Текст книги "Можайский — 1: начало (СИ)"

Автор книги: Павел Саксонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 34 страниц)

Можайский, не сводя с доктора улыбавшихся глаз, вздохнул, но без грусти – просто, если так можно выразиться, с констатацией:

– Это понятно. Но знание – сила.

Михаил Георгиевич невольно улыбнулся:

– Что верно, то верно. Будет вам мое неофициальное заключение. В сущности, есть у меня и сейчас, без изучения материалов о вскрытиях, кое какие догадки. Но вы ведь именно с этим не торопитесь?

– Пожалуй, что нет. До разговора с Петром Николаевичем вряд ли нам это понадобится.

– И когда вы планируете с ним встретиться?

Можайский указал на Гесса:

– Не я. Владимир Арнольдович его повидает.

Гесс удивленно посмотрел на своего начальника:

– Я?

– Да. Петра Николаевича я уведомил о времени от обеда и далее, но вы не задерживайтесь. Все-таки и потом повозиться придется!

Теперь уже Гесс, приняв поручение, уточнил для доктора:

– Я встречусь с ним до полудня. К какому часу закончу, предугадать не берусь, но вряд ли встреча продлится слишком уж долго. Обычно Петр Николаевич не ходит вокруг да около, а говорит по существу. Если у него и теперь имеется, что сказать, растекаться мысью [123]123
  123 Вадим Арнольдович использует архаичную форму пословицы. Мысь – белка.


[Закрыть]по древу нам будет незачем.

– Ну что же, – Михаил Георгиевич встал, показывая, что он, пожалуй, пойдёт, если больше в его присутствии прямо сейчас надобности нет, – до полудня или около того я тоже управлюсь. Как побеседуете с Петром Николаевичем, прошу пожаловать ко мне.

Гесс выразил полное согласие и тоже поднялся со стула.

– А я, господа, – Можайский допил стакан и, не вставая, потянулся, – отправлюсь в свет.

Инихов, Чулицкий, Любимов, направившиеся было к двери и остановившиеся Гесс и доктор удивленно на него посмотрели. Чулицкий опять заворчал:

– В свет? Вы в своем уме?

Можайский нарочито самодовольным жестом сбил воображаемые пылинки с рукава и повторил:

– Именно. В свет.

– Спятить можно!

– А если серьезно, – Можайский тоже, наконец, поднялся, выйдя из-за стола и встав рядом со своим помощником, – наведаюсь по душу нашего уважаемого барона Кальберга Ивана Казимировича. Ваше предположение, Михаил Фролович, – Чулицкий вздрогнул, – кажется мне вполне обоснованным. Помните? О том, что мошенник спрятался в каком-нибудь из салонов и кофе попивает у нас за спиной, над нами же и посмеиваясь втихомолку!

Выражение лица Чулицкого изменилось, а тон из ворчливого снова стал дружелюбным:

– Ах, вот оно что! Действительно. Езжайте, Юрий Михайлович, езжайте. Наведите шороху в этом муравейнике!

Все с облегчением засмеялись: кому же, как не «нашему князю», и следовало «пошуршать» по великосветским гостиным?

Минуту спустя кабинет опустел. Кто-то из нижних чинов начал в нем прибираться, а Можайский, дав указания сменившемуся на дневное дежурство офицеру Резерва относительно возможного наплыва задержанных возле дома Ямщиковой, поднялся в свою квартиру. Если он и собирался «выехать в свет», то весьма необычным образом: сбросив с себя одежду и погасив освещение, он повалился на кровать, натянул на голову одеяло и почти мгновенно уснул.

27

Бледный, почти нетронутый солнцем день был уже в полном разгаре, близясь к полудню, когда от участка Васильевской части тронулась в путь пролетка.

Можайский, чисто выбритый, но желтовато-зеленый, с набухшими под улыбающимися глазами мешками, сидел в пролетке, немного сгорбившись, и, прижимая локти к бокам, пальцами придерживал раскрытую газету. Воротник его шинели был поднят. От него самого на добрую версту разило причудливой смесью тяжелого перегара, хорошего табака и очень дорогого одеколона. Иван Пантелеймонович Пржевальский, впервые увидев своего нового начальника в таком виде, только крякнул:

– Эк вас, ваше сиятельство, раздухарило!

