Текст книги "Можайский — 1: начало (СИ)"

Автор книги: Павел Саксонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 34 страниц)

Как бы там ни было, но коляска была заложена, Иван Пантелеймонович уселся на козлы, мы с поручиком – в кузов.

Любой хороший спортсмен обязательно тренируется. В сущности, без тренировок спортсмена и нет. И хотя в наше время сильно ограниченной свободы не все виды тренировок находят понимание в обывателях, как не все виды тренировок вообще рекомендуется проводить публично, мы сочли здравым и даже необходимым – в виду особенной значимости предстоявшего нам соревнования – потребовать, чтобы Иван Пантелеймонович хорошенько размялся. Время было достаточно раннее, народу на улицах – не так, чтобы много (сказывалась еще и ночная буря), тренировочный заезд выглядел вполне безопасно. А чтобы исключить и самую возможность нанести кому-то урон, мы вручили Ивану Пантелеймоновичу сигнальную трубу: видя зазевавшегося на проезжей части человека, он должен был дудеть и – по возможности – громче.

К несчастью, не учли мы одно: город уже был взбудоражен.

Призраков видели многие, и многие были напуганы. Ночные крики городового разносились бурею так, что слышали их и на заречной стороне. Поэтому не удивительно, что уже с самого раннего утра по городу поползли самые тревожные слухи. А когда по улицам, предваряемая оглушительными звуками горна, понеслась – то прямо, то срываясь в заносы – довольно мрачного вида пролетка с весьма примечательными кучером и седоками, это решило дело. Горожане, хотя и вполне справедливо, сочли, что всё это – звенья одной цепи, но выводы сделали в корне неверные! Им показалось, что сам Вельзевул вырвался на свободу и стал погонять лошадей. Им показалось, что пущей бравады ради он парочку бесов обрядил в полицейскую форму и в статское. Они решили, что дьявольская пролетка несет разрушения и смерть, и, прижимаясь к стенам домов, соскакивая с тротуаров, чтобы умчаться подальше, повисая на решетках мостов, устлали наш путь божбой и проклятиями!

Разумеется, в том, что мы сами и неожиданно для нас оказались в роли какой-то нечисти, была только наша вина. Пользуясь случаем, я от имени всех нас приношу свои искренние извинения тем, кому мы повстречались на пути. И в особенности, разумеется, господину действительному статскому советнику Афанасьеву: этот достойный и, полагаю, милый человек пострадал больше всех прочих, едва не погибнув. Признаюсь, что происшествие с господином Афанасьевым тяготит мою совесть. Еще бы дюйм, еще бы мгновение промедления, и он был бы раздавлен в лепешку! Допускаю даже, что его пришлось бы вылавливать из канала – при условии, конечно, что он, свалившись с моста, угодил бы в прорубь, а не на лед. Господин Афанасьев! Если в удобное для Вас время (но лучше где-нибудь около пяти) Вы соблаговолите зайти в редакцию Листка, Вам будет вручена памятная премия – не только в знак искреннего сожаления о происшествии, но и как награда за Ваши прыткость и находчивость!

Но – к делу!

К Обуховской больнице мы подлетели с паром: нашу лошадку окутывало целое облако. Иван Пантелеймонович, продудев заключительный аккорд, спрыгнул с козел и помог нам с поручиком выбраться на панель: в пути нас так немилосердно швыряло и било о разные детали отделки, что помощь кучера оказалась нелишней.

Грохот копыт и колес, рев трубы, звон сбруи – всё это мгновенно привлекло к нам внимание персонала. Сестры милосердия замелькали в окнах. Какой-то лысый человек показался в двери, однако мы так и не успели с ним заговорить: едва мы приблизились к входу, он исчез. Мы переглянулись: неужто? Но, как оказалось чуть позже, мы ошиблись.

