Текст книги "Можайский — 1: начало (СИ)"

Автор книги: Павел Саксонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 34 страниц)

Никогда еще гражданам Петербурга не доводилось видеть в таком невероятном и вполне комичном обличии двух едва ли не самых известных – после Николая Васильевича [168]168
  168 Клейгельса.


[Закрыть], разумеется – чинов столичного градоначальства! Мало того, что оба лицами пострадали от огня – пострадали, если уместно так выразиться, одиозно, – так еще и были они одеты не по погоде: без шинелей, в одних мундирах, да и мундиры эти производили впечатление смешное – они дымились, местами были разорваны и вообще казались неприличными, даже непристойными для таких особ.

Впрочем, похожий внешний вид – не считая опаленных усов и бровей – имели и все другие, спасшиеся из квартиры Сушкина: и сам Сушкин, и Монтинин с Любимовым, и Гесс с Иниховым, и доктор с фотографом. Только Иван Пантелеймонович был одет подобающе. Но Иван Пантелеймонович в толпе не стоял: он отошел в сторонку и присел на какой-то чемодан. А вот доктор всеобщее внимание привлек и даже на несколько дней стал притчей в языцех: когда еще увидишь не вяжущего или уже почти не вяжущего лыка полицейского врача?

Можайский, убедившись в том, что делать у фасада больше нечего, тоже выбрался из толпы и сразу же наткнулся на Ивана Пантелеймоновича:

– Бог мой! Да это никак…

– Ну да, вашсъясть, – Иван Пантелеймонович встал с чемодана, – он самый и есть.

– Вези его, неси, в общем, доставь, как хочешь, в участок. Садись на него там и жди. Здесь ты больше не нужен.

– Будет исполнено, вашсъясть. Но только… вот: возьмите!

Иван Пантелеймонович едва ли не силком рассовал по карманам кителя Можайского водочные бутылки, подхватил чемодан и пошел. Куда? – Бог весть: коляски, на которой он привез Можайского с Саевичем, нигде поблизости видно не было. Впрочем, вполне возможно и то, что кучер знал, куда ее отогнали после того, как начался пожар. В конце концов, нехитрое было дело – расспросить дворников, стоявших во главе со старшим в толпе зевак.

Между тем, к дому Ямщиковой начали подтягиваться команды и других полицейских частей: одной Васильевской справиться с не на шутку разошедшимся пожаром было не по силам. Пламя бушевало так и в стольких местах одновременно, что под угрозой возгорания оказались и соседние домовладения. Единственное, что во всем происходившем было слава Богу, это – благополучная эвакуация всех без исключения жильцов. Как ранее и заявил Саевичу Кирилов, первым делом пожарные занялись спасением живших со двора: в многочисленных дешевых квартирках и углах. И справились они с этой задачей великолепно.

К часу ночи или чуть позже на каланче – в добавление к красному – был поднят зеленый фонарь [169]169
  169 Сигнал № 5 – «усиление пожара» – в добавление к сигналу № 4 («сильный пожар»). В светлое время суток поднимался белый флаг (в добавление к уже вывешенному красному), а в темное – зеленый фонарь (в добавление к уже зажженному красному).


[Закрыть]: сигнал собраться одновременно всем четырнадцати пожарным частям Петербурга. К дому Ямщиковой выехали семь паровых машин и резервы.

Полковник лично встречал прибывавших и каждой команде давал указания: быстрые, точные, верные. И нужно заметить, что авторитет полковника среди подчиненных был настолько высок, что все его распоряжения выполнялись молниеносно и без доли сомнений. При других обстоятельствах это, возможно, всерьез облегчило бы труд, позволив пожарным справиться с огнем в максимально короткие сроки. Но, к несчастью, наличные именно обстоятельства словно восстали против людей.

Штормовой ветер стремительно разносил огонь с перекрытия на перекрытие, и там, где еще только вот едва лишь дымилось, пламя уже бушевало вовсю. Снежные заряды ослепляли людей, заставляя их работать почти незряче. Минусовая температура морозила воду, и она, вода эта, то и дело замерзала в шлангах. Должным образом осуществлять предупредительную проливку не получалось.