Можайский махнул рукой и попросил:

– Не гони. Сейчас обойдемся без спешки. Возможно, позже погоняемся. Как Бог даст.

Иван Пантелеймонович состроил сочувственное и одновременно раздосадованное выражение лица:

– Да нешто я без понимания, ваше сиятельство? Или на зверя похож?

Можайский усмехнулся и раскрыл газету. Коляска тронулась. Путь ей предстоял недолгий: всего лишь – по странному совпадению – на Большую Морскую. Но если Инихов собирался к десяти утра навестить в двадцать втором доме начальника пожарной службы, то Можайский полагал к полудню оказаться в Собрании Императорского яхт-клуба, помещавшегося, как известно, в доме номер тридцать один.

Человеку не слишком осведомленному решение «нашего князя» отправиться в яхт-клуб могло бы показаться странным, если не сказать сумасбродным. Во-первых, по раннему еще весеннему времени особого оживления в нем не было. Во-вторых, и время суток было явно неподходящим: богатых бездельников в клубе отродясь не водилось, а кто же, кроме таких, мог в будний день около полудня просиживать в нем штаны? Не могло быть в нем ни генерал-лейтенанта барона Фредерикса – командора, ни членов комитетов генерал-майора графа Стакельберга, капитана первого ранга графа Гейдена, полковника графа Бобринского, ротмистра Воейкова или контр-адмирала Константина Дмитриевича Нилова. С кем же, а главное – зачем, собирался встретиться в яхт-клубе Можайский? И все же, насколько бы это и не выглядело удивительным, встретиться ему было и с кем, и для чего: буквально четверть часа назад он – по телефону – договорился «пропустить по рюмашке» с князем Кочубеем.

Этот князь, Василий Сергеевич, был человеком интересным. Но так как для нас, автора и читателя, он является персонажем проходным, и вряд ли мы с ним еще когда-нибудь встретимся, опустим детали его биографии. Заметим, пожалуй, лишь то, что был он примерно погодком Можайского – лет около сорока в то время, на которое приходятся описываемые нами события, – отставным, хотя и невеликого чина, офицером (подняться выше штаб-ротмистра Василий Сергеевич не пожелал) и, как принято говорить, одним из тех столпов общества, без которых не обходятся великосветские приемы и которые неизменно в курсе не только всех сплетен, но и, что намного важнее, иных из фактов, а это, как понимает читатель, встречается совсем нечасто.

В сущности, если отбросить в сторону предубеждения, выбор Можайского – и места, и человека – следовало бы назвать не странным и сумасбродным, а очень расчетливым и даже тонким.

Императорский яхт-клуб вообще был местом удивительным. Несмотря на то, что ведущие его члены, самые уважаемые из них (если такая градация в данном случае уместна в принципе), никогда не принадлежали к праздным прослойкам, будучи людьми, как правило, служилыми, именно они составляли sancta sanctorum столичного общества. Ту самую его часть, попасть в которую было не просто сложно, а практически невозможно. И если когда-то лорд Байрон отозвался о лондонском высшем обществе, как о сорока сотнях избранных, проживающих на западе города [124]124
  124 «Дон Жуан», песнь 11, 45:
  Что значит «высший» свет? Большой район
  На западе столицы с населеньем
  В четыре тысячи…


[Закрыть], то наивысшее общество Петербурга – если уж не он сам, то хотя бы его герой [125]125
  125 Дон Жуан. Впрочем, в то время, когда он «побывал» в Петербурге, Императорского яхт-клуба еще не существовало.


[Закрыть], в Петербурге побывавший – он мог бы с полным на то основанием назвать лишь сотней с четвертью счастливцев, которым удалось стать членами Императорского яхт-клуба с Собранием на Морской.

