355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Павел Саксонов » Можайский — 1: начало (СИ) » Текст книги (страница 30)
Можайский — 1: начало (СИ)
  • Текст добавлен: 9 октября 2016, 02:01

Текст книги "Можайский — 1: начало (СИ)"


Автор книги: Павел Саксонов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 34 страниц)

38

Чулицкому – по должности и ответственность – выпала, как он полагал, самая неприятная часть намеченного на совещании у Можайского плана действий: аресты. Побывав сначала у себя и приведя себя в относительно божеский вид («Пить надо меньше!»), он, явившись на Офицерскую и наскоро дав указания чиновникам для поручений, отправился и сам по одному из адресов, прихватив с собою двух полицейских надзирателей. О том, что всё или, по крайней мере, многое уже пошло или вот-вот готово было пойти наперекосяк, он и не подозревал: откуда?

Указанный в адресе доходный дом – вполне респектабельный, но из недорогих – находился в самой глубине Васильевского острова, так что путь проделать пришлось изрядный. Самое обидное (уставшие люди становятся ворчливыми, а Чулицкий после бессонной ночи и слишком уж непомерно выпитого чувствовал себя очень уставшим) заключалось в том, что еще какой-то час назад он находился на Ваське и мог бы отправиться в адрес прямиком, сэкономив немало времени и сил. И только необходимость привести себя в порядок и переодеться в собственные вещи (читатель помнит, что после разыгравшейся в кабинете Можайского неприглядной сцены Чулицкому пришлось позаимствовать у Юрия Михайловича сорочку и сюртук) заставила его поехать на квартиру. Не будь такой необходимости, он мог бы по телефону связаться с Офицерской и, не являясь лично, передать необходимые инструкции.

В общем, Михаил Фролович был зол. Его скверное настроение стало причиной и того, что всю дорогу он без нужды цеплялся к надзирателям и кучеру, и того, что уже у дома он закатил грандиозный скандал тамошнему старшему дворнику, вся вина которого заключалась лишь в том, что он, дворник, не за пять, а за десять секунд открыл перегораживавшие арку ворота, и того, что, поднимаясь по лестнице, он выражал возмущение неприбранностью, хотя по совести пролеты сияли чистотой, и того, что, нажав на бутафорскую кнопку электрического звонка и обнаружив ее поддельность, заколотил кулаками в дверь так, что ее цельная доска едва не раскололась на части.

Взбудораженные грохотом, из двух соседних квартир повыскакивали жильцы: дюжий на вид молодой человек в студенческой форме и пожилая дама – лет под семьдесят, но выглядевшая удивительно хорошо и настроенная очень решительно. И если студент мгновенно ретировался, увидев, что бесчинство учинил полицейский чиновник в сопровождении двух полицейских же надзирателей, то дама дала Чулицкому настоящий бой:

– Немедленно прекратите! Что вы себе позволяете, милостивый государь?

Михаил Фролович, прекратив сотрясать ударами дверь, поворотился к даме и, глядя на нее злобно и чуть ли не с ненавистью, грубо велел:

– А ну-ка, мамаша, убирайтесь к себе и не высовывайтесь!

Дама вытянулась в струнку, вскинула голову и рявкнула неожиданно мощным и властным голосом:

– Подлый холоп! Хам! Рожденный в канаве сын потаскухи!

Чулицкий заморгал. Оба полицейских надзирателя поспешили отвернуться, пряча улыбки.

– Иван! – между тем, закричала дама. – Иван! Иди-ка сюда! Полюбуйся на выкидыш александровских реформ! Я всегда знала, что ничем хорошим они закончиться не могут!

Из квартиры – той же, откуда появилась дама – послышались шаркающие, запинающиеся шаги. На пороге появился сухой старичок: совсем древний, без малого столетний, но с лицом надменным и начальственным. Выправка старичка поражала: по ней в старичке и ныне без труда угадывался кадровый офицер: когда-то, лет много тому назад, возможно, лихой гусарский корнет, а после – не менее лихой ротмистр; далее – рассудительный полковник и… кто знает? – уж не генерал ли? Если бы не слабая походка, подкрепляемая массивной тростью, и не чрезмерная от возраста сухость, старичка хоть сейчас можно было обрядить в мундир и вывести на плац: командовать парадом!