Первым – вслед за домом Ямщиковой – загорелся старый, торцом примыкавший вплотную, трехэтажный особняк по проспекту. Вторым – доходный дом Джейкобса по линии. И если второе возгорание хотя бы не представляло особенной угрозы в виду того, что все из дома Джейкобса тоже были вовремя эвакуированы, а сам дом находился под ветром так, что пламя с него несло на уже и без того занявшиеся надворные постройки, а не дальше по линии, то первое – особняка – угрожало настоящим бедствием.

Дело было даже не в том, что этот особняк – в отличие от дома по линии – оказался прямо на ветровой оси, так что огонь с него мог переброситься и дальше по проспекту. Всё обстояло намного хуже: помещения особняка занимали питейные заведения и склады, а в его подвалах хранился изрядный запас спиртного, в том числе – и бочки с неразбавленным спиртом. Сам по себе спирт, как известно, особой опасности не представляет, будучи веществом хотя и горючим, но, если можно так выразиться, не жгучим, не очень-то способным к воспламенению тех поверхностей, на которых горит он сам. Высокая летучесть спирта способствует быстрому его выгоранию, а это, в свою очередь, не позволяет поверхностям разогреться до температуры воспламенения. Но вот спиртовые пары – разогретые и сжатые – можно считать настоящей бомбой. Взорваться они способны так, что только щепы да битый камень останутся на месте взрыва.

Когда Можайский, прекрасно знавший домовладения своего участка, сообщил о характере хранившегося в подвалах особняка товара, Кирилов схватился за голову.

– Боже мой! Это – катастрофа!

– Огонь распространяется сверху. Возможно, у нас еще есть время… – Можайский указал на запертую на ночь дверь, единственно через которую и можно было попасть не только внутрь особняка, но и в его подвалы.

– Вы правы!

– Подождите, полковник, я с вами!

Кирилов, уже бросившийся было к двери, притормозил и обернулся:

– Это опасно!

– Ну, Митрофан Андреевич, известно ведь: где наша не пропадала, там и мы не пропадем!

Кирилов усмехнулся в опаленные усы и вдруг заметил: обогнув его самого и Можайского, к двери подбежали Инихов с Чулицким, а за ними – Любимов и Гесс. В руках у поручика был устрашающего вида багор, явно позаимствованный у кого-то из пожарных чинов. Воспользовавшись им как ломом или фомкой, поручик буквально сорвал с креплений скобы навесного замка.

– Однако!

Кирилов с Можайским ринулись вперед.

Так, вшестером – брант-майор и пятеро полицейских, – они ворвались в дом, быстро нашли вход в подвалы и, очутившись в них, уже на глаз, а не по слухам оценили масштабы возможного бедствия. Подвалы и впрямь оказались уставлены бочками – множеством бочек, – а в воздухе уже явственно ощущался запах спирта.

– Смотрите! – Чулицкий ткнул пальцем в одну из бочек. Эта бочка стояла без крышки, причем вид имела такой, будто крышку не сняли с должной заботой, а грубо сорвали.

Объяснилось это явление тут же и самым устрашающим образом: где-то в глубине подвала сначала раздался негромкий треск, а потом – практически сразу – оглушительный под низкими сводами хлопок. При свете мгновенно направленных в ту сторону фонарей стали видны расколовшаяся на несколько частей крышка еще одной бочки и буквально разорванный и перекрученный металлический обод. Доски самой бочки в верхней ее части разошлись. Из щелей на пол ручейками лилась прозрачная жидкость. Спиртом запахло еще острее.

– Нужно спешить. – Кирилов рукавом отер вспотевший лоб. – Становится слишком жарко!

Началась сумасшедшая по темпу и тяжести работа.

Опрокидывая бочку за бочкой на бок, Инихов с Любимовым мощными толчками откатывали их в сторону, где, выстроившись недлинной цепью, их – один за другим – подхватывали Кирилов, Можайский, Гесс и Чулицкий. Последний титаническим без преувеличения усилием переваливал бочки на съезжие доски, по которым они – уже без вмешательства людей – выкатывались на двор.

