Текст книги "Том 9. Лорд Бискертон и другие"

Автор книги: Пэлем Вудхаус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 38 страниц)

ГЛАВА VII

Каждому известно, что есть много способов измерять время; и с давних пор ученые мужи жарко отстаивают каждый свой. Гиппарх Родосский злорадно усмехался, стоило упомянуть при нем Марина Тирского; а взгляды Ахмеда ибн Абдаллы из Багдада до колик смешили Пурбаха и Региомонтана. Пурбах, в обычной своей грубовато-добродушной манере, говорил, что человек этот, видимо, настоящий осел, а когда Региомонтан, чьим девизом было «Живи и другим не мешай», убеждал, что Ахмед просто молод и честолюбив, а потому не следует судить его слишком сурово, Пурбах спросил: «Да-а?» – и Региомонтан отвечал: «Да, да» – на что Пурбах воскликнул, что от Региомонтана его просто тошнит. Так случилась их первая ссора.

Тихо Браге мерил время широтами, квадрантами, азимутами, крестовинами, армиллярными сферами и параллактическими линейками и частенько говаривал жене, выводя азимут и выставляя кошку на ночь: «Самое верное дело!». А потом, в 1863 году, явился Доллен с его «Die Zeitbesttimmung vermittelt des tragbaren Durchgangsinstrument im Verticale des Polarstens» (ставший бестселлером в свое время, а впоследствии экранизированный под названием «Грехи в багровых тонах») и доказал, что Тихо, перепутав как-то вечерком, после бурного ужина в Копенгагенском университете, амиллярную сферу с квадрантом, все свои исчисления вывел неправильно.

Истина же в том, что время измерить невозможно. Для Джорджа Финча, наслаждавшегося обществом Молли, следующие три недели мелькнули, как одно мгновение; а для Хамилтона Бимиша, чья любимая девушка укатила в Ист Гилиэд, штат Айдахо, представлялось невероятным, что хоть один разумный человек может предположить, будто в сутках всего двадцать четыре часа. Случались моменты, когда Хамилтону чудилось, будто с луной что-то стряслось и время застыло на одной точке.

Но вот наконец три недели миновали, и в любую минуту Хамилтон мог услышать, что Юлали вернулась в мегаполис. Весь день напролет он расхаживал со счастливой улыбкой на лице, и сердце у него колотилось и пело от избытка чувств, когда он вышел встретить Гарроуэя, который только что появился в его квартире.

– А, Гарроуэй! – воскликнул Хамилтон. – Ну, как дела? Что привело вас ко мне?

– Как я понял, сэр, – ответил полисмен, – вы просили принести вам мои стихи, когда я их закончу.

– Ах да, конечно, конечно! Запамятовал. С памятью у меня что-то последнее время. Итак, вы написали первые свои стихи, а? Про любовь, молодость и весну, наверное…

Их перебил телефонный звонок.

– Простите. – Хотя аппарат разочаровывал его последние дни раз за разом, Хамилтон все-таки возбужденно подскочил и сорвал трубку.

– Алло?

– Алло-о?

На этот раз разочарования не последовало. Голосок был тот самый, так часто звучащий в его мечтаниях.

– Мистер Бимиш? То есть – Джимми?

Хамилтон глубоко вздохнул и до того обрадовался, что в первый раз с тех пор, как он достиг совершеннолетия, сделал вдох через рот.

– Наконец-то! – закричал он.

– Что вы сказали?

– «Наконец-то!» С тех пор, как вы уехали, каждая минута тянулась для меня, будто час.

– И для меня тоже.

– Вы серьезно? – страстно выдохнул Хамилтон.

– Да. В Ист Гилиэде минуты всегда так тянутся.

– А, да-да, – несколько обескураженно пробормотал Бимиш. – А когда вы вернулись?

– Четверть часа назад. Хамилтон воспарил снова.

– И сразу позвонили мне?

– Да. Хотела узнать телефон миссис Уоддингтон в Хэмстеде.

– И это единственная причина?

– Конечно, нет. Я хотела узнать, как вы…

– Правда? Правда?

– …и скучали ли обо мне.

– Скучал ли!

– Значит, скучали?

– Конечно! Конечно!

– Как мило с вашей стороны! А я уже подумала, вы о моем существовании и думать забыли.

– У-ух! – в полном расстройстве выкрикнул Бимиш.

– А хотите, я что-то скажу? Я тоже скучала.