Господина Нечаева на месте не оказалось. Но его помощник, господин Троянов, на месте был. Любезно приняв нас в своем кабинете и выслушав нашу просьбу допустить нас в больничный морг, Алексей Алексеевич – вот что означает докторская выдержка! – не моргнул и глазом, хотя – признайтесь, положив руку на сердце – наша просьба могла бы смутить любого.

Совсем наоборот: предложив нам горячего чаю с печеньем – после выдающейся скачки это было самое то, – Алексей Алексеевич начал задавать нам последовательные вопросы, одновременно выслушивая ответы и делая пометки в памятной книжке. Наконец, когда наши стаканы опустели, а его вопросы иссякли, он попросил нас подождать буквально пару минут и вышел из кабинета – за ключами от морга, которые хранились в прозекторской.

Поручик подошел к окну и – в полном изумлении – воскликнул:

– Пржевальского вяжут!

Я тоже вскочил со стула и в два прыжка очутился рядом. Посмотрев на улицу, я увидел страшную, чудовищную, можно сказать, картину: тот самый лысый человек, которого мы видели при входе, навалился на нашего кучера, заламывая ему руки за спину, а еще двое самого разнузданного вида типов явно ему помогали! Иван Пантелеймонович отчаянно сопротивлялся, но силы были неравны: лысый, отличаясь богатырским телосложением, уже повалил его наземь – прямо в кашу из снега и воды – и начал, как нам показалось, откручивать ему голову!

Даже не знаю, что произошло бы дальше, но тут под руку Ивану Пантелеймоновичу попался упавший рядом горн, и он, изловчившись и поднеся его к губам, что было силы затрубил. Два помощника лысого отпрянули, как от удара хлыстом. Сам лысый, трубный рев которому пришелся прямо в ухо, скатился с кучера и, плюхнувшись на собственный зад всё в ту же снежно-водяную кашу, затряс головой. Иван Пантелеймонович воспользовался моментом и, поднявшись на ноги, побежал к входу в больницу.

Наплевав на приличия, мы с поручиком решили действовать без промедления. Пусть с нашей стороны и было совсем невежливо не дождаться доктора с ключами, но мы бросились вон из кабинета и понеслись навстречу Ивану Пантелеймоновичу.

Кто на него напал? Почему? – вот какие вопросы тревожили нас больше всего! Учитывая то, что наша миссия вряд ли могла остаться тайной от потусторонних сил, мы были склонны допустить, что ловко исчезнувший ранее лысый и оба его помощника – авангард, высланный обитателями покойницкой нам навстречу. Их план, если только это действительно было так, выглядел безупречно: прежде всего, лишить нас быстроходного средства передвижения и лучшего в столице возницы!

Столкнувшись с Иваном Пантелеймоновичем в коридоре, мы приступили к нему с расспросами, но этот потомок Паллора [130]130
  130 Паллор – возница бога войны Марса. Возможно, Сушкин намекает на воинский офицерский чин Можайского, на службу к которому фактически и поступил Иван Пантелеймонович.


[Закрыть]ничего вразумительного сказать нам не смог. Он сам пребывал в полном недоумении, с чего бы это кому-то понадобилось на него напасть. Так, возбужденно беседуя, мы двинулись обратно в сторону кабинета, как вдруг меня осенило:

– Да ведь это заговор! Но только не привидений, а очень даже живых людей!

Поручик понял меня с полуслова, еще раз подтвердив свое право работать в лучшем полицейском участке:

– И главный заговорщик, я полагаю, прозектор!

– Именно, – согласился я. – Кому же еще и быть? Узнав от Алексея Алексеевича о нашем плане пошуровать в покойницкой, он испугался того, что мы раскроем какие-то его темные делишки. Возможно, он – вор? Обкрадывает покойных? Снимает с них кольца, цепочки и запонки?

– Какие запонки?

Опомнившись, я поправился:

– Значит, сережки!

– Да: серьги – это очень даже возможно, – уже со мной согласился поручик, и мы бегом направились к прозекторской.

