео» к воскресенью, а во вторник, в шесть часов утра, Бербедж будил его мокрой губкой.

– Спит! – возмущался он, обращаясь к неведомому другу. – Нет, это подумать! Шесть часов, а он пребывает в объятьях тяжких сна! О, Господи! Кто будет работать?

Шекспир садился в постели и протирал глаза.

– А, привет! – говорил он. – Это ты, Берби? Как делишки?

– Какие делишки! Ты понимаешь, что завтра им надо что-нибудь дать?

– Как там «Ромео»?

– Вчера сыграли. Сколько можно! Если ничего нет, закроем театр. Есть, а?

– Да вроде нету.

– Что же делать?

– Пусть медведи попляшут…

– На что им медведи? Им пьеса нужна. И не охай ты, ради Бога!

Шекспир вылезал из постели и ко второму завтраку, под присмотром Бербеджа, ухитрялся написать «Отелло». Бербедж проглядывал пьесу, рычал: «Пор-работать пр-р-ридет-ся», но был доволен.

Тут не распишешься. Это особенно связано с Шекспиром, точнее – с одним его качеством, которое проглядели критики: все хорошо, а смысла нет. Когда он спешил, то есть всегда, он валял, что придется, уповая на милость публики.

– Что такое «аграф»? – спрашивал Бербедж.

– А, это… Ну, девушки носят. Камни всякие на булавке.

– Тогда почему у тебя два слова, «а граф»? Какой еще граф? Откуда он взялся?

– Да ладно, все равно не расслышат. Главное, быстро говорить.

Так и шло, пока не доходило до совсем допотопных чудищ, но Шекспир делал вид, что это модный жаргон. Ничего не скажешь, тяжело. Шекспир пошучивал в «Русалке», что трудно только первые сто лет, но страдал, и это сказывалось.

Словом, моя корреспондентка могла бы его и пожалеть. А вообще-то, дай вам Бог, душенька. Надеюсь, вы меня еще читаете. Если нет, тоже ничего, и на том спасибо.

2

У этого случая были неприятные последствия. Мне переслали письмо с подписью «Разгневанный», которое начиналось так:

«Сэр, я буквально потрясен, прочитав в Вашей газете заметку некоей «Шотландской девы», утверждающей, что Вудхауз выше Шекспира. Как специалист по великому барду, смею заметить, что до его уровня доходят разве что Рэйли, Дрейк и Нельсон».

Кто же это такие? Ну, хорошо, Альфред Дрейк блестяще сыграл в «Кисмете» и неплохо – в «Оклахоме»; но Нельсон? Может быть, Гарольд Никольсон? Что до Рэйли, мы знаем его, но не как писателя. Видимо, Разгневанный припомнил хозяина гостиницы, о котором поэт пел:

 
Как, вы – О'Рейли, хозяин отеля,
Или мотеля,
Или борделя?
Слухи о вас
Дошли и до нас
В Те-е-хас!
 

Однако в жизни не слышал, что он еще и писатель. Что-то тут не так. Письмо тем временем продолжается:

«Рейнольдс, и тот не достигал такой высоты».

Опять двадцать пять! Я помню, есть Джонни Рейнольде в песенке Клариссы Мейнси. Она его очень хвалит («Ты сла-а-адок как фруктовый сок»), и я охотно бы с ним встретился, но вообще, хотел бы побольше о нем узнать. Вроде есть Рейнольдс и в бейсбольной команде, но он – Элли, так что это другой.

Что до письма, пока что оно вполне пристойно, читай – не хочу. Но вдруг автор переходит наличности:

«Не собираюсь делать предсказаний, но хотел бы я видеть, как будет выглядеть ваш Вудхауз рядом с великим бардом в 2356 году».

Нет, какой неприятный человек! Не захочешь, а обидишься. Прекрасно знает, что я не могу доказать, будут ли читать в 2356 году мои книги. Будут, конечно, о чем говорить, хотя и в грошовом пингвиновском издании. Я не тщеславен, сам себя не хвалю, но будь я не так хорош, стал бы писать Мэтью Арнольд в своем сонете:

 
Другие ждут вопросов. Ты свободен.
Другие вопрошают. Но не ты,
Поскольку знаешь все…
 

Когда рассудительный человек решится на такое, что-нибудь это да значит.