Невозможно точно сказать, сколько длилась эта работа. Но прекратилась она не раньше, чем со свода подвала начали осыпаться тлеющие частицы перекрытия. Некоторые из них упали в лужи разлившегося спирта, и спирт моментально вспыхнул. На полу языками ледяного пламени заплясали огненные озера.

– Уходим!

Окинув последними взглядами уже почти свободный от бочек подвал, все заспешили к выходу. И ровно через минуту после того, как они вышли обратно на улицу, потолок подвала обрушился. Но главная опасность – страшный по своим последствиям взрыв – миновала.

– А не сделать ли нам по глоточку? – Можайский вынул из кармана одну из тех бутылок, которые ему всучил Иван Пантелеймонович. – Кажется, самое время!

«Кхахммм…» – Чулицкий, услышав предложение, согнулся пополам. Его едва не вывернуло наизнанку. Именно в этот момент, как позже он сам признавался, его и накрыло: сказались бессонная и полная алкоголя минувшая ночь, тяжелый и полный тревог и переживаний день и скандальный вечер – опять же, с неумеренным употреблением спиртного.

Можайский, прищурив свои улыбающиеся глаза, хлопнул Чулицкого по согнутой спине и произнес не то с насмешкой, не то наоборот:

– Les jeunes gens ne savent plus boire, et pourtant celui-la est des meilleurs! [170]170
  170 «Не умеют пить молодые люди, а ведь этот – из лучших!» Можайский прямо цитирует А. Дюма: «Три мушкетера», глава 27.


[Закрыть]

– Позвольте мне, Юрий Михайлович! – В отличие от своего начальника, Инихов выглядел достаточно бодрым, но сильно дрожал: холодный штормовой ветер насквозь продувал сюртук, и после жаркой работы в подвале Инихову было особенно морозно. – Это как нельзя кстати.

Можайский подал Инихову бутылку и, достав из карманов еще две, протянул их Любимову и Гессу.

– А вы?

– Обижаете! – Можайский выудил еще одну. – Ивана Пантелеймоновича нам сам Бог послал!

– Скорее уж – дьявол! – откуда-то вынырнул Сушкин и потребовал свою долю. – Ну и погодка!

Невероятно, но факт: едва ли не полуголый на ветру и морозе, только что лишившийся жилища и каких-никаких, но пожитков, с почерневшим от сажи лицом, репортер так и сиял! Его глаза, выделявшиеся ослепительно белым на угольной сажи физиономии, казались особенно живыми и радостными. Его губы то и дело непроизвольно расползались в улыбке.

– Да вам, как я погляжу, всё нипочем! – Можайский, и Сушкину вручив бутылку, даже восхитился. – Есть повод для веселья?

Никита Аристархович, уже не пытаясь сдерживаться, рассмеялся:

– Какой репортаж, мон шер! Господи, какой репортаж!

Инихов, Любимов, Гесс и даже – наконец, разогнувшись – Чулицкий уставились на репортера в безмолвной оторопи, а Кирилов так и вовсе шагнул от него в сторонку, бросив на Можайского вопрошающий взгляд: он что, сумасшедший?

– Да оглянитесь вокруг! – Сушкин вскинул руки, словно простирая их над великолепным пожарищем. – Когда еще такое увидишь!

Посмотреть и впрямь было на что. Зарево от четырех уже объятых пламенем домов – по проспекту загорелся еще один – и многочисленных флигелей и надворных построек на многие вёрсты разливалось по ночному небу, высветляя его и черня одновременно. Небо, казалось, пульсировало, то беззвездной тьмою наваливаясь на землю, то яркими всполохами взметаясь и расширяясь почти безгранично. Под мощным напором ветра огненные языки, отрываясь от крыш, стен – от вообще ревущего пламени, – мчались по воздуху, секунды как вечность живя самостоятельной жизнью. Снег, не долетая до мостовой, очерчивал над заревом купольный свод: высокий – над горящими зданиями и стремительно ниспадающий – по границам. И во всем – не побоимся сказать именно так – этом великолепии особенно трагично-бессильно смотрелись фигурки людей, без видимого успеха боровшихся с пожаром.