Бежали мы вот почему. Хотя со времени ухода Алексея Алексеевича прошло совсем немного времени, его, однако, было вполне достаточно для того, чтобы взять ключи и вернуться в кабинет. И то, что доктор не шел, выглядело, по меньшей мере, тревожно. А что если и на него, как на Ивана Пантелеймоновича, напали? Что если доктор, оказавшись не настолько ловким, пал и лежит теперь – связанный по рукам и ногам – на ледяном каменном полу, а то и вовсе на холоде [131]131
  131 Сушкин имеет в виду «холодную комнату» для умерших – помещение для хранения трупов. Холодильных камер в описываемое время еще не существовало.


[Закрыть]? Страшно представить, на что способны отчаявшиеся преступники, внезапно потревоженные в собственном логове! Понятно, что мысли о привидениях нас покинули: думать стоило только о живых!

Оказалось, что мы бежим не в ту сторону. Вместо того чтобы попасть в прозекторскую, мы внезапно очутились в просторном помещении, наполненном страждущими, но все же не мертвыми людьми. Все эти люди, возбужденные нашим внезапным появлением, заговорили в голос, обмениваясь странными и напрочь нам непонятными замечаниями на наш счет. Складывалось удивительное впечатление, что вроде бы и по-русски велся обмен репликами, но тогда это мы были плохо владеющими русским иностранцами!

Из глубины помещения вышла сестра милосердия и – слово чести: не вру! – замахнулась на нас жестяной коробкой, отчего во все стороны полетели разнообразные предметы: шприц, несколько ампул, металлическое зеркальце на ножке и что-то еще. Поведение сестры – вкупе с непонятной речью наполнявших палату несчастных – внушило нам суеверный ужас, вновь обратив нас мыслями к потустороннему миру.

– Да что же это? – пробормотал, пятясь, поручик.

– Чертовщина какая-то! – ответил я, следуя его примеру.

Иван Пантелеймонович выставил перед собой горн: сестра, продолжая грозно замахиваться коробкой, наступала на него, как слетевшая из-за тучи фурия. Пятясь за нами, Иван Пантелеймонович, в одной руке держа оборонительный горн, другой зачем-то сдернул с себя шапку, явив на свет свою совершенно лысую голову. Что тут началось!

Сестра остановилась, замерла на мгновение в неестественной позе и вдруг, как подкошенная, рухнула на пол! Несчастные больные повскакивали на ноги – даже те из них, кого ноги явно плохо держали – и словно отхлынули к дальней стене, размахивая руками, прикрываясь ими и что-то крича о милосердии.

Мы переглянулись.

– Какой-то сумасшедший дом!

– Бежать отсюда нужно, вашбродь, бежать!

– Да подожди ты, Иван! – сам того не замечая, поручик, подражая своему начальнику, князю Можайскому, склонил голову к плечу. Несмотря на всё опасное непонимание происходившего, я чуть не прыснул. – Голубушка, очнитесь! Да очнитесь же, наконец!

Поразительно, как прихотливо мужество! Еще минуту назад поручик пятился к выходу – такой же, поверьте, бледный, как и я сам, – а теперь, совершенно, казалось, придя в себя, склонился над упавшей на пол сестрой милосердия и пытался привести ее в чувство! К слову сказать, больные, увидев это, перестали размахивать руками и замолчали. Но лично мне произошедшая в них новая перемена показалась еще более странной: от нее буквально веяло каким-то напряженным трагизмом!

Я попытался было потянуть поручика за шинель: давайте, мол, убираться отсюда. Но он лишь отмахнулся. Тогда я встал рядом, а рядом со мной, наклонившись через мое плечо, – Иван Пантелеймонович. Так, сгрудившись около бесчувственного тела, мы и стояли в тот самый момент, когда сестра открыла глаза.