Хамилтон сделал еще один глубокий, абсолютно ненаучный вдох и уже готов был излить всю душу в аппарат, отчего провода наверняка бы расплавились, как вдруг нахальный мужской голос ударил по барабанным перепонкам.

– Эд, это ты?

– Нет! – загремел Хамилтон.

– А это – Чарли. Эд, в пятницу годится?

– Нет! – прогрохотал Хамилтон. – Слезь с провода, болван! Убирайся, чтоб тебя!

– Разумеется, если хотите, – отозвался нежный женский голосок, – но…

– Прошу прощения. Простите, простите и еще раз простите! Какой-то дьявол в образе человеческом затесался в наш разговор, – поспешно объяснил Хамилтон.

– А-а! Так о чем мы говорили?

– Я намеревался…

– А-а, вспомнила. Телефон миссис Уоддингтон. Я как раз просматриваю свою почту и, представьте, наткнулась на приглашение от мисс Уоддингтон на свадьбу. Как я вижу, свадьба завтра! Подумать только!

Хамилтон предпочел бы поговорить о другом, не о пустяках вроде женитьбы Джорджа Финча, но тему сменить оказалось трудно.

– Да. Венчание в Хэмстеде завтра. Джордж живет там в гостинице.

– Значит, тихая деревенская свадьба?

– Да. Наверное, миссис Уоддингтон постарается не афишировать Джорджа.

– Бедняга этот Джордж!

– Я поеду туда поездом в час тридцать. Может быть, поедем вместе?

– Не уверена, что вообще сумею выбраться. Накопилось много дел, меня ведь так долго не было. Давайте пока оставим вопрос открытым.

– Хорошо, – безропотно согласился Хамилтон. – Но в любом случае, вы согласны пообедать со мной завтра вечером?

– С большим удовольствием.

Глаза Хамилтона прикрылись, и он стал переминаться с ноги на ногу.

– Так какой же номер миссис Уоддингтон?

– Хэмстед, 4076.

– Благодарю.

– Пообедаем в «Лиловом цыпленке», хорошо?

– Чудесно.

– Туда всегда можно попасть, если вас там знают.

– А вас знают?

– И очень близко.

– Ну и прекрасно. До свидания.

Несколько минут Хамилтон простоял в глубокой задумчивости, а отвернувшись от аппарата, с удивлением наткнулся взглядом на офицера Гарроуэя.

– А я и забыл про вас совсем. Так, дайте вспомнить, вы сказали, что пришли?…

– Прочитать вам стихи.

– Ах да, конечно. Полисмен застенчиво кашлянул.

– Это, мистер Бимиш, маленькое произведение – так, учебный набросок, можно сказать, об улицах Нью-Йорка. Как они видятся патрульному полисмену. Мне бы хотелось прочитать их, с вашего позволения…

Офицер Гарроуэй перекатил вверх-вниз адамово яблоко и, прикрыв глаза, стал декламировать тем особым голосом, какой приберегал для свидетельских показаний мировому судье.

– Улицы!

– Это заголовок, да?

– Да, сэр. А также – первая строка.

– Это что же, – вздрогнул Хамилтон, – верлибр?

– Сэр?

– Нерифмованные стихи?

– Да, сэр. Как я понял, вы говорили, что рифмы – прием затасканный.

– Неужели я действительно так говорил?

– Действительно, сэр. И знаете, без рифм гораздо удобнее. Сочинять такие стихи очень легко.

Хамилтон недоуменно взглянул на него. Наверное, он и вправду говорил то, что процитировал сейчас его собеседник, и все же: неужели он намеренно пожелал лишить собрата-человека чистой радости срифмовать «любовь» и «вновь»? В нынешнем его настроении поверить этому немыслимо!

– Странно! – пробормотал он. – Весьма странно! Однако продолжайте.

Офицер Гарроуэй опять проглотил что-то крупное и острое и опять прикрыл глаза:

 
Улицы!
Мрачные, безжалостные, мерзкие улицы!
Мили и мили мучительных улиц
На Восток, на Запад, на Север,
А уж тем более на Юг!
Печальные, унылые, безрадостные
Улицы!
 

Хамилтон Бимиш вздернул брови.

 
Я меряю эти скорбные улицы,
Невыносимо страдая.
 

– Почему? – поинтересовался Хамилтон.

– Это, сэр, входит в мои обязанности. Каждый патрульный прикреплен к определенному району города.

– Нет, я имел в виду – почему вы страдаете?

– Потому что, сэр, сердце истекает кровью.