Вид этого старичка, вставшего рядом с дамой и холодно, в упор и без стеснения, взглянувшего на Чулицкого, Михаила Фроловича очень смутил: если на площадную брань дамы он был готов ответить такими же площадными ругательствами, то перед старичком растерялся и даже внутренне похолодел.

– Извольте объясниться, милостивый государь! – голос старичка прозвучал сухими льдинками, градинками, стучащими в оконное стекло.

Чулицкий вздрогнул и, сам не понимая, почему, встал по стойке «смирно».

– Ну? Я ожидаю!

Это «ожидаю» вместо «жду» почему-то смутило Чулицкого еще больше. Полицейские надзиратели, кстати, тоже уже не смеялись, а стояли навытяжку.

– Статский советник Чулицкий, ваше высокопревосходительство! Начальник столичной Сыскной полиции.

– Вот как? – старичок по-прежнему был холоден и надменен. – Начальник? Сыскной? Полиции?

И вдруг, к своему немалому ужасу, Чулицкий заметил то, на что в специфическом освещении – на лестничной площадке царил полумрак, а свет из квартиры падал на старичка сзади, как бы облегая его фигурку – поначалу не обратил внимания: под наброшенным на плечи теплым халатом виднелся старого образца военный сюртук, а на нем… «Господи, помилуй!»… Через плечо старичка были переброшены сразу три ленты: андреевская, георгиевская и владимирская. Звезд не было видно – их скрывал халат, – но и лент было достаточно для того, чтобы лоб Чулицкого покрылся испариной [161]161
  161 Ленты означали то, что старичок имел соответствующие ордена (Андрея Первозванного, Святого Георгия и святого Владимира) первых – высших – степеней. Это было чрезвычайно редкое явление, почти невозможное для «простого смертного».


[Закрыть]
.

Старичок явно подметил произведенное впечатление и сделал то, чего никто не ожидал: плотнее запахнул халат. Его взгляд, ставший вдруг необыкновенно живым и грозным, влетел в Чулицкого подобно клинку или молнии: пробивая, прожигая, умерщвляя не только волю, но и мысли о возможности сопротивления.

Чулицкий побледнел и отшатнулся. Он узнал старичка!

– Вот что, милостивый государь! – старичок, оказавшийся знаменитым некогда генералом от инфантерии, сделал, помогая себе тростью, шаг вперед. – С этой минуты ваше поведение становится приличным. Вы не колотите в дверь. Не шумите. Не визжите, как пес, которого обдали кипятком. Вам это ясно?

– Так точно, ваша светлость!

Старичок, услышав обращение к нему по титулу [162]162
  162 «Ваша светлость» в России – обращение к светлейшему князю.


[Закрыть]
, означавшее то, что его узнали, прищурился:

– И держите язык за зубами!

– Так точно, ваша светлость!

– Я не желаю, чтобы завтра здесь толпилась половина Петербурга: понятно?

– Так точно, ваша светлость!

– Маша, пойдем…

Старичок, одной рукой опираясь на трость, а другою взяв даму под локоток, начал было разворачиваться лицом к входу в свою квартиру и спиной к полицейским, как вдруг он был остановлен: сначала дамой, а потом Чулицким.

– Стыдитесь, молодой человек! – дама.

– Покорнейше прошу меня извинить. – Чулицкий.

Дама кивнула и тоже начала отворачиваться от Михаила Фроловича.

– Ваша светлость! – голос Чулицкого звучал умоляюще.

Старичок и дама остановились, повернув головы к начальнику Сыскной полиции.

– Да?

– Позвольте только один вопрос, ваша светлость!

Старичок помедлил с ответом, но все же разрешение дал:

– Слушаю.

Чулицкий указал на дверь той квартиры, в которую только что ломился. В квартире по-прежнему было тихо: никто не спешил отозваться на громоподобный вызов. Это было и странно, и тревожно одновременно.

– Знакомы ли вы со съемщиком, ваша светлость?

Старичок переглянулся с дамой – Чулицкий, кстати, так и не понял, кем эта дама ему приходилась: дочерью? Супругой? Дама едва уловимо пожала плечами, и старичок ответил неожиданно устало – не ледяными градинками как давеча:

– Да. Еще недавно это был приличный человек. Теперь же…

– Теперь?

