Текст книги "Можайский — 1: начало (СИ)"

Автор книги: Павел Саксонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 34 страниц)

14

Ничтожность сумм, выдаваемых на содержание обоих этих учреждений, свидетельствует, прежде всего, о недостаточном в обществе понимании той роли, которую оба они играют как в профилактике – предотвращении, – так и в раскрытии уже совершенных правонарушений и преступлений. Почему-то принято думать, что вся проводимая ими работа – бумажная, канцелярская, не стоящая большого труда и важная скорее теми затруднениями, с которыми неизбежно сталкиваются обращающиеся в них люди. Говоря проще, в обществе склонны считать, что, если и не Архив, то уж Адресный стол точно – неприятность и зло, нарочно придуманные властьпредержащими для большей досады гражданам. И, насколько бы парадоксально это ни звучало, сами властьпредержащие данное мнение общества вполне разделяют.

Иначе как объяснить и понять тот факт, что за несколько десятилетий отпускаемые суммы едва ли выросли вдвое, тогда как объем работы, по меньшей мере, вчетверо только по адресным листкам, впятеро – по справкам, выданным присутственным местам, вшестеро – по справкам для частных лиц и в двадцать семь (!) раз – для почтамта?

Как объяснить и понять тот факт, что с двадцати семи – или около того – тысяч рублей содержания в конце шестидесятых годов к началу века оно составило только пятьдесят две тысячи? Что, говоря между прочим, в два с половиною раза меньше того дохода – прямого, с выручки за бланки и справки! – который поступал в городскую казну от деятельности только Адресного стола!

Если в 1868 году Адресный стол получил и обработал менее миллиона адресных листков; выдал справок: сорок четыре тысячи – присутственным местам, девяносто одну тысячу – частным лицам и семнадцать с половиной тысяч – почтамту, то в 1900-м – четыре с половиной миллиона листков, двести шестьдесят пять тысяч справок первого типа, шестьсот пятьдесят две с половиной тысячи справок второго и четыреста семьдесят тысяч третьего!

Насколько это неважно в глазах как общества, не поднимающего голос для исправления ситуации, так и тех, в чьей непосредственно власти эту ситуацию изменить? Видимо, настолько, в какие суммы оценивается труд состоящих в штате и принятых вне штата служащих, а также, разумеется, в самом количестве этих служащих, положенном действующим расписанием.

Давайте же рассудим.

Несмотря на неоднократно – Треповым [28]28
  28 Генерал от кавалерии Ф. Ф. Трепов – СПб обер-полицмейстер в 1866–1873 годах; СПб градоначальник в 1873–1878 годах.


[Закрыть], Грессером [29]29
  29 Генерал-лейтенант П. А. Грессер – СПб градоначальник в 1883–1892 годах.


[Закрыть]и Клейгельсом [30]30
  30 Генерал от кавалерии (1910) Н. В. Клейгельс – СПб градоначальник в 1895–1903 годах.


[Закрыть]– делавшиеся представления соответствующим министрам внутренних дел [31]31
  31 Генералу от кавалерии А. Е. Тимашеву – министру внутренних дел в 1868–1878 годах; генералу от кавалерии М. Т. Лорис-Меликову – министру внутренних дел в 1880–1881 годах; графу Д. А. Толстому – министру внутренних дел в 1882–1889 годах; Д. С. Сипягину – министру внутренних дел в 1900–1902 годах.


[Закрыть], лишь два из них – Грессера о вольном найме лиц женского пола к занятиям по письменной части в Адресном столе и Клейгельса об увеличении штата в нем же – были должным образом рассмотрены и, в конечном итоге, удовлетворены. В первом случае мужчин – грубоватых, нетерпеливых и вообще, как это понятно из самой природы мужского естества, не слишком подходящих для работы с алфавитами, листками и запрашиваемыми выписками, – заменили на женщин – более аккуратных, менее склонных собачиться с посетителями и, в значительной степени, более ответственных при отнюдь не механических, чтобы ни казалось на первый взгляд, операциях вроде подкладки адресных листов на алфавитные дуги. Во втором случае – одновременно с доведением общего содержания до пятидесяти двух тысяч рублей (можно сказать, парад неслыханной щедрости!) – штатное и внештатное (в отличие от ранее занимавших должности мужчин, женщины на государственной службе не числились и прав, даваемых ею, не приобретали) расписание Адресного стола было утверждено так:

· один заведующий;

· помощник его;

· четыре руководителя отделений;

· по восемнадцать подкладчиков первого и второго разрядов;

· по десять писцов трех разрядов;

· один вахтер (должность, безусловно, нужная).