Должен заметить, что глаза у нее оказались удивительно красивы и не по-больничному жизнерадостны. Однако красота их и жизнерадостность поблекли сразу, как только она увидела нас. Густой васильковый цвет радужной оболочки совершенно затмился расширившимися от ужаса зрачками. Если бы я не видел этого сам, ни за что не поверил бы в то, что такое возможно! Даже свет лишенной абажура лампы, лившийся прямо на зрачки, не мог заставить их сузиться.

Сестра зашевелилась. Нет, даже не так. Она начала перебирать ногами и руками, сучить ими по полу, стремясь отодвинуться от нас как можно дальше и – дюйм за дюймом – преуспевая в этом. Несмотря на жалкую, униженную позу, выглядело это настолько страшно, что волосы на моей голове встали дыбом! На мгновение мне даже показалось, что смотрят на меня не человеческие глаза, еще секунду назад такие прекрасные, а глаза перепуганного оборотня – застигнутого врасплох, оторванного от пищи и – все еще с окровавленной мордой и кровью, стекающей изо рта – стремящегося спастись бегством от осинового кола!

Похоже, на поручика поведение сестры оказало подобное же воздействие: он отпрянул. Не остался незатронутым даже Иван Пантелеймонович! Воскликнув что-то вроде «Господи, помилуй!», он дернулся назад, споткнулся, ударился спиной о дверной косяк и, вскинув горн, затрубил церковный гимн. Сестра, только что елозившая по полу, замерла. Ее глаза сузились и снова стали густо васильковыми.

– Бежим!

Теперь уже поручик последовал моему призыву, и мы, все трое, выскочили из палаты в коридор.

Что было делать дальше? Мы оказались в чрезвычайно затруднительной ситуации. В больнице явно происходило что-то, что было выше нашего понимания даже с учетом того, что еще какую-то четверть часа назад мы явились сюда с надеждой на встречу с привидениями!

Опасливо оглядываясь, вздрагивая при малейшем намеке на встречные или догоняющие шаги, мы брели по коридору и вдруг – за первым же из его поворотов – лицом к лицу столкнулись с Алексеем Алексеевичем.

Господин Троянов был бледен. Его окладистая ухоженная борода неаккуратно топорщилась. В глазах плескалось выражение ужаса.

– Где вы пропадали? – воскликнул он, натолкнувшись на нас и отпрянув, но тут же постаравшись взять себя в руки.

– Алексей Алексеевич! – поручик, тоже было отпрянувший, но тоже постаравшийся взять себя в руки, выглядел, тем не менее, не слишком доверчивым. Я бы даже сказал, что выглядел он оскорбительно – для ни в чем не повинного человека – подозрительным. – Что здесь происходит? Кто все эти люди? Откуда взялась та сестра милосердия? Кто она? И кто – тот лысый, что напал с какими-то своими молодчиками на нашего кучера?

Доктор на глазах осунулся, как-то воровато огляделся по сторонам, словно проверяя, не подслушивает ли кто, и, махнув рукой куда-то вдоль коридора, быстро, глотая слова, явно спеша, предложил:

– Скорее за мной! В кабинет!

И мы снова – уже вчетвером – побежали.

В кабинете (дверь господин Стоянов закрыл на два оборота ключа) мы смогли отдышаться и более или менее прийти в себя от всех свалившихся на нас потрясений. Знали бы мы, что это еще не конец! Что вот-вот на нас обрушатся новые испытания!

– Прошу вас, господа, присаживайтесь, – указал нам на стулья подле стола доктор и сам уселся на один из них.

Мы тоже сели. Точнее, сели я и поручик, тогда как Иван Пантелеймонович остался стоять, и это – забегая немного вперед – спасло наши души.

– Позвольте всё объяснить. – Алексей Алексеевич потянулся за лежавшим на столе портсигаром. Руки его заметно дрожали.

– Да уж, сделайте милость! – тон поручика мог бы показаться грубым, но только в обычной обстановке. В той же обстановке, в которой очутились мы, его тон был самым что ни на есть уместным. Я бы даже сказал – еще раз без стеснения подчеркнув выдающиеся качества этого молодого человека, – что для сложившихся обстоятельств поручик был удивительно сдержан.