Ни до, ни после более закрытого, более труднодоступного, более притягательного клуба в России не существовало. И это, повторим, притом, что никто – или почти никто – из его членов не был ни человеком праздным, ни человеком взглядов каких-то совсем уж консервативных; оторванных от жизни настолько, чтобы являть собой законченный образчик надменности. А все же, все эти милые – в обычной обстановке – люди установили правила приема настолько жесткие, что оказаться членом их клуба было практически равносильно чуду. Один единственный черный шар уничтожал пять белых. Таким образом, для провала нового кандидата достаточно было, чтобы менее пятой части голосующих проголосовали против. Если же учесть и то, что количество действительных членов ограничивалось сотней с четвертью; что высвобождение мест происходило крайне редко; что в первую голову на высвободившиеся места могли (и снова – по правилам!) претендовать лишь члены Императорского Дома и лица, состоявшие на действительной дипломатической службе, человеку обычному, не отмеченному чем-то особенным, оказаться принятым не представлялось почти никакого шанса. Возможно – для того только, чтобы подчеркнуть высоту и непреодолимость барьера, – нужно добавить и то, что среди постоянных членов клуба все-таки были такие, кому ощущение избранности неприлично ударило в голову: эти люди неизменно прибегали к черным шарам, причем совершенно не вдаваясь ни в какие детали и просто из соображений «не допустить» проваливая любую, хотя бы и самую достойную, кандидатуру. К счастью – и это тоже нужно добавить, – основной костяк клуба составляли люди разумные, для которых в кандидате важнее были его реальные, а не мнимые качества; его репутация и его положительные черты. Иногда – если костяк брался за дело решительно – сопротивление снобов удавалось сломить, и тогда клуб пополнялся новым хорошим человеком.

Как бы там ни было, но именно Императорский яхт-клуб удивительным образом постепенно оказался тем единственным местом в России, где можно было получить самую свежую и самую достоверную информацию обо всем абсолютно: от похождений какой-нибудь балерины до решений по военному министерству; от поставленной завтра подписи под указом о назначении на придворную должность до решения германской Кайзерлихмарине [126]126
  126 Императорские ВМС (1871–1919 годы).


[Закрыть]отказаться от использования какого-нибудь патента на новейшей подводной лодке. Разумеется, получить всю эту информацию можно было только в двух не очень вероятных для обычного человека случаях: если он, человек этот – наш гипотетический страждущий до информации, – сам состоял членом клуба, либо являлся приглашенным гостем кого-нибудь из членов клуба. Во втором, правда, случае вероятность получения нужной информации несколько снижалась.

Кем же в отношении клуба являлся «наш князь»? Если читатель подумал было, что его членом – мало ли, как говорится: чем черт не шутит? – то он ошибся. Можайский членом этого клуба не был. И хотя ему, увлекавшемуся (об этом как-нибудь в другой раз) парусным спортом, было бы в нем самое место, но, зная систему баллотировки, он и в мыслях не держал попробовать в него поступить. Как однажды выразился он сам, «не хватало еще себя на посмешище выставить: надо мной же все жулики будут смеяться!» Тем не менее, многих из членов клуба он знал, причем хорошо, а в Собрании бывал – и нередко.

Как гость, Можайский, безусловно, никакими правами не обладал. Но уже сама его твердая позиция – не выставлять себя на посмешище – снискала ему уважение и даже определенную славу. И хотя в выражении этом – не выставлять себя на посмешище – любой здравомыслящий человек, задумайся он на мгновение, обнаружил бы лукавую двусмысленность, именно здравомыслящим людям – прежде всего! – такая позиция почему-то льстила, а снобы, воспринимая ее вообще за нечто само собой разумеющееся, оказывались дружелюбными, снисходительными и приветливыми.

Странным образом – хотя, возможно, если опереться на человеческую психологию, странного в этом как раз ничего и не было – положение Можайского при, а не в клубе оказалось со временем даже более завидным, чем у иных из действительных членов. Можайского одновременно и считали своим, и не видели в нем конкурента. Его охотно допускали в Собрание, с ним охотно пропускали по рюмашке, его слушали и ему отвечали. И если какой-нибудь «рядовой» член мог запросто узнать что-либо интересное одним из последних, то Можайскому достаточно было проявить сам интерес, чтобы это интересное было преподнесено ему на блюдечке.