Таким образом, четыре с половинной миллиона адресных листков – белых, с информацией о прибывших в столицу, и синих, со сведениями о тех, кто ее покинул, именуемых в самом Столе «прибылыми» и «убылыми» – пришлись на тридцать шесть подкладчиков (а точнее – подкладчиц). Нехитрое математическое деление показывает, что за год каждая из них должна была «подшить» на соответствующие дуги сто двадцать пять тысяч штук или триста сорок две штуки в день – при условии труда без выходных и праздничных дней.

Разумеется, о таком труде и речи нет, а значит – вычтем, принимая с округлением, пятьдесят два воскресенья, день Нового года, первые три дня святой Пасхи, три дня Рождества Христова и все двунадесятые праздники, в которые Адресный стол для посетителей закрыт. И разделим количество листов на получившуюся цифру. Сто двадцать пять тысяч на двести девяносто четыре. Итог, опять же, округляя, – четыреста двадцать пять. Принимая девять за среднее количество рабочих часов ежедневно, мы получаем сорок восемь листков ежечасно или чуть менее одного в минуту! И это – без учета положенных перерывов на еду и оправление. Воистину, сам господин Сикорский [32]32
  32 И. И. Сикорский (1889–1972) – русский авиаконструктор, создатель первых в мире четырехмоторного («Русский витязь», 1913 год) и пассажирского («Илья Муромец», 1914 год) самолетов.


[Закрыть], если бы именно он проводил параллель, был бы настолько поражен быстротой работы барышень, что, вполне вероятно, назвал бы ее самолётной!

Такие же подсчеты несложно провести и в отношении тридцати писцов. За двести девяносто четыре присутственных дня ими было выдано – за малым вычетом – один миллион четыреста тысяч справок или, в пересчете на ежедневную выдачу, по сто пятьдесят девять каждым из них. По восемнадцать в час. Почти по пять каждые пятнадцать минут! И если кому-то кажется, что это – сущий пустяк, пусть такой человек попробует сам за пару хотя бы часов прочитать примерно сорок входящих запросов – любых, какие ему Бог подскажет, – на каждый из них подобрать соответствующие сведения, а потом и написать, не забывая о должном оформлении, ответ. Возможно, такой эксперимент приведет скептически настроенного человека в должные чувства!

Насколько щедро оплачивалась такая работа?

Подкладчикам первого разряда было положено жалованья 720 рублей [33]33
  33 Все суммы жалованья – в год.


[Закрыть]. Второго – 600. Писцам: первого разряда – 540; второго – 480; третьего – 420 рублей. Это означает, что подкладчицы, пусть и не имевшие чина вольнонаемные, вне зависимости от присвоенного им разряда ставились ниже околоточных надзирателей в наружной полиции. А писцы – примерно на одну ступень с городовыми.

Безусловно, нельзя сказать, что служба околоточного или городового – легкая служба. Или что служба эта не требует сообразительности, наличия тех или иных навыков, хотя бы начатков образования. Наоборот: лишь по сдаче определенных экзаменов, проверяющих, в том числе, и хотя бы умение писать и считать, можно получить разряд городового. А перейти, даже и с выслугой положенных лет, в разряд околоточных и вовсе невозможно, не пройдя еще более придирчивых испытаний. И тем не менее, можно ли поставить знак равенства между теми, кто вряд ли читают что-то помимо изданных распоряжением Градоначальника «Основ полицейской службы», «Приемов самообороны» и «Пособия для подготовки на должность Околоточных Надзирателей» [34]34
  34 Книги, изданные по распоряжению Н. В. Клейгельса и находившиеся в свободном доступе в библиотеках при полицейских домах.