– Боюсь, господин Чулицкий, – старичок вздохнул, – вам придется вскрыть эту дверь. При условии, конечно, что вы хотите до него… до этого человека… добраться. Впрочем, толку от него не будет всё равно.

– Почему? – Чулицкий задал вопрос почти шепотом, а в его голосе явственно послышался почти суеверный страх. – Почему, ваша светлость?

Старичок опять переглянулся с дамой, и та опять едва уловимо пожала плечами.

– Потому что вот уже с полгода он постоянно пьян.

– Пьян?

– До бесчувствия. Кузьма – это наш дворник – носит ему бутылки. Возможно, вам будет лучше сначала поговорить с Кузьмой.

Чулицкий сделал шаг назад и оперся на лестничные перила. Почему-то ноги его стали ватными, сердце сжалось, на душе появилось очень нехорошее предчувствие.

– Еще один вопрос. Вы позволите?

И снова старичок вздохнул:

– Ну?

– Почему он… пьет?

Старичок пожевал губами, подумал – отвечать или нет? – и ответил так, что у Чулицкого волосы дыбом встали:

– Привидения к нему являются.

– Привидения?!

– Да. Полгода назад сгоревшие в пожаре дядя с двоюродным братом.


39

Выполняя просьбу Можайского – заехать поначалу в участок и прихватить с собой Любимова или Гесса, если они уже вернулись, – Иван Сергеевич Монтинин отдал поводья лошади одному из сопровождавших его нижних чинов, прошел в дом и оказался в бедламе.

С самого утра в участок стали доставлять задержанных возле дома Ямщиковой, где обитал виновник переполоха последних дней – Сушкин. Говоря строго, так не полагалось: для приводов и – при нужде – содержания существовал полицейский дом, общий для всех участков части: с обширным приемным отделением и камерами предварительного заключения. Но, как мы помним, желая избежать возможных промедлений и сразу получать информацию, Можайский велел всех подозрительных лиц отводить непосредственно в участок и разбираться с ними именно в нем. Однако это, с одной стороны, объяснимое распоряжение, с другой, вызвало настоящий коллапс: Юрий Михайлович явно недооценил ни количество праздного и подозрительного люда, шатающегося подле богатого дома на Среднем, ни усердие своих подчиненных, хватавших если и не всех совсем без разбора, то уж явно и тех, кого можно было бы пропустить.

Очень быстро в приемной участка началось столпотворение. Дежурный офицер едва успевал проверять документы. Но ладно бы это! – у многих задержанных никаких документов при себе не оказывалось, и с каждым из них приходилось работать долго и нудно. Звание, род занятий, место жительства, причина, побудившая задержанного оказаться возле дома Ямщиковой, – всё это не просто требовало прояснений, но требовало и проверки, потому что не каждому следовало верить на слово.

Телефон работал без передышки. В Адресном столе, с которым дежурный офицер то и дело был вынужден связываться хотя бы для проверки сведений о регистрации тех, кто не был зарегистрирован в участке Можайского, рвали и метали. Ефим Карпович Привродский – тот самый заведующий Адресным столом, с которым мы уже сталкивались – грозил и небесными карами, и официальной жалобой, и собственным сердечным приступом, если его немедленно не оставят в покое, но дежурный был неумолим. В точности выполняя распоряжение Можайского, он наводил все справки, какие только возможно, и отступался не ранее, чем совесть его успокаивалась. Дела до бешенства и сердечного приступа Ефима Карповича ему не было никакого.

К полудню в участке скопилась уже пара десятков ожидавших наведения справок задержанных. А после полудня, когда явился Иван Сергеевич Монтинин, в участке и вовсе яблоку негде было упасть.

Сидевший за конторкой дежурный офицер, услышав звук открывшейся двери, вздрогнул и поморщился, но, увидев вошедшего, вздохнул с облегчением:

– Слава Богу, господин штабс-ротмистр! Я уж было подумал, что очередную партию доставили!

Монтинин, не ожидавший увидеть ничего подобного, оглядывался с изумлением и недоверием:

– Что у вас тут происходит?

– Да вот, – дежурный неопределенно махнул рукой, – хватаем и не пущаем!

– Кого, прости, Господи? Кто все эти люди?