Самое забавное заключалось в том, что никто – возможно, и сам Можайский – не замечал такое своеобразие в его положении. Приветливо пожимая ему руку, снисходительно похлопывая его по плечу, дружелюбно выбалтывая ему все самые последние новости, члены клуба не задумывались над тем, что именно этим, прежде всего, и нарушают так тщательно лелеемые ими недоступность и избранность. Только однажды некий Великий князь (не будем называть его имя), член клуба со стажем, почти не в шутку сказал: «Странно вообще-то, что я узнал об этом после Можайского. Представляете? Он рассказал мне эту новость так, как будто все уже в курсе!» И хотя речь тогда шла всего лишь о точном тоннаже только-только спущенной в Клайд хендерсоновской [127]127
  127 Имеется в виду David& WilliamHendersonandCompany– шотландская верфь, во второй половине XIX – первой трети XX веков отличившаяся постройкой ряда известных гоночных и просто парусных яхт, в том числе – для членов королевского Дома Великобритании.


[Закрыть]верфью новой гоночной яхты одного из видных зарубежных спортсменов, Его Императорское Высочество еще с неделю или две поглядывал на Можайского немного косо.

Полагаю, что, приняв всё это во внимание, читатель больше не удивляется выбору «нашего князя». Учитывая крайнюю ограниченность во времени, Можайский выбрал кратчайший путь к интересовавшей его информации. Именно поэтому он, договорившись о встрече с князем Кочубеем, отправился в Императорский яхт-клуб, а не «пошуршать по салонам», как заявил об этом Чулицкому.

Но еще до того, как сесть в коляску, он прихватил с конторки оставленную для него газету – утренний выпуск того самого Листка, о котором ранее упомянул Сушкин: мол, выйдет в нем моя новая статья; возможно, настоящая бомба!

Бомба – не бомба, но приложенная к газете сопроводительная записка впечатляла. Составивший ее Любимов (сам поручик уже из участка ушел: вероятно, всё на ту же Морскую, но только на встречу с Иниховым, которому он обязался передать подготовленный список замешанных в преступлениях пожарных) отметил особо:

Юрий Михайлович, прошу Вас обратить внимание на то, что всё в статье Никиты Аристарховича выдумка; не было ничего из того, о чем он пишет. За исключением, конечно, самой езды и того, что мы чуть было не задавили кого-то насмерть. Об этом я, однако, докладывал. Его превосходительство г-н Троянов не метался ни по приемному покою, ни по палатам. Сестры милосердия не падали в обморок. Пржевальский, кучер, не дудел в трубу. Об этом, впрочем, Вы можете осведомиться у него самого: я видел, что именно он закладывает для Вас коляску. Что же до Никиты Аристарховича, то никакую шляпу никакой револьверной пулей с него не сбивало: откуда вообще он взял револьверную пальбу – загадка. Как загадка и то, зачем он Монтинина, приятеля нашего общего – о нем я тоже Вам говорил, – поместил на подоконник за портьеру. Мы ни о чем подобном не договаривались! Юрий Михайлович! Когда я докладывал Вам, что Алексей Алексеевич (Троянов) обещался помочь нам выпутаться из передряги и согласился подтвердить всё то, что напишет в статье Никита Аристархович, и речи не было о том, что Никита Аристархович так злоупотребит и выставит всех нас в таком… в таком свете! Мы всё оговорили и пришли тогда к соглашению. Зачем он всё изменил и столько наврал, я не понимаю! Хуже того: я совсем не уверен, что в его изложении происшествие выглядит простительней, чем оно было в действительности. Боюсь, что и г-ну Троянову такое изложение может не понравиться. А уж о реакции Николая Васильевича (Клейгельса) я и думать боюсь. Полковник Нолькен тоже вряд ли будет доволен.