Вид суетящихся пожарных вывел Можайского из невольного оцепенения, в которое он было впал, погрузившись – по призыву Сушкина – в созерцание:

– Господи! А где же доктор? Где Саевич? Монтинин?

Сушкин махнул рукой в неопределенном направлении:

– Доктора с Саевичем я лично усадил в коляску и отправил в участок. Здесь от них толку не было бы никакого. А вот Иван… Монтинин – он во дворах. Орудует, – взгляд на Кирилова, – с вашими людьми, полковник. Когда я видел его в последний раз, а было это, – Сушкин достал из кармашка часы и щелкнул крышкой, – минут десять назад, он помогал размораживать шланг.

Кирилов кивнул:

– Молодец.

– А я… – Сушкин приложился к бутылке, быстро глотнул и рукавом пиджака поспешно вытер губы. – Я, если это кому-то интересно…

– Нет, Никита Аристархович, не интересно. – Слова полковника даже ему самому показались неоправданно грубыми, и он поспешил исправиться: «Мы завтра в газете прочитаем ваш репортаж. Если вы всё расскажете нам сейчас, соли не будет».

– Ах, ну да, конечно! – Сушкин, уже готовый обидеться, принял объяснение Кирилова. – Конечно! Ну, я побежал…

– Куда? – Можайский схватил репортера за рукав, но тот вырвался.

– Как – куда? Работать! Столько еще нужно увидеть и записать!

Кирилов и Можайский переглянулись. А в следующий миг Сушкин затерялся в пожаре, превратившись в одну из многих, безлико черневших на его фоне, фигурок.

43

Вот, в общем-то, и всё.

Пожар – самый, вероятно, значительный за последние годы – свирепствовал почти двое суток, только к исходу которых с ним удалось совладать. По счастью – а ведь именно так: по счастливой только случайности – обошлось без человеческих жертв. Из жертв же вообще – пали в огне лошади извоза, принадлежавшего вдове купца третьей гильдии. Лошади оказались заперты в расположенной во дворах конюшне, но сколько их было – три, четыре или пять, – сама вдова внятно объяснить не могла: она путалась в собственных показаниях, да так, что еще немного, и количество лошадей увеличилось бы до дюжины.

Совокупный убыток от бедствия простерся до весьма значительных сумм: в представленных позже Градоначальству отчетах фигурировали цифры с немалым количеством нулей. А вот было ли плохо то, что огонь буквально дотла уничтожил целый квартал по проспекту и часть выходившей на него линии, еще, как принято говорить, бабушка надвое сказала. Ведь те – изумительной красоты – новые здания, которыми читатель может любоваться ныне и которые были воздвигнуты – к слову, воздвигнуты быстро – на месте сгоревших старых, не появились бы на свет, если бы не это «двухсуточное» бедствие. Разве у той же госпожи Ямщиковой или у мистера Джейкобса появился бы повод привлечь к строительству самых блестящих архитекторов Петербурга, не сгинь их домовладения в огне? Вот и выходит, что не всякое разрушение – безусловное зло. Иногда бывает и так, что оно, разрушение, – всего лишь предвестник рождения лучшего.

Репортаж Никиты Аристарховича об этом пожаре вышел в печати своевременно и наделал изрядного шума. Был он не только блестящим – качеством этим отличались все вообще статьи, выходившие из-под пера знаменитого репортера. Нет: данный репортаж затмил все предыдущие труды Никиты Аристарховича, подняв его на воистину недосягаемую для других репортеров высоту. И общество, по достоинству оценив преподнесенную ему работу, вознесло своего любимца на вечный пьедестал: никогда более Сушкин не знал конкуренции!

А вот с его же отчетом по преступным событиям дела «Ушедших» – как его неофициально прозвали – вышла заминка. Сначала его не одобрил инспекторский надзор за заведениями и произведениями печати, а чуть позже и сам Николай Васильевич Клейгельс – собственноручно – наложил резолюцию: «только для внутреннего ознакомления». Это решение поддержали и в Министерстве внутренних дел, к которому, собственно, относились и надзор, и полиция. Как лично объяснил Сушкину Дмитрий Сергеевич [171]171
  171 Сипягин. Во время описываемых событий он был министром внутренних дел, но жить ему оставалось совсем недолго: 2-го апреля 1902 года – менее месяца спустя – он был убит террористами.


