Текст книги "Можайский — 1: начало (СИ)"

Автор книги: Павел Саксонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 34 страниц)

10

Однако, ни назавтра, ни на следующий день Можайскому с Молжаниновым встретиться не удалось.

Вслед за бурной ночью с обрушившимися на столицу снегопадом и штормом наступил очень хлопотный день: один только утренний доклад околоточных занял вдвое против обычного времени!

Ближе к полудню в участок начали поступать многочисленные донесения от дворников о множестве обнаруженных ими подозрительных обстоятельств: сломанных дверях в надворных постройках, разметанных и разбросанных вещах с недостачею части из них, беспорядках на чердаках – выбитых световых окнах и прочих безобразиях. И хотя сразу же было ясно, что всё это – или почти всё – следствие непогоды, приходилось наряжать проверку за проверкой, дабы исключить малейшую возможность пропустить преступление – взлом, кражу или что-то подобное.

Чуть позже потянулись и заявители из жителей. Одни спешили рассказать о странных следах на снегу – не то собачьих, а не то и детских. Другие жаловались на явно укрывавшихся в парадной лиц без определенного в Петербурге места жительства, что было строжайше запрещено и шло вразрез с уложением о листах прописки. Третьи сообщали о пропаже меховых рукавиц, оставленных накануне у окна на лестнице. Четвертые, наконец, находили странной и очень подозрительной утреннюю задержку вагонов конки, соотнося ее с желанием обжулить доверчивых покупателей абонементных билетов.

И с каждым из таких посетителей, с каждой такой историей «наш князь» был вынужден иметь дело лично. Но если «с конкой» удавалось разделаться быстро и сравнительно легко, объясняя задержки неудовлетворительным из-за непогоды состоянием путей и малым – «что вы хотите: их всего четырнадцать штук!» – количеством вагонов, то с прочими категориями приходилось возиться.

Обследовать следы на снегу, разумеется, никто не выходил: с полудня, к счастью, наступила оттепель, так что ни о каких следах уже и речь не шла, но принять, прочитать – хотя бы в полглаза – и завизировать заявление было необходимо. Как необходимо было и выслушать рассказчика, поддакнуть ему, пообещать содействие и своевременные меры.

Практически аналогично и с подозрениями в ночевке бродяг и прочей подобной публики. С той только разницей – и это прибавляло хлопот, – что тут уже приходилось делать отметки для околоточных надзирателей, ответственных за подобные наблюдения: им предстояло проверить все адреса, что вызывало невольное сочувствие и даже раздражение. Впрочем, раздражение Можайскому приходилось скрывать, что, необходимо отметить, ему вполне удавалось: все-таки недаром и среди постоянных жителей участка в обиход вошло для кого угодно лестное прозвание «наш князь».

А вот с рукавицами – и со всяким подобным – было намного сложнее. Тут уже невозможно было ограничиться визированием заявлений и внешним сочувствием. Такие дела требовали немедленной проверки, так как вполне могли оказаться не только правдой, но и реальным сообщением о реальном преступлении, каким бы мелочным оно на первый взгляд и ни казалось. К счастью – или к сожалению о даром потраченном времени? – ни одно из них не подтвердилось: все рукавицы нашлись, будучи заботливо прибранными вездесущими дворниками и их помощниками, обязанными содержать в чистоте и заботе в том числе и парадные и черные лестницы.

В общем, когда рабочий день подошел к концу, Можайский был настолько измотан и чувствовал себя настолько не в форме, что ни о каком визите к Молжанинову уже и не помышлял. С другой стороны, не было еще и вестей ни от Вадима Арнольдовича Гесса, отправившегося с фотографом в Неопалимую Пальмиру, ни от давешнего дежурного офицера – им, к слову, был поручик Николай Вячеславович Любимов. Николай Вячеславович отзвонился из квартиры Сушкина, сообщив, что список получил и что прямиком отправляется в полицейский архив (Сушкин при этом, завладев трубкой, попытался уговорить Можайского разрешить ему сопутствовать поручику и встретил отпор). Но с тех пор о нем не было ни слуху, ни духу: видимо, объем информации, с которой ему пришлось иметь дело, был очень большим. Поэтому, хотя и ощущая себя не слишком ловко и даже чуточку виноватым, Можайский – на часах уже было девять – отправился сначала в «Якорь», где обычно обедал и ужинал, а потом к себе.