– Кровью? Это сердце?

– Да, сэр. Я смотрю на всю мерзость, и сердце – ну, истекает.

– Ладно, продолжайте. Мне это кажется весьма странным. Но – продолжайте.

 
Я вижу, как мимо снуют серые люди,
Кося и виляя взглядом,
Глаза их блестят смертоносной злобой,
Они – прокаженные улиц…
 

Хамилтон как будто порывался что-то сказать, но сдержался.

 
Мужчины, которые были мужчинами,
Женщины, бывшие когда-то женщинами,
Дети, сморщенные обезьянки,
И псы, которые скалятся, кусают,
рычат, ненавидят.
Улицы!
Мерзкие, зловонные улицы!
Я шагаю по этим бесстыдным улицам
И смерти взыщу!
 

Офицер Гарроуэй замолчал и открыл глаза, а Хамилтон, подойдя к нему, энергично похлопал его по плечу.

– Так, понятно! – сказал он. – У вас нелады с печенью. Скажите, случаются у вас боли под ложечкой и в спине?

– Нет, сэр.

– Высокая температура?

– Нет, сэр.

– Значит, гепатита еще нет. Вероятно, легкая атония пищевого тракта. Мой дорогой, вам самому должно быть ясно, что эти стихи совершенно неправильны. Что за абсурд? Разве вы не замечаете, патрулируя улицы, сколько приятных и красивых лиц? На улицах Нью-Йорка полно милейших людей. Я вижу их всюду. Беда в том, что вы смотрите на них желчным взглядом.

– Так вы же сами велели мне быть неистовым и едким, мистер Бимиш.

– Ничего подобного! Видимо, вы неправильно меня поняли! Едкость в поэзии совершенно неуместна. Стихи должны дышать красотой, очарованием, чувством. А тема у них всегда одна – сладчайшее и божественней шее из всех человеческих чувств, Любовь! Только она способна вдохновить истинного барда. Любовь, Гарроуэй, – это огонь, который сверкает и разгорается, пока наконец не воссияет над всеми людьми, над сердцем Вселенной и не осветит весь мир и всю природу щедрыми лучами! Шекспир говорит об экстазе любви, а уж он знал, что делал. Ах, Гарроуэй! Лучше жить в убогой хижине с милой, чем одному – в огромном дворце! В мирное время любовь исторгает звуки из пастушьей свирели, во время войны пришпоривает боевого коня. В чертогах красками сверкает, в селеньях нивы освещает своим немеркнущим огнем. Она везде, где мы вдвоем с подругой нежной пребываем, шалаш убогий станет раем, когда она сияет нам, иль мы, по голубым волнам, плывем, не ведая разлуки… В общем, уясните все это своей тупой головой, и, возможно, тогда вы напишете приличные стихи. Если же вы будете придерживаться таких нелепых взглядов – зараза какая-то, собаки – впустую потратите время. Уж лучше вам сразу взяться за титры к фильмам.

Офицер Гарроуэй был тихим человеком. Он смиренно склонил голову перед бурей.

– Хорошо, мистер Бимиш. Я вас понял.

– Очень надеюсь. Изложил я все достаточно ясно. Что за тенденция у молодых писателей сосредоточиваться на трупах, сточных канавах и отчаянии? Писать надо про любовь. Говорю вам, Гарроуэй, любовь – это второе солнце, которое рождает добродетель, куда ни упадут ее лучи. Она сладка, она ясна, как свет. Ее прекрасный голос не устанет. Она – великий дар, которым Бог благословил лишь только нас, людей. Она – отметьте это особо, Гарроуэй, – не жаркий огнь воображения, который вспыхнет и тотчас угаснет. Не похотью питается она и не живет страстями. Нет, любовь – серебряная цепь, святая связь, соединяющая сердце с сердцем, с душою – душу, человека – с Богом… Вам ясно?

– Да, сэр. Именно, сэр. Теперь мне все совершенно понятно.

– Тогда ступайте, перепишите свои стихи в таком ключе.

– Да, мистер Бимиш. – Полисмен засмеялся. – Только вот еще одно дельце…

– В мире нет дел важнее любви!

– Видите ли, сэр, это насчет фильмов… Вы упомянули о титрах…

– Гарроуэй! Надеюсь, вы не намерены сообщить мне, что после всех моих стараний вы все-таки хотите опуститься до работы в кино?

– Нет, что вы, сэр! Правда, нет! Но несколько дней назад я приобрел по случаю акции кинокомпании и до сих пор, как ни стараюсь, не могу их сбыть. Я подумал, раз уж я тут, спрошу-ка вас, может, вы что про них знаете.

– А что за компания?

– «Самые лучшие фильмы», в Голливуде, штат Калифорния.

– Сколько же акций вы купили?

– На пятьдесят тысяч долларов.

– А заплатили сколько?

– Триста долларов.

– Вас надули. Все эти акции – просто бумага. Кто вам их продал?

– К несчастью, забыл его имя. Такой старикан с красным лицом и седыми волосами. Только бы мне его встретить… – тепло и сердечно добавил Гарроуэй. – Так его отколочу, что на внуках отзовется. Сладкоречивый крокодил!

– Любопытно, – задумчиво произнес Хамилтон, – где-то в глубине памяти что-то такое у меня смутно шевелится, именно в связи с этими акциями. Кто-то консультировался со мной насчет них. Хм… Нет, бесполезно! Никак не вспоминается. Слишком я был занят последнее время, у меня все вылетело из головы. Ну а теперь ступайте, Гарроуэй, и принимайтесь за стихи.

Полисмен насупился. В его добрых глазах полыхнуло бунтарское зарево.

– Нечего их переделывать! Там все правда!

– Гарроуэй…

– Я написал, что Нью-Йорк плохой город, так ведь он и правда плохой. Тьфу, мерзость! Вот уж поистине зараза! Вползут к тебе в душу, всучат эти собачьи акции… Стихи у меня правильные, и я их исправлять не буду. Вот так-то, сэр!

Хамилтон покачал головой.

– Ничего, Гарроуэй, – сказал он, – Однажды в сердце у вас проснется любовь, и вы поменяете свои взгляды.

– Однажды, – холодно возразил полисмен, – я встречу этого втирушу и попорчу ему физиономию. А тогда уж не у меня одного сердце будет разрываться!

ГЛАВА VIII

День свадьбы Джорджа Финча расцвел светло и ярко. Солнце сияло так, как будто Джордж, женясь, оказывал ему личное одолжение. Ветерки несли с собой слабый, но отчетливый аромат апельсинового цвета, а птицы, как только покончили с практическими делами, то есть закусили ранним червячком, все до единой, на много миль вокруг, занялись одним: усевшись на ветках, во всю распевали «Свадебный марш» Мендельсона. Словом, денек был из тех, когда человек колотит себя по груди, заливаясь «Тра-ля-ля-ля!», что Джордж и проделывал.

Шагая из гостиницы после ланча, он думал только об одном – через несколько коротких часов их с Молли унесет волшебный поезд, и каждый поворот колес будет приближать их к Островам Блаженства, уносить (что еще приятнее) все дальше от миссис Уоддингтон.

Мы не станем отрицать, что за последние три недели будущая теща досаждала Джорджу дальше некуда. Ее попытки – всегда безуспешные – скрыть муки, какие ей причинял один его вид, обескураживающе действовали на впечатлительного молодого человека. Нельзя сказать, чтоб Джордж страдал особым тщеславием, и если б мачеха Молли удовольствовалась тем, что смотрела на него просто как на ошметок, что приволок из мусорного бака кот, он и то воспрял бы духом. Но нет! Миссис Уоддингтон зашла еще дальше. Все ее взгляды кричали о том, что кот, вглядевшись в Джорджа попристальнее, разочаровался напрочь. Увидев, что за ошметок он извлек из бака, кот, досадливо поморщившись, как всегда морщатся кошки при открытии, что все их труды пропали впустую, отправился на новые розыски. Для влюбленного, считающего минуты до того дня, когда единственная девушка в мире соединится с ним, все, буквально все вокруг сияет радостью и счастьем. Но Джордж, несмотря на серьезнейшие старания, вынужден был исключить из «всего» миссис Уоддингтон.

Однако мелкие досады были в конце концов пустяком, и мысль, что в доме, к которому он приближается, обитает страдалица, которую печалят всякие напоминания о нем и ничто не может утешить, ничуть не снизило бьющего через край блаженства. Тихонько мурлыча под нос, Джордж вошел в сад, а на дорожке наткнулся на Хамилтона Бимиша, задумчиво раскуривающего сигарету.

– Привет! – воскликнул Джордж. – Ты здесь?

– Да, здесь, – согласился Хамилтон.

– Ну, как ты нашел Молли?

– Очаровательной. Правда, видел я ее мельком, она убегала.

– Как так – убегала?

– Атак. Какая-то маленькая закавыка. Разве ты не знал? Джордж схватил друга за руку.

– Боже мой, в чем дело?

– О-ой! – охнул Хамилтон, выдирая руку– Нечего так волноваться! И всего-то, со священником произошел несчастный случай. Только что позвонила его жена и сообщила, что, пытаясь дотянуться до ученого тома на верхней полке, он свалился со стула и растянул лодыжку.

– Бедняга! – посочувствовал Джордж. – Чего ему понадобилось лезть куда-то в такое время? Человек все-таки должен раз и навсегда решить в самом начале своей карьеры: либо он священник, либо акробат, – а уж потом не отклоняться от выбранного пути. Хамилтон, что за чудовищная новость! Я должен немедленно подыскать замену. О, Господи! Всего какой-то час до свадьбы, и нет священника.

– Угомонись ты, Джордж! Все хлопочут и без тебя. Миссис Уоддингтон с радостью все отменила бы, но Молли сразу принялась действовать, и очень активно. Позвонила всюду, куда можно, и наконец ей удалось разыскать незанятого священника. Они с мамашей отправились за ним на машине. Вернутся часа через полтора.

– То есть я, что же, – побледнел Джордж, – не увижу Молли еще полтора часа?

– В разлуке любовь разгорается только сильнее. Это я цитирую Томаса Хейнса Бейли. А Фредерик Уильям Томас (начало девятнадцатого века) развивает эту мысль в следующих строках:

 
Говорят, что разлука губит любовь,
Но, прошу вас, не верьте тому!
Разлучался с тобою я вновь и вновь,
А тебя забыть не могу.
 

Будь мужчиной, Джордж! Крепись. Попробуй мужественно перенести разлуку!

– Но это так больно…

– Мужайся! Я вполне понимаю твои чувства. Я сам терплю мучения разлуки.

– Ужасно больно! А еще священник называется! На стул не может залезть, чтоб не звездануться! – Внезапная мысль ударила его. – Хамилтон! А к чему это, когда священник падает со стула и растягивает лодыжку в день венчания?

– Что-что?

– Ну, может, это дурная примета?

– Для священника – несомненно.

– А тебе не кажется, что это – дурное предзнаменование для жениха и невесты?

– Никогда про такую примету не слыхивал. Научись-ка обуздывать свои фантазии. Сам доводишь себя до нервного состояния, а потом…

– Ну а в каком состоянии, по-твоему, может быть человек, если в утро его свадьбы священник кувыркается со стула?

Хамилтон терпеливо улыбнулся.

– Н-да, в таком случае некоторая нервозность неизбежна. Я заметил, что даже Сигсби, не главное, казалось бы, действующее лицо, и то весь издергался. Гулял он тут по лужайке, а когда я, подойдя сзади, положил ему руку на плечо, подпрыгнул, словно вспугнутый олень. Будь у него ум, я бы сказал – у него что-то на уме. Определенно, опять замечтался о своем Западе.

По-прежнему ярко сияло солнышко, но Джорджу почему-то казалось, что вокруг стало облачно и прохладно. Дурное предчувствие охватило его.

– Ну что за досада!

– Так сказал и священник.

– Такую хрупкую, чувствительную девушку, как Молли, огорчают в такой день!

– По-моему, ты преувеличиваешь. Мне показалось, она ничуть не потеряла самообладания.

– Она не побледнела?

– Ни в малейшей степени.

– И не расстроилась?

– Она была в нормальном, обычном состоянии.

– Слава Богу! – воскликнул Джордж.

– Вообще-то она сказала Феррису, отъезжая…

– Что же? Что?

Хамилтон, оборвав фразу, нахмурился.

– С памятью у меня что-то кошмарное. Разумеется, из-за любви. Только что помнил…

– Так что же сказала Молли?

– А теперь забыл. Зато вспомнил, что меня просили передать тебе, как только ты приедешь. Любопытно, как часто бывает – называешь имя, и это подстегивает память! Сказал «Феррис», и мне тут же вспомнилось: а ведь Феррис передал для тебя сообщение.

– К черту Ферриса!

– Попросил, когда увижу тебя, передать, что утром тебе звонила женщина. Он ей объяснил, что живешь ты в гостинице, и посоветовал перезвонить туда, но она ответила – ничего, неважно, она все равно сюда едет. И добавила, что она – твоя старая знакомая по Ист Гилиэду.

– Да? – безразлично обронил Джордж.

– Фамилия, если не перепутал, не то Даббс, не то Таббс, а может, и Джаббс или… ах, да вот! Вспомнил! Память-то у меня лучше, чем я предполагал. Мэй Стаббс. Вот как ее зовут. Говорит тебе что-то это имя?

ГЛАВА IX

Легко и небрежно бросив имя, Хамилтон ненароком взглянул вниз и заметил, что у него развязался шнурок. Наклонившись его завязать, он не заметил, как изменилось у Джорджа лицо, и не услышал (ведь он был из тех, кто даже простейшей задаче отдает все внимание своего великого ума), как тот с присвистом чем-то подавился. Мгновение спустя, однако, он заметил какое-то движение и, оглянувшись, увидел, что ноги Джорджа странно вихляют.

Хамилтон выпрямился. Теперь он видел Джорджа прямо перед собой, во весь рост, и сразу убедился, что переданное сообщение угодило в центр нервной системы его друга. Симпатичное лицо подернулось зеленоватым отливом. Глаза выпучились. Нижняя челюсть отвисла. Ни один человек, хоть раз побывавший в кино, ни на миг не усомнился бы, что Джордж выражает глубочайшее смятение.

– Джордж, дорогой мой! – встревожился Хамилтон.

– Че… чу… чте… – Джордж судорожно глотнул. – Что за имя ты назвал?

– Мэй Стаббс. – Хамилтон с неожиданным подозрением взглянул на друга. – Джордж, расскажи-ка мне все! Незачем притворяться, что это имя тебе незнакомо. Совершенно очевидно, что оно всколыхнуло в тебе потаенные и явно неприятные воспоминания. Очень надеюсь, Джордж, что это не брошенная невеста. Не сломанный цветок, который ты бросил погибать у дороги!

Совершенно ошалелый Джордж таращился в пространство.

– Все кончено! – еле ворочая языком, выговорил он.

– Расскажи мне все, – смягчился Хамилтон. – Мы ведь друзья. Я не стану судить тебя строго.

Внезапная ярость расплавила лед оцепенения.

– А все священник виноват! – страстно вскричал он. – Мне сразу как стукнуло – дурной знак! Ух, вот райское местечко был бы наш мир, если бы священники не грохались со стульев да не подворачивали лодыжки! Все, я погиб!

– Кто такая Мэй Стаббс?

– Знал я ее в Ист Гилиэде, – безнадежно поведал Джордж. – Мы, вроде как, были помолвлены.

– Ты неряшливо построил фразу, – поджал губы Хамилтон, – что, возможно, и простительно при данных обстоятельствах, но, вдобавок, я не понимаю, что значит в данном случае «вроде как». Человек или помолвлен, или нет.

– Не там, откуда я приехал. В Ист Гилиэде есть такое… молчаливое взаимопонимание.

– И между тобой и мисс Стаббс оно было?

– Ну да. Так, детский роман. Сам знаешь, как это бывает. Ты провожаешь девушку разок-другой из церкви. Приглашаешь на пикник… Над тобой начинают из-за нее подшучивать… Ну и вот вам. Видимо, она решила, что мы помолвлены. А теперь прочитала в газетах про мою свадьбу и прикатила устроить шум.

– Вы с ней что, поссорились?

– Да нет. Так, разбежались в разные стороны. Я думал, все кончено и забыто. А когда увидел Молли…

– Джордж, – опустив руку на плечо друга, перебил Хамилтон, – послушай меня очень внимательно, сейчас мы подошли к сути дела. Писал ты ей письма?

– Десятки. Уж, конечно, она их сохранила! Клала, наверное, под подушку.

– Плохо дело, – потряс головой Хамилтон. – Очень плохо.

– Помню, она как-то говорила, что надо судить людей, которые бросают девушку…

Хамилтон стал совсем уж чернее тучи, точно бы печалясь о кровожадности современных девушек.

– Ты считаешь, она едет сюда, чтобы устроить шум?

– А для чего же еще?

– Н-да, наверное, ты прав. Я должен подумать.

С этими словами Хамилтон резко повернул налево и, задумчиво наклонив голову, принялся медленно описывать по лужайке круги. Глаза его обрыскивали землю, словно бы тщась почерпнуть из нее вдохновение.

Редкое зрелище так бодрит, чем вид великого мыслителя, погруженного в глубокое раздумье. Однако Джордж, наблюдая за другом, все больше злился. Он жаждал – что и простительно – скорых результатов; а Хамилтон, хотя и расхаживал весьма солидно, результатов никаких не выдавал.

