Текст книги "Том 17. Джимми Питт и другие"

Автор книги: Пэлем Вудхаус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 33 страниц)

XVI
ТЕЛЕВИДЕНИЕ

1

Спросили Вы и о том, как я отношусь к телевидению. Что ж, Уинклер, ящик у меня есть, но я его редко включаю. Мне удалось найти на радио одну станцию, которая передает музыку, большей частью – оперную, и я предпочитаю проводить вечер за книгой, слушая ее. Вы назовете меня старомодным, тихим домоседом, но если в пятницу покажут матч, поверьте, я буду жадно смотреть, как боксеры тузят друг друга. В остальном телевидение не касается моей жизни.

Конечно, я достаточно о нем знаю, чтобы толковать специальные термины, к примеру:

«Посмеемся вместе» – юмористическая, но не смешная программа.

«Житейские истории» – программа, повторяющая один и тот же сюжет.

«Сатирическое ревю» – программа не смешная, но злобная.

«Старые шутки» – очень старые шутки, которые преподносит молодой кретин.

«…литературно-юмористическая» – то же самое, но молодой кретин – в очках.

«Мастер вокала» – певец.

«Прославленный мастер вокала» – певец.

«Мастер» (вар. «Артист») – плохой певец.

«Долговременный контракт» – контракт.

«Контракт на семь лет» – контракт на семь недель.

«…10 000 в неделю» – 500 д. в неделю.

Все остальное для меня тайна, и навряд ли я попытаюсь ее открыть (исключение – бокс по пятницам).

Друзья говорят мне, что я много теряю. Например, вчера очень милая барышня демонстрировала новый матрас. Представили ее как «Мисс Мягкую Америку» 1957 года. Теперь каждая девушка просто обязана быть какой-то «Мисс». Приятель моего приятеля знаком с девушкой, которая кладет апельсиновые косточки в сок из банки, чтобы создать ощущение, что его только что выдавили. Она их кладет, и надеется стать Мисс Поддельный Сок.

Иногда мне кажется, что я легче вынес бы телевизор, если бы они меньше смеялись. Помню, прочитаешь газеты, включишь ящик – и ты словно вышел из тени на палящие лучи.

Собственно, тень достаточно мрачна. Никогда не видел таких безрадостных людей, как нынешние журналисты. Поистине, видят только темную сторону! Если кто-то не сулит краха цивилизации в следующую среду, 3.30 по местному времени, значит, он перенес его на будущий вторник, 2.45. Но включите ящик, и вы попадаете в край детской радости.

По меньшей мере, там притворяются детьми, судя по умственному уровню – шестилетними. Они все время смеются. Зрители смеялись всегда, только им палец покажи, и зараза перекинулась на исполнителей.

Скажем, не далее как вчера Джон Кросби (не путать с Бингом! Тот поет, а этот пишет о телевидении. Ну и работка, однако! Сперва его надо смотреть). Да, так о чем я? А, Джон Кросби! Его огорчила беседа У-Ну с сенатором Маргарет Чейз Смит. Этот У-Ну просто корчился от смеха. Получилось примерно так:

«Если – ха-ха-ха! – на кого-то нападают враги – хо-хо-хо! – ООН выносит резолюцию – ха-ха! осуждающую их – ой, не могу! – а если нападают друзья – о-хо-хо-хо! – им все сходит – ой, сейчас лопну! – Это несправедливо – ха-ха-ха-ха…»

Смеялись и те, кто сидел в студии. Что же удивляться, если Джон Кросби визжит и воет, а если тронуть его за плечо, подскакивает к потолку? Совсем извелся, истинный неврастеник.

Мало того, «смех в студии» бывает поддельным. Они хранят запись, иногда – очень старую, так что нам преподносят мумифицированный хохот. Печальная мысль, правда? «Тот голос слышали в былые дни и повелители, и скоморохи», – говаривал Ките, выключая юмористическую программу.

И этого мало, кто-то изобрел машину, производящую искусственный смех. Специальный служитель нажимает, когда надо, кнопку. Очень удобно для актеров.