А на следующее утро – спокойное, но пасмурное и снова снежное – мысли о расследовании «пожарных странностей», как в шутку окрестил всё это Вадим Арнольдович – пришлось и вовсе отложить: случилось то, от чего уже через несколько часов даже у бывалых полицейских волосы встали дыбом.

Приблизительно в самом начале десятого в кабинет Можайского вошли дама и молодой – лет двадцати пяти – мужчина, представившиеся как вдова надворного советника Мария Александровна Мякинина и сын его, гражданский инженер Алексей Венедиктович. И дама, и молодой человек выглядели встревоженными: вплоть до того, что под широко раскрытыми и почти неподвижными от бессонницы глазами дамы залегли глубокие тени, а лицо Алексея Венедиктовича пало жертвой нервного тика – какой-то мускул в районе его скулы то и дело подергивался, делая всю правую половину лица неестественно подвижной.

Усадив посетителей, Можайский первым делом ознакомился с почему-то протянутой ему телеграммой:

«Кронштадт. Гимназия (в здании 1-го учебного экипажа). Настоящим просим вас уведомить дирекцию о причине продолжающегося отсутствия ученика 8-го класса Сергея Мякинина, ранее выбывшего по болезни, но, как сообщалось телеграммою от 2-го сего месяца, готового возобновить занятия и вновь поступить на пансион».

Можайский вопросительно посмотрел на посетителей и сделал вынужденное предположение:

– В гимназии не появился?

Дама дернула головой, собираясь что-то сказать, но Алексей Венедиктович ее опередил:

– Вся телеграмма не имеет смысла!

– Как так?

– Мы не сообщали второго числа, что Сережа готов вернуться. Собственно… собственно, он вернулся раньше.

– Минутку.

Можайский еще раз пробежал глазами текст телеграммы, повертел бланк, осмотрел его и так, и этак, но, не обнаружив ничего сомнительного, констатировал:

– На мой взгляд, это – подлинная телеграмма; несомненно, отправленная из кронштадтской гимназии. Но, конечно, это я уточню, а тем временем…

Алексей Венедиктович взорвался:

– Вы не понимаете! Сережа уехал в Кронштадт еще двадцать четвертого февраля. До этого он месяц провел дома – болел, – но к Афанасию [20]20
  20 Преподобный Афанасий Исповедник —? – 821. День памяти – 22 февраля по ст. стилю.


[Закрыть]совершенно поправился и двадцать четвертого вернулся в пансион. О какой телеграмме от второго числа идет речь? Мы не посылали никакую телеграмму!

– Ах, вот как!

Можайский нахмурился и, встав из-за стола и извинившись, вышел из кабинета. Вернулся он через несколько минут, а еще через несколько минут дежурный офицер принес другую телеграмму – ответ на отправленный Можайским запрос:

«Настоящим подтверждаю:

1) ученик 8-го класса Мякинин Сергей Венедиктович в гимназии 24-го февраля не появлялся и в настоящее время также отсутствует;

2) телеграмма от 2-го марта за подписью «А. В. Мякинин» отправлена с Балтийского вокзала г. Санкт-Петербург и получена второго же;

3) телеграмма от сего дня в адрес г-жи Мякининой Марии Александровны на предмет отсутствия её сына отправлена мной.

Директор».

– Значит, – Можайский внимательно посмотрел на Алексея Венедиктовича, – телеграмму вы не отправляли?

– Нет!

– А как выглядит ваш брат? Могли бы его принять за, скажем так, человека взрослого?

– Ну… – Мякинин на секунду задумался. – Даже не знаю. Вообще-то он у нас не слишком… рослый что ли? Не представляю, как и сказать…

Мария Александровна побледнела, нос ее сморщился, но глаза с синевой остались сухими. Только голос немного сорвался в самом начале:

– Какой взрослый? Какой не рослый? Господи, да о чем ты… вы… Алеша, Юрий Михайлович, на ребенка он похож, на обычного ребенка в гимназической форме! Не мог он написать от имени брата! Ведь телеграфистки смотрят соответствие текста и подписи, правда? Ведь странно же это, да? Чтобы ребенок от третьего лица давал телеграмму о приезде, с вокзала, и чтобы на это не обратили внимания?