[Закрыть], «нельзя, чтобы такая мерзость, такое богохульство стали предметом публичного обсуждения»:

– Поймите, голубчик, в наше время реформ любое бесстыдство – камень в руках злодеев. И камень этот при случае полетит именно в нас!

Самостоятельно ознакомившись с отчетом Никиты Аристарховича, читатель, мы полагаем, в полной мере оценит и, возможно, разделит возражения против его публикации: и господина Сипягина, и Николая Васильевича Клейгельса, и тех инспекторов, чьи имена остались нам неведомы. Даже теперь, по прошествии стольких лет после описываемых событий, эти, если вдуматься, возражения все еще не потеряли свою актуальность, и только дарованная нам свобода печати дает нам возможность ими пренебречь.

Хорошо это или плохо? Не поступаем ли мы против совести, предавая широкой огласке отчет, против публикации которого ясно высказались люди, чей патриотизм невозможно заподозрить в двуличии? Не должны ли мы учитывать то, что и наше время – это время перемен, в котором любое бесстыдство является оружием, каковое оружие проще всего, подхватив, обратить именно против нас – патриотов Отечества?

Нам кажется – нет. И вот почему.

Во-первых, даже тогда еще полностью избежать огласки не удалось. Мы уже говорили, что в прессу – сначала в столичную, затем в московскую, а там, перепечатками, и в провинциальную – просочились слухи: один другого страшнее. Заметки выходили под кричащими заголовками, будоражили умы, леденили кровь. Конечно, преимущественно были это далекие от правды материалы, сам уровень написания которых оставлял желать много лучшего. Но факт остается фактом: о странных пожарах, о многочисленных жертвах, о страховых мошенничествах заговорили. Министерство внутренних дел попыталось было пресечь лавину несуразных домыслов, но без особого успеха, так как оба пути, по которым оно пошло, в сложившихся обстоятельствах были никуда не годными.

Первый путь – привлечение к опровержениям непосредственного участника и даже инициатора расследования: самого Никиты Аристарховича Сушкина. С одной стороны, запретив к публикации его собственный – целиком правдивый – отчет, Министерство возложило на него нелегкую обязанность разъяснить почтенной публике нелепость появившихся в прессе статей. Но с другой, оно же само и выбило из рук Сушкина то самое оружие, единственно которым он и мог бы побить многочисленных выдумщиков. «Почтенная публика», с восторгом поднимая тиражи газет, взахлеб читала статьи Никиты Аристарховича, но результат из этих писанины и чтения произошел прямо противоположный тому, на который возлагались надежды. «Почтенная публика» еще крепче уверилась в мысли: нет, уж тут-то, верно, что-то не так! А если «не так» в статьях опровергающего, то правда – в статьях его противников.

Второй путь – тотальная предварительная цензура, сиречь – создание вакуума. Убедившись в том, что по-хорошему – либерально – добиться желаемого не получится, Министерство взялось за метлу, и в один прекрасный день все вообще публикации прекратились. Редактор некоей московской, славившейся своим нонконформизмом, газеты попытался было противостоять, без визы выкинув на улицы тираж с очередной «разоблачительной» статьей, но был наказан настолько быстро, настолько решительно и настолько неслыханно сурово, что у других, буде таковые имелись, желание фрондерствовать затухло моментально. И все же, мера эта еще меньше способствовала искоренению чудовищных домыслов, чем сушкинские статьи. Люди, однажды утром к завтраку не получив очередную порцию «разоблачений» и «опровержений», задумались тем крепче, чем – очевидно – настойчивей их пытались от задумчивости отвратить. Беда лишь заключалась в том, что эта задумчивость имела неверное направление. В условиях газетного молчания заработал народный «телеграф», а с этим, как известно, «аппаратом» ничто не сравнится в скорости распространения идей, причем идей ужасных – тем более. Таким образом, и жесткий путь – консервативный – привел Министерство в тупик.