Юрий Михайлович! Если Вы сочтете, что необходимо рассказать всю правду, я это сделаю: устно или в рапорте – как Вам будет угодно. Надеюсь, что честное слово офицера перевесит в глазах полковника и Николая Васильевича веру в написанные Сушкиным басни.

Любимов

P.S. Юрий Михайлович! Не могу удержаться: когда будете читать, держитесь за что-нибудь крепче. Вот чего у Никиты Аристарховича не отнять, так это – умения людей с ног сбивать приступами смеха!

Поначалу немного обеспокоившись – записка давала к этому все основания, – Можайский, пробежав статью наискосок, волноваться перестал: он узнал знаменитый «сушкинский стиль» – этакую смесь высокопарности и бойкости, азианства и аттицизма, видимости искренности с враньем напропалую. Вообще, как это было известно постоянным читателям столичных газет и поклонникам несомненного таланта Никиты Аристарховича, все его статьи и заметки условно подразделялись всего на две большие группы – описание действительно имевших место событий и повествования о том, чего быть никак не могло. Первая группа являла собой репортажи с мест происшествий – преимущественно трагических – и была, как правило, написана так, что у читавшего попеременно то волосы вставали дыбом, то слезы из глаз лились. Вторая – в ее основе могло оказаться практически все, что угодно: от чихнувшей на кучера лошади до визита в столицу главы иностранного государства – тоже вызывала течение слёз, но слез гомерического толка. Очевидные преувеличения, бросающиеся в глаза несуразицы, даже явная ложь превращали описываемые события в буффонады, в этакие цирковые представления, участниками которых являлись не перечисленные пофамильно или поименно персоны, а клоуны, укротители, гуттаперчевые мальчики, гимнасты и фокусники. В сущности, это были шаржи, пародии, причем – что и снискало Сушкину любовь читателей из всех без исключения сословий – пародии и шаржи веселые и добродушные, а не злые, вымученные, одновременно и обидные, и смешные своими низкими озлобленностью и грубостью.

Вышедшая утром статья, несомненно, относилась к второму типу. Пожалуй, только еще не вконец утративший юношеский максимализм поручик и мог принять ее настолько серьезно, что даже разразился объяснительной запиской и обещаниями «исправить дело», дав честное слово офицера в том, что ничего – или почти ничего – из описанного в статье на самом деле не происходило. Усевшись в коляску и, в то время как она неспешно катилась к Морской, читая уже не наискось, а строчку за строчкой, Можайский все более понимал: поручика подвело чувство юмора или иронии.

И все же… И все же Юрий Михайлович неожиданно поймал себя на мысли, что в этой статье имелась какая-то особенность, какая-то деталь – от внимания ускользавшая, но очень важная. Не понимая, откуда взялось такое ощущение, Можайский перечитывал абзац за абзацем, но ничего не находил.

Вот эта статья целиком:

Уже с полудня третьего дня город наполнился слухами. В гостиных и в кабачках, в зеленных и в кофейнях, на перекрестках Галерной и Суворовского участка люди – прохожие, покупатели, завсегдатаи, знакомцы и друг другу безвестные, – озираясь с тревогой и вглядываясь в лица, вопрошали: неужели всё это правда?

Увы, дорогой читатель, теперь, когда страсти немного утихли, я вынужден подтвердить: да, это – правда. Или, сказать вернее, правда – не то, конечно, о чем в устрашающих подробностях говорили уже к вечеру, а сам по себе факт: утром – точный час не назову, но еще до света – на Харламовом мосту едва трагически не погиб господин действительный статский советник Афанасьев.

Само по себе это неприятное происшествие вряд ли смогло бы приковать к себе такое пристальное внимание нашей почтенной общественности. Но ему, как это ни печально, предшествовали события не менее, а точнее – более поразительные, причем намного. И начались они вовсе не близ Харламова моста, а на Васильевском острове. И даже не утром злосчастного дня чудесного спасения господина Афанасьева, а несколько ранее. Но – по порядку.