Не хотел бы подчеркивать, но обращу внимание Разгневанного на письмо в «Тайме» от Веррьера Элвина (Патангарт, Индия). Автор рассказывает, что в его хижину зашла корова и съела «Так держать, Дживс», отвергнув Голсуорси, Джейн Остен и Т. С. Элиота. А? Каково?

Или возьмем школы. Библиотекарь жалуется, что ученики крадут книги, как то: 7 Агат Кристи, 12 Уоллесов, 36 Вудха-узов. Цифры не лгут. Подумали бы, Разгневанный, прежде, чем писать!

Вероятно, разница между мной и Шекспиром – в восприятии. Нас по-разному читают. Возьмем обычную комическую ситуацию: человек внезапно заметил, что сзади что-то неприятное. Вот как описывает это Шекспир в «Зимней сказке» (III, 3):

 
…Прощай!
День все мрачнее. Я еще не видел
Такого затуманенного неба,
Не слышал воя загнанного ветра,
Который слышу ныне. Да, пора!
Я ухожу
 

(Выходит, преследуемый медведем.)

Я бы написал иначе. Скажем так:

«Взглянув на него, я спросил:

– Что-нибудь съели, Дживс?

– Нет, сэр.

– Тогда почему у вас бурчит в животе?

– Простите, сэр, эти звуки издаю не я, но одно животное.

– Животное? Какое же?

– Медведь, сэр. Если вы обернетесь, вы заметите, что он стоит прямо за вами и нехорошо смотрит.

Я обернулся. Честный слуга был совершенно прав. За мной стоял медведь и не маленький, а вполне солидный. Он сверкал глазами, скрипел зубами, и я сразу смекнул, что дело плохо.

– Подскажите мне, Дживс, – взмолился я, – что теперь делать.

– На мой взгляд, сэр, стоило бы уйти.

Что же, я кинулся прочь, преследуемый бессловесным другом. Вот как, мои дорогие, ваш дедушка перекрыл на шесть секунд рекорд Роджера Баннистера (1 миля)».

Кто знает, какой способ лучше?

3

Никто еще не определил, как должна относиться жертва к критику. Многие советуют чихать на плохие рецензии, но, по-моему, это малодушно, да и скучновато. Так думал, во всяком случае, антрепренер ревю, недавно прошедшего в Нью-Йорке. Писали о нем Бог знает что; он же немедленно натравил адвокатов на каждого критика «в возмещение нравственного ущерба». Особенно тяжело пришлось автору слов: «Единственное достоинство ревю – то, что шел дождь, и крыша не текла». Именно его обвинили в «безвкусных остротах, превосходящих самое богатое воображение».

Я бы не зашел так далеко, но считаю, что жертва плохой рецензии должна ответить тщательно обдуманным письмом, которое может быть а) умиротворяющим и б) воинственным.

Образец письма «а».

«Дорогой мистер Уортингтон…»

Не «Сэр!» Это резковато. И, конечно, не «Уортингтон», если он Давенпорт или Коннолли. Думайте, думайте! Я даю только образчик.

Итак,

«Дорогой мистер Уортингтон!

Меня глубоко тронула Ваша рецензия в «Книжном еженедельнике» на мой роман «Куда, если хоть куда-то». Вы говорите, что сюжет плох, диалог слаб, персонажи – истинные чучела, после чего советуете бросить литературу и заняться продажей кошачьего корма.

По странной случайности я именно ею и занимаюсь, а пишу потом, когда все распродал. Мне бы не хотелось оставлять писательства, тем более – теперь, когда после Ваших ценных указаний, я могу исправлять свои погрешности, пока не добьюсь Вашего одобрения. (Надо ли говорить «именно Вашего», если я давно и увлеченно слежу за Вашим блистательным творчеством?»)

Не согласитесь ли пообедать со мной, чтобы получше обсудить «яогочисленные недостатки моего злосчастного опуса? Предлагаю «Кларидж». на той неделе.

Искренне Ваш,

Дж. Дж. Симмонс.