– Как! – теперь уже удивился дежурный, заработавшийся настолько, что и думать позабыл: не всем же полицейским Петербурга было известно о происходящем. – Как! Вы разве ничего не знаете?

– О чем? – на лице Монтинина появилось выражение такого полного замешательства, что дежурный, спохватившись и вернувшись к здравомыслию, невольно улыбнулся.

– Юрий Михайлович устроил засаду подле дома Ямщиковой…

– У Сушкина что ли?

– Так вы его знаете! – дежурный обрадовался: не всё объяснять придется.

– Конечно.

– Вломиться к нему ночью хотели. Юрий Михайлович полагает, что взломщик может вернуться. А еще – что может вестись наблюдение.

– Ах, вот оно что! – Монтинин, сняв шапку, почесал макушку. – Всех подозрительных велел на съезжую волочь?

Дежурный ухмыльнулся:

– Вот именно!

Оба, дежурный – приподнявшись над конторкой, а Монтинин, напротив, на конторку облокотившись, молча оглядели толпу и, обменявшись заискрившимися взглядами, едва не прыснули: офицер, хотя и замученный, оказался таким же весельчаком и благодушным малым, как и сам Монтинин.

Малоуместное в сложившихся обстоятельствах веселье полицейских не прошло незамеченным: с лавки поднялся здоровенный молодой человек, по виду – мастеровой, и учинил скандал. Точнее, скандал он попытался учинить, но у него ничего не вышло: трудно скандалить с людьми, которые смотрят на тебя и только улыбаются. Однако пошумел мастеровой изрядно, особенно упирая на то, что ему семью кормить нужно, а не в участке невесть почему прохлаждаться!

– А что же ты, мил человек, без документов ходишь? – дежурному, похоже, крик молодого человека надоел, и он наконец-то решил его осадить.

– Да на кой они мне нужны? Меня тут каждая со… – молодой человек, внезапно поняв, что сорвавшееся с его языка сравнение было настолько же малоуместно, как и веселье полицейских, запнулся. – …бака знает.

Дежурный в деланной строгости выгнул бровь, а Монтинин, едва не расхохотавшись, отвернулся.

– Простите, господа, – молодой человек покраснел, – я не нарочно!

– Ладно, ладно… – дежурный сделал примирительный жест рукой: мол, ерунда, а теперь по делу. – Работаешь где?

– У Кузнецова. По мрамору я.

– У Михаила Арсеньевича?

– Да.

– Ну, это мы живо проверим… имя?

Молодой человек назвал свои фамилию с именем и отчеством, а дежурный, ухватившись за телефон, попросил соединить его с мастерской и магазином монументов Кузнецова на Малом, 54. На заданные дежурным вопросы о личности задержанного в магазине ответили утвердительно.

– Вот видишь: и ничего страшного!

– Ну да, ну да… посидите тут несколько часов, посмотрю я на вас!

Дежурный уже откровенно засмеялся:

– А что я, по-твоему, не здесь сижу?

Молодой человек нахохлился. Вернее, сними он шапку, он мог бы, возможно, в полной мере произвести впечатление нахохлившегося, а так – только его густые брови как-то особенно примечательно сдвинулись к переносице. Он почти обиженно, но не без вызова пробурчал:

– Я свободен?

Дежурный утвердительно кивнул:

– Да, ступай… подожди!

Молодой человек, уже было шагнувший прочь, остановился и обернулся.

– У дома Ямщиковой что делал?

– Размеры нужно снять для каминной доски в одной из квартир.

– А, ну тогда понятно… всё, можешь идти.

Молодой человек, расталкивая других задержанных своими могучими плечами, быстро прошел к двери и вышел восвояси. И тут очнулся Монтинин:

– Погоди-ка, – обратился он к дежурному офицеру, – где, он сказал, работает?

– У Кузнецова, а что? – дежурный удивился неожиданному вопросу и с любопытством посмотрел на своего Богом посланного сообщника по недавнему веселью.

– Монументы и памятники?

– Точно.

– На Малом проспекте?

– Ну… да. А что такое? – настойчивость и ставший вдруг одновременно серьезным и обеспокоенным взгляд Монтинина откровенно дежурного встревожили. – Что не так?

