Текст книги "Том 17. Джимми Питт и другие"

Автор книги: Пэлем Вудхаус

Правда, теперь полегче, ее укусила кошка, тоже за ногу, и она ходит на трех лапах. Еще одна драка, и все будет в порядке. Даже я угонюсь за созданием, ковыляющим на задних ногах.

Вообще же упражнения приносят мне пользу. Я не только бегаю, но и падаю. Из-за этой Кэрол деревья привязали проволокой, а любой врач скажет, что после погони хорошо упасть раза два. И для кошки развлечение.

Больше мне сказать нечего. Ах, да, я курю весь день и отчасти ночь. Как всем известно, курение укрепляет душу. Толстой считал, что это не так, но сейчас я займусь Толстым и поставлю его на место.

3

Должно быть, умные люди заметили, что силы тьмы, ненавидящие нас, мирно курящих сигарету, набирают силу. Каждое утро я читаю в газете длинную статью какого-нибудь медика, возглавляющего движение. По его словам, табак сужает сосуды и понижает температуру конечностей. Если вы ответите, что вам приятны и узкие артерии, и холодные ноги, особенно – летом, они опять суют в нос кошку.

Под кошкой я понимаю не Пуну, а то злосчастное создание, которое отдало Богу душу от двух капель никотина.

– Внимание! – сказали медики. – Сейчас я капну две капли ей на язык, и посмотрим, что будет.

Ну и что? – спрошу я. Как заметил Чарлз Стюарт Калверли, «то – кошки, а то – мы». Неужели надо отказаться от скромных радостей из-за того, что какой-то незнакомой кошке они повредили?

Сравним это с регби. Если на вас навалятся два тяжеленных форварда, должны ли мы отменять богоданную забаву, поскольку все та же кошка на вашем месте превратилась бы в камбалу? Этим занудам не вдолбишь, что кошка в регби не играет. Так и хочется на все плюнуть и прекратить спор.

Мне, а может – и Вам, Уинклер, больно думать о том, на что эти люди тратят жизнь. Если вы скажете им, что, как тот вор, они стали рабами привычки, они уставятся на вас рыбьим взглядом и пробормочут: «Это невозможно». Нет, дорогие мои, возможно, и еще как. Для начала повторяйте утром, после завтрака: «Я не буду капать кошке никотин». Потом прибавьте дневную дозу и, мало-помалу, вы излечитесь. Самое трудное – первая кошка. Удержитесь хотя бы раз, а дальше пойдет легко.

Но разве их убедишь? Курильщиков мучают все упорней. Враг рыщет, как пресловутые мидяне, не давая нам жить.

Сперва Иаков II, потом Толстой, потом – врачи, а теперь – все поголовно. Глория Свэнсон, звезда немого кино, не только бросила курить, но обратила, если ей верить, дельца из Сан-Франциско, портного из Миннесоты, ученую даму, телесценариста и зубного врача.

«Нас ждут лучшие, высшие радости», – говорит она, забывая их описать. Ее адепты дарят ей цветы, из чего я заключаю, что она принадлежит к школе, полагающей, что никотин пришибает обоняние. А на что оно мне? Когда я жил в Нью-Йорке, я часто мечтал от него избавиться.

Однако я не сержусь на прелестную Глорию. Мы, Вудхау-зы, милостивы к слабым. Пока речь идет о ней, я ограничусь ласковым смешком. Обличить же я намерен покойного графа Толстого.

По той, по иной ли причине я не читал его в подлинни-Быть может, виновен перевод. Если судить по письмам, очеркам и статьям, граф считает, что вместо курения можно вертеть пальцами. Так и видишь банкет в ту великую минуту, когда провозглашают тост за Королеву.

– За здоровье Ее Величества!

– Благослови, Господи…. И так далее.

А потом:

– Джентльмены, вы можете вертеть пальцами.