Можайский утвердительно кивнул, но как-то без особой уверенности, хотя и сам, прежде всего, подумал о возможном несоответствии внешности мальчика и текста отправленной им или кем-то другим и подписанной «А. В. Мякинин» телеграммы. Дело принимало скверный оборот – Можайский, глядя на вдову и ее сына, почему-то чувствовал это всем своим нутром, – но что конкретно так сильно тревожило Можайского (не считая, разумеется, отсутствия мальчика в гимназии), он и сам, спроси его кто-то прямо, не смог бы сказать.

В кабинете стало так тихо, что, казалось, стоявшие на столе бронзовые часы с практически бесшумным механизмом наполнили ходом все пространство, деля его разве что с редкими, на улице, очевидно, резкими, но долетавшими с проспекта уже приглушенными звуками.

– Полагаю, Алексей Венедиктович, – голос Можайского зазвучал глухо, под стать часовому ходу и уличным звукам, – нам с вами лучше прямо сейчас отправиться в контору телеграфа на Балтийском вокзале. А вы, Мария Александровна…

И тут задребезжал телефон.

Можайский вздрогнул. Вздрогнули и побледнели еще больше Мария Александровна и Алексей Венедиктович. В воздухе – и это совершенно не мистика – ощутимо запахло смертью. Как позже признался сам Можайский, и он, и Мякинины сразу поняли, что вести будут о мальчике, и вести дурные.

Взяв трубку, представившись и поздоровавшись с оказавшимся на связи Иниховым, Можайский выслушал первые фразы и вдруг не побледнел даже, а пошел красными пятнами.

– Они у меня. Получили телеграмму из гимназии и сразу пришли. Марию Александровну я задержу, но Алексея Венедиктовича, брата, вряд ли сумею. Лучше рассчитывайте и на него. Без четверти? Да, будем. Мария Александровна, – Можайский положил трубку и обратился уже к Мякининой. Та смотрела на него ставшими еще более широкими глазами. – К вам на квартиру сегодня приходили, но уже не застали. Из сыскной. Это…

Можайский кивнул на телефон.

– Это Инихов звонил. Вы знаете, возможно, помощник Михаила Фроловича. Чулицкого. Начальника сыскной полиции…

– Юрий Михайлович!

– Да, конечно, конечно… сейчас…

Можайский поднялся, вышел из-за стола, коснулся плеча Алексея Венедиктовича и попросил его пройти в коридор. В коридоре мужчины некоторое время молча смотрели друг на друга: ни Можайский, ни Мякинин не решались заговорить первыми. Наконец, Алексей Венедиктович не выдержал:

– Сережа?

– Да.

– Нашли?

– Нашли.

– Он… умер?

На скулах Можайского снова проступили красные пятна.

– Умер.

Мякинин – в тоне пристава было что-то, что простому слову «умер» придавало жуткий, какой-то нечеловеческий смысл, – почти шатаясь на ослабевших внезапно ногах, но твердо глядя в улыбавшиеся глаза Можайского, уточнил:

– Его убили?

– Да.

– И это не все?!

Можайский взял Мякинина за руку:

– Будет лучше пока не говорить об этом вашей матушке. Почему, собственно, я и вызвал вас в коридор. Тело… вашего брата сильно изуродовано, чтобы воспрепятствовать опознанию. Голова…

– Что – голова? – голос Алексея Венедиктовича сел.

– Голову еще не нашли.

Мякинин всей своей тяжестью навалился на руку Можайского.

– Господи…

– Опознали по телеграфной квитанции, обнаруженной… в одежде. На квитанции в качестве обратного указан ваш адрес. Скоро с Варшавского вокзала отходит поезд…

– С Варшавского?

– Да. Тело нашли недалеко от Плюсы, на сто семьдесят второй версте главного хода. Едут Инихов со своими и я. Вы…

– Я тоже еду! – Алексей Венедиктович выпрямился, вырвал свою руку из руки Можайского и схватил пристава за плечи. – Даже не пытайтесь…

Можайский осторожно, почти нежно, освободился от хватки Мякинина и, подтолкнув его опять к кабинету, мрачно ответил:

– Я и не пытаюсь. Поговорите с матушкой. Попросите ее вернуться домой: ожидать здесь будет слишком долго и утомительно. А я займусь приготовлениями. Встретимся у входа через… – Посмотрев на часы, он утвердительно качнул головой. – Ровно через четверть часа: нас будет ждать экипаж. Для Марии Александровны я распоряжусь вызвать извозчика.

Алексей Венедиктович нерешительно взялся за ручку двери кабинета, а Можайский, немного сутулясь, почти побежал в приемную.

11

Сошедшие в Плюссе с остановившегося по требованию пассажирского поезда Можайский, Инихов, полицейский фотограф Генэ, Алексей Венедиктович Мякинин и два полицейских надзирателя, взятых в поездку «на всякий случай», были встречены жандармским офицером: представление о розыске поступило в сыскную полицию от Петербургско-Варшавского жандармского управления.

Жандарм был мрачен и немногословен: за те примерно четверть часа, которые потребовались на то, чтобы от станции пройти по слежавшемуся снегу путей к месту жуткой находки, он ограничился коротким пересказом обстоятельств обнаружения трупа – случайность, ставшая, с его слов, возможной только благодаря бушевавшему давеча шторму. Сильный ветер, словно в трубе, направляемый вдоль путей росшим по обе стороны хода лесом, сорвал подтаявший пласт с довольно крутой насыпи и, протащив его – как на полозьях – несколько десятков метров, буквально вспахал поверхность. И уже с проходившего через час или два товарно-пассажирского поезда было замечено тело. Поезд остановили. А дальше – всё с той же Плюссы – в жандармское управление поступило извещение.

Прибывшие на место жандармские чины обнаружили весьма устрашающую картину: обезглавленное тело было обнажено – при этой новой подробности Алексей Венедиктович шмыгнул носом, вызвав на себя хмурый взгляд офицера, – руки, в особенности ладони и пальцы, – изрезаны (услышав это, Инихов и Можайский быстро, словно бы в голову каждого из них пришла одна и та же мысль, переглянулись); нижние, а теперь обнажившиеся, слои снега – залиты кровью; голова отсутствовала, тогда как одежда – гимназическая форма – отыскалась поблизости. Форму эту убийца связал узлом и постарался утопить в снегу – чуть поодаль от тела, – но это у него плохо получилось: часть ее осталась на поверхности. Причем глубина снега в том месте, куда убийца забросил форму, была такова, что, возможно, дважды или трижды провалившись по пояс в попытках исправить дело, убийца был вынужден отступить и оставить всё так, как есть.

Уже подходя непосредственно к месту находки – Можайский, Инихов и Сергей Венедиктович увидели небольшое «оцепление» из жандармов, сгрудившихся на утоптанной площадке под насыпью, – офицер добавил:

– Если бы не форма и нашедшаяся в ней квитанция, ума не приложу, как можно было бы провести опознание!

Тело, страшное настолько, что стоявшие у насыпи жандармы старались на него не смотреть, по-прежнему лежало тут же: пока еще никто не смог понять, как и куда именно отправить его на исследование.

Генэ, хотя и повидавший всякого, заметно побледнел, устраивая свои фотографические принадлежности и разворачивая аппарат то так, то эдак – он либо тонул в глубоком снегу, либо оказывался слишком далеко или слишком близко от тела. Алексей Венедиктович, не зная, что ему делать, безвольно застыл на утоптанной жандармами площадке: его первое невольное движение к трупу оборвалось так же стремительно, как и возникло – Алексей Венедиктович в ужасе отшатнулся, не видя более в обезглавленном и обезображенном несчастном своего младшего брата. Инихов начал опрашивать жандармских, а Можайский, увлекая за собой полицейских надзирателей, снова поднялся на пути и, вглядываясь по сторонам, медленно и настороженно пошел по ним.

– Юрий Михайлович! – Голос Инихова донесся снизу и уже с приличного расстояния. Можайский обернулся и увидел, что Инихов машет рукой в противоположную сторону. – С полверсты туда есть сход к поселку!

– Он мне не нужен!

Инихов развел руками и вернулся к беседе с жандармами. Можайский же, по-прежнему сопровождаемый полицейскими надзирателями, пошел дальше. Саженях в ста или чуть больше далее по ходу он вдруг остановился и, сложив ладонь козырьком и поднеся ее к глазам, начал внимательно всматриваться во что-то, находившееся у самой кромки леса. Жестом подозвав поближе одного из надзирателей, он ткнул в направлении разлапистой ели:

– Что это, как по-твоему?

Надзиратель тоже всмотрелся.

– Упало там что-то, вашесъясть. Изволите видеть: намело с углублением.

Можайский кивнул, отлично поняв значение странного выражения «намело с углублением». Собственно, именно так это и выглядело: какой-то предмет, упав в снег, оставил в нем глубокую ямку – достаточно глубокую для того, чтобы снегопад, прошедший позапрошлой ночью и снова начавшийся нынешним утром, засыпал ее не полностью. Со стороны казалось, что не хватило совсем чуть-чуть, но этого было достаточно для обнаружения.

– Веди сюда этих топтунов!

Надзиратель, несмотря на леденившие душу обстоятельства, хмыкнул и побежал за подмогой.

Спустя минут десять все, за исключением оставшегося при своих принадлежностях Генэ, но включая Можайского, Инихова, жандармского офицера и Алексея Венедиктовича, выстроились попарно в цепь и, мелко-мелко, словно топчась, шагая вперед-назад, начали прокладывать «дорогу» к высмотренной Можайским яме.

– А не затаптываем ли мы следы?

Можайский, вытирая перчаткой раскрасневшееся лицо, взглянул на такого же красного Инихова и пожал плечами:

– Да ну, какие следы? Если это… то, о чем мы думаем, ее просто швырнули с насыпи.

– Попросил бы я вас, господа! – находившийся прямо перед ними жандармский офицер полуобернулся и недовольно, почти с неприязнью, покосился на полицейских. – И так уже тошно!

Можайский с Иниховым виновато моргнули и начали «топтаться» с удвоенной силой.

Наконец, тропинка была проложена. Теперь оставалось решить, кто первым подкопается под углубление, чтобы извлечь из него – если в нем и впрямь что-то находилось – то, ради чего и было положено столько усилий. Но никто не торопился выступить добровольцем: нижние жандармские чины и полицейские надзиратели вопросительно и робко поглядывали на свое начальство, а начальству – Инихову и жандармскому офицеру – не хватало духу отдать кому-то из них приказ. Алексей же Венедиктович отодвинулся по возможности дальше и мелко подрагивал.

С хмурого, низко нависшего неба сыпались крупные снежинки. Нижние лапы стоявшей тут же ели, отчасти запорошенные, почти лежали на снегу и, временами шевелясь, подметали его, оставляя на нем характерные следы с вкраплениями там и сям наполовину сухих, наполовину зеленых иголок. Начинавшийся далее лес выглядел мрачно и неприютно, хотя и, лишенный листвы, просматривался вглубь на приличное расстояние и мог бы даже показаться красивым своими темными и белыми с темными пятнами стволами на белоснежном фоне.

Воцарившуюся тишину нарушило что-то навроде тиканья. Мерный, с каким-то неясным «привкусом» звук – как будто где-то далеко и мягко, с натягом, ударяли по железу – становился все громче и вдруг сменился отчетливым пыхтением, а затем и перестуком колес по рельсовым стыкам.

– Варшавский?

Жандармский офицер с облегчением отвернулся к насыпи и с деланным интересом стал вглядываться в показавшиеся уже клубы дыма и пара. И, надо признать, все тут же последовали его примеру, не скрывая проступившей на лицах радости от хоть какой-то передышки.

Показался локомотив – идущий ровно, без суеты, от чего и скорость его казалась не такой высокой, какой она была в действительности. Но едва он проплыл мимо, от шоколадных, окрашенных под дубовую обшивку вагонов полетела волна, вздымавшая вихрями снег и целыми тучами сметавшая его к подножию насыпи.

Жандармский офицер чертыхнулся. Можайский, поправляя шапку, с какой-то тоской отвернулся от пролетевшего мимо последнего вагона и зачем-то констатировал:

– Не варшавский. Бельгийцы. Compagnie Internationale des Wagons-Lits et des Grands Express Europeens [21]21
  21 Международная компания спальных вагонов и европейских экспрессов высшего класса.


[Закрыть].

Инихов сплюнул и, отодвинув полицейского надзирателя, ближе всех стоявшего к месту, куда, предположительно, убийца бросил голову Мякинина, решительно начал копать.

Сначала мягкий, свежий, снег поддавался легко. Но потом пошел утрамбованный оттепелями слой, и дело осложнилось. Лопат, как почему-то неизменно водится в таких случаях, никто не припас: копать приходилось руками. Инихов кряхтел, отбрасывая горсть за горстью, и вдруг отдернул руки и резко отпрянул спиной назад, едва не опрокинувшись и лишь каким-то чудом удержавшись на корточках. Если бы дело происходило летом, было бы можно подумать, что он внезапно нашарил рукой змею.

Змеи, конечно, никакой не было. И, тем не менее, все, можно сказать – по почину Инихова, попятились: последние выброшенные им комья были красно-черного цвета. Но даже не это заставило жандармов и полицейских дружно выдохнуть и перекреститься: из-под снега на них смотрел глаз. Не живой, не окрашенный даже так, как это бывает при жизни – карим, серым, зеленым, а жутко-белесый, с непонятным сгустком черного цвета и – вне глазницы. Глазницы, как и головы вообще, видно не было. Только этот глаз и «смотрел» на людей, производя впечатление тем более страшное, что невозможно было понять, почему не видно лица.

Взяв себя в руки, Инихов продолжил «раскопки», действуя теперь осторожней и не так торопливо. И почти сразу ему пришлось выполнить процедуру совсем уж малоприятную: чтобы глаз не потерялся и не был отброшен с очередной горстью снега, Инихов взял его на перчатку левой руки, с тошнотой обнаружив, что за глазом тянется какая-то нить, и что эта-то нить, как бы свернувшаяся вокруг, и показалась поначалу тем странным черным сгустком, который особенно выделялся на фоне белесых зрачка и радужной оболочки.

Немного спустя из-под снега показалось черно-фиолетово-желтое месиво.

Придвинувшийся было, чтобы лучше всмотреться и понять, что именно показалось из-под снега, жандармский офицер внезапно и резко повернулся к сугробу и согнулся пополам: его вырвало. Спазм пробежал по его спине, и его вырвало еще раз.

Нижние чины сбились в кучу и стояли бледные и суровые. Под улыбающимися глазами Можайского появились тени. Алексей Венедиктович закусил перчатку зубами и смотрел на мир совершенно безумным взглядом. Подошедший было Генэ – он собирался примериться с установкой своего аппарата – свалил треногу и аппарат в снег, да так и застыл возле них.

Инихов, выпустив из ладони глаз, медленно поднялся с корточек и, отвернувшись от своей находки, достал из кармана портсигар и спички, вынул из портсигара папиросу и попытался ее прикурить. Но руки его так дрожали, что спичка ломалась за спичкой и только пятая или шестая, наконец, воспламенилась, и вокруг поползли сначала запах горящей серной смеси, а затем – табачного дыма.

– Какую-нибудь дерюжку бы надо.

Жандармский офицер позеленел.

Можайский, расстегнув шинель, вынул откуда-то носовой платок и развернул его: платок оказался огромным. Или, во всяком случае, достаточно большим для того, чтобы, хотя бы временно, завернуть в него голову. Но Инихов посмотрел на платок с сомнением и отрешенно заметил:

– Здесь-то еще ничего, но в тепле потечет.

Время словно застыло в звенящей тишине, а мир, деревья, насыпь, железнодорожное полотно – отстранились в какое-то иное измерение, словно происходившее все здесь и сейчас происходило с кем-то другим и присутствовавших людей не касалось. Только особенно резкий на фоне свежего воздуха запах табачного дыма диссонировал с внезапно наступившей общей отрешенностью.

Можайский взял за рукав жандармского офицера и о чем-то его, офицера, спросил. Тот несколько раз утвердительно кивнул головой, жестом показал куда-то в сторону Плюссы и ответил:

– С полверсты по путям в направлении станции, а там, не доходя до станции, проход к поселку. Так короче всего.

– Скоро начнет темнеть. Необходимо поторопиться.

Офицер подозвал своих и велел:

– Ступайте в Симоново. Возьмите… гроб какой-нибудь что ли… должно же быть что-то! Дерюгу… Ну, марш, марш, на месте разберетесь. И быстро: одна нога там, другая здесь… тьфу, бес бы все это прибрал! Одна здесь, другая там! Понятно?

Жандармы загудели и, ловко поднявшись по насыпи к путям, пошли не столько быстро, сколько усердно имитируя быстроту. Офицер поджал губы, но тут же махнул рукой и окрикивать с внушением никого не стал.

Можайский посмотрел на Инихова. Сергей Ильич уже докурил, но на взгляд пристава ответил с укоризной:

– Опять я?

– Не Алексею же Венедиктовичу копать.

Услышав это, Мякинин закрутил головой и, сделав шаг назад – хотя он и так уже стоял достаточно далеко от места «раскопок», – только и промямлил что-то вроде «нет, нет, господа, я не могу, никак не могу!»

– И не вашему сиятельству, конечно?

Жандармский офицер с какой-то издевкой в тоне подчеркнул обращение, но Можайский на издевку не обратил никакого внимания и только с неизменной улыбкой в глазах сказал:

– Как ни стыдно в этом признаться, с детства, знаете ли, боюсь покойников. Даже целых. А уж отчлененных голов… Не поверите: могу и в обморок упасть.

– Да тьфу на вас с вашими штучками, князь! – Офицер, уже куда добродушней, усмехнулся. – Делать-то что будем? Жребий?

– Это идея.

Но идее со жребием – к всеобщему облегчению – не было суждено воплотиться: совершенно неожиданно в ситуацию вмешался Генэ.

– А ну-ка, господа, посторонитесь! Ведь и верно замечено: скоро начнет темнеть. Дайте же мне работать!

Генэ установил на вытоптанном снегу свой аппарат, и работа и впрямь закипела: фотограф то делал снимки, то раскапывал голову, чтобы снова и снова фотографировать, то двигал аппарат с ракурса на ракурс. Постепенно – где-то за час, когда сумерки уже сгустились основательно, а вспышки магния стали ослепительными – он полностью освободил отрезанную голову из-под снега и сделал последние несколько фотографий. После чего обвел Можайского, Инихова и жандармского офицера измученным, но ироничным взглядом и заявил:

– Вот теперь, господа, можете падать в обморок!

А лишиться чувств было от чего.

С одного из боков голова была сплющена, словно раздавлена какой-то недюжинной силой. Обнажившиеся отломки костей смешивались с разорванной, висевшей почерневшими лоскутами кожей. Левая глазница оказалась совершенно раздробленной: именно из нее тянулся на «ниточке» выпавший глаз. Место правого глаза распухло, превратившись в огромный синяк. Самого глаза не было видно: он полностью заплыл, так что невозможно было понять, оставался ли он на месте и если да, то в каком состоянии. Нос – сломан. Верхняя губа – разорвана. Части верхних зубов не доставало, а вместо другой части зияли почерневшие обломки. Нижняя челюсть выпала и была сломана в нескольких местах. Но самое неожиданное и, возможно, самое страшное заключалось в том, что волосы, а точнее – скальп с головы был практически срезан, болтаясь на узкой полоске кожи. Почти вся теменная и затылочная части головы были обнажены. Довершали картину разрушений разбитые, вдавленные брови: как будто по ним пришелся мощный удар каким-то тяжелым плоским предметом. Наконец, все лицо в целом, хотя наверняка понять это было невозможно, производило впечатление изрезанного: словно его нарочно, из желания затруднить опознание, искромсали ножом или даже скальпелем. Это было похоже на то, как выглядели ладони и, в особенности, пальцы у обнаруженного ранее тела.

Как только Генэ закончил со снимками и пригласил коллег упасть наконец-то в обморок, Можайский накрыл голову платком.

Инихов поспешил опять закурить. Его примеру последовали и Можайский, и жандармский офицер, и сам Генэ. Только Алексей Венедиктович курить не стал: заложив руки за спину, он принялся туда-сюда расхаживать по вытоптанному снегу, что-то бормоча себе под нос. Некоторое время жандармский офицер, пуская быстрые, нервные клубы дыма, смотрел на эти хождения с явным неодобрением и в итоге не выдержал:

– Какого *** вы вообще его сюда притащили?

– Ну, кто же знал… Да он и сам ничего не слушал. Попробуй, останови такого!

– Черт знает что… Ладно! – Офицер достал из внутреннего кармана плоскую флягу и протянул ее Можайскому. – Дайте ему. Пусть хоть все выпьет. Лишь бы перестал глаза мозолить. И так нервы – ни к черту!

Можайский отвинтил крышку и осторожно понюхал. В нос ему шибанул резкий запах даже не спирта, а вообще непонятно чего. Офицер, правильно истолковав то, как резко пристав отстранился от фляги, поспешил уверить:

– Не беспокойтесь, не отрава. Аромат, не спорю, так себе, но вещь качественная и проверенная.

– Самогон что ли?

– Он самый.

Покачав головой, Можайский, не завинчивая крышку, подошел к Алексею Венедиктовичу и, протянув ему флягу, буквально заставил сделать глоток. Алексей Венедиктович подчинился, но тут же, фонтаном, едва не обдав им шинель пристава, выплюнул жидкость и возмущенно скривился.

– Какая гадость!

– Пейте, пейте! Вам это нужно.

Второй, более осторожный, глоток прошел лучше, а там уж и вовсе Алексей Венедиктович, поднявшись по насыпи и усевшись в раскоряку на рельс, начал делать глоток за глотком, но не столько пьянея, сколько соловея, что со стороны могло быть принято за возвращение к душевному спокойствию.

Можайский вернулся к Инихову, Генэ и жандармскому офицеру.

– Господа, предлагаю собраться и пойти навстречу нашим посланцам: здесь нам делать уже нечего, не будем терять время.

– Разумно.

Генэ собрал свои фотографические принадлежности. Инихов подхватил завернутую в платок Можайского голову. Полицейские надзиратели выдвинулись вперед. Можайский же с жандармским офицером, подняв с рельса не сопротивлявшегося Алексея Венедиктовича, продолжавшего прикладываться к фляжке, взяли его под руки и повели между собой.

Темнело стремительно. Если только что, буквально минуты назад, стояли густые сумерки, то теперь лес по краям насыпи слился в сплошную черную тень. Со стороны Лужских высот на этом фоне все еще выделялось светлое пятно, похожее на вход в освещенный угасающим светом туннель, но в сторону Симоново не было видно ничего. Лишь плотный, спрессованный снег, полностью укрывший шпалы, выделялся из темноты на несколько метров вперед подобием путеводной нити.

Идя так, можно было легко пройти мимо того места, где было оставлено обезглавленное тело. Поэтому шли не спеша, то и дело останавливаясь и вглядываясь вниз.

– Да где же эти бездельники?

Жандармский офицер помянул недобрым словом своих подчиненных и вдруг, при очередной остановке, воскликнул:

– Да вот же!

Кого или что он имел в виду – солдат или труп, – осталось загадкой: внезапно в темноте загорелись огни, послышались голоса, а под насыпью обнаружились обнаженное тело и тюк гимназической формы.

– Эй, вы, сюда!

С фонарями в руках, на крик подоспели жандармы и несколько крестьян, тащивших какой-то ящик, при ближайшем рассмотрении оказавшийся новеньким, едва-едва струганным и сколоченным гробом. Изнутри он был выстлан толстой дерюгой, о назначении которой нетрудно было догадаться: не дать оказавшимся в тепле останкам потечь через щели наспех и плохо друг к другу пригнанных досок.