Еще накануне я имел честь беседовать с его сиятельством подполковником князем Можайским – участковым приставом Васильевской полицейской части [128]128
  128 Здесь, как и ранее, из каких-то соображений повествователь опускает номер или название участка, который возглавлял Можайский. Всего же их, как известно, было в Васильевской части три: два номерных и Суворовский.


[Закрыть]. Многим читателям этот прекрасный человек известен и понаслышке, и лично: нередко его можно встретить прогуливающимся по Большому проспекту, когда, совершая обход, он привечает улыбкой и малых, и выдающихся, коих – и тех, и других – в означенном месте предостаточно. Поэтому я опущу незначительные детали – опушенную снегом мерлушковую шапку его сиятельства, отяжелевшую от влаги шинель, запах духов и прочее, – сразу перейдя к существу.

Итак, накануне тех драматических событий, которые взволновали и даже потрясли столицу, я, повторю, имел честь беседовать с Юрием Михайловичем. Наш разговор походил на беседу двух заговорщиков: стоя в арке одного из доходных домов (на самом-то деле мы укрылись в ней от уже поднимавшегося ветра, перешедшего вскоре в ночную бурю), мы, прислушиваясь к многочисленным еще шагам по проспекту и вздрагивая каждый раз, когда шаги эти, как нам казалось, направлялись в сторону арки, мы то повышали голоса, то понижали их до шепота.

Рассказывал князь, а я внимательно слушал, время от времени переспрашивая то, что ускользало от моего понимания. Мало-помалу стало понятно: в городе появились привидения!

Не смейся, читатель: я тоже было хихикнул, но сник! Аргументация его сиятельства была безупречной. И по мере того, как мое сознание всё лучше охватывало масштаб происшествия, мне становилось всё более не по себе. Скажу, ничуть не преувеличивая, что в какой-то момент мурашки пробежали по моей спине – отнюдь не по причине промозглой погоды. И волосы на голове встали дыбом – вовсе не из-за ветра! Подозреваю, что и лицо мое побледнело, хотя за это поручиться не могу: в зеркале я себя не видел, а уточнить у Юрия Михайловича постеснялся.

Почему именно мне Юрий Михайлович доверил это открытие? Всё просто: я – человек, известный своим здравомыслием, а также – прошу не считать признание за бахвальство – находчивостью и предприимчивостью. Снарядить официальное следствие Юрий Михайлович не мог, но не мог он и бросить жителей своего участка на произвол судьбы. Согласитесь: с одной стороны, не дело это полиции – гоняться за привидениями, но с другой, когда привидения наглеют до безмеры и начинают причинять немало неприятностей, делать что-то необходимо.

Здравомыслие и находчивость – отличная подмога. Войдя в курс дела и оценив масштабность задачи, я предложил начать с того, что показалось мне самым очевидным: с засады. Но, к сожалению, обстоятельства сложились так, что из этого ничего не вышло.

Едва мы сговорились о деталях, к нам подбежал городовой. Был он – детина под потолок хороших апартаментов – ужасно бледен. Пальцы его, когда он поднес их ко лбу, отдавая нам честь, дрожали. В глазах застыло выражение… нет, не страха: наши городовые ничего не боятся – служба такая. В глазах его застыло выражение безграничного удивления: мол, как же так? – дожил до седых усов, а тут такое!

Указывая рукой на крышу противоположного дома – мы были вынуждены выйти из арки, чтобы посмотреть вверх, – он сбивчиво пояснил, что буквально с минуту назад по крыше, от трубы к трубе, скользя от люкарны к люкарне, прошел чей-то призрак. В том, что это был именно призрак, а не взгромоздившийся на крышу вор, городовой был совершенно уверен. Его объяснение говорило само за себя: «такое и с пьяных глаз не привидится!»

Мы с Юрием Михайловичем переглянулись: нам обоим одновременно стало понятно, что медлить нельзя и что засада – по причине ее продолжительности и неясности исхода – отпадает. Оставалось действовать быстро, решительно и открыто.