В считанные недели вся, без преувеличения, Россия, включая и самые варварские ее уголки, встала на голову с ног и забилась в истерике. В нескольких городах даже прошли настоящие демонстрации, единственным требованием которых было наведение порядка в страховом деле – что бы это ни означало – и учреждение жесткого контроля над страховыми обществами – каким бы этот контроль ни виделся со стороны. И ведь не сказать, что участникам этих нелепых процессий было совсем уж неведомо законодательство: вполне себе уже определявшее и порядок в страховом деле, и контроль над страховыми обществами. Нет: среди демонстрантов попадались даже юристы! Но именно эти господа, которым, казалось бы, сам Бог велел разъяснять заблуждающимся их заблуждения, громче всех требовали перемен и громче всех кричали о несовершенстве законов! Доходило и совсем уже до абсурда: на одной из демонстраций известный в городе юрист взгромоздился на постамент памятника Александру Второму и прочел разгоряченному народу целую лекцию о злодейском умысле составителей законов. С его слов выходило так, что законодатель – именно так: многозначительной акцентуацией с закатыванием глаз – нарочно предусмотрел лазейки, дабы дружки свободно обходили закон, без помех учиняя разбой против русского населения!

– Ведь кто у нас законодатель? Русский ли он человек? Насколько дорого ему благополучие русского народа и дорого ли вообще? Не то ли мы все видим, что повсеместно – кальберги и нет ивановых?

Эта чудовищная ложь имела оглушительный – в самом прямом смысле – успех: толпа разразилась аплодисментами! А когда на постамент, дабы скрутить сумасшедшего, взобрались и околоточный с городовым, в толпе засвистели, закричали, затопали: казалось, еще мгновение, и волны негодования затопят памятник, похоронив в своей пучине и полицейских, и даже юриста. Обошлось без насилия только благодаря хладнокровной находчивости околоточного. Делая вид, что ни малейшего внимания на гневную толпу не обращает, он громко, четко, обращаясь к юристу, произнес:

– Стыдитесь, господин Вайсман! Вам ли говорить об ивановых?

Сначала затих передний ряд, а там уже и по другим понеслось шушуканье: «Вайсман! Вы слышали? Вайсман!» И ни тот факт, что лицом юрист был чистокровный русак, ни его собственный робкий выкрик – «Да какой же я Вайсман?» – переломить мгновенно изменившееся настроение толпы уже не смогли. Толпа, ощутив себя обманутой, еще минуту-другую поколебалась и начала – плюясь и ругаясь – расходиться.

Околоточный, любезно придержав под руку слезающего с постамента юриста, усмехнулся:

– Пройдемте в участок, Петр Андреевич, представление кончилось!

В Министерстве рвали и метали, как рвали и метали и в куда более высоких сферах. Но, как это иногда бывает, обнародование правды казалось всем почти посвященным делом еще более страшным, нежели те волнения, причиной которых стали ложь и умолчания. На экстренно собранном совещании Дмитрий Сергеевич произнес убедительную речь, смысл которой – вкратце – сводился к следующему: нельзя! Его поддержали и другие сановники, и сам император Николай, как говорят, произнес многозначительно:

– Если их так возбудила ложь, что будет, узнай они правду?

И вот тут мы подходим ко второму обстоятельству, которое, как нам кажется, вполне оправдывает наше стремление предать отчет Никиты Аристарховича широкой огласке. Обстоятельство это заключается в том, что мы являемся убежденными сторонниками мнения: даже самая горькая правда лучше – из благих побуждений – распространяемой лжи. Давайте на примерах рассмотрим, так это или же нет.

Вероятно, всем еще памятны бушевавшие страсти, произведенные на свет известием сначала о задержании, а потом и о казни кровавого маньяка. На совести негодяя – пусть даже «совесть» тут явно определение неверное – были десятки жертв: от несознательных и потому еще беспомощных детишек до взрослых, но все же не сумевших оказать сопротивление людей. Лондонский Джек Потрошитель казался агнцем на фоне этого чудовища, к тому же не делавшего никакого различия между асоциальными элементами и полезными членами общества. В конце концов, людям свойственно относиться с пренебрежением к менее удачливым и уж тем более – к скатившимся на самое дно индивидам. Но эти же люди не склонны прощать покушения на хоть какое-то – даже относительное – благополучие.