Настоящий «смех в студии», видимо, подчиняется каким-то правилам, скорее всего – неписаным, поскольку профессиональные зрители вряд ли умеют читать. Правила эти меняют без предупреждения, что приводит к занятным кви про кво. Скажем, раньше полагалось смеяться при упоминании Бруклина, было в этом районе что-то комическое. Теперь его место занял Техас.

Почему? Неизвестно. Спустили указание – и вот, можете сидеть тихо, что бы вы ни услышали, но если не засмеетесь тому, что техасец спутал шампиньоны с шампанским, вас немедленно уволят. Тайная полиция бдительна.

Однако все не так плохо. Счастлив сообщить, что недавно кто-то выстрелил в телевизор. А на прошлой неделе… Но разрешите мне по всей форме ввести в зал славы Ричарда Уилтона.

В тот день, который станет национальным праздником, Р.У. 29 лет, проживающий на Бейкер-авеню, 103, вошел в студию Си-Би-Си, пока они отдыхали. Держал он огромный нож.

– Нет, какая пакость! – сказал он. – И передачи. И комментатор. И все вообще. Сейчас я убью оператора.

После чего, ткнув ножом в человека у камеры, он дал режиссеру графином по голове. Должно быть, вы поджали губы или подняли брови. «В чем дело? – спросили вы. – А где же нож?» «Сломался», – отвечу я. Нож был дешевый (59 центов), а дешевые вещи намного хуже дорогих. Если хотите убить оператора, потратьте хотя бы доллар.

Когда герой подбирался к самому главному начальнику, явилась полиция. По-видимому, нельзя бить режиссеров графином. Странный закон, их вообще слишком много.

Ошибся Ричард в том, что пришел на репетицию, упустив тем самым студийную аудиторию. Надо бы подождать, пока соберется эта шайка. Все на телевидении плохо, но уж эти хуже всего. Сидели бы тихо – Бог с ними. Нет, гогочут, словно гиены! Не далее как вчера девица сказала какому-то типу:

– Ах, вы эгоист! А он переспросил:

– Как кто-кто? Глист?

И аудитория закатилась хохотом, а по всей Америке сильные мужчины, скрипя зубами, бормотали:

– Где ты, Уилтон?

Ничего, они дождутся. Через три месяца он выйдет. Удачи тебе, Ричард! Только не скупись. Спросят 2 доллара – плати.

2

У вас могло сложиться впечатление, что я не люблю телевидение. Ну, нет. Конечно, это редкостная мерзопакость (кроме бокса по пятницам), но я бы ее вынес, если (я говорю: «если»!) мне не приходилось бы выступать самому.

О, как часто это бывает! Выпустишь новую книгу – и пожалуйста. Звонят из издательства и коротко сообщают, что передача – в понедельник, в 8.30 (программа «Только для слабоумных»), во вторник, 9.15 («Оставь мозги на вешалке»), а также в четверг, 7.35 («Жизнь среди кретинов»).

Казалось бы, Америка любит Вудхауза больше, чем Эйзенхауэра; но это не так. Издательство старается, чтобы лучше продать книгу, не понимая, что вид автора – верный способ ее прикончить.

Писатели, как правило, некрасивы. Чтобы в этом убедиться, пойдите на литературный банкет. Там будут высокие творцы, маленькие, толстые, тонкие; но всех без исключения брезгливо отверг бы самый неприхотливый стервятник. Редко, очень редко встретишь самое отдаленное сходство с человекообразными.

Радио – дело другое. Голос у меня приятный, мелодичный, а то и глубокий. Не захочешь, а потратишь на книгу 3 доллара 50 центов. Но не дай Господь меня увидеть.

Я слабоумен с детства, а потому пишу книги, которые, по мнению читателей, мог бы написать веселый, хотя и несколько отсталый юнец. «Посмотрим, – говорят они, – посмотрим на молодое поколение!» И что же? На экране появляется старик. Лысина припудрена мукой для оладьев, чтобы не слишком блестела. Ноги-руки дергаются, словно у гальванизированной лягушки. Надо ли удивляться, если через месяц-другой я узнаю, что книга не очень хорошо расходится? Американские покупатели все, как один, решают не тратить деньги зря, и я их понимаю. Я бы пенсом не рискнул ради субъекта, который так выглядит на телеэкране.