Нет, не то. Чего-то не хватает. Вряд ли поможет другая замена, игра на дудке. Но чего ждать от человека, который отрастил седую бороду, но полагает, что, куря, мы усыпляем совесть. Иллюстрирует он это примером. Один молодой человек, еще в царское время, никак не мог убить начальника.

«Тогда, – будто бы сказал он, – я пошел в гостиницу и выкурил сигарету».

«Одурманив себя табаком, – поясняет граф, – он вернулся в спальню к начальнику и совершил злодеяние».

Одурманив! Одной сигаретой! Ну и табак у них был при старом режиме!

У нас он тоже неплох, так что – за дело. Курите, друзья. Бог с ним, с Толстым. Забудьте о Глории, что там – о кошке. Представьте, что будет, если табачные фирмы закроются за отсутствием спроса. Мы не увидим на фотографии писателя с трубкой. Откуда же нам тогда знать, верны ли они славным мужским традициям английской словесности?

XIII
АХ, НЬЮ-ЙОРК, НЬЮ-ЙОРК!

1

Теперь, любезный Уоткинс, вернемся к Вашей анкете. Что Вы хотели узнать? А, вот! Что мне больше нравится, природа или город?

Природа, конечно. Здесь я лучше работаю и лучше живу. Весь Ремзенбург повторяет: «Вудхауз нашел свою нору».

Заметьте, любил я и город. Мне там нравилось.

Но и у Нью-Йорка свои изъяны, скажем – телефон.

С тех пор, как моя фамилия есть в телефонной книге, я пользуюсь безвредной известностью и обеспечен чтением для зимних вечеров. Плохо одно – если кто-нибудь, примостившись в кресле, увидит: «Вудхауз П.Г. 1000 Парк-ав. Б-8-50-29», ему приходят в голову всякие мысли. Другими словами, мне звонят (особенно – под Рождество) все теле-фоновладельцы Манхэттена. Редкое утро проходит без того, что я не слышу голос в трубке:

– Мистер Вудхауз?

– Да.

– Это вы?

– Я, я.

– Так, так, так, так, так, та-ак… Как поживаете, Пи Джи? Ах, замечательно? Очень рад. Кашля нет, насморка нет? А ревматических болей? Превосходно! С вами говорит преподобный Сирил Твомбли. Мы не знакомы, но я ваш пылкий поклонник. Просто не мог удержаться, позвонил, чтобы сказать, как мне нравятся ваши книги. Каждая строчка, буквально каждая. Молодец, Пи Джи. Помните Дживса? Ха-ха-ха-ха!

Вроде бы приятно. Конечно, творец выше хулы и хвалы, но хорошо узнать, что кто-то тебя читает. Мало того – при всей моей духовности меня радует мысль о том, что такой пылкий поклонник не поскупится на книги, выходящие в следующем месяце, а то купит и штук пять для подарков. (Пять? А может, десять? Нет, не будем зарываться.) С одного экземпляра мне перепадет чуть больше 52 центов, с пяти – 2 д. 62 ц. На эту сумму можно купить горы табака.

Но чу! Он еще говорит.

– …просто не мог удержаться. Сколько народу вас читает! Наверное, и доходы немалые.

– Ну, как сказать…

– Не скромничайте, дорогуша, вы их заслужили. Может, миллиончик набежал, хе-хе? Да, кстати. Нашему храму как раз нужны добровольные даяния…

Теоретически этого можно избежать, если тебя нет в книге. Справочное бюро частных телефонов не дает.

– Прости-те, не даем, – говорит оно, умиротворяя страдающее разбитое сердце.

Но один человек, чьей фамилии нет в книге, сообщил мне, что он сам дает свой номер кому попало, те дают другим, и так далее. Лично его телефон, как выяснилось, знают 23 ненужные девицы, 56 – исключительно противных, бывший партнер, плохой массажист, три обойщика, предлагающих заняться его диваном, и неопознанный алкоголик, звонящий в интервале от трех до четырех часов ночи.

2

Другой источник печалей – нью-йоркский таксист.