P. S. Как хороша Ваша недавняя статья «Дезинтеграция реальности в свете синкретических принципов»! Я еле дождался второй части.

P. P. S. Если Вы согласны насчет обеда, попытаюсь прихватить Артура Миллера. Я знаю, как хочет он с Вами познакомиться».

Это хороший способ, надежный, но, признаюсь, я предпочитаю другой. Дело в том, что Вудхаузы упрямы и вспыльчивы. Один из них провел неделю в Брикстонской тюрьме (1911 г.), чтобы не платить штраф за каминную трубу, которая несколько засорилась.

Итак, образец б) (воинственный).

«Сэр!»

(Не «Уважаемый сэр!» Это – слабость. И не «Вы, мерзкая вошь», что сильно, но не совсем вежливо. Лично я писывал: «Эй, Вы, ублюдок!», но «Сэр» – лучше).

Итак,

«Сэр!

Значит, по-Вашему, мой роман «Буря над Кройдоном» плох для слабоумного ребенка трех лет? А кто Вы, простите, такой? Кто вас спрашивает? Если бы Вы на что-то годились, Вы бы не писали поганых статеек в крайне сомнительных газетенках.

Замечу, что Ваше мнение значило бы для меня больше, если бы я случайно не слыхал от едва выносящих Вас людей, что Вы до сих пор не расплатились с фирмой «Братья Мэгс» за пару брюк, сшитых в 1946 году, а хозяйка, у которой Вы снимаете жилье, выгонит Вас не сегодня завтра, если Вы не заплатите за пять недель. Хотел бы я это видеть! Было бы неплохо, если Вы приземлитесь на что-нибудь твердое и свихнете зад.

Искренне Ваш

Клайд Уизерби.

Р. S. Где это Вас носило 15 июля (вечером)?».

Да, недурно. Очищает, знаете ли, сердце от вредных соков. Только не посылайте такое письмо издателю, поскольку они разрешают критикам отвечать (хотя бы в скобках), оставляя тем самым за ними последнее слово.

4

Критики всегда были добры ко мне. Голуби, а не люди. Мало того, от них нет-нет, да получишь полезные сведения. Скажем, Джон Уэйн написал недавно статейку о моей книге, в которой один из героев, нищий литератор, живет в очень плохой квартирке; и что же? По его словам, это устарело. Теперь нищие литераторы в плохих квартирках не живут. Где они обитают, я не понял, – наверное, на Парк-Лейн, но спасибо, Джон. Запомню на случай, вдруг придется говорить о неимущем писателе.

Конечно, черная овца есть в каждом стаде, и среди цветов я нахожу куски кирпича. К примеру, не так давно рецензент «Дэйли Уоркер» обозвал Дживса «скучным экспонатом» и «старомодным образчиком того, что развлекало буржуев». Тяжко читать это в газете, имеющей влияние буквально на всю нацию. Однако нас утешает лестная заметка в датской газете. Вот отрывок:

«Skont Wodehouse laeses af verden over, betyder det dog ikke, at alle hat det i sig, at de er i Stand til at goutere ham. Jeg ved, at der er dannede Mennesker, som ikke vil spilde deres kostbare Tid paa hans Boger. Hvis man ikke er for Wodehouse, er man nodvendigvis imod ham, for der er kun Undskyldning for at laese ham, og det er at man kan klukle over ham».

Да, такие слова согревают сердце; но самый верный путь – написать отзыв самому. Критики плохи тем, что склонны отделываться фразами вроде «Читать можно» и даже «233 с, 8 ф., 5 ц.», а этого, как ни крути, все-таки мало. Метод «сделай сам», напротив, порождает такие пассажи:

«Эта книга – истинный шедевр. Какая сила! Сколько красок! А ум, а юмор, а мудрость, не говоря о редком даре слога и небывалой реальности персонажей! Ничего не скажешь, больше таких книг нет».

Заметим, что речь идет о жизнеописании Джоконды в девяти томах. Первый насчитывает 1267 стр., и на последней из них Мона Лиза еще не родилась. Но как-то чувствуешь, что она родится, а интерес тем самым усилится.

VI
О СЫРЫХ ЯЙЦАХ, КУКУШКАХ И ПОКРОВИТЕЛЯХ

1

А теперь, Уинклер, мы приблизились к перекрестку или, если хотите, к тупику. Что нам дальше делать?

Знаю-знаю, вы ждете не дождетесь, чтобы я продолжил рассказ о моем пути, а я колеблюсь, маюсь, мнусь, думая, не лучше ли для нас обоих изменить тему. Видите ли, Уинклер, я зачаровал Вас повестью о трудной борьбе, но как только в «Сатердей Ивнинг Пост» напечатали «Что-нибудь этакое», борьба эта прекратилась. Издателю, Джорджу Хоресу Лори-меру, роман понравился, и с той поры, кроме особых заказов, я двадцать пять лет печатался в этом журнале. Ничего не скажешь, приятно, но где накал, где драма?

Примерно тогда же я прочно связался с театром. Сразу после второго из успешных романов, именуемого «Неудобные деньги», я начал третий, «Джим с Пиккадилли» – и повстречал Гая Болтона и Джерома Керна. В 1906 году мы с Джерри работали у Сеймура Хикса, в Олдвич-тиэтр, а теперь все мы, трое, занялись мюзиклами. (Об этом рассказано в наших с Гаем записках: «Введите девиц!».) Мюзиклы ставил в Нью-Йорке Принсес-тиэтр, и они имели большой успех. Одно время на Бродвее у нас шли пять штук сразу.

Вот оно как, Уинклер. Весь жар, весь пыл исчез как не было. Что может быть скучнее, чем повесть об авторе, который может смело смотреть в лицо служащему банка?

Некоторые романисты не только перечисляют все названия, но и рассказывают сюжеты. Ну, что это, честное слово! Тому, кто хочет написать книгу о своих успехах, следует помнить, что ответил журналисту Глин Джонс прошлой весной, в Форт Эри (Онтарио). О, Форт Эри, весна, цветущие каштаны! Но суть не в том. Журналист спросил, как удалось Г. Дж. выиграть первенство Канады по сырым яйцам. Съел он 24 штуки за 14 минут.

Я и сам удивляюсь, почему это делают? Ну, как придет в голову участвовать в таком конкурсе? Буквально то же самое – цирк. Почему человек решает нырять сквозь дырочку в аквариум? Наверное, готовится стать священником, ни о чем другом не помышляя, и вдруг, сидя над богословскими трудами, слышит голос.

«Неплохо-неплохо, – говорит голос, – но истинное твое призвание – нырять в дырочку. Не подавляй его. Припомни притчу о талантах». Герой наш отбрасывает книгу и нанимается в цирк. Что-то подобное случилось и с Джонсом.

Поскольку он сказал журналисту, что всем обязан матери, я представляю все так: юный Глин жил в уютной, веселой, любящей семье, но ему не хватало сырых яиц. Вареные – пожалуйста, омлет – к вашим услугам, а сырых нет. Тем самым, что-то его томило.

«Мне бы сырое яйцо… – думал он. – Это моя стезя».

Как-то он заметил, что мать (вот она где!) забыла запереть кладовую. С нижней полки ему улыбалась дюжина яиц. Заглатывая последние, он твердо знал, к чему призван.

«Держись, дорогой, – снова вступил голос. – Живи праведно, упражняйся, и придет время, когда ты одолеешь две дюжины».

С тех пор он шел вперед.

Но я хотел поведать другое. Прошу. Журналист спросил, как он все это сделал, а Глин честно ответил:

– Двадцать одну штуку я съел за двенадцать минут, остальные три – за две.

– Нет, – возразил журналист, – я хотел бы знать, как вы начали?

– С первого яйца. Назовем его яйцом А или 1. Значит, я его съел (если хотите – выпил), потом взял второе, потом третье, и так далее.

Замените «съел» («выпил») на «написал», и вот вам рассказ преуспевающего литератора. Больше говорить не о чем. Скажем, я написал «Что-нибудь этакое», потом «Неудобные деньги», потом – «Джима», потом еще что-то, и еще, и еще, и еще.

Все они стоят на полках, 75 штук, по одной в год, и я бы охотно перечислил их, но жаль читателя. В конце концов, я не пишу исторических бестселлеров, которые он так любит. Когда Ноэль Кауард рассказывал, как создавалась «Кавалькада», я затаил дыхание вместе со всеми читателями, но у меня нет ничего сенсационного. Пишу я тихо-мирно, беру количеством. Да, в Америке продали два миллиона «Несравненных Дживсов», но в мягкой обложке, о чем тут говорить. Вообще же я бы себя назвал средним писателем – не полным неудачником, но и не каким-нибудь властителем душ. Спросите первого встречного: «О Вудхаузе слышали?» – и девять человек из десяти ответят: «Нет», а десятый, тугой на ухо, скажет: «Прямо и направо, первая дверь».

Ради ничтожного меньшинства, интересующегося статистикой, сообщу, что с 1962 года я изготовил десять школьных книг, одну детскую и сорок три взрослых (т. н. романы), а также 315 рассказов, 411 очерков и опус, названный «Вторжение». Кроме того, я написал 16 пьес и 22 музыкальные комедии. Все это давало мне возможность трудиться, а не бегать по пивным.

Один миллионер потратил долгую жизнь на непрестанную борьбу за деньги. Умирая, он жалобно спросил: «А не скажет ли кто-нибудь, кому это нужно?» Нередко, оглядываясь назад, я ощущаю то же самое. Может, чем писать романы, лучше было бы поиграть в гольф? Возьмем, к примеру, «Вторжение», одну из тех дешевых и непрочных книг, которые буквально кишели в 1909 году.

В ней 25 000 слов, написал я их за 5 дней, а прочитали (если поставить их цепочкой) столько людей, сколько поместится на трех-четырех кварталах. Стоило ли трудиться?

Да, стоило. Когда я пишу, я получаю большое удовольствие, быть может – несколько одностороннее. Доктор Джонсон как-то сказал, что только дурак пишет не ради денег. Я же сомневаюсь, что кто-нибудь писал ради денег. Писатель пишет потому, что это ему нравится. Конечно, потом он хочет что-нибудь получить, но это – совсем другое дело.

Даже тот, кто составляет расписание поездов, больше думает о забаве, чем об оплате. Глаза его лукаво поблескивают, когда, написав:

отб. 4.51 приб. 6.22,

он ставит крохотную звездочку, зная, что читатель ее не заметит, равно как и сноски:

* только по пятницам,

и, схватив поклажу, в том числе – клюшки, резво побежит на станцию в субботу. Нет, не о деньгах мыслит в эти минуты автор.

Ну, хорошо, а как же те, кто пишет про кукушку? По-вашему, и они корыстны? Ах, Джонсон, Джонсон…

2

Много лет не пишу я писем в газеты, но их читаю, а потому – не могу поддерживать заговор молчания, связанный с кукушкой или, если хотите, Cuculus canorus. Речь идет о пернатом друге, который ставил в тупик Уордсворта. «Кто ты, – бывало, спрашивал он, – живая птица или голос?» и, судя по всему, так и остался в неведении.

Когда я был молод, к кукушкам относились серьезно. Тысячи людей ловили их слово. Каждый стремился услышать его первым, а уж тем паче – написать об этом в газету. Зимовала кукушка в Африке, это ей по карману, и в Англию возвращалась к середине апреля; а потому числа с 9-го заинтересованные лица делали стойку, то есть прикладывали руку к правому уху и клали в левый кармашек вечное перо.

В сущности, все корифеи жанра – Разгневанный британец, Друг народа, Поборник истины – начинали с кукушки. Услышат «ку-ку» и строчат в «Дейли Телеграф». С чего же еще начинать молодому автору?

– Дорогой мой, – сказал мне Разгневанный британец, соблаговоливший прочитать мои отвергнутые материалы, – не падайте духом. Мы все через это прошли. Ошибка ваша в том, что вы пишете о всякой политике или там социальных условиях. Не ставьте карету впереди лошади. Начните, как все, с кукушки. И будьте осторожны! Один человек сообщил, что слышал камышовку. Сами понимаете, что вышло.