Алексей Алексеевич закурил, жестом и нам предложив последовать его примеру, но мы отказались: нам решительно было не до табака. Тогда Алексей Алексеевич вздохнул, отложил прикуренную уже папиросу в пепельницу и начал свое леденящее кровь повествование.

– Странности начали происходить с месяц назад. Первым на них обратил внимание Александр Афанасьевич [132]132
  132 Нечаев, главный врач Обуховской больницы.


[Закрыть]. Однажды – было это где-то тому уже две или даже три недели – он зашел ко мне, вот в этот самый кабинет, и задал очень странный, как мне тогда показалось, вопрос: «Алексей Алексеевич, – спросил он, – вы не видели лысого?» Я растерялся и уточнил: «Лысого? Какого лысого?» «Огромного такого, телосложения богатырского; говорят, что он у прозекторской и в морге появляется». «Нет, Александр Афанасьевич, не видел». А я и впрямь еще ни разу не сталкивался с этим чудовищем и поэтому то, что о нем вообще зашла речь, и то, что завел ее сам Александр Афанасьевич, показалось мне в высшей степени удивительным и неуместным. Я даже – каюсь – подумал, что от постоянного напряжения у Александра Афанасьевича стремительно развилась горячка, но, несмотря на дикие вопросы и не менее дикие пояснения, больным он не выглядел. И это, пожалуй, пугало еще больше! Заметив мою реакцию, он усмехнулся: горько, ничуть не обиженно. Ласково положив мне руку на плечо, он усадил меня на стул и постарался успокоить. Во всяком случае, именно таковым было его намерение, но он не только не успокоил меня, но и напугал еще больше!

«Вот какое дело, Алексей Алексеевич, – начал он свою «успокоительную» речь. – В больнице появились привидения. Призраки. Оборотни. Их видят то и дело и повсюду. Но прежде всего, видят двоих: огромного лысого – у прозекторской и у входа в морг – и сестру милосердия с васильковыми глазами – в палате для тифозных…»

Мы вздрогнули: палата для тифозных! Мой лоб покрылся испариной. Нет, я, конечно, не трус, но стоило ли мне отговаривать накануне Можайского от посещения заведения для больных корью, чтобы сегодня угодить в компанию заболевших тифом? Алексей Алексеевич, между тем, продолжал.

– Едва Александр Афанасьевич упомянул сестру милосердия с васильковыми глазами, как я изумленно воскликнул: «Ее-то я видел! Но разве…» Александр Афанасьевич закивал: «Она, она самая! То есть, нет: что я говорю? Ведь вы хотели спросить, не с курсов ли она Красного Креста? Нет, Алексей Алексеевич, не с курсов!» «Но кто же ее пригласил? Как?» «Никто ее не приглашал. Она сама пришла». «То есть как – сама?» «А вот так: взяла и пришла». Александр Афанасьевич выглядел одновременно и возбужденным и подавленным. Я счел своим долгом осведомиться о его самочувствии, но отмахнулся: «Со мной все в полном порядке. Во всяком случае, с телом. Душа моя страждет, Алексей Алексеевич, душа!» Тут уже я перепугался не на шутку: вообще-то я – не специалист по душевным болезням, да в нашей больнице и отделения-то для умопомешавшихся нет. И все же мне было известно, что люди, рассудок которых помутился, никогда не считают себя больными и даже в моменты просветления не отдают себе отчет в захватившем их несчастье. Таким образом, поведение и речи Александра Афанасьевича казались странными вдвойне. С одной стороны, он явно обезумел, но с другой – как же можно признать безумцем человека, прямо признающего, что дух его страждет? Нет: тут что-то было не так, и тогда я присмотрелся к Александру Афанасьевичу внимательней. Он был напуган! Да: он был напуган даже больше, чем испугался я сам, увидев главного врача больницы в таком состоянии! Встав и подойдя вон к тому шкафчику, – Алексей Алексеевич указал рукой на забранный окрашенным в белый цвет стеклом металлический шкаф, – я выбрал из склянок ту, что содержала спиртовую настойку валерианы, и, отмерив капель тридцать или сорок в стакан, протянул стакан Александру Афанасьевичу. Он выпил.