– У Смоленского кладбища? – Монтинин на тревогу дежурного внимания не обратил, начав крошечными шагами пятиться от конторки.

– У Смоленского… Эй, вы куда? – дежурный вскочил со стула.

– Стой! – Монтинин заорал так, что человеческая толпа испуганно сжалась. – Держите его!

Но было поздно: бросившийся к двери и выскочивший из участка на улицу Монтинин молодого человека уже не нагнал – он как сквозь землю провалился. Подбежав сначала к одному, а потом к другому из ближайших городовых, каждый из которых мог бы видеть, куда направился этот очень – благодаря его недюжинной комплекции – молодой человек, Иван Сергеевич забросал их вопросами, но те ничего вразумительного ответить не смогли.

– Упустили! – вернувшись в участок и снова оказавшись у конторки, Монтинин едва ли не в бешенстве, что было совсем на него не похоже, сорвал с себя шарф и грохнул кулаком по доске. – Ушел!

Дежурный, по-прежнему не понимая, в чем, собственно, дело, так и подскочил:

– Кто ушел?!

Монтинин отчаянно выругался и пояснил опешившему дежурному:

– Кальберг это был. Собственной персоной. Только замаскированный!

Дежурный ойкнул, побледнел и, прикрывая его, поднес ладонь ко рту: он живо представил себе тот разнос, которого, как он справедливо предположил, ему было не миновать.

Монтинин замахал на притихшую толпу задержанных руками:

– Расходитесь, люди добрые, расходитесь… вам здесь больше нечего делать.

Толпа ожила, загудела и повалила прочь.


40

Камская улица, куда разъезд под началом Монтинина выехал по дороге на Смоленское кладбище, в описываемое время выглядела совсем иначе, нежели теперь. И правая, и левая ее стороны сильно изменились. По правой нетронутым остался разве что доходный дом завода Роберта Круга, а по левой – пара доходных домов Смоленского кладбища (под нынешними номерами 14 и 20) и церковный дом (под номером 18). Участки Дидерихса, Максимовой, князя Юсупова, Шувалова – всё подверглось позднейшей застройке. Не был еще возведен и заметный ныне своими башенками с куполами дом под номером 12: тоже доходный и тоже Смоленского кладбища. Церковь Воскресения Христова только с год как начала возводиться, и до завершения строительства было еще далеко.

Тот день был пасмурным вообще, а прилично уже после полудня влажность, казалось, достигла предела. При легком плюсе – температура держалась чуть выше нуля – разъезженная в жижу мостовая и растоптанные в нее же тротуары «дымились»: от них поднимался пар, невидимый при взгляде в упор, но хорошо заметный как дымка на расстоянии. Эта дымка имела почти ощутимую верхнюю границу, на которой она соприкасалась с валившейся с неба на землю моросью, перемешивалась с ней причудливо вытянутыми полосами, но полностью не сливалась.

Лошади тоже дымились. Дымились и сами полицейские – отяжелевшие, в покрытых мельчайшими капельками воды шинелях. Дымились редкие прохожие. Дымилась похоронная процессия, которую разъезд нагнал уже почти у богадельни [163]163
  163 Богадельня для вдов и сирот священнослужителей при входе на Смоленское православное кладбище со стороны Камской улицы.


[Закрыть]
. Желтые стены самой богадельни казались грязными, неприятными, страшными. Арка, надвое рассекающая главный дом и служащая входом непосредственно на кладбище, выглядела провалом.

Невозможно и передать словами то настроение, в котором находился Монтинин, когда разъезд – спешившись – прошел на Петербургскую дорожку. Это настроение было таким же серым, таким же дымящимся тоской и бесприютностью, каким было все вокруг. Даже неожиданно веселые – своей голубой окраской – стены церкви Смоленской Божьей Матери не только веселостью этой не вступили в бой с охватившей Монтинина черной печалью, но и показались ему кощунственными и неуместными.