Не судите о нем по лондонскому. Во-первых, судя по карточке на ветровом стекле, фамилия его Ростопчин или, скажем, Пшебышевский. Во-вторых, он игрив и оживлен, как нимфа. Да, бывает, проворчит что-нибудь, но вообще – просто клоун. Острит и шутит, а ты слушай, ведь перегородки здесь нет.

Некоторые винят в этом газетчиков, упорно распространяющих миф о шофере-весельчаке. Если так, они сделали дурное дело. У нас, пассажиров, одно утешение – на сцене или на арене тебе еще дали бы зонтиком по голове.

Мне удалось оборвать поток шуток только один раз.

– Англичанин, э? – начал клоун. – Вот, как сейчас помню…

– Что говорить! – вздохнул я. – Нас, англичан, интересуют только лисья охота и рыбная ловля.

Он охнул, нависло молчание. К концу поездки мое лучшее «я» очнулось и дало ему лишних 50 центов, но его мрачный взор не просветлел. Отъезжал он, опустив голову, словно ранили его самые нежные чувства.

Ободрись, Ростопчин! Не грусти, Пшебышевский! Явится другой англичанин, ты скажешь ему:

– Англичанин, э! Как сейчас помню…

И не замолкнешь до тех минут, когда зашуршат деньги.

3

Однако хуже всего – Ростопчина, Пшебышевского, преподобного Сирила Твомбли – хуже всего, повторю, нью-йоркские голуби. Почти сразу мы замечаем, что их слишком много. Да, много и пуэрториканцев, но голуби как-то заметней. Так и тянет их перестрелять.

Если этого не сделать, будет плохо. По всей Америке есть рестораны «Говард Джонсон», принадлежащие мистеру Говарду Джонсону. Один из них распложен на Бродвее, 245. Вчера посетители заметили, что некий голубь занялся витриной, где стояли открытые коробки с орехами разных сортов. Вкус у него был тонкий, прихотливый. Проглотив фисташку, он переходил к пекану, потом – к кешью, и так далее. Длилось это минут двадцать и продлилось бы значительно дольше, если бы мистер Мельцер, возглавлявший отдел орехов и сластей, не подкрался к птице сзади и не накрыл ее полотенцем. Потом он вынес ее, выпустил, и она улетела, мечтая выпить соды в ближайшей аптеке.

– Целых три часа я чистил витрину, – сказал мистер Мельцер. – За шесть лет беспорочной службы мне впервые попался пернатый клиент. Надо ли говорить, что он не заплатил по счету?

Насколько я понимаю, это – лишь начало. Если как можно скорей не поставить птичек на место (лучше всего перестрелять), посетители ресторанов обнаружат, что все места заняты.

Поймите меня правильно, я голубей люблю. Дома, в Ремзембурге, мы дружим. Они летают по саду, присаживаясь пусть не на древний вяз, но все-таки на клен, который я недавно купил у одного детского учреждения. Голубь опасен в городе, не в деревне. У входа в Центральный парк их собирается не меньше тысячи, и все они, кривя клюв, издеваются над прохожими. Мало того, их надо еще кормить!

Я хотел уклониться, но это невозможно, нервы не выдержат. Тем ли, иным ли способом голуби тебя допекут. Они воркуют на окне в пять часов утра, застят свет, тычутся вам в лицо, клюют вам ноги… Нет, не могу. Я человек мирный.

Пока мы не уехали из города, положение было такое: в поте лица я зарабатывал хлеб и скармливал его не жене, не пекинесам, не гостям, а прожорливым птицам, которые когтем не шевельнули, чтобы обеспечить себе пропитание.

Что там, они неблагодарны. Дайте голубю хлеба, и он даже не кивнет, вид у него какой-то недовольный.

– Хлеб! – говорит он собратьям, неприятно ухмыляясь. – Нет, вы подумайте! Орехов им жалко. Вообще, этот Вудхауз… Знаете, как его прозвали? Скупердяй, да, да. Это ему даром не пройдет.