– Надумал что-нибудь? – не вытерпел Джордж, когда его друг в третий раз отправился по кругу.

Хамилтон в молчаливом укоре вскинул руку и зашагал дальше. Наконец он приостановился.

– Ну? – подался к нему Джордж.

– Относительно этой помолвки…

– Да не было никакой помолвки! Детские глупости, и все.

– Относительно этих глупостей. Слабое звено в твоей линии защиты, несомненно, тот факт, что сбежал ты.

– Да не сбегал я!

– Ладно, я употребил неточное выражение. Надо было сказать – инициативу проявил ты. Ты уехал из Ист Гилиэда в Нью-Йорк. Следовательно, формально ты бросил эту особу.

– Знаешь, ты такими словами не бросайся. Как ты не можешь понять? Это были вполне невинные отношения. Они разваливаются сами собой.

– Я смотрю на дело с точки зрения адвоката. И разреши мне указать, отношения ваши явно на закончились. Я стараюсь четко прояснить для себя все. Если ты желал, чтобы отношения закончились, тебе следовало до отъезда из Гилиэда принять меры, чтобы вашу помолвку расторгла сама мисс Стаббс.

– Не было у нас помолвки!

– Хорошо, расторгла глупости. Вот тогда бы ты стер прошлое. Надо было сделать что-нибудь такое, чтобы она прониклась к тебе отвращением.

– Как я мог? Я не умею!

– И даже сейчас, сумей ты совершить что-нибудь крайне омерзительное, чтобы мисс Стаббс отшатнулась от тебя с гадливостью…

– К примеру?

– Я должен подумать.

Хамилтон прокрутил еще четыре круга.

– Предположим, ты совершишь какое-то преступление, – сказал он, возвращаясь к исходной точке. – Предположим, ей станет известно, что ты – вор. Она не захочет выходить за тебя замуж, если ты на пути к Синг-Сингу.

– Правильно. Но тогда и Молли не захочет.

– Хм, верно. Ладно, подумаю еще…

Несколькими минутами спустя Джордж, уже посматривающий на друга с той неприязнью, которую вызывают носители высшего разума, когда не могут выдать стоящего совета, заметил, что друг этот внезапно вздрогнул.

– Вот оно! – закричал Хамилтон. – Нашел!

– Ну? Ну?

– Мисс Стаббс… Скажи-ка мне, она очень нравственная? Деревенские девицы обычно… такие, ну… недотроги.

Джордж призадумался.

– Не помню. Да ведь я ничего и не делал!

– Думаю, мы можем исходить из предположения, что, проживя всю жизнь в Ист Гилиэде, она все-таки нравственна. А следовательно, решение проблемы очевидно: надо внушить ей, что ты стал распутником.

– Кем?

– Ну, Дон Жуаном. Сердцеедом. Бабником. Это очень легко. Наверняка она насмотрелась фильмов из нью-йоркской жизни, и нетрудно внушить ей, что ты тут испортился. Теперь наш план действий выстраивается четко и просто. Все, что нам требуется, – раздобыть девушку. Пусть явится сюда и заявит, что ты не имеешь права жениться ни на ком, кроме нее.

– Что?!

– Я прямо воочию вижу эту сцену! Мисс Стаббс сидит рядом с тобой, серенькая мышка в самодельном деревенском платьице. Вы вспоминаете старые дни. Ты поглаживаешь ей руку. Внезапно дверь распахивается, ты вскидываешь глаза и вздрагиваешь. Появляется девушка, вся в черном, с бледным лицом. У нее страдальческие глаза, волосы в беспорядке, в руке она сжимает маленький узелок…

– Нет! Только не это!

– Хорошо. Обойдемся без узелка. Она простирает к тебе Руки. Неверным шагом идет к тебе. Ты бросаешься поддержать ее. Очень похоже на сцену из «Прохожих» Хэддона Чемберса.

– А что там такое?

– А что может быть? Невеста видит, что у погубленной девушки больше прав на ее жениха, соединяет их руки и тихо, молча уходит.

Джордж невесело рассмеялся.

– Ты проглядел одно. Где это, интересно, мы раздобудем бледную девушку?

– Н-да, проблема. Я должен подумать.

– А пока ты думаешь, – холодно заметил Джордж, – я предприму единственно возможные меры. Поеду на станцию встречать Мэй. Поговорю с ней и постараюсь убедить…

– Что ж, и это неплохо. Но все-таки мой план – идеален. Только бы найти девушку. Как неудачно, что у тебя нет темного прошлого!