[Закрыть], и дамами с нередко высшим – университетским! – образованием?

Оказывается – можно.

Кем были эти «барышни»? Известно о них немногое. Вот, например, Маргарита Константиновна Селякова – вдова тайного советника; человека, имевшего чин, равный генерал-лейтенантскому или вице-адмиральскому – в армии или на флоте; гофмаршальскому званию – при дворе. Лидия Николаевна Федорова – жительница дома с известной на весь Петербург гомеопатическими аптекой и лечебницей, в которой практиковала первая в России женщина – магистр фармации, Ольга Евгеньевна Габрилович. Возможно, конечно, что кто-то, не сомневаясь ни на минуту, отнесет этих дам к разряду эмансипированных – тех, что без устали утверждали отсутствие превосходства мужчин и, добиваясь с мужчинами равенства, спешили занять любые открывавшиеся им вакансии. Возможно даже, что это и не так уж далеко от истины. Возможно всё. Но если посмотреть на результаты их труда, на те условия, в которых им приходилось работать ежечасно, ежедневно, неделя за неделей и год за годом, невольное сомнение встревожит сердце. Встревожит потому, что если мы не испытываем ни малейших жалости и уважения к особам, из взбалмошного ума и неоправданного высокомерия хватающихся за любое дело, но вскоре оставляющих его, не вынеся связанных с ним тягот, то эти дамы, однажды за дело взявшись, покинуть его не торопились, исполняя со всем возможным тщанием и несмотря ни на какие сложности.

Конечно, всегда находилось то, к чему возможно было придраться и к чему придирались и в самом деле. Так, например, кому не известен вошедший в поговорку почерк выдаваемых в Адресном столе справок – сбивчивый, торопливый, не всегда разборчивый? Кто не испытывал досаду, пытаясь прочитать фамилию – не то «Петров», а то и «Сидоров»? Но поработайте пером – скверным, ведь на канцелярских принадлежностях экономили так же, как и на содержании в целом – девять часов подряд: почти без перерывов, почти не разгибаясь, и не в тиши, а под гул голосов, частенько раздраженных! Попробуйте и дайте суждение экспертов: как долго почерк будет сохраняться ровным, а написанные им слова – удобочитаемыми?

Что же до Архива, то ситуацию с ним вряд ли можно считать хоть сколько-нибудь лучшей. К началу века весь его штат состоял из четырех человек в числе одного архивариуса, двух его помощников и одного служителя. А между тем, в него ежегодно поступало на хранение дел и книг из разных частей управления Градоначальника и полиции – сорок пять тысяч; запросов на выдачу справок – более четырех тысяч.

Если принять за основу такие же выкладки, что и для Адресного стола, то цифры получатся не менее, а то и более впечатляющими! Ведь за кажущейся незначительностью выдачи трех-четырех справок в день каждым из сотрудников Архива скрывается труд воистину титанический. Если для составления справки в Адресном столе достаточно обратиться к соответствующей алфавитной дуге и соответствующего цвета – убылым или прибылым – листкам, а сами справки, в большинстве своем, имеют типовой характер, то в Архиве дело обстоит несколько сложнее.

Прежде всего, необходимо учесть то обстоятельство, что сами поступающие в Архив запросы далеко не всегда имеют корректный характер. Это вам не запрос в Адресный стол навроде «а подскажите-ка, дорогие мои, где ныне проживает – и проживает ли в Петербурге вообще – Иван Иванович Иванов, до недавнего времени вроде бы как числившийся по Заячьему переулку, пять?» Нет. Вскрывающий почту – или получающий запрос лично – служащий нередко обнаруживает такое:

«В апреле, числах в двадцатых, а может быть, и в конце марта – точно уже неизвестно, но имеются все основания полагать, что было тепло и была весна, а значит, необходимо рассмотреть и начало-середину мая, 1896-го или 1897-го года, но, вполне вероятно, что и 1895-го или 1898-го – достоверно известно, что Николай Васильевич Клейгельс уже вступил в должность Градоначальника – на 12-й линии Васильевского острова было совершено ограбление купца второй гильдии Садоводского, по каковому делу состоялось расследование, и первым участком Васильевской части было передано в соответствующий суд. Злоумышленник, его фамилия – Козлов, а прозвище – Неудачник Петя, показал, что действовал без соучастия кого бы то ни было еще. Однако теперь вскрылись новые обстоятельства: по другому – не суть, какому – факту грабежа задержан Заливайко Толик Бессердечный, утверждающий, будто сапожный нож, изъятый у него в процессе задержания, он получил от Пети в тот же день, когда и Петя попался на ограблении. Прошу поднять архив указанного дела и посмотреть в нем всё, относящееся насчет ножа, а именно: что говорил Неудачник и был ли у него один нож или их было два. Прошу также особо отметить обстоятельства, при которых купец Садоводский (это должно быть в его объяснении) нашел возможным опознать в налетевшем на него грабителе именно Козлова. Срочно и важно!»

И вот уже служащий – мрачный, готовый в лицо запрашивающему сказать всё то, что он о нем думает – перебирает том за томом сданных на хранение дел, начиная с самого раннего, указанного в запросе, времени. И хорошо еще, если на дело Неудачника Пети он нападет – по редкому везению! – сравнительно быстро: ведь может оказаться и так – судьба-то, как известно, злодейка! – что именно дело Пети найдется в последних томах последней из запрошенных весны!

Затем необходимо все переписать либо изложить как-то иначе, а лучше – просто снять копию, сидя над бумагами, в которых зачастую не только сам черт способен ногу сломать из-за редких по своему безобразию и нелогичности расположения частей, но и человек с развитыми смекалкой и догадкой свихнет мозги над курицей писанной чертовщиной.

А в затылок дышит следующий запрос. А в следующем запросе сумасшествия еще больше. А день подходит к концу. А электричества нет. А на свечах сэкономили. А перо – тупое и доведено до состояния трупа. А тут же, на столах, лежат четыре десятка вновь поступивших дел, которые еще предстоит рассортировать и разместить на должные им места!

И вот уже возникает вопрос: чья участь тяжелее – дам из Адресного стола, сбивающихся с ног в подкладывании на дуги сотен листков и корпящих над сотнями выдаваемых ими ежедневно справок, или того бедняги, который теряет не только физическое, но и душевное здоровье в ежедневной битве с ужасно сформулированными запросами и десятками томов иной раз сваленных как придется документов? Что тяжелее оформить и выдать – несколько сотен справок типовых или три-четыре справки воистину из Желтого дома?

На самом деле, такая постановка вопроса, конечно, неверна. И «барышни» из Адресного стола, и служащие Архива – люди одинаково и бесконечно натруженные. И те, и другие – жертвы пренебрежения и скупости. Пренебрежения тем более непонятного, что выполняемая ими работа не может быть ничем замещена. И скупости тем более странной, что первые приносят городской казне доход, а вторые настолько малочисленны, что любая статья расходов на их содержание не показалась бы чрезмерной даже для Гобсека или Плюшкина!

Но и это бы – доход и малочисленность – ладно. Больше всего удивления вызывает тот факт, что все практически предложения – по увеличению ли штатов или по увеличению содержания – наталкивались на возражения такого рода, что любого, хотя бы и мало-мальски, посвященного в суть деятельности этих учреждений человека оторопь брала. Злые языки поговаривали даже, что однажды Николай Васильевич Клейгельс, внесший на рассмотрение очередной проект реорганизации Адресного стола и Архива и получивший очередной отказ, не сдержался и высказался так: «Любые мои лошади и зеленые двери [35]35
  35 Имеются в виду две знаменитые аферы, приписываемые Клейгельсу: «продажа» за крупные суммы денег никуда негодной лошади желавшим получить разрешение на ночную торговлю владельцам питейных заведений – после введения Клейгельсом же запрета на любую торговлю спиртным, начиная с десяти часов вечера, и сделанное им распоряжение в кратчайшие сроки выкрасить двери питейных заведений в зеленый цвет, причем вся зеленая краска в Петербурге была скуплена его же подставными лицами и свезена на один-единственный склад, откуда продавалась втридорога.