– Алексей Алексеевич, – поручик, воспользовавшись паузой, заговорил подозрительно и даже немного привстав со стула. – А что это вы все время оглядываетесь на окно?

Тут нужно заметить, что господин Троянов и впрямь то и дело на протяжении своего рассказа быстро, словно бы мельком, оборачивался к закрытому портьерой окну и тут же вновь обращался к нам. Признаюсь, я тоже, как и поручик, подметил эти движения, и меня они, как и поручика, обеспокоили не меньше.

Услышав вопрос поручика, Алексей Алексеевич побледнел. Взгляд его метнулся к портьере. И тут за портьерой послышался шорох.

– Что за…

Договорить поручик не успел. Портьера, сорванная мощным движением, рухнула с карниза, и на нас, буквально перемахнув через стол и чуть ли не через голову господина Троянова, обрушилось чье-то тело!

Нападение было таким неожиданным, что мы с поручиком повалились со стульев на пол. Я ощутил, как чья-то рука сдавливает мне горло, мешая дышать и не позволяя издать ни звука. Поручик хрипел: очевидно, его тоже душили. Трудно сказать, чем бы все это закончилось, но тут раздался спасительный рев: все это время стоявший поодаль от стола Иван Пантелеймонович затрубил в свой горн!

Хватка на моем горле ослабла. Я перекатился в сторону и, усевшись на корточки, оглядел поле битвы: поручик тоже сидел на полу, глаза его были выпучены; стулья валялись в беспорядке; Алексей Алексеевич стоял, прислонившись к шкафчику, на его губах блуждала улыбка, но лицо искажала потрясенная гримаса; Иван Пантелеймонович – очевидно, решившийся и на другие, помимо дудения в горн, действия – держал за шиворот какого-то ошеломленного проходимца.

Проходимец этот оказался личностью примечательной! Одетый в мундир офицера конной стражи, он выглядел так, словно сошел с картин старинных мастеров: матово-бледный, с искусно растрепанными вьющимися волосами – можно было подумать, что на голове у него светлый завитой парик, – с чувственными губами и сверкавшими за ними белоснежными зубами, с карими – навыкат – глазами, в которых пульсировала помесь удивления, потрясения, мысли глубокой и легкомыслия – одновременно.

Именно он напал на нас, выметнувшись из-за портьеры, и я узнал его! Как, впрочем, и он узнал меня и поручика, чем и объяснялось его ошеломление.

– Монтинин!

– Сушкин!

– Черт тебя подери!

– Любимов!

– Как, господа, вы знакомы?

Алексей Алексеевич попятился от шкафчика к столу, а общий наш с поручиком приятель – штабс-ротмистр Иван Сергеевич Монтинин (прошу любить и жаловать) – дернулся под хваткой Ивана Пантелеймоновича, едва не отодрав воротник от своей шинели.

– Да пусти ты, бес с трубой!

– Вашбродь?

Поручик мотнул головой, кучер – не без сожаления – выпустил ворот Монтинина, и мы – поручик, я и ротмистр – повернулись к спрятавшемуся за стол Алексею Алексеевичу.

– Ну-с, – сказать, что голос поручика был грозным, не сказать ничего, – Извольте объясниться!

– Да ведь я, – начал оправдываться господин Троянов, – и думать не мог, что вы знакомы!

– А если и знакомы, то что с того?

– Но ведь это в корне меняет дело!

– Может быть, ты объяснишь? – оборотился я к Монтинину, перестав понимать вообще что-либо.