– Мое темное прошлое еще впереди, – горько бросил Джордж.

И, развернувшись, поспешил по тропинке, а Хамилтон, погруженный в глубокое раздумье, зашагал к дому.

Дойдя до лужайки и остановившись закурить сигарету в помощь своим раздумьям, он увидел сцену, побудившую его отшвырнуть спичку и быстро вернуться под укрытие дерева.

Там Хамилтон встал, смотря во все глаза и слушая. Выйдя из зарослей рододендронов, незнакомая девушка тихонько кралась, в обход лужайки, к высоким дверям столовой.

Девичество – пора мечтаний. И Фанни Уэлч, задумавшуюся над положением дел после получения последних инструкций, посетила затейливая мыслишка, залетевшая на ум ненароком, будто пчелка на цветок: пожалуй, если она навестит дом на часик пораньше условленного срока, то, стащив ожерелье, сумеет оставить его себе.

Изъян в первоначально изложенном плане заключался, видимо, в том, что руководство взял на себя заказчик. Он заберет у нее добычу в тот самый миг, как она получит ее. Слегка видоизмененный план обрел несравненно большую привлекательность, и она начала претворять его в действие.

Удача как будто сопутствовала Фанни. Поблизости никого, дверь чуть приоткрыта, а на столе лежит то, что сейчас она уже рассматривала как награду за остроту ума. Фанни осторожно выбралась из тайного укрытия и, тихо обойдя лужайку, проникла в комнату, а там – зажала футляр в руке, как вдруг ей открылось, что удача не так уж и сопутствует ей. На плечо легла тяжелая рука, и, обернувшись, она увидела импозантного мужчину с квадратной челюстью.

– Так-так, моя милочка, – сказал он.

Фанни тяжело задышала. Мелкие неприятности составляли риск ее профессии, но от того, что она это понимала, сносить их философски ничуть не легче.

– Положите на место футляр.

Фанни положила. Наступила пауза. Хамилтон подошел к двери, загораживая отступление.

– Ну и что? – спросила Фанни. Хамилтон поправил очки.

– Ну, застукали вы меня. И что теперь будете делать?

– А как вы считаете?

– Полиции сдадите?

Человек у двери коротко кивнул. Фанни заломила руки. Глаза у нее наполнились слезами.

– Ах, пожалуйста, мистер! Не сдавайте меня быкам! Я пошла на это только ради своей матери!

– Все неправильно!

– Если бы вы сидели без работы, и голодали, и смотрели, как ваша бедная старая ма гнется над лоханью…

– Все неправильно! – твердо повторил Хамилтон.

– Что неправильно?

– Изображаете примитивную бродвейскую мелодраму. Такая чушь, может, кого и обманет, но только не меня.

– Решила попробовать, – пожала плечами Фанни.

Хамилтон пристально рассматривал ее. Живой ум никогда не дремлет, а теперь он заработал в еще более интенсивном режиме.

– Вы актриса?

– Я? Да нет, не сказала бы. Родители бы не пустили.

– У вас есть определенный актерский дар. В околесице, которую вы несли, проскальзывали вполне искренние ноты. Ваш монолог многих обманул бы. Думаю, что могу использовать вас в маленькой драме. Давайте заключим сделку. Мне не хотелось бы отправлять вас в тюрьму…

– Вот это разговор!

– Хотя, конечно, следовало бы.

– Так-то оно так, да ведь куда забавнее поступать не так, как следует, правда?

– Дело в том, что один мой друг попал в затруднительное положение, и мне пришло в голову, что вы могли бы его выручить.

– Со всем моим удовольствием.

– Мой друг сегодня женится. Но он только что услышал, что его прежняя невеста, про которую он, в волнении, обычно сопутствующем новой влюбленности, напрочь запамятовал, едет сюда.

– Поднять бузу хочет?

– Вот именно.

– Ну а как я тут могу помочь?

– А вот так. Я хочу, чтобы на пять минут вы преобразились в жертву моего друга. Сыграете?

– Что-то не пойму.

– Объясню проще. Очень скоро эта девушка приедет. Возможно, уже с моим другом, который отправился на станцию ее встречать. Вы подождете тут, в саду, а в подходящий момент ворветесь в комнату, протянете руки и закричите: «Джордж! Джордж! Почему ты бросил меня? Ты не принадлежишь этой девушке! Ты принадлежишь только мне!»