Я внял его совету, и вскоре издатели это оценили.

То ли дело теперь! Смотрим письмо в новом номере «Обсервер»:

«Глубокоуважаемый сэр. Рели принять гипотезу, что мозг – лишь орудие, но не источник мысли, понятия «дух» и «душа» становятся излишними».

Ну, что это! Где кукушка? Я бы легко и просто ввел ее, скажем, так:

«…орудие, но не источник мысли, то и шут с ним, его дело. А вот нам с вами интереснее, что сегодня, 1 января, я отчетливо услышал «ку-ку!» в самом центре города. Помню, я спросил констебля, отводившего меня в участок, можно ли считать это рекордом».

Так написал бы Друг народа или Поборник истины, но это не предел. Смотрите, как грубо, как резко меняет он тему, словно подскакивает к стойке за пять минут до отхода поезда. Многоопытный Британец или Налогоплательщик даже начнет иначе:

«Чу. Внимание мое приковала…»

Прежде чем я вошел в игру, мне казалось, что такие выражения свойственны мечтателям, которых занимают не газеты а скажем, династия Мин. Но когда я вступил в славный клан журналистов, я понял свою ошибку. Так пишут не мечтатели, а истинные мастера.

Начнем с первой ступеньки:

«Гл. сэр! Вчера я слышал кукушку…»

Через годик-другой доходим до:

«Гл. сэр! Кукушка снова с нами. Звонкий звук оглашает окрестность. Не далее как вчера…»

Наконец, в должное время, вступает упомянутый оборот речи.

Все это происходит исподволь, без формальностей, церемоний или инициации. Автор повинуется чувству, словно хороший адвокат.

Однажды я грубо ошибся, и Многодетная мать поставила меня на место.

– Либби, – сказал он (ибо я подписывался «Разочарованный Либерал»). – Либби, я должен вас поправить. Вчера, в «Тайме», вы написали, что ваше внимание что-то привлекло.

Я был молод и своеволен, а потому ответил:

– По-моему, все верно.

– О, нет! – сказал Мать. – Не «привлекло», а «приковало». Смотрите, что пишет Теннисон:

 
«Завтрашний день, ах, завтрашний день
Он лучше рая,
Ибо вниманье мое приковал
Животворящий газетный подвал,
Автор которого мне рассказал,
Что
Завтра я буду, ах, завтра я буду
Царицей мая».
 

Больше я таких ошибок не делал.

3

Вернемся к доктору Джонсону. Зря я на него рассердился, он был не в себе, тут и не то скажешь. Его довел лорд Честер-филд. Надеюсь, вы помните, что было: он хотел, чтобы лорд стал его покровителем, а тот отшвырнул нечастного мыслителя, словно шелковое покрывало.

Когда я писал для грошовых изданий, гадая, когда доведется в следующий раз выпить кофе, я нередко тосковал по системе, распространенной в XVIII столетии (если помните, об этом сказано в Предисловии). Какая жизнь! Ни тебе слез, ни крови, ни пота. Пробеги список пэров и выбери покровителя.

Тут нужен слабоумный, но все они были хороши, а без наших жутких налогов могли спокойно швыряться кошельками. Иногда подходящего лорда указывал добрый друг.

– Чем тебе плох Сангазур? – говорил он. – Я знаком с нянькой, которая его уронила. Польсти ему, сколько надо, и положись на Бога. Да, не забывай вставлять «Ваша светлость».

Я не совсем уверен, как это все шло. Видимо, вы ждали, когда намеченная жертва напишет стихи, а потом болтались у нее в передней, пока вас не примут. Лорд лежал на диване, листая тогдашний журнал. Когда он произносил: «Да?» или «Кого это черти носят?», вы объясняли, что пришли на него взглянуть.

– Нет-нет, ваша светлость! – говорили вы. – Не затрудняйте себя, читайте! Только взглянуть.

И прибавляли, что особенно привлекает вас благородный лоб, за которым слагалась «Ода весне». Эффект не заставлял себя ждать.

– Ой, правда? – восклицал юный пэр, смущенно выводя вензеля левой (или правой) ногой. – Вам понравилось?