[Закрыть]– сущая чепуха на фоне воистину преступной скудости мысли коего кого, не буду на него показывать пальцем!»

И ведь возмущение Клейгельса – было ли оно выражено действительно так или как-то иначе – совершенно понятно! Во многом благодаря налаженной системе учета прибывающих и выбывающих в столицу людей – город, к слову сказать, миллионный! – количество правонарушений в ней на душу населения было сравнительно невелико, пусть даже в абсолютных цифрах оно и могло бы показаться устрашающим. Во многом благодаря удивительной, слаженной, отработанной до мелочей системе постановки на регистрационный учет и снятия с него всех, без исключения, лиц – и только что сошедших с поезда и въехавших в гостиничный номер, и вдруг решивших лет через пять проживания в одном доходном доме сменить его на другой, и возвратившихся из длившейся пару месяцев заграничной поездки, и пришедших пешком на сезонную подработку – в считанные часы возможно было получить исчерпывающую информацию о любом злоумышленнике, при условии, разумеется, что имя злоумышленника становилось известным.

Именно длительные скупость и пренебрежение в отношении работников Адресного стола и полицейского Архива приоткрывают нам подоплеку одного, как это показалось бы сейчас, удивительного события. И хотя произошло оно чуть позже, чем описываемые нами происшествия, его нельзя не упомянуть.

Восемнадцатого марта 1902-го года был Высочайше – наконец-то! – утвержден новый, расширенный, штат Адресного стола, а суммы, отпускаемые на его содержание, увеличены почти вдвое. И хотя очевидными оставались по-прежнему недостаточность как штата, так и сумм, радость в затронутых переменами людях была сродни ликованию. Первого октября того же, 1902-го, года это событие было отпраздновано торжественным, непосредственно в помещении Адресного стола при здании Спасской части, молебствием с освящением образа Святителя Николая Чудотворца [36]36
  36 Образ именно этого святого был выбран служащими не случайно: дело происходило в царствование императора Николая Второго, а проект расширения штата и увеличения содержания был утвержден им же.


[Закрыть], сооруженного никем иными, как самими же служащими. А сам этот день – первое октября – постановлен считаться праздничным и ежегодно отмечаемым молитвой!

Но как всё это затронуло поручика Любимова и Вадима Арнольдовича Гесса, отправленных, как мы помним, «нашим князем» один – в Архив, а другой – в «Неопалимую Пальмиру»?

Об этом стоит рассказать отдельно.

15

Выйдя от Сушкина – репортер, кстати, несмотря на только что полученный по телефону отпор от Можайского, все-таки увязался за поручиком, но об этом чуть позже – с неаккуратной охапкой свернутых в трубку исписанных листов писчей бумаги и буквально исчерченных, измятых, расправленных, снова измятых и снова расправленных листов газетных, Николай Вячеславович поежился: бурная ночь сменилась талым утром, под ногами хлюпало и чавкало, с крыш текло, водосточные трубы дополняли картину звуков жестяным перезвоном.

Что следовало делать? Можайский распорядился прямо: отправляться в полицейский архив. Но дело было ночью, и пристав, и поручик явно находились не в лучшей интеллектуальной форме – во всяком случае, Николай Вячеславович был склонен думать именно так, чтобы загнать поглубже мысли о скромной, но все-таки выпивке прямо в полицейском участке. Теперь же, особенно после беседы с репортером и воочию оценив составленные им списки, он склонен был действовать иначе.

Во-первых. Если речь шла о полноценном расследовании – а именно так поручик решил относиться к неофициальному, на страх и риск самого Можайского, поручению, – то, прежде всего, следовало установить адресную принадлежность всех фигурантов списка, включая и связанные имена. Говоря иначе, не только адреса непосредственно погорельцев, но и тех, кто наследовал им, а также, возможно, и тех, кто – в конечно итоге – получил предполагаемую выгоду. Тут сразу возникали две, как минимум, сложности. Одна проистекала из часто перевранных имен (вспомним, что еще Можайский указывал Сушкину на невесть откуда взявшихся персонажей – вроде разбогатевшего вдовца, женившегося на молоденькой модистке, тогда как на самом деле наследство получил двоюродный брат). Вторая – из не всегда очевидной «концовки» происшествий: почти никогда, за исключением, пожалуй, случаев, прямо отмеченных самим Можайским, судьба наследства злосчастных погорельцев была неясна. Репортер ограничился поверхностными выводами, тогда как – и это показал первый же критический взгляд – всё было далеко не так просто. Или должно было быть далеко не так просто: иначе, по утверждению Можайского, терялся бы только-только забрезживший смысл или, что будет точнее, даже не смысл, а красота совпадения – то, что делало совпадения привлекающим к ним внимание, давало им пусть и не обоснованную пока, но тревожную идею.

Во-вторых. Архив – это, конечно, хорошо. Но было бы разумнее идти в него не с пустыми руками, а с систематизированным списком: наверняка так было бы проще произвести изыскания. Впрочем, поручик, уже имея в голове картину в целом, частности пока не различал и поэтому и сам бы не смог сказать, о какой систематизации он думал. Но думал он быстро, и то, что ему открывалось в мыслях, нравилось ему все меньше и меньше. Так, он подумал: если Можайский полагает какую-то связь с благотворителями, то нужен их, благотворителей этих, список. Кто или что они вообще такие? Прежде всего, организации: товарищества, лечебницы, приюты… В общем, вполне обезличенные сообщества, имеющие конкретные адреса, даже конкретных управителей и сотрудников, но… А что, собственно, «но»? На этом «но» Любимов споткнулся, решив его отложить на потом и ограничившись пока…

В-третьих. Кто, как не сами руководители различных рангов – главные врачи лечебниц, смотрители богаделен и так далее – могли бы дать более или менее вразумительную отчетность о полученных пожертвованиях? Но… Вот с этим «но» Любимов нашелся сразу: и года не хватит на то, чтобы обойти все благотворительные организации с расспросами на предмет поступивших за последние год-два пожертвованиях! А уж за день, отведенный на предварительные – уточняющие детали – розыски, – об этом и думать нечего! А значит…

В-четвертых. Действовать нужно иначе! Если вообще исходить из того, что во всем этом имеются хоть какой-то смысл, хоть какая-то связь – неважно, какая: причинно-следственная или какая-то еще, – то почему бы не предположить и то, что выбор в каждом из случаев благотворительного общества – отнюдь не случайность?

Как только эта идея пришла Николаю Вячеславовичу в голову, его, Николая Вячеславовича, словно током ударило: сравнение в ту пору вполне новое и оттого на редкость меткое. Поручик буквально передернулся! А почему бы и нет? – подумал он. В случае с Крутицыной фигурировало какое-то частное убежище для рожениц, находившееся… да Бог ты мой! – находившееся буквально в двух шагах от дома погибшей вдовы! А Бочаров? Кем он был? Чином пожарной команды. А куда в конечном итоге поступили его сбережения? В эмеритальную кассу пожарной команды!

Лихо? Еще бы! И вот тут-то Адресный стол опять же мог оказаться незаменимым: где еще проще всего и быстрее можно сопоставить адреса жертв, прямых получателей выгоды и наличие где-нибудь по соседству благотворительной организации?

Итак, несмотря на прямое распоряжение Можайского отправляться от Сушкина в полицейский архив, Любимов, выйдя от репортера, решил – перво-наперво – посетить Адресный стол. Вот только находился он дальше архива, хотя и в Архив идти пешком у Любимова не было ни малейшего настроения.

Бессонная дежурная ночь, неприятная промозглая погода, легкое – нельзя, черт побери, ох, нельзя мешать водку с чаем – похмелье и вызванный совокупностью этих причин легкий озноб, мягко говоря, не настраивали на прогулку, да и время безграничным уж точно не было. А между тем, с финансами у поручика дело обстояло очень печально. Признаться в том Можайскому он не пожелал, но до выплаты жалования Николай Вячеславович оказался на жалкой и топкой мели.

Проклятые карты и невезение! Недавно и крупно проигравшись, Николай Вячеславович уже занял везде и столько, где и сколько он мог занять, расплатился, выдал обязательства квартирной хозяйке – милой и улыбчивой даме, легко пошедшей навстречу серьезному, как она полагала, молодому человеку, из армии – по причине отсутствия войн – перешедшему в полицию, – договорился на предмет самых обязательных в ближайшем будущем платежей и остался с позвякивающей мелочью в кармане, да с «неразменной» трешкой в бумажнике. Эти три рубля когда-то достались ему при весьма необычных обстоятельствах, о которых, возможно, как-нибудь и будет упомянуто, но которые к описываемому делу не имеют никакого отношения и поэтому в настоящий момент являются лишними. Важно лишь то, что поручик разменивать и тратить свою единственную трешку не собирался.

Единственное, о чем не беспокоился Николай Вячеславович, так это о пропитании. К счастью, с такого рода довольствием всё обстояло вполне благополучно: и прямо у дома, где он занимал квартиру, и непосредственно у здания участка, и даже у Полицейского Резерва, где именно он формально пока еще числился, имелись ресторанчики, владельцы которых с готовностью кормили его завтраками, обедами и ужинами, причем, что самое поразительное, совершенно бесплатно – сиречь не в долг, а безвозмездно! Как Николаю Вячеславовичу удалось устроиться таким удивительным образом – загадка. И тот же Можайский был бы весьма поражен, узнай он как-нибудь, что приглянувшийся ему поручик имеет куда большее влияние на владельца излюбленного офицерами и служащими участка «Якоря», нежели он сам! Впрочем, загадочного в этой загадке на самом деле было немного: спроси его кто-нибудь об этом, и Николай Вячеславович рассказал бы обо всем без утайки, так как ничего постыдного или нарушающего распорядок службы в его необычной близости с кабатчиками не было. Но так как его никто об этом не спрашивал, то и говорить, пожалуй, тут больше не о чем.

Тем не менее, бесплатные завтраки и обеды – разумеется, хорошо. Но транспортную проблему они не решали. Теоретически, поручик мог, воспользовавшись положением о полиции, остановить извозчика и велеть ему ехать, куда придется. Но на практике это было бы связано с неизбежными объяснительными, так как занимавшиеся частным извозом что работавшие на хозяина, что по собственному отхожему промыслу кучера спускать за здорово живешь, без документального оформления, потерю времени не стали бы. Ведь их не только принуждали платить за право работы и не только ограничивали жесткими расценками, но и бессовестно обирали под страхом лишения извозчичьего билета. Любое мелкое нарушение, замеченное городовым, оборачивалось потерей денег, а таких нарушений за день набегало немало. Иной раз всё обстояло настолько плохо, что несколько извозчиков сообща подкупали городовых на привычных маршрутах, внося им «повременную плату» – утром или вечером, или раз, например, в неделю – за то, чтобы они, городовые, лишний раз к ним не цеплялись. В таких условиях потеря рабочего времени на поездку по требованию полицейского офицера неизбежно оборачивалась куда более крупными, чем можно было бы предположить, финансовыми потерями. И, само собой, эти потери – так или иначе – извозчики должны были возместить. А проще всего сделать это – предъявив, где следует, оформленное должным образом свидетельство о принудительной полицейской эксплуатации.

Нет, извозчики отпадали. Конка? В принципе, воспользоваться конкой было бы удобно: буквально в нескольких десятках саженей от дома Сушкина находилась остановка Василеостровской линии. Но с пересадкой на Садовую вышло бы десять копеек только в одну сторону, а этого, насколько бы грустно такое и ни казалось, поручик тоже позволить себе не мог! И воспользоваться бесплатным проездом – также. Дело даже не в том, что его не пустили бы в вагон – как раз пустили бы, не задавая никаких вопросов, – а в контролерах. Эта братия, еще недавно совсем немногочисленная, была – какое-то невероятное совпадение! – вот только-только усилена дополнительным набором: в городской управе сочли, что контролеры приносят немалую выгоду. Мол, шестьдесят рублей жалования в месяц каждому – пустяк сравнительно с теми суммами, которые они сберегают управлению конно-железных дорог! И хотя в первую голову эти контролеры обязаны были присматривать за кондукторами, не гнушавшимися разного рода «мелкими» злоупотреблениями (как, скажем, продажа старых, недействительных билетов), но и проверка билетов у пассажиров тоже входила в число их обязанностей: иначе как бы можно было установить и те или иные нарушения со стороны кондукторов? Проверка же билетов, случись таковая, неизбежно повлекла бы и необходимость объясняться. Поручик же, чересчур уж, как было похоже, принявший близко к сердцу заявление Можайского о частном характере расследования и о том, что оно проводится на страх и риск самого пристава, не хотел обременять «нашего князя» возможными неприятными объяснениями как со своим собственным – полицейским – начальством, так и с господами из городской управы.