– Подадим иск? – спрашивает другой голубь.

– Пока не стоит, – говорит первый, – подождем, посмотрим…

Если бы я не укрылся в Ремзембурге, они бы перестали ждать.

Недавно я читал в газете, что жители Вашингтона надеются отогнать голубей от Казначейства, проведя в места их сборов провода и пустив ток. Их (голубей) стукнет два-три раза и они уберутся. Представляю, как посмеялась бы вышеупомянутая шайка. Ах, любезный Парсон, ничего не выйдет. Вы – мечтатель, утопист. Что-что, но это я знаю, против голубей средства нет.

Вот так-то.

XIV
ВСЕ УЖЕ НЕ ТО

Что там еще, Уинклер? Телевидение? Кино? Каждодневные изменения? Давайте, начнем с них, чтобы поскорей разделаться.

Когда вам 75, все – не совсем так, как было на четвертом десятке. Например, таксисты стали только добрей ко мне, пешеходу. Раньше, чуть не переехав меня, они кричали: «Смотри, куда идешь!» Теперь мягко замечают: «Поосторожней, дедуля». Бежит время, Уинклер. Вот они, серебряные нити среди золотых волос.

Что еще изменилось? Налоги. Вроде бы теперь потруднее. Помню, напишешь рассказ и сходишь в ресторан, а сейчас хватает только на сэндвич с ветчиной. Должно быть, налоги нужны, но не до такой же степени.

Книги тоже не те. Я все меньше и меньше понимаю современные романы. Всю эту искренность, как ее там, всю эту бесстрашную лексику. Часто думаешь, что для словесности настал черный день, когда в общественных туалетах покрасили стены краской, на которой ничего не напишешь. Сотни молодых литераторов (lite rateurs) волей-неволей обратились к бумаге, и теперь все это выходит в твердой обложке, по 12 д. 6 даймов.

Даже чистые духом авторы уже не те. Скажем, у них странные представления о возрасте. «Человек под пятьдесят, но еще способный пройти из угла в угол», – пишут они, или: «Сквайру было сорок шесть лет, но он легко носил их бремя». Лично я в 75 достиг того, что, завидев героя под семьдесят, говорю: «А, будет любовная линия…».

В реальной жизни субъекты лет шестидесяти восьми меня скорее раздражают. Шумные какие-то, орут друг на друга. Давно пора их унять.

Еще одна перемена – нет во мне тяги к визитам. Раньше я любил ходить в гости, теперь предпочитаю сидеть дома с хорошим детективом. Никак не пойму, зачем меня зовут. Я не особенно пригож и не вношу веселья. Если меня загонят в угол, ожидая блистательных острот, я что-то ляпну о погоде и в конце концов остаюсь один, ненужный и забытый. Не захочешь, припомнишь людей, которые думают, что от них дурно пахнет, тогда как на самом деле они просто неприятны.

Пытаясь вникнуть в причины моей нелюбви к визитам, я предположил, что дело в бумажных колпаках. Рано или поздно его на меня наденут, причем хозяйка спит, а я погружаюсь в скорбь. «Человек, рожденный женщиной, – думаю я, – прах ты, и в прах возвратишься…». Согласитесь, тут не до смеха. Нельзя в очках и в колпаке считать себя венцом творенья. Если бы мне разрешили сидеть без шляпы, я бы всех очаровал.

А вообще-то – не знаю. Очень может быть, что я остался бы тем угрюмым субъектом, о котором потом говорят: «Что это за пугало?» Нет во мне прыти, нет бойкости, а именно они нужны в гостях. Возьмем для примера такого мастера, как Генри Биддл.

Генри Биддл, нефтяник из Техаса, повздорил с одной практически незнакомой дамой, и она потребовала по суду 400 000 долларов. Насколько я понял, произошло недоразумение. Он хотел, чтобы оркестр играл одно, дама хотела, чтобы он играл другое. Во всяком случае, они повздорили, и Генри решил, что самая пора призвать людей на помощь. Должно быть, Вы, Уинклер, разрядили бы атмосферу меткой эпиграммой или добрым анекдотом, я – замечанием о погоде, а вот Генри знал, что этого мало. Он ударил даму бутылкой, вошел во вкус и ударил снова. Тогда кто-то ударил его, он же перелез через стойку, набрал побольше бутылок и начал ими швыряться. Общество заметно оживилось.

Если Вы осуждаете нашего героя за единообразие действий, Вы не правы. Он только начал. Дирекция отеля попросила оркестр подключиться. Музыканты схватили ножи, Генри – огнетушитель. Опрыскав врагов кислотой, он закрутил на веревке вентилятор. За этим занятием и застала его полиция.

Легко понять, как привлекает это хозяек приема. «1олько бы не забыть мистера Биддла, – говорят они, составляя список приглашенных. – С ним не соскучишься». И посылают ему записочку: «Не забудьте огнетушитель!».

Конечно, он признает сам, что тактика его не нова. Общительный магнат припомнил свое детство. Он так и увидел, как Огастес бьет Гвендолен игрушечной тачкой по розовому банту, чтобы она отдала плюшевого верблюда, тогда как Фрэнк колотит Элис, лягнувшую его в вельветовый зад. Честь и слава тому, кто сумел остаться ребенком.

XV
КАК Я СТАЛ ПОЭТОМ

1

Мы идем вперед, Уинклер, мы прогрессируем. Один за другим я снимаю Ваши вопросы и сейчас помышляю о том, какой снять следующим или, если хотите, на какой присесть, словно бабочка на цветок. Отвечу-ка, почему и как я стал читать лекции или писать стихи.

Нет, лекций я не читал. Если ты писатель и англичанин, от тебя этого ждут. Мне неоднократно предлагали турне по Америке, но я был тверд. Недостатки свои я знаю. Даром речи я наделен в минимальнейшей степени. Книга, которую я вчера купил, окончательно подтвердила, что мне не стать златоустом.

Называется она «Искусство убедительной речи», и с первой же страницы я понял, что искусство это не для меня. «Сильный ли у вас голос? – спрашивает автор. – Звонок ли он, чист ли, мелодичен? Ясно ли вы произносите? Приятно ли смеетесь?» Ответ один: «Нет». Голос у меня слабый, хриплый, речь монотонная, произношение – плохое, смех – неприятный, что же до мелодичности, ею и не пахнет.

Книга заверяет, что это поправимо, только надо все выполнять, а именно – лечь на спину, положить на грудь увесистый том и, начиная с шепота, произносить все громче: «На дворе трава, на траве дрова». Потом надо встать, подойти к зеркалу, расправить мускулы, подняться на цыпочки, откинуть голову, и двигая ею из стороны в сторону, выговаривать пять, а то и десять минут слово «ли-ли-яу», после чего сложить губы в виде нуля (О).

Нет, это не для меня. Слишком накладно. В конце концов, когда-то надо и жить, хотя бы работать. Читатели ждут новой книги, а я шесть месяцев трачу время на упомянутые упражнения, складывая губы в кружочек. Тут я и решил оставить мечту о стезе златоуста.

Конечно, бывают минуты слабости. Дар убедительной речи – это вам не фунт изюма. Скажем, Томасу Ломонако он очень помог.

Этот Томас – шофер такси. Недавно он вел машину по Джамайка-авеню (Бруклин), и на углу 75-й стрит его кликнул Элмар Хиниц.

– Гони 50 монет, – сказал вскоре Элмар.

Мало того, к 80-й стрит от достал перочинный ножик и, наклонившись вперед, тыкнул Томаса в спину.

– Это налет, – пояснил он.

– Ну-у? – удивился Томас.

– Да. Гони деньги, а то хуже будет.