Но как? Сказать, мол, быстро и решительно, легко. Но что именно делать решительно и быстро? Тоже залезть на крышу? Проделать – вслед за привидением – опасный путь по ее скату от люкарны к люкарне? Ночью? Во тьме? – увольте! И хотя его сиятельство был полон такого безрассудства и даже начал тянуть меня за рукав пальто, но я – человек, напомню, здравомыслящий – так ему и сказал: «увольте».

Однако, несмотря на отказ начать погоню немедленно, в моем голосе прозвучало ободрение: меня осенило! Его сиятельство это мгновенно понял: выпустив из захвата рукав моего пальто, он приготовился слушать. Теперь уже говорил я!

– Вашему сиятельству, – говорил я, – должно быть хорошо известно, что во всем мире есть только два места, где привидения чувствуют себя как дома. Это – кладбища и больничные морги. В сущности, можно даже сказать, что кладбища и морги – их родные пенаты. Из них они выходят, в них они возвращаются. Нам не нужно бегать по крышам или сидеть в засадах. Довольно того, чтобы отправиться в больницу.

– Но почему не на кладбище?

Вопрос его сиятельства был резонен, но меня не смутил:

– На кладбище нужно идти непременно ночью, однако ночами на них темно. Мы можем шеи себе свернуть, свалившись случайно в свежевырытую могилу. Боюсь, и фонари не помогут: кто же охотится за привидениями с фонарями? А вот больничный морг – совсем другое дело! Привидения моргов к свету привычны и от света не прячутся. В морге нам не угрожает опасность куда-нибудь провалиться. Максимум, что с нами может случиться, – прихватим простуду. Но если учесть, что и на улице не сказать, что тепло, то и в морге нам не покажется холодно.

Мои аргументы произвели на Юрия Михайловича должное впечатление. Оставалось только решить, в какую из больниц отправиться. Логично выглядела ближайшая к нам – зачем далеко ходить? Но, как минимум, пара из них – Марии Магдалины и мужская Александровская отпадали. Первая, как известно, привечает больных корью, а корь – совсем не простуда, подхватить ее по случаю нам совсем не хотелось. Вторая – да простят меня наши сограждане лютеранского вероисповедания – не подходила нам своим неправославным духом. В самом деле: можно ли ожидать найти общий язык с привидениями, обосновавшимися в лечебнице, основанной немцами? Полагаю, любой – такой же, как и я – здравомыслящий человек ответит на этот вопрос отрицательно. Поколебавшись, мы остановили наш выбор на Обуховской.

В пользу именно этого выбора у нас нашлось несколько соображений. Во-первых, эта больница почтенна своим возрастом, а значит – имеет достаточное население из призрачного контингента. Известно ведь, что каждый практикующий врач имеет собственное кладбище пациентов, а каждый больничный врач – обширный реестр тех, кого он переправил в морг. Во-вторых, дело в Обуховской больнице поставлено на широкую ногу, что гарантирует разновеликий – по возрасту и времени – выбор привидений. Нужно заметить, что это обстоятельство показалось нам особенно важным: связь поколений чрезвычайно важна и в мире живых; очевидно, что и в мире потустороннем она важна не меньше. В-третьих, репутация господ Нечаева и Троянова – докторов медицины, действительных статских советников, главного врача и его заместителя – широко известна: оба этих господина отличаются сердечностью и отзывчивостью и, конечно, не стали бы чинить нам препятствия в нашей задумке.

Итак, сойдясь во мнении, что лучший выбор сделать невозможно, мы уже направились было к участку, где надеялись взять полицейский экипаж, однако нам снова помешали. Едва мы – озябшие, продрогшие и даже (не буду скрывать) немного напуганные своей отчаянной смелостью – подошли к Андреевскому рынку (рекомендую, кстати, лавку Николая Прокловича Горбачева: отменный выбор всегда свежего мяса), как не отстававший от нас городовой поскользнулся и сломал себе ногу.

Юрий Михайлович – человек отзывчивый. Я – человек добросердечный. Эти наши врожденные качества заставили нас обратиться мыслями от операции в морге к операции на ноге. Втащив оравшего благим матом беднягу под аркады, мы, скинув шинель и пальто, приступили к делу.