Получалось, что, куда ни кинь, всюду ерунда какая-то выходила! Николай Вячеславович, поглядывая то в сторону остановки конки, то в сторону проспекта, где можно было бы «оседлать» лихача, нерешительно топтался у парадной Сушкина: засунув – так, что кончик его выглядывал из-за отворота – сверток бумаг во внутренний карман шинели, похлопывая себя по бокам и делая шажки вперед-назад-вправо-влево, как бы танцуя в такт обтекавшей его толпы.

Подошел городовой – не тот же самый, что давеча предлагал Можайскому пособить с извозчиком, а другой, сменивший на посту ночного.

– Могу ли чем-то помочь, вашбродь?

– Да вот…

Поручик попытался вспомнить имя городового, но, в отличие от Можайского, искусством запоминать не только лица сослуживцев, но и фамилии с именами каждого из них, он еще не овладел. Однако само усилие вспомнить было настолько искренним и настолько бесхитростно-явной тенью легло на его лицо, что городовой, оценив, пусть и безрезультатное, намерение, добродушно усмехнулся, тут же, впрочем, стерев улыбку с губ или, что более точно, поглубже спрятав ее в усы.

– Городовой первого разряда Малышев, вашбродь! Иван.

– Конечно! – Николай Вячеславович непроизвольно хлопнул себя по лбу, едва не сбив наземь свою мерлушковую шапку. И этот – тоже искренний в своей внезапности – жест, похоже, также был оценен городовым по достоинству. Во всяком случае, в его глазах заплясал бесноватый огонек удовольствия. – Конечно! Иван Дмитрич! Где же моя голова! Ведь это вас на Рождество второй медалью «За беспорочную службу» наградили.

– Так точно, вашбродь! – Малышев похлопал себя по груди, очевидно, имея в виду, что медали – там, под шинелью. – Так чем же могу служить?

Николай Вячеславович вздохнул, опять переметнув взгляд с остановки конки на проспект и обратно:

– В Адресный стол мне надо, да никак не могу решить…

– Конку не рекомендую, вашбродь. – Малышев проследил за взглядом поручика. – Ходит сегодня плохо, пути не чищены, вагоны переполнены. Намаетесь. Только извозчик. Поймать?

– Да вот… – Николай Вячеславович покраснел.

Бесноватые огоньки в глазах городового затанцевали в ускоренном темпе; усы встопорщились, словно сдержать улыбку на этот раз стоило Малышеву куда более серьезных усилий.

– Не извольте беспокоиться, вашбродь: довезет в лучшем виде! Ступайте за мной!

– Но…

И тут городовой подмигнул поручику с таким веселым лукавством, что тот на мгновение опешил, а потом и сам заулыбался.

Перейдя от парадной на проспект, Малышев и Любимов встали на самом краю панели, причем Малышев, поднеся ко рту свисток на цепочке, выбрал момент и, одновременно с этим размахивая рукой, засвистел. Из потока разномастных экипажей, саней, телег и прочего транспорта покорно вынырнула и подкатила к полицейским пролетка, на козлах которой сидел недовольного вида бородатый мужик с металлическим жетоном на тулупе.

Малышев – с видом, как по мановению волшебной палочки переменившимся на хамовато-высокомерный – уже шагнул было к извозчику, но внезапно его и поручика кто-то обхватил сзади, да так, что оба, оборачиваясь, невольно подскочили, словно застигнутые на месте преступления. Впрочем, говоря строго, так оно и было, и оба это прекрасно понимали.