– Всё просто. – Иван Сергеевич ухмыльнулся почище иного ребенка. – Алексей Алексеевич вызвал меня телефонным звонком, попросив задержать парочку подозрительных типов. Уж очень сильное впечатление вы оба произвели на господина Троянова!

Поручик нахмурился, бросив на Алексея Алексеевича совсем уж оледеневший взгляд.

– Но зачем, Бога ради, ты, – между тем, продолжал я, – взгромоздился на подоконник и спрятался за портьеру?

Монтинин развел руками и простодушно улыбнулся:

– Так ведь кто вас знал, кто вы и что? Алексей Алексеевич охарактеризовал вас, как чрезвычайно опасных, наглых, самоуверенных бандитов!

На господина Троянова было жалко смотреть: он покраснел, потупился, сел на стул и начал нервно поглаживать столешницу.

– Но подоконник! Портьера!

– Так ведь засада!

Я покачал головой, решив, что с этим ребенком говорить больше не о чем, и приступил к Алексею Алексеевичу:

– Значит, всё, что вы нам рассказали, – неправда?

Доктор ожил и вскинулся:

– Напротив! Чистая правда! Но я подумал… Господа! – Алексей Алексеевич смотрел на нас умоляюще. – Простите дурака! Я принял вас за сообщников! Подумал, что вы и лысый с сестрой милосердия – заодно! Я весь на нервах! Уже и не знаю, как быть и что делать! Александр Федорович в больнице вот уже три дня вообще не показывается. А я… я так и жду нападения!

– Лысого? – уточнил я.

– Да. Или этой сестры.

– Но кто же они такие? Неужели и впрямь – привидения?

– Бандиты они, а не привидения! Самые настоящие бандиты!

– Но позвольте! – я поймал доктора на лжи. – Вы сами ранее говорили, что они – привидения!

Алексей Алексеевич только махнул рукой:

– Да ведь вы сами явились сюда с историей о привидениях! Что же еще я должен был вам рассказать?

Тут вмешался поручик и потребовал уточнить:

– То есть в нашу историю о привидениях вы не поверили, но зато решили, что мы – сообщники зачем-то обосновавшихся в больнице преступников?

– Именно так.

Мы с поручиком переглянулись и одновременно вздохнули: похоже, пришло время открыться начистоту. Алексей Алексеевич смотрел выжидательно. Монтинин уловил наши, не вконец еще нас покинувшие, сомнения и положил им предел:

– Давайте, ребята, выкладывайте всё, как есть! А то ведь это – черт знает что такое!

Ну что же: как есть, значит, как есть. Но прежде всего, мои дорогие читатели, я должен извиниться перед вами. Я знаю, насколько убедительным умею быть, и каким доверием пользуюсь у публики. Без ложной скромности скажу, что слово мое имеет вес, и вес этот придан ему моею кристальной честностью. Однако теперь – вот в этом самом репортаже – я вам солгал! Я лгал с самого начала. Но мне имеется оправдание: его сиятельство строго-настрого запретил мне доводить до сведения горожан те страшные, леденящие кровь события, которые вот уже несколько месяцев творятся в столице!

Нарушить данное Юрию Михайловичу слово я, разумеется, не могу. Но не могу я и далее дурачить вас. А значит, необходимо найти компромисс, чтобы, как говорится, и пастуха не рассердить, и овечкой полакомиться! По здравому размышлению – ведь человек-то я и впрямь здравомыслящий – решил я поступить вот так:

во-первых, честно признать, что ни о каких привидениях Юрий Михайлович мне не говорил;

во-вторых, честно признать, что Юрий Михайлович все-таки направил меня и поручика в больницу – получить, причем подспудно, не прибегая к расспросам в лоб, кое-какую информацию;

в-третьих, честно признать, что идея прикинуться сумасшедшими и приступить к Алексею Алексеевичу с требованиями допустить нас в морг для поиска призраков принадлежала мне;

в-четвертых, честно признать, что и весь антураж – трубу Ивана Пантелеймоновича, бешеную скачку и прочее, и прочее – тоже придумал я, из чего со всей очевидностью следует то, что только я и несу ответственность за необдуманность лихачеств на городских улицах и площадях, едва не приведших к трагедии;

и, наконец, в-пятых, честно признать, что моя идея оказалась крайне неудачной!