Просто не понимаю, зачем на писателей смотреть. Каждый день, в каждой газетной колонке помещают фотографию автора. Заметьте, Уолтер Уинчел, прекрасный журналист, этого не допускал, хотя именно он приятен с виду (как и я в молодости).

То-то и плохо, что меня поздно поймали. Какой-то поэт сказал: «О, Господи, замедли мирозданье / и удержи мои младые лета!» Нет, не совсем младые, а года с 1906-го. Я был вполне ничего, стройный такой, с волосами. Вот и показывали бы миллионам зрителей, тем более, что я бы только радовался. Теперь – дело другое, я уже не тот; и потому мгновенно отвечаю субъекту из издательства:

– Простите, ради всего святого! Уезжаю в Калифорнию.

Дай ей Бог, Калифорнии. Журналисты, и те знают, что оттуда человека не вытянешь. Заодно и престиж растет. «Этот Вудхауз просто живет в Голливуде», – говорят одни. «Да, – отвечают им другие, – спрос на него немалый». – «Странно, что фамилии нет в титрах» – не унимаются первые – «Пишет под разными псевдонимами, – объясняют вторые. – Можно представить, сколько у него денег!..»

XVII
ДЕВИЦА В КУПАЛЬНОМ КОСТЮМЕ

Всякий, кто любит писателей (а, кроме пекинесов, они – самые привязчивые и приятные из домашних животных), заметил, я думаю, как их, бедняжек, мало. Когда-то Лондон кишел ими. Мы встречали их кучками в любом издательстве, куда бы случайно ни зашли. Их присутствие украшало и первый, и второй антракт любой премьеры, что же до таких мест, как Челси или Блумсбери, приходилось смотреть под ноги, чтобы на них не наступить.

А что теперь?

Проверьте сами. Уильям Шекспир… Когда его в последний раз видели? Перси Б. Шелли… Что с Перси? Диккенс, Теккерей, Троллоп, Мартин Таппер… Где они? Их нет.

Иногда мне рассказывают страшные истории.

– Знаете этого романиста с висячими ушами? Ну, крапчатый такой, весь пиджак в пятнах. Так вот, он исчез.

– Исчез?

– Бесследно. Попрощались у входа в клуб, а захожу туда – его нету.

– И со мной то же самое, – говорит другой. – Были у меня прекрасные драматурги. Как в воду канули!

Мы, конечно, решили, что они попали под машину. Писатель мечтателен и, как его ни дрессируй, встает посреди улицы, чтобы отработать диалог. Но недавно правда вышла наружу.

Они – в Голливуде, пишут сценарии для звуковых фильмов.

Как и следовало ожидать, с появлением звукового кино Голливуд кардинально изменился. Теперь картину запросто не сделаешь. Все знают, как их делали раньше – беспечно, по-приятельски, словно стайка школьников. У Айка есть пленка, у Спайка – камера (дядя подарил на Рождество), у Майка – два-три приятеля, которые любят наряжаться и сниматься, так что можно, сложив свои карманные деньги, основать кинокорпорацию. О сценариях никто и не думал. Их создавали по ходу дела.

Прошли эти добрые времена. Теперь нельзя облачиться в тогу, крутануть ручку и назвать то, что получится, «Великий Рим». Нужна сложнейшая организация. Нужны продюсер, режиссер, второй режиссер, помреж, ассистент, оператор, директор группы и множество помощников. Нужны высококлассные специалисты. А главное, нужны писатели.

Получился неслыханный кавардак. Чтобы исправить дело, надо смело выйти вперед и выложить всю правду.

Прошу вас, не преуменьшайте опасности. Не отмахивайтесь от нее, беззаботно замечая: «Чем больше, тем лучше» или «Один куда-то денется, а тут – другой». Англия, очнись! Если не действовать решительно, писатели исчезнут совсем. Кто будет писать в газетах о современной девушке и упадке домашнего уюта? Представьте, что вы понадеялись на Инга, а его нигде нет. Вы призадумались, а?