Ликование народных масс, оповещенных о казни всеми средствами информирования, совершенно понятно. Понятны и похвалы как следствию, сумевшему докопаться до истины, так и суду, не дрогнувшему перед мольбами чудовища и за многие жизни, отнятые им самим, отнявшему его собственную жизнь.

– Собаке – собачья смерть!

– Не клевещите на собак: это – упырь, а не собака, и кол ему в сердце!

Такие и подобные им высказывания с месяц слышались после задержания и с месяц – после казни. В них – самая суть и отношения людей к событиям, и надежд на правосудие, и радости тому, что правосудие действительно свершилось. Но что же произошло потом?

А было потом еще одно убийство. И еще одно. И еще пять, и десять. И власти – надо полагать, тогдашний министр внутренних дел тоже апеллировал к здравомыслию и невозможности обнародовать правду, так как от этого зла произошло бы еще больше – власти, повторим, не нашли ничего лучшего, как эти убийства, происходившие одно за другим, замолчать. Стало быть, замолчать и то, что следствие, поймавшее изверга, и суд, его наказавший, ошиблись. Не изверга они изловили и наказали, а случайно подвернувшегося человека!

Да: обнародование такой правды было бы страшным делом и последствия иметь могло бы весьма серьезные. Но сколько жизней можно было бы сохранить быстрым и честным признанием в ошибке и призывом сограждан к осторожности? Ведь потерявшие бдительность люди, уже и думать забывшие о тех изобретательных кознях, при помощи которых изверг свои жертвы завлекал в ловушки, совсем уж легко становились его добычей. Не зря ведь вторая, если можно так выразиться, часть его «подвигов» стала более кровавой, привела к большему количеству жертв, чем первая!

Возможно, тут нам возразят, что между этим примером и описанными в отчете Сушкина событиями нет ничего общего. Мол, если в первом случае умолчание действительно привело к многочисленным жертвам среди ни в чем не повинных людей, то во втором ничего подобного не было. На первый взгляд, это действительно так: поскольку следствие по делу «Ушедших» хотя и было проведено под в корне неверными идеями и впечатлениями, но, как ни странно, закончилось полным успехом. Все истинные виновники отвратительных деяний были задержаны, и все они понесли заслуженные ими наказания – без следственных и судебных ошибок. И все же читатель, решивший нам возразить, будет не прав.

Как известно, страховое дело – не только один из крупнейших в мировой экономике видов предпринимательства, но и такой из этих видов, без которого само функционирование – нормальное – мировой экономики невозможно. Страхование и перестрахование всевозможных рисков – неотъемлемая часть ведения всех без исключения дел: от частных и незначительных до государственных и размахов воистину грандиозных. Таким образом, страховые общества не только являются одними из крупнейших налоговых плательщиков, а их убытки – настоящим бедствием в масштабах целых стран, но и движущей, стимулирующей силой. Именно страховые общества, если проследить всю потребительскую цепочку, обеспечивают спрос, а значит и предложение. Рост потребительского спроса – уверенность в экономическом благополучии. Затухание – депрессия и связанные с нею бедствия.

Однако для того, чтобы страховые общества надежно выполняли самой природой человека – и дерзкой, и боязливой одновременно – возложенную на них функцию, к ним необходимо полное доверие. Но никакого доверия не может быть там, где доверия не вызывает сам регулятор – сиречь правительство. Если правительство не проводит в отношении страховщиков политику внятную и твердую; либо если правительство выказывает слабость; либо если действия правительства заставляют усомниться – хотя бы это и было не так – в способности надлежащим образом исполнять роль регулятора; либо если – а это еще хуже – на правительство падает тень подозрения в покровительстве страховым мошенничествам, ни о каком доверии к страховым обществам говорить не приходится.

В такой ситуации люди отшатываются от риска, апеллируя к благоразумию. И вот уже не продаются и не покупаются дома, не заключаются транспортные сделки, банки не кредитуют… а проще говоря, всё летит в тартарары.

Именно это – пусть и не в таких чудовищных масштабах – произошло в России благодаря опасливым поступкам Министерства внутренних дел. И хотя ущерб и не достиг величины коллапса, был он очень большим, а его последствия в полной мере отразились и на других – еще более страшных – событиях. Вот так благие умолчания разравнивают дорогу для идущих в ад.