Не могу сказать, что дело продвигалось быстро. Городовой отчаянно сопротивлялся, мешая нам сложить кости и закатать его изувеченную голень в надлежащего качества шину. Кричал он так, что где-то сорок минут спустя – чуть раньше, чуть позже, значения не имеет – из окон первого этажа Андреевского училища начали высовываться люди. Один из них, как выяснилось позже, оказавшийся Федором Кузьмичем Тетерниковым, инспектором названного училища, решительно потребовал прекратить безобразие и выпустить на волю несчастное животное. Пригрозил он и сообщить в полицию. Но, к его чести, едва на свет, отвлекшись от ноги городового, показался Юрий Михайлович, Федор Кузьмич отпрянул от окна и несколько мгновений спустя оказался на улице. Рассыпавшись перед его сиятельством в извинениях и войдя в курс несчастного случая, он предложил свою помощь, и уже втроем мы смогли наконец-то управиться с ногой пострадавшего.

Когда операция подошла к концу, а несчастный впал в блаженное забытье, мы – Юрий Михайлович и я – подхватили его и повлачили в участок. Там, удобно устроив его на кушетке, мы были вынуждены взять с получасу отдыха.

Получасом больше, получасом меньше, но часа приблизительно в три пополуночи нам стало ясно, что нынче мы уже в больницу не попадем. Оставалось ждать до утра, но так уж выстроились планеты, что и утром далеко не всё пошло гладко! Ночная буря разошлась не на шутку. Валились дымовые трубы. По воздуху летали куски крыш. Небо рушилось на город. Но только утром стали видны последствия разгула стихии. Эти последствия были таковы, что его сиятельство буквально утонул в многообразных хлопотах, спеша подать прямую и насущную помощь пострадавшим жителям. Тут уж, согласитесь, было не до привидений!

Но если Юрий Михайлович и оказался связан по рукам и ногам своими должностными обязанностями, то ведь меня-то ничто как будто не удерживало? Поделившись с его сиятельством этим открытием, я вызвался в одиночку съездить в морг: хотя бы на рекогносцировку. Юрий Михайлович предложению обрадовался, но счел неразумным отпускать меня одного. Так у меня появился спутник – блестящий молодой офицер, настоящий поручик, известный в обществе любитель железных дорог [129]129
  129 Сушкин намекает на азартную карточную игру chemin de fer, буквально – железная дорога.


[Закрыть]и увлеченный поклонник моды: его изумительной работы кашне, заправленное под ворот шинели, поразило меня несказанно!

Николай Вячеславович, то есть – поручик, сразу же внес дельную поправку, доказав тем самым, что не зря работает в лучшем из столичных полицейском участке. Приняв в соображение тот факт, что быстрота перемещений нередко является определяющей успеха погони вообще и погони за привидениями в частности, он рекомендовал прибегнуть к услугам великолепного кучера, лучшего, без преувеличения, в деле управления экипажем, сманенного недавно его сиятельством с вольных хлебов на полицейскую службу. Говоря проще – велеть заложить не кому-то еще, а самому Ивану Пантелеймоновичу Пржевальскому!

Проницательный читатель может, конечно, меня упрекнуть: где это видано, чтобы в морге на экипажах гонялись? Зачем я даю такую высокую оценку предложению поручика, если оно основательно кажется абсурдным? Ну, что же: отвечу. Речь, разумеется, шла не о том, чтобы Иван Пантелеймонович вздыбливал лошадей в помещении морга и в нем показывал свое мастерство. Нет. Мы полагали, что скорость может нам пригодиться после того, как вспугнутые нами скорбные обитатели покойницкой пустятся наутек, вырвавшись из помещения и задав стрекача по улицам столицы. А в том, что будет именно так, мы не сомневались ни минуты! Если уж, как показывает практика, даже вполне живые нарушители спокойствия предпочитают избегать бесед с пристрастием на тему своих проступков, то почему же мертвые должны быть исключением? И если даже здравствующие нарушители отличаются завидной быстротой, то что же говорить о тех, кто не стеснен телесной обузой?