– Поня-ятно, – откликнулся шофер, благодушно глядя на ножик. – Что ж, времена тяжелые, лишний доллар не помешает. Но вполне объяснимое желание ни к чему не приведет, поскольку у меня нет сейчас ни цента. Будет вам легче, если я предложу сигарету? Хорошие. Без обмана.

Хиниц сигарету взял, и беседа длилась до 118-й стрит, а там Томас заметил:

– Наш участок не видали? Хиниц ответил: «Нет».

– Очень красивый. Как говорится, псевдоготика. Заедем, а?

Речь была так убедительна, что Элмар согласился.

– А что, неплохая мысль! – сказал он, и теперь – под стражей.

Репортерам мистер Ломонако сообщил, что это – второй раз. Первый был в Уильямсбурге, пассажир угрожал пистолетом. Однако заговорить удалось и его. Несомненно, Т.Л. месяцами лежал на спине, шепча заветную фразу о дворе и дровах.

А вот исследователи Южной Америки – совсем другое дело. Однажды они повстречались на узкой тропке в Андах. Как все их коллеги, были они сильны и молчаливы, а потому битый час просто смотрели друг на друга. Потом один решил, извернувшись, обскочить собрата, но, как на беду, такая же мысль посетила и того. Словом, они рухнули в пропасть. Этого бы не случилось, изучи они искусство речи.

2

Поэтом – серьезным поэтом – я стал поздно. Когда я семь лет подряд вел колонку в «Глобе», мне приходилось писать стишки каждое утро, между половиной одиннадцатого и полуднем. Но разве это поэзия? Ею я занялся не так давно.

Замечу, что на телевидении задают какие-то дикие вопросы. Воскресным вечером можно увидеть фильм из серии «Мудрые старцы». В тот день старцем был Джон Холл Уилок, написавший стихи о пантере, обитающей в клетке его груди (до чего же неприятно!).

– Скажите, мистер Уилок, – спросил ведущий, – могли бы вы не писать стихов?

По-видимому, он полагал, что Уилок избрал более легкий путь. Был бы он (У.) посильнее, сделай над собой усилие, и все, никаких пантер в клетках.

– Навряд ли, – отвечал поэт, а ведущий нахмурился. Однако, на мой взгляд, хмуриться тут не с чего. Тех, кто пишет стихи, надо не судить, а жалеть. Дело в том, что они зачарованы мнимой простотой лимерика. Первые две строчки даются так легко, что ты попадаешь в ловушку. (Сравним тигренка, лакавшего молоко, а потом отведавшего крови первого крестьянина.) Трудности остальных строчек быстро отваживают от лимериков, остается писать обычные стихи. Шекспир, Бэкон, Марло и граф Оксфордский, набросав на счете из «Русалки»

 
Красавица из Италии,
Ужасно тонкая в талии,
 

резко останавливались в поисках следующей рифмы.

– Далии? – подсказывал Бэкон (с него станется).

– Такого слова нет, – сердито отвечал Марло, страдавший с похмелья.

– Есть. Это георгин. Ну, хорошо, «та ли я»?

– Избито.

– «Не могла ли я»? – небрежно бросал Шекспир.

– Чушь какая! – фыркал Марло.

– Какого черта? – восклицал граф (пэры и не то скажут). – Напишем лучше пьесу.

И они писали «Два веронца». Было это и с Теннисоном.

 
Король по имени Арти,
Родившийся, кажется, в марте…
 

Так появились «Королевские идиллии».

3

Мой случай весьма занятен. Как мы знаем, я писал только легкие простые стишки, но как-то, читая воскресную газету, внезапно задрожал, словно меня ударили мокрой рыбой. Среди читательских писем я увидел одно, которое начиналось так:

 
«Глубокоуважаемый X!
Недавно мы поспорили с мисс Свишер…»
 

Если читатель повторит эти слова несколько раз, его они зачаруют, как зачаровали меня. Я ощутил, что только стихи достойны их продолжить, и кинулся к письменному столу. Вот что вышло:

 
Стоял весенний день, не слишком жаркий,
Но все же теплый, веселящий душу,
Как свойственно весенним дням. И я,
Послушавшись друзей, пошел гулять.
А на прогулке повстречал мисс Свишер
И с ней поспорил… Да, я понимаю,
Нехорошо слабейших обижать,
Но что поделаешь, когда тебе
Навязывают спор? Итак, я сдался,
А сокрушив те доводы, которым
Заведомо не нужно доверять,
Пришел домой и сокрушился духом,
Метался, каялся, бранил себя,
А после написал письмо в газету:
«Недавно мы поспорили с мисс Свишер».
 

Этим могло бы и кончиться, я бросил бы поэзию, но через несколько дней утренняя газета сообщила, что, согласно исследованиям Мичиганского университета, куры очень болезненно воспринимают какую бы то ни было грубость.

Как не написать поэму? Я и написал.

Отис Квокенбуш

 
Надеюсь, вам известен Квокенбуш
Хотя бы тем, что он разводит кур
В американском штате Мичиган.
Сперва он процветал, они неслись,
И яйца были так великолепны,
Что Квокенбуш нередко повторял:
«Я скоро стану денежным мешком,
Миллионером, нет – миллиардером».
 

 
Но чу! Однажды, посетив курятник,
Он не нашел ни одного яйца
Ни в гнездах, ни в соломе, ни на крыше.
И очень удивился. Поскребя
В затылке, он сказал: «Вот незадача!
Что ж я, не стану денежным мешком,
Миллионером, нет – миллиардером?
А ведь не стану, если так пойдет».
 

 
Однако тут к нему зашел приятель
Из Мичиганского университета,
Ученый куровед Уильям Гиббс,
И объяснил по-дружески, задаром,
Что куры исключительно ранимы.
«Я слыхивал, – сказал он, – что порой
Вы, Квокенбуш, бывали грубоваты
Ну, хорошо, немножечко резки,
 

 
А главное, – довольно неопрятны,
Тогда как эти нежные созданья
Нуждаются в добре и красоте.
Прошу вас, заклинаю, изменитесь!
Следите за собой, почаще мойтесь
И улыбайтесь; что ж до резких слов,
Забудьте их хотя бы ненадолго,
Когда вы посещаете курятник».
 

 
«О, как вы правы! – отвечал несчастный.
Как точно раскусили и меня
И птиц, доверенных мне Провиденьем!
Клянусь, я буду вежлив, словно рыцарь,
Опрятен и наряден, словно денди,
А куры оскорбленные мои
Начнут нестись, душою отдыхая
И Провидение благодаря».
 

 
Теперь, собравшись посетить курятник,
Он надевает фрак, берет цилиндр,
Пылинку стряхивает, а придя
На место, говорит, как джентльмен,
А может быть, – как герцог или граф.
Естественно, утешенные куры
Несутся снова, Отис богатеет…
Какой урок неряхам и невежам!
 

После этого обратного пути нет. Что мне «Эксцельсиор», что «Мальчик на горящей палубе»! Пустяки.

4

Куры – не свиньи, тут и спорить нечего, но от одних легко перейти к другим, а потому я, пусть частично, приведу отчет сельскохозяйственного колледжа «Эдем», расположенного в Небраске. Если свинью поить виски 8 раз в день, она «обретает оптимизм». Мало того, по словам мистера Джека Б. Фосдайка, она 1) «входит во вкус» и 2) «пребывает в приподнятом настроении».

Качать головой или не стоит? Видимо, это зависит от того, что понимаем мы под словом «приподнятое». Конечно, свиньям не пристала байроническая мрачность, но лучше ли развязность? А похмелье, о нем вы подумали? Хорошо, эдемская свинья поет и пляшет весь понедельник; но во вторник она будет сидеть, охватив голову руками, и огрызаться, если к ней подойдешь.

По-моему, колледж должен отвечать за свои слова.