Вообще, я совсем не так часто вынужден признаваться в ошибках: не потому, конечно, что их не совершаю, а потому, что совершаю их чрезвычайно редко. Казалось мне, что и вот эта идея – безупречна. Но вышло так, как вышло, или, говоря проще, и на старика случилось затмение.

Итак, рассевшись вокруг стола, мы – я, поручик, Монтинин и Алексей Алексеевич, – разобравшись во всех произошедших от моего почина нелепицах, заговорили всерьез и – сообща – выяснили удивительные вещи. К сожалению, я не могу вдаваться в подробности именно о них. Замечу только, что на этот раз наша беседа была чрезвычайно плодотворной и закончилась не раньше, чем вся необходимая Юрию Михайловичу для – не побоюсь такого утверждения – важнейшего за последние лет десять расследования информация оказалась на поверхности. Уверен, что в ближайших выпусках Листка всё дело будет освещено надлежащим образом. А чтобы вы, читатели, не сомневались в серьезности происходящего, закончу этот «репортаж» абсолютно правдивым и уже по-настоящему пугающим эпизодом.

Где-то ближе часам к одиннадцати утра мы расстались с Алексеем Алексеевичем в его кабинете и вышли на улицу. Монтинина, как и нас с поручиком, ожидал экипаж: оказалось, что наш предусмотрительный приятель позаботился и о транспорте для доставки на съезжую опасных преступников. И хотя преступников не оказалось и в помине, предусмотрительность штаб-ротмистра должна быть отмечена похвалой.

Уже распрощавшись с Иваном Сергеевичем, мы с поручиком стояли недалеко от главного входа в больницу, решая, как же нам поступить дальше. С одной стороны, нам следовало как можно быстрее донести полученную нами информацию до его сиятельства, но с другой, кое-какие моменты требовали прояснения, а прояснить их можно было, только немедленно отправившись в два-три места. Поручик настаивал на встрече с Можайским. Я уговаривал поручика повременить с его сиятельством и ехать тут же в адреса.

Спор начинал затягиваться, и я в досаде топнул ногой: зачем мы теряем время?

– Послушайте, Николай Вячеславович, – приступил я к поручику с жаром и в последней надежде его убедить, – в конце концов, мы можем отправить Можайскому записку. Для чего самим нам к нему являться?

Этот аргумент, казалось, произвел на поручика впечатление. Во всяком случае, он перестал доказывать свою правоту и задумался. Я, не смея тревожить его раздумья, повернулся к нему спиной и начал разглядывать знакомый каждому жителю столицы фасад – нависающие над вторым этажом и тянущиеся под крышу колонны. И вдруг за одной из них мне почудилось движение. Было оно таким мимолетным, что первой моею мыслью и было – показалось. Но уже в следующее мгновение свет из окна отбросил на стену тень – явно человеческую и явно человека, притаившегося за колонной.

«Что он там делает?» – подумал я, но тут поручик дернул меня за рукав, и я обернулся к нему, потеряв и колонны и тень из виду. «Будь по-вашему», – поручик принял решение написать Можайскому записку. «Значит, едем?» – уточнил я и почувствовал вдруг, что по моей спине побежали мурашки. «Да. Но что это с вами?» Я рывком снова повернулся к фасаду, и в тот же самый момент грянул выстрел.

Моя шляпа – очевидно, калибр был очень крупным – слетела с головы и, перемахнув через всю ширину набережной, упала куда-то вниз: в реку, на лед.

Рука поручика метнулась к кобуре, но я остановил его: свет в окне погас, тень с фасада исчезла, колонны снова были безжизненны.