Нам скажут, что это нелепо – только динамит мог бы изгнать настоятеля из «Ивнинг Стандард». Не зарекайтесь. Дело дошло до того, что ничему нельзя верить. Знаете ли вы, например, что весь год, когда меня не было в Лондоне, я был не в Дартмуре, как полагали, а в Голливуде? Если бы я не подкупил дочь тюремщика, и она не сунула в пирог напильник, я бы там и сидел. Что скажете?

Голливуд ужасно влияет на нравственность. Он дышит обманом и лукавством. Ни один предмет, ни одно явление не равны самому себе. Дерево – крашеный столб, подпертый какими-то бочечками. Дворец Гарун аль Рашида, который мы видим на экране, был в жизни картонным макетом (4 фута на 3). Поэтичная лагуна – дурно пахнущий бассейн, по которому, вздымая волны, ходит ассистент в трусах.

Представьте, как действует это на чувства творца. С детства наученный любить правду, он попадает туда, где наживаются на подлоге. Поневоле задумаешься, правильно ли тебя воспитывали. Через месяц-другой уже нельзя положиться на то, что он не будет мошенничать в гольфе или при подсчетах налога.

Страдает и его достоинство. Сценаристов держат в закутках. На каждой студии располагаются ряды жалких хижин, в каждой из которых сидит писатель. Сквозь решетку белеют испуганные лица, и порой, жалобно скуля, злосчастные авторы просят, чтобы их вывели на прогулку. Как, по-вашему, легко это видеть? Сердце буквально истекает кровью. Только очень жестоких людей не тронет такое зрелище.

Как-никак, писатель – человек. Ему положены жизнь, свобода и стремление к счастью. Можно ли держать его на привязи?

Нет, я не хочу сказать, что их очень мучают. На лучших студиях к ним даже добры. Часто видишь, как Уорнер или Ласки кормят их салатом через решетку. Относится это и к самым гуманным режиссерам.

Что там, сценаристы нередко дружат с режиссерами. Кинг Видор рассказывал мне трогательную историю. Как-то утром он шел в ателье, сосредоточившись на будущей съемке, и ощутил, что его дергают за полу пиджака. Посмотрев вниз, он увидел своего ручного сценариста, Уильма Эдгара Дела-мера, глядевшего на него так странно, словно он хотел его предостеречь.

Поначалу мистер Видор принял это за шутку, но что-то подсказало ему, что где-то таится опасность. Он вспомнил детские книги, в которых верный пес оттаскивал хозяина от пропасти. Повернувшись на 180, он пошел в кафе, где выпил обезжиренного молока. И правильно сделал, поскольку в ателье ожидала заморская звезда с тяжелым характером. Можете не сомневаться, что Эдгар получил хороший ужин.

Однако это – частный случай. Не все режиссеры подобны Кингу Видору. Большей частью они изводят узника поправками, от чего тот теряет и достоинство, и аппетит. Губит сценаристов то, что с ними никто не считается. Режьте по живому, кромсайте, давайте понять, что диалог сырой, и вскоре вы добьетесь того, что розы на его ланитах безвозвратно поблекнут.

Говорят, в Голливуде есть сценаристы, которые годами получают жалованье, хотя ни одна их строчка применения не нашла. Есть и такие, кого никто не видел, словно узников Бастилии. Они сидят в своем закутке и растят бороду. Время от времени с ними возобновляют контракт, а потом опять забывают.

Если все так, как я описал, напрашивается вопрос – почему писатели туда едут? Ответ уложится в одно слово: «Насилие».

Честности ради скажу, что киномагнаты очень редко прибегают к физическим методам. Иногда особенно упорному автору дают мешком по голове в темной аллее, чтобы отправить в пустыню, пока он не очнулся, но, как правило, действуют мягче, деликатней.

Два-три магната – скажем, Ласки и Цукор – завидев добычу, следуют за ней в кафе или ресторан, а там садятся за соседний столик.