Масла в огонь, а точнее – праха во мглу, добавил и тот неизбежный формализм, с которым Ивану Сергеевичу пришлось столкнуться сразу же, как только он предъявил свои права и требования. Вообще-то, конечно, – будем говорить откровенно – права Ивана Сергеевича были и впрямь сомнительны, а требования – воистину неслыханными. Вероятно, и высшее духовное руководство, имей к нему Иван Сергеевич доступ, ужаснулось бы и все притязания отвергло с порога. Но так ли это, было неизвестно: престарелый настоятель – протоиерей Алексий – отсутствовал по болезни, а его обязанности временно исполнял протоиерей Платон Федорович Иванов. Отец же Платон, прикрываясь своей некомпетентностью, не только наотрез отказался дать разрешение «перевернуть всё вверх дном, как будто язычество восторжествовало», но и пригрозил – помимо небесных кар – обрушить на полицейских всю силу законного возмездия.

Ситуация казалась безвыходной. С одной стороны, будучи вполне реально уполномоченным провести совершенно определенные следственные мероприятия, Монтинин и представлял собою тот самый закон, обратиться к которому грозился отец Платон. Но с другой, никаким законом не предусматривались несогласованные с церковным руководством действия полиции на территории, находившейся в полной и безусловной церковной юрисдикции. Монтинин помнил напутствие Можайского – «Не стесняйтесь, хоть всё переверните вверх дном, а буду чинить препятствия, валите всё на меня: я действую по непосредственному распоряжению Чулицкого в рамках снаряженного следствия!» Помнил он и свой пренебрежительный кивок: мол, это всё лишь незначительные детали, положитесь на меня! Но теперь, оказавшись лицом к лицу с облаченным в церковное одеяние, а с ним – и церковной властью человеком, он понял, что сильно поторопился с обещаниями решить любую проблему, смести с пути любые препятствия и, если только догадки Можайского были верны, вытащить на свет Божий правду.

Иван Сергеевич не боялся небесных кар: будучи уверенным в своей правоте и в справедливости затеянного мероприятия, он ни на мгновение не сомневался в том, что там, на Небе, его поймут и не осудят. Но кары земные его пугали. И не только потому, что кары эти могли оказаться вполне реальными и суровыми, но и потому, что были бы они чрезвычайно обидными – справедливыми де юре и такими… такими несправедливыми де факто. Мало того: обрушились бы они не только на голову самого Ивана Сергеевича, но и на стоявшего за его спиной Можайского, и на стоявших за спинами их обоих совсем уж ни в чем неповинных нижних чинов. И если Монтинин готов был встретить любые неприятности плечом к плечу с «нашим князем», то вот крепость этих плеч казалась ему ненадежной защитой для укрывавшихся за ними. При этом, как он полагал, положение осложнялось и тем, что, несмотря на заявление Можайского о том, будто все происходит с ведома и одобрения начальника Сыскной полиции, Чулицкий, очевидно, ни сном, ни духом не ведал о данных Можайским распоряжениях. Уж очень маловероятным было то, что Михаила Фроловича успели поставить в известность, не говоря уже о том, чтобы Михаил Фролович всё это успел одобрить.

Так и получилось, что, стоя перед отцом Платоном, Иван Сергеевич Монтинин пребывал в положении тягостном. Отец Платон, рассердившись явно не на шутку, осыпал его язвительными замечаниями и – не менее явно – ощущал свое превосходство над зарвавшимся было полицейским офицером и превосходство своей позиции над позицией этого полицейского офицера.

Отец Платон не был груб: ни в коем случае. Даже наоборот: он был до невозможности ласков, до невозможности учтив, до невозможности благостен. Он даже отбросил формальное обращение «сын мой» и называл Ивана Сергеевича не иначе, как «дорогим», как именно Иваном Сергеевичем, как – с высоты своего возраста – молодым человеком: не в уничижительном или пренебрежительном смыслах, а в смысле опыта и мудрости перед лицом объяснимыми молодостью горячности и непоследовательности. Отец Платон был методичен, да так, что придраться к нему было невозможно. Наконец, и его заявленная им некомпетентность в решении поставленного перед ним вопроса давала ему неоспоримый вес. Ведь и в самом деле: как можно требовать от человека сделать то-то и то-то, если человек этот вообще не наделен полномочиями разрешить эти то-то и то-то сделать?

Иван Сергеевич Монтинин мало-помалу отчаивался. Его и без того скверное настроение… нет, не испортилось еще больше: такое вряд ли было возможно; его настроение совсем потеряло краски, став исключительно черным. И все же, внутренне сжавшись, он продолжал бороться, одновременно с этим лихорадочно соображая, как все-таки поступить.