– Маленькая победоносная война – спасение для России!

А между тем, подлинным спасением для России было бы всего лишь никогда и никому не лгать. Потому что именно ложь является тем дуновением, которое рушит весь карточный домик.

Но если читателя не убеждает и это, давайте вспомним другую историю: возможно, она – своей роковою обыденностью – докажет нашу правоту.

К несчастью, не многим непосредственно памятна бурная ночь с двадцать седьмого на двадцать восьмое сентября пару десятилетий назад, а тех, кому она все же памятна, можно воистину назвать счастливчиками. А между тем, никто из этих счастливчиков и думать не думал – еще накануне – к каким чудовищным последствиям приведет цепочка отчаянной лжи, отвратительной гордыни и недопустимо низкого уровня профессиональной подготовки ряда ответственных лиц.

Когда небольшое, но, как часто бывает, чванливое государство – из числа совсем недавно провозглашенных в Балтийском регионе – решило обзавестись собственным пассажирским флотом, оно не нашло ничего лучше, как приобрести старенький паром типа ро-ро [172]172
  172 Тип судна, имеющего «сплошную» (не разделенную переборками) грузовую палубу. Этот тип опасен тем, что при поступлении на палубы воды, вода образует огромную свободную поверхность, способствующую возникновению крена, потере остойчивости и перевороту судна. Для безопасной эксплуатации судов типа «ро-ро» требуется особенно тщательный уход за конструкцией аппарели и недопустимы никакие – даже «мельчайшие» – отклонения от заданных конструкторами параметров. Наиболее распространены суда типа «ро-ро» среди паромов с палубой для перевозки автомобилей.


[Закрыть], причем сделало это на паритетных началах с компанией, не имевшей ни достаточного опыта пассажирских перевозок, ни достаточного опыта эксплуатации такого рода судов. Забегая вперед, необходимо отметить, что оба партнера в новоявленном судоходном обществе были «хороши». Один – о котором непосредственно и речь – больше заботился составлением хвастливых реляций, другому еще предстояло лишиться права на единственную его пассажирскую концессию в Балтийском море вообще и мировом океане в частности. Один поставлял на борт теплохода и его ходовой мостик неподготовленные кадры, другой, имея о пассажирских судах самое смутное представление, договаривался с агентами.

С какими именно агентами и где мог договариваться партнер вконец обезумевших от чванства прибалтов?

Во-первых, он вел переговоры с сюрвейерами [173]173
  173 Агенты страховой компании, на основании отчетов которых об осмотре судна и/или груза, страховая компания принимает решение о выдаче страхового полиса, его сумме либо об отказе от страхования.


[Закрыть]. Будучи – в отличие от своего прибалтийского «товарища» – компанией все-таки старой и очень известной в мире морских перевозок (пусть и грузовых по преимуществу), этот партнер имел множество наработанных десятилетиями связей, а связи в страховании судов – иногда единственное, что эти суда позволяет застраховать. Как это ни печально, но жажда наживы или просто стремление сохранить хорошие отношения с клиентом нередко приводят к подлогам, последствия которых хотя и не всегда печальны, но могут быть и воистину трагичными. К сожалению, в полной мере это относилось и названному пассажирскому парому, имевшему чрезвычайно высокий риск аварии.

Во-вторых, переговоры велись с классификационными обществами, без сертификата которых страхование судна и – бывает и так – даже его легальная эксплуатация невозможны. У одной только прибалтийской стороны преступного партнерства не хватило бы влияния, чтобы уговорить инспекторов «регистра» закрыть глаза на ряд существенных недостатков, ненадлежащее обслуживание и неправильную эксплуатацию парома. Строго говоря, его и не хватило, ведь за считанные месяцы до рокового рейса одним из классификационных обществ, специалисты которого осмотрели паром, был выдан отказ в допуске к эксплуатации с приложением длинного перечня требуемых работ по устранению проблем. И если бы не вмешательство «надежного» иностранного партнера, паром вряд ли вышел бы в свой последний рейс.