Минуту-другую царит тишина, нарушаемая хрустом салата. Потом Ласки, чуть повысив голос, задумчиво произносит.

– Как ее фамилия?

– Чья? – осведомляется Цукор.

– Да этой высокой блондинки.

– Какой именно?

– Ну, она была в пляжном клубе.

– Э?

– На ней еще такой розовый купальник.

– А, эта, с веснушкой на спине!

– С веснушкой? С родинкой, насколько я понял.

– Нет. С веснушкой. В самом низу позвоночника.

– Да ладно. Как ее зовут?

– Забыл. Спрошу, когда увижу. Мы с ней хорошо знакомы.

Тут они недолго молчат. Слышится учащенное дыхание. Автор стоит у столика, жадно поблескивая глазами.

– Простите, – говорит он, – я вмешался в частную беседу, но вы сказали, что знакомы с высокой блондинкой именно того типа, который я люблю. Как ни странно, такую девушку я годами искал по всей стране. Где ее можно найти?

– В большом саду, – отвечает Ласки. – В Голливуде.

– Далековато, а? – сочувствует автору Цукор.

– Если бы вы были писателем, – вступает в беседу Ласки, – мы бы завтра взяли вас с собой.

– Поразительно! – говорит жертва. – Я писатель, Дж. Монтегю Бримуорти. «Мастер сюжета» («Нью-Йорк Тайме»), «Могучий, беспримесный реализм» («ГералдТрибьюн»), «Ни одной скучной страницы» («Уимен'з Уир»).

– Что ж, – говорит Ласки, вынимая контракт, – подпишитесь вот здесь.

– Тут-тут, где мой палец – поясняет Цукор. Ловушка захлопнулась.

Если этот метод не сработает, выбирают другой, покруче. Потребность в сценаристах вернула к жизни добрый старый обычай – людей крадут. Соперничество между студиями так остро, что никто не защищен.

Я слышал об очень занятном случае. Один человек отправился на Запад, чтобы поискать там нефть. Он был из тех, кто буквально помешан на этом ископаемом. Меньше всего на свете думал он стать писателем. Кроме писем и поздравительных телеграмм, он ничего не писал.

Случилось так, что его внешность наводила на мысль о сценаристе. У него были высокий лоб, похожий на купол, пронзительный взор и та циничная усмешка, которая обычно означает, что ждать эпиграммы недолго.

Однако писателем он не был, и очень удивился, когда на пустынной улице Лос-Анджелеса, где он размышлял о нефти, какие-то люди в масках схватили его, усыпили и увезли в закрытой машине. Очнулся он в конурке. Перед ним лежал отточенный карандаш, а строгий субъект советовал ему не лениться и подпустить секса, но в меру, из-за цензоров.

У этой истории есть странное продолжение. Герой ее философски смирился с неизбежностью, забыл о нефти и написал несколько фраз. Оказалось, что это легче легкого. Вскоре он строчил не хуже самых старых и высоколобых коллег. Так начал свою карьеру Ноэл Кауард.

XVIII
ТЕАТР

1

Теперь расскажу о театре и о моем вкладе в это искусство.

Один приятель сказал мне, что написал пьесу, но горюет, ибо звезда, о которой он мечтал два года, заключила контракт на телевидении, а другая звезда, о которой он мечтал до этого, внезапно уехала в Голливуд. И это – после того как он трудился, словно бобер, приспосабливаясь ко вкусам режиссера, его жены, главного спонсора, его сына и четырнадцатилетнего мальчика по имени Гарольд, которому спонсор безоговорочно верил!

Кроме того, ему давно надоели пробные турне с неизбежно сопутствующими им словами: «Подождите до вторника. Вечером в понедельник провинция сидит дома», «Сами знаете, вторник… Подождите до среды* и, наконец, «В среду их сюда не загонишь. Четверг, вот наш день». А режиссер зудит у локтя, жуя незажженную сигару: «Д-да, подработать нужно. Недоделки, недоделки…».

Лично я никогда не жалел о своих романах с театром. Они утомительны, много волнуешься, лысеешь (меня принимают в полумгле за Юла Бриннера), зато встречаешь очень интересных людей. Мне попалось за кулисами столько незабываемых типов, что можно заполнить «Ридерз дайджест» на годы вперед. Многих я описал в книге «Введите девушек!».

Первую пьесу я создал вместе с Генри Каллимором, когда мне было семь лет. Не знаю, почему это пришло нам в голову, но – пришло, и Генри сказал, что требуется интрига. «Какая?» – спросил я. Он ответить не мог, но читал или слышал, что без нее не обойдешься. Мы несколько растерялись, однако не сдались, уповая на то, что все сойдется (так делал и Чехов).

Он (Генри, не Чехов) был старшим, поскольку и впрямь был старше года на три, а кроме того, владел вечным пером. Я его морально поддерживал, используя тот же метод, который позже оправдал себя в моем союзе с Гаем Болтоном: Гай писал, а я на него поглядывал, спрашивая: «Ну, как?» – и, услышав «Порядок!», шел читать Агату Кристи.

С Болтоном система работала на славу. Наверное, точно так же сотрудничали Бомонд и Флетчер. А вот Генри меня подвел. Не захочешь, скажешь: трость ветром колеблемая! Написав

«Действие первое

Входит Генри.

Г. Что на завтрак? Овсянка и бекон? Очень хорошо!».

Он остановился, израсходовав снаряды.

Как он думал развивать интригу, я так и не узнал. Овсянка отравлена? («Да, инспектор, это мышьяк, насколько я понимаю»). А может быть, из кладовки выпадет мертвое тело? Это осталось неизвестным. Какая жалость!

С тех пор я приложил руку к 16 пьесам и 22 мюзиклам – один, с соавтором или как незаменимый Чарли. Этот Чарли есть в каждой труппе. Никто не знает, откуда он взялся, но деньги ему платят. Тут очень важна приветливая улыбка.

Что до пьес в прямом смысле слова, они нередко проваливались. Собственно, я не отдавал им сердца. Мюзиклы, вот моя стезя. Мне легче написать «Оклахому», чем «Гамлета» (вообще-то я не написал ни того, ни другого, но мысль ясна).

На сцену я попал в 1904 году, создав тексты песенок для «Сержанта Бру», который шел в театре Принца Уэльского. Позже, в 1906, я подрядился за 2 фунта в неделю писать эти тексты для театра «Олдуич». Где-то я упоминал, что мне довелось сотрудничать с молодым американским композитором по имени Джером Керн. Когда, через много лет, я буквально столкнулся в Нью-Йорке с ним и с Болтоном, мы объединились и творили для театра «Принсес». Работал я и с Виктором Гербертом, Джорджем Гершвином, Рудольфом Фрими, Зигмундом Ромбергом, Винсентом Юменсом, Имре Кальманом, Иваном Кариллом, Францем Легаром и сотней других. Год за годом предвечерние сумерки заставали меня в поисках рифмы к слову «июнь». (Один даровитый юнец счел, что уместно «плюнь», и был изгнан из гильдии.)

Поэтому не удивляйтесь, если я, улучив минутку, размышляю о нынешних нью-йоркских мюзиклах. Что станет с ними? Продержатся ли они? Если да, то как долго? Придет ли день, когда мы тщетно будем искать их? Остановится ли их стоимость? И теперь нелегко собрать 250 000; что же завтра, когда понадобится миллион?

Пытались ли Вы добыть 250 000? Это – не пятерку занять до пятницы! Как-то Говард Дитц написал слова для хора, которым начинается одно бродвейское ревю. Вот они:

 
Почему глаза сияют?
Почему сердца пылают?
Почему душа играет?
Гордон деньги раз-до-был!
 

Подпевая, поневоле уронишь слезу. Через что прошел бедный Макс Гордон? А ведь он, крупный режиссер, должен делать это снова и снова.

Лично я не понимаю, как пойти на это во второй раз. Несколько лет назад решили возобновить постановку, к которой я был причастен в 1920 году, и пригласили меня на представление для спонсоров. Я пришел и еле унес ноги. Шляпа, еще хорошая, потеряла всякую форму, ботинки потрескались, щеки обросли щетиной, нос распух. Чувствовал я себя так, будто вылез из мусорного бака (газеты написали: «Вудхауз просто вылез из мусорного бака!»).

Представление для спонсоров включает в себя жалких попрошаек (режиссер, пианист, специально нанятые певцы, а также друзья, которые смеются и хлопают) и толстых субъектов с каменными лицами, которых удалось загнать в специально снятый зал. Это – спонсоры или, точнее, потенциальные спонсоры, поскольку золото у них есть, но его надо вытянуть.

Обеспечив гостей икрой, напитками и сигарами, режиссер начинает читать пьесу, останавливаясь время от времени, чтобы предоставить место певцам. Толстые субъекты молчат, только двигают челюстями. Иногда журчит виски с содой. Когда икра дойдет до ватерлинии, субъекты удаляются, не проронив ни слова.

Повторяется это много раз. Чтобы поставить «Оклахому», дали 89 таких представлений. Должно быть, примерно на шестьдесят третьем кто-то пошевелился в кресле и извлек чековую книжку. Вероятно, его тронула песня, напомнив о далеком детстве, а может, совесть прошептала, что за икру надо платить. В общем, чек он выписал.

Но на сколько? На 10 000? На 20? Да хоть на 50! Это истинные крохи для такой постановки. В начале турне «Оклахоме» не хватало двадцати тысяч, и ей бы не видать Нью-Йорка, если бы на помощь не пришел С.Н. Берман.

Хорошо, вы набрали 250 000. Что же дальше? Поначалу, для затравки, вам придется выручать не больше 33 000 в неделю. Вчера я видел бухгалтерский отчет одного из самых преуспевающих театров, ставящих мюзиклы. 36 444 д. 9 ц. за неделю. Вроде бы неплохо, но вычтем расходы, и остается 3 597 д. 83 ц. Я не математик, но мне показалось, что года полтора придется собирать 36–37 000 в неделю, пока спонсоры почешутся. Эти здравомыслящие люди склонны выкурить даром сигару или закусить икрой.

Вот почему, увидев меня в позе роденовского «Мыслителя», можете не сомневаться, что я задаю себе вопрос: «Куда ты идешь, бродвейский мюзикл?» или, если хотите: мюзикл, куда ты идешь?» Годы бегут, цены растут… Поневоле задумаешься.

2

Самая главная сложность – с рабочими сцены. Положение просто ужасное. Вкратце оно сводится к тому, что рабочим надо платить, а театральное начальство жалеет денег. Профсоюз, напротив, денег требует. «Гони монету», – говорит он. Ему нравятся чужие деньги. Возникает напряженность, а там – начинаются перебранки. Я слышал, как начальство называло профсоюз кровопийцей, тогда как профсоюз только рад съязвить насчет сквалыг, которые донесут до шестого этажа охапку самых скользких угрей, ни одного не выронят.

Пьесы теперь по большей части идут в одной декорации, и режиссер ощущает, что если ее поставили, с рабочими можно попрощаться. Он не понимает, зачем платить им каждую неделю. Ему нужен служитель с веничком, чтобы обметать пыль и отгонять моль.

Профсоюз мыслит иначе. Есть декорации, нету, изволь нанимать рабочих на случай, если они появятся. Ясно? Попытка бороться с профсоюзом приводит к забастовке, сперва – этих самых рабочих, потом электриков, потом – актеров, кассиров, швейцаров и кота. Вот почему Виктор Бордж, играющий два часа на рояле, вынужден оплачивать восемь рабочих сцены. Недавно комедию с одной декорацией и тремя актерами обслуживали целых пятнадцать человек. Публики иногда мало, рабочих всегда хватает. Поднимается занавес, а они тут как тут.

Рискуя заслужить упрек в дотошности, объясню, что они делают, когда им нечего делать. Само собой разумеется, все чинно, все отлажено. Сперва прямым голосованием выбирают главного, известного в дальнейшем как Ленивец. Его долг – свисать со стропила головой вниз. Потом идут Старший и Младший Лодыри, которые лежат на кушетках (римский стиль) в венцах из роз. За ними следует мелочь по кличке Полевые лилии (12 шт.). Поскольку я не знаю точно их функций, пришлось заглянуть в один театр, где меня принял Младший Лодырь, некий Уилберфорс, несколько раздосадованный тем, что я мешаю ему решать кроссворд.

– Если нетрудно, мистер Уилберфорс, – начал я после взаимных приветствий, – объясните мне кое-что.

– Что именно?

– Ну, насчет рабочих сцены…

– Мы не любим этого наименования. Что-то в нем есть низменное. Работа, знаете ли, пот, грязь… Справедливей называть нас праздным классом или, если хотите, элитой. Конечно, в крайних случаях мы трудимся. Не далее чем вчера режиссеру показалось, что лучше передвинуть кресло. Нас пригласили на совещание, и задолго до начала спектакля дело было сделано. Под руководством Ленивца мы, Лодыри, то есть я и мой младший собрат, Сирил Маспрет, взяли кресло за ручки и перенесли. Да, это нелегко. Мы не щадим себя, когда раздается зов.

– Должно быть, он раздается редко? Обычно вы отдыхаете?

– О, да!

– Не начинайте с междометий, – назидательно сказал я, и Уилберфорс покраснел, хотя я старался его не обидеть.

Тут кто-то произнес:

– О, Господи! Жена!

На сцене репетировали одну из тех викторианских комедий, которые должны вызывать ностальгию по добрым старым временам. Уилберфорс вздрогнул.

– Какой шум! – сказал он. – Конечно, актерам жить надо, но зачем столько суеты? Как тут припомнишь австралийскую птицу, три буквы, первая «э»? Неподалеку ставят пьесы про гангстеров, и Ленивца все время будят выстрелы. Он выказал неудовольствие, теперь актеры тихо говорят: «Пиф-паф!» М-да… первая буква «э..».

Догадавшись, что «Ра» (египетский бог, две буквы) не подойдет, я воскликнул в озаренье:

– Эму!

– Простите?

– Ну, австралийская птица.

– Не начинайте со слов-паразитов.

Теперь покраснел я и еще не отошел, когда к нам приблизился важный субъект в широких брюках и узкой жилетке. Он оказался Младшим Лодырем.

– Вы тоже любите кроссворды? – осведомился я. Он засмеялся и покачал головой.

– Нет, я скорее мечтатель… и читатель. Как вам этот Кафка?

– А вам?

– Я первый спросил, – улыбнулся он, и мы попрощались.

Так что я до сих пор не знаю, чем заполняют время Лилии. Играют в прятки? Очень удобно за кулисами. Скачут? Читают, как Младший Лодырь?

Один режиссер увидел на 45-й стрит, как строят театр «Эвон».

– Черт! – сказал он, тронутый до глубин души. – Тут меньше рабочих, чем у нас в пьесе с одной декорацией.

Так-то, дорогой читатель.

3

Должно быть, многими трудностями нью-йоркский театр обязан кассирам. Они всячески стараются, чтобы публика купила поменьше билетов. Одна дама, живущая в Фарминг-дейл, Нью Джерси, недавно написала такое письмо:

«Пожалуйста, пришлите четыре билета по 4 доллара на любой субботний спектакль. 16 дол. прилагаю».

И получила ответ:

«На субботние спектакли нет билетов по 2 доллара».

Тогда она написала:

«Прошу Вас, перечитайте мое письмо и разглядите чек».

Театр ответил:

«На субботние спектакли нет билетов по 2 доллара».

Страсти накалялись. Дама написала снова:

«Не понимаю, что тут сложного. Я и не намекала на билеты по 2 доллара. Я просила четыре билета по 4 доллара и приложила соответствующий чек. Четыре на четыре – шестнадцать. Прошу выслать билеты!»

Смутился ли кассир, покраснел ли, стал ли рыть землю ногой? Еще чего! Он ответил:

«На субботние спектакли нет билетов по 2 доллара».