– Платон Федорович, – Монтинин тоже отбросил формальное обращение к священнику, – поймите: речь идет о делах настолько страшных, настолько вопиющих о возмездии Божьем, что, право, не с моей это стороны грех настаивать на своем, а с вашей – препятствовать моей работе!

– Возмездие Божье, Иван Сергеевич, – протоиерей перекрестился, – от нас, людей, не зависит. Мы никак – своими действиями или бездействием – не приближаем его и не отсрочиваем. Утверждая иное, вы, Иван Сергеевич, богохульствуете. Это простительно молодости: молодость не всегда руководствуется логикой, действуя даже из благих побуждений. Простительно это и по вашему положению: вы призваны устанавливать порядок среди рабов Божьих. Но, тем не менее, богохульство от этого не становится чем-то иным. И пусть даже за этот вид хулы на Господа нашего вряд ли вы будете призваны к ответу – Господь милостив, читая в сердце вашем горячую к Нему любовь, – вам все же стоит поостеречься. Не настаивайте на своем заблуждении. Предоставьте Богу решать, когда и как учинить возмездие. Ибо сказано Им: Я – возмездие, и Я воздам!

– Но Платон Федорович, – Монтинин тоже перекрестился, сильно закусив губу, чтобы не сорваться, – если я не выполню возложенные на меня обязанности, погибнут люди!

Протоиерей прищурился:

– Почему вы так в этом уверены? И в этом ли вы уверены, по правде говоря?

Монтинин на мгновение смутился, но тут же взял себя в руки; по крайней мере, внешне:

– Обстоятельства дела таковы, что если не пресечь злодейство, оно будет шириться и дальше. А дальше – это значит, что будут гибнуть люди. Ведь речь идет – не много и не мало – о серии убийств: коварных, продуманных с воистину сатанинской хитростью, лютых настолько, что…

– Подождите, подождите, Иван Сергеевич! – протоиерей, не переставая щуриться, перебил Монтинина. Его руки, сложенные до сих пор на животе, взметнулись к наперсному кресту и обхватили его. – Напыщенность – не разновидность аргумента. И вам напыщенность совсем уж не идет!

Монтинин покраснел, а во взгляде Платона Федоровича промелькнула задорная усмешка. Если бы Монтинин ее заметил, у него, вероятно, разом полегчало бы на душе. В любом случае, эта усмешка, ее задор явно противоречили занятой протоиереем позиции, а значит – не всё и было потеряно.

– Из ваших слов, Иван Сергеевич, более того: из сущности самой того предприятия, на осуществлении которого вы настаиваете, никак не следуют грядущие убийства и гибель ни в чем не повинных людей. Я бы сказал даже так: не только не следуют, но и не могут следовать. То, ради чего вы сюда пришли, – нечто совсем иное. Вы вводите меня в заблуждение – о, – Платон Федорович, не выпуская крест из рук, махнул им в сторону Монтинина, – не беспокойтесь: я понимаю, что поступаете вы так только из хороших соображений!

– Я…

– Вам совсем не обязательно быть со мной откровенным. Не беспокойтесь, – Платон Федорович неожиданно для Монтинина улыбнулся, – я знаю и понимаю, что бывает время говорить, но также бывает и время молчать. Но вряд ли вы откажетесь подтвердить… кивком… головы… мою правоту, если то, что я скажу далее, и в самом деле справедливо?

Не понимая, к чему клонит протоиерей, но вдруг поняв, что тут – никак не без задней мысли, причем такой, из коей он, Монтинин, мог бы извлечь определенную выгоду, Иван Сергеевич, не колеблясь, согласился:

– Извольте.

– Итак, – Платон Федорович, выпустив крест и вновь сложив руки на животе, почти вплотную приблизился к Монтинину и понизил голос до басовитого шепота, – вам не убийства нужно предотвратить, ибо все, какие только возможно, убийства уже произошли?

Иван Сергеевич кивнул.

– И вам прекрасно известны виновники этих злодейств?

Иван Сергеевич кивнул.

– И даже мотивы, побудившие этих людей на злодейства, известны?

Иван Сергеевич кивнул.

– Но вы не знаете вот чего… – Платон Федорович на мгновение задумался, но тут же снова заговорил уверенно: так, как будто бы он читал монтининские мысли, отражавшие, в свою очередь, теории и размышления Можайского. – Да, не знаете вы вот чего: во-первых, причем тут кладбище, и, во-вторых, какое отношение происходящее вовне имеет к происходящему на нем.

Иван Сергеевич кивнул.

– Наконец, та самая особа, о которой вы упомянули… не уверен: могу ли я говорить такими же словами здесь, в храме Божьем, но вы меня понимаете. Ее имя. А точнее – фамилия: это тоже не дает вам покоя?

Иван Сергеевич кивнул.

– Очень хорошо. – Платон Федорович отступил и заговорил обычным, слегка нараспев и не приглушенным, голосом. – Но Иван Сергеевич, мой дорогой, почему вы решили, будто для прояснения всего этого нужно учинить погром?

Монтинин заморгал, не сразу и поняв, что за погром имел в виду протоиерей, но почти тут же возразил:

– Помилуйте, Платон Федорович! Какой же это погром? Я и мои люди, мы всего лишь…

Платон Федорович, перебивая, вытянул руку с обращенной к Монтинину ладонью:

– Погром, Иван Сергеевич, самый настоящий погром. Даже не спорьте!

– Но…

– Никаких «но»: разрешения я не дам, и не надейтесь.

Надежда, приободрившая было Монтинина, оставила его, и он нахмурился:

– Платон Федорович! Буду с вами откровенен: если вы не позволите мне и моим людям провести оговоренные следственные мероприятия, я не стану чинить их силой. Я тотчас уеду. Но, уверяю вас, вернусь я очень скоро. И не с двумя людьми, а с дюжиной. И не с пустыми руками, а с постановлением. И вот тогда…

Но тут Платон Федорович несказанно Монтинина поразил: он, вздыбив окладистую бороду и обратив лицо к мерцающему розовым и голубым своду потолка, расхохотался. Монтинин, растерявшись, уставился на него с открытым от изумления ртом.

Между тем, Платон Федорович, вволю насмеявшись, быстрыми движениями перекрестил свой рот, перекрестил себя, проговорил скороговоркой «Господи, прости!» и, буквально схватив Монтинина за руку, повлек его к выходу из храма.

– Платон Федорович, подождите! – Монтинин дернул рукой, пытаясь вырвать ее из твердой хватки протоиерея.

– Ступайте за мной, Иван Сергеевич, ступайте: я вам кое-что покажу!

Впрочем, руку Платон Федорович выпустил, но Монтинин, поняв, что его вовсе не выпроваживают восвояси, а ровно наоборот – ведут куда-то к вящей его же, Монтинина, пользе, уже и сам шагал бодро и с возродившейся надеждой.

Так Платон Федорович и Иван Сергеевич – Платон Федорович на полшага впереди – вышли из церкви и сразу приняли вправо, к Смоленке, углубившись в боковые от Петербургской дорожки.

Монтинин не сразу сообразил, куда направлял его не сбавлявший шага протоиерей. А когда сообразил, по его спине побежали мурашки: идти таким маршрутом можно было только к холерному участку. И хотя со времени эпидемии, когда участок этот и появился, минуло уже о-го-го сколько десятилетий, все равно становилось как-то не по себе. Но Платон Федорович шел уверенно, а Ивану Сергеевичу, если только он правильно надеялся получить ответы на свои вопросы, ничего другого и не оставалось: только идти следом, хотя бы и содрогаясь в душе.

Деревья по сторонам дорожек клонились под тяжестью налипшего на их ветвях и оледеневшего по оттепели снега: подтаивая, этот снег не падал на землю, а превращался в стеклянистую корку, которая, выгляни хоть на мгновение солнце, заискрилась бы словно и впрямь стеклянная или хрустальная. Все пространство между деревьями, включая и сами дорожки, было усыпано мельчайшими отломками ветвей. Эти отломки чернили снег по сторонам дорожек и хрустели под ногами непосредственно на дорожках. Монументы, памятники, кресты то почти сливались своею мраморной белизной со снежным покровом, то резко выделялись на нем своею старостью – щербатой, почерневшей, потекшей разводами чего-то, гнетуще напоминавшего плесень.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю