Текст книги "Можайский — 1: начало (СИ)"

Автор книги: Павел Саксонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 34 страниц)

Налюбовавшись делом своих рук, Федор Фомич подхватил стаканчик щипцами и вынес его прочь: очевидно, в кухню, где и потушил разгоревшийся было «пожар». Вернувшись в гостиную, он вернул Можайскому часы, не преминув опять иронично усмехнуться:

– Да у вас не часы, Юрий Михайлович, а какая-то адская машинка! Но, вижу, вы расстроены? Неужели этим?

Можайский действительно выглядел расстроенным. Или, возможно, не столько расстроенным, сколько неприятно озадаченным.

– Признаюсь, я не ожидал, что получится. Это… как бы сказать?.. не укладывается в одну из моих теорий.

– Пустяки! – глаза Федора Фомича заблестели неожиданным удовольствием. – Если что-то не укладывается в теорию, это еще не означает, что теория неверна. Вполне ведь может быть и так, что неверной оказалась постановка опыта!

– А ведь и правда! – Можайский оживился. – Что же это я? Я ведь думал совсем не о часах: они всего лишь натолкнули меня на мысль. Проблема не в них, а в окне!

– В окне? – Федор Фомич немного опешил.

– Да, именно в окне. Точнее – в оконном стекле, конечно.

– А!

– Вот именно. – Можайский подошел к окну гостиной. – Скажите: может ли солнечный луч, переломившись через это – или нет: вообще через оконное стекло, – поджечь ту самую бочку? Загорелось бы масло в стаканчике?

Федор Фомич тоже подошел к окну и, встав рядом с Можайским, некоторое время рассматривал отражавшую их лица и фигуры поверхность. Лица и фигуры выглядели немножко странными, чуточку карикатурными. Еще немного, и можно было бы представить, что пристав и хозяин квартиры смотрятся в волшебное зеркало комнаты смеха.

– Вообще-то, – Федор Фомич провел пальцем по стеклу, – производство оконных стекол, несмотря на всю почтенную древность данного промысла, находится… гм… in statu exordi [16]16
  16 в зачаточном состоянии


[Закрыть]. Не сомневаюсь, что когда-нибудь, в будущем, и, возможно, учитывая бурное развитие технической мысли и технических средств в последние лет двадцать или около того, в будущем совсем уже недалеком мы научимся делать то, что современники сочтут само собой разумеющимся, а мы – поначалу, конечно – будем считать вершиной и чудом fenestra productae [17]17
  17 оконного производства


[Закрыть]. Но пока что – взгляните.

Федор Фомич, неожиданно обхватив Можайского за плечи, буквально развернул его так, чтобы его взгляд падал на стекло под определенным углом.

– Видите, какая неровная и неоднородная поверхность?

– Вы говорите об этих… волнах и словно бы вкраплениях каких-то пузырьков?

– Совершенно верно. Стекло кривое, с лакунами и неодинаковой толщины по всей своей площади.

– И что это значит?

– Всего лишь то, – в голосе Федора Фомича снова послышалась добродушная ирония, – что при определенных обстоятельствах такое стекло может явиться чем-то наподобие линзы, направив через которую солнечный луч, можно поджечь и вашу кислотную бочку.

– Ах, вот как…

Можайский опять расстроился, что вызвало уже не иронию даже, а откровенную насмешку Федора Фомича:

– Вижу, Юрий Михайлович, вы обескуражены?

– Пожалуй.

– Напрасно.

– Не очень, знаете ли, приятно отказываться от зародившейся было идеи!

– А вы и не отказывайтесь. Взгляните на ситуацию шире.

Можайский непонимающе посмотрел на усмехающегося старика и пожал плечами:

– Куда уж шире, если даже вы подтвердили возможность возгорания бочки с кислотой из-за преломившегося в оконном стекле солнечного луча!

– Вот что, – Федор Фомич увлек Можайского к креслам и, усадив, наставил на него указательный палец, став удивительно похожим на профессора, отчитывающего нерадивого студента. – Вот что, голубчик. Сидение на стуле участкового пристава явно сказалось на ваших умственных способностях. Причем, с прискорбием должен это отметить, сказалось далеко не в лучшую сторону. Налицо, очевидно, то, что коллеги-медики могли бы – справедливо, нет ли, не мне судить – назвать perturbatio mentis [18]18
  18 Умственное расстройство (буквально – психическое заболевание).


[Закрыть]. Но что лично я охарактеризовал бы депривацией.

– Федор Фомич… – Можайский покраснел. – Право слово…

– Даже не спорьте, Юрий Михайлович, даже не спорьте! Возможно, я подобрал неверный термин – да. Но поверьте, сделал я это исключительно из уважения к вам и смягчения ради страшной правды. Не скажешь ведь прямо в лицо симпатичному тебе человеку, что он – осел! По меньшей мере, это было бы невежливо.

– Федор Фомич! Да что, в конце концов, вы имеете в виду?

Во взгляде профессора появилось искреннее удивление, граничившее с недоумением.

– Помилуйте! Юрий Михайлович, дорогой, вот прямо сейчас – вы где находитесь?

– Сижу в кресле в вашей гостиной. Или вы о ходе моих мыслей? О том, где я нахожусь не физически, а, так сказать, ментально?

– Мыслей! – Федор Фомич фыркнул так, что его пышная борода на мгновение вздулась парусом. – Каких еще мыслей? Вы явно и грубо льстите себе! Сидите, как ни в чем не бывало, в моем кресле в моей гостиной, любуетесь моим персидским ковром… ну ладно, ладно: у меня нет персидского ковра, но ведь скатертью на столе вы любуетесь, правда? Белоснежной, замечу, скатертью!

И тут до Можайского, наконец, дошло. На мгновение он приоткрыл – от изумления очевидным – рот, а потом расхохотался.

– Господи, ну и дурак же я!

– Ну, слава Богу! – Федор Фомич улыбнулся. – Ох, и нелегкой была бы работа у наших пожарных: сплошная забота – в солнечный день полыхало б вокруг так, что тушить не хватало бы рук!

Можайский обвел удовлетворенным взглядом совсем не походившую на пепелище гостиную, приподнялся из кресла и сердечно потряс руку также приподнявшемуся Федору Фомичу.

– Исключительные обстоятельства – не общее правило. А скверное качество наших оконных стекол, способных при исключительных обстоятельствах выполнить функцию линзы, не дает никакого права противопоставить опыт теории. Если теория не подтверждается многократным и при самых различных условиях поставленным опытом, значит, как минимум, в этих конкретных условиях теория неприменима. И кстати: вы ведь не просто так заинтересовались этой… проблемой? Пожарное дело – не по вашей части, но элементарная логика подсказывает мне… Постойте-ка! – Федор Фомич провел рукой по своей бороде и покачал головой. – Бочка с кислотой? Самовозгорание? Уж не о пожаре ли на молжаниновской фабрике вы толкуете, Юрий Михайлович? А я, старый дурак, никак не пойму, да еще и вас ослом называю?

Можайский кивнул:

– Да, о нем. Раньше я как-то не задумывался, но кое-какие события, скажем так, заставили меня усомниться в справедливости выводов следствия. Теперь мне кажется странной не только логика этих выводов, но и настойчивость, с какой члены комиссии утверждали возможность возгорания из-за переломленного в оконном стекле солнечного луча. Если бы речь могла идти о нежелании портить статистику поджогов или о желании облегчить жизнь сыскной полиции, я бы даже предположил, что налицо – подлог причины и следствия. Но такое мне кажется совсем уж невероятным!

– Ну что же. – Федор Фомич из ироничного стал задумчивым. – Дело было нешуточным. Даже я, повидавший на своем веку немало серьезных пожаров в нашей благословенной столице, должен признать, что для последних лет пожар на молжаниновской фабрике – случай экстраординарный. Я даже больше скажу: произойди такое еще лет двадцать назад, и погорельцами неминуемо стали бы жители не то что всего околотка, но и всего участка. Да что там: половина части сгорела бы дотла! К всеобщему, однако, облегчению пожарное дело сильно шагнуло вперед. Ну и, конечно, честь и хвала нашим огнеборцам, как бы патетично это ни звучало, в целом, и нашему брант-майору в частности.

Федор Фомич, как бы давая Можайскому возможность ответить или прервать монолог собственной репликой, на мгновение замолчал, вопросительно глядя на пристава, но, не дождавшись ни ответа, ни реплики, продолжил:

– Несомненно, такое происшествие должно было расследоваться со всем тщанием: предполагать иное было бы абсурдно. И все же комиссия, как вы утверждаете, не только допустила ошибку в определении причины возгорания, но и с настойчивостью эту ошибку внедрила в обиход. Это, разумеется, и странно, и подозрительно. При этом, полагаю, к расследованию были привлечены специалисты не только в пожарном деле, но и в природоведении: иначе откуда бы вообще могла взяться идея линзованного окна? И вот тут, Юрий Михайлович, мы подходим к интересному вопросу, ответ на который мог бы дать определенные… как вы говорите? – зацепки?

И снова Можайский ограничился только кивком, позволяя профессору развить интересную мысль и не прерывая его собственными замечаниями.

– Значит, зацепки. Кто эти физики, и кем они были рекомендованы? Вот даже два, а не один, вопроса, на которые, прежде всего, и следует поискать ответы. Вам что-нибудь известно на данный счет?

Можайский задумчиво, но с явным выражением сомнения покачал головой:

– Нет. Пожалуй, что нет.

– Так «нет» или «пожалуй»?

– Я стараюсь припомнить отчет – его я, разумеется, читал, причем дважды; в двух, можно сказать, редакциях: как сводный по части и как сводный по градоначальству. Но ни в той, ни в другой редакциях никак не выделялись ни эксперты, задействованные в следствии, ни их рекомендации. Отчет подписан, в первом случае, членами комиссии, а во втором – его превосходительством, – Можайский неопределенно кивнул куда-то вбок и вверх, но было ясно, что Федор Фомич его прекрасно понял [19]19
  19 Можайский имеет в виду Н. В. Клейгельса – градоначальника и главу полиции Петербурга в 1895–1903 годах.


[Закрыть]. – Я не уверен даже в том, упоминались ли вообще их имена. Хотя вот с этим я могу и ошибаться: все-таки у меня не было причин заострять на них внимание, и я вполне мог пропустить их мимо глаз.

– Да, такое возможно: мы часто видим лишь то, что нас интересует непосредственно, не замечая вещи, до нас, как мы считаем, не касающиеся. – Федор Фомич внезапно устало ссутулился, словно завод ироничной и задорной энергии в нем на сегодня подошел к концу. Теперь перед Можайским сидел человек, которому легко можно было дать все его семьдесят восемь лет. – Но, как бы там ни было, данный конкретный пробел, я думаю, вполне восполним. И если вы, Юрий Михайлович, за множеством других, несомненно не менее интересных, дел не охладеете к этой загадке, вы сможете найти ответы на поставленные вопросы.

Можайский встал, поблагодарил Федора Фомича за гостеприимство, труд и размышления и, провожаемый извиняющейся полуулыбкой, самостоятельно вышел из гостиной в прихожую, а там, облачившись в шинель, и в парадную. Дверь за ним закрыла недовольная спросонья домработница.

9

За время, проведенное Можайским в квартире знаменитого ученого, чье имя с благоговением произносили поколения выпускников Императорского Университета, погода резко изменилась. Не сказать, что похолодало – даже, возможно, парадоксальным образом стало чуточку теплей, – но с опустившегося до самых крыш неба повалил густой, мокрый, тяжелый снег.

Ложась на панели и мостовую, снег не таял, но редкие следы на нем – прохожих в этот час, почитайте, уже и не было – казались расплывчатыми, талыми, прихваченными прохладой, как гладь реки или озера – тонким осенним льдом. Дворник, по-прежнему честно отбывавший положенные часы дежурства и снова, увидев его, отдавший Можайскому честь, с беспокойством поглядывал на водосточную трубу: вверху, под крышей, звучно журчало, но из жерла внизу едва-едва капало.

– Замерзла, вашесъясть! Эх, лопнет! Как пить дать – лопнет!

– Так не морозно ведь: с чего бы ей замерзнуть? Забилась, может?

– Да нет, замерзла, что же еще! – Дворник, приподняв черенок лопаты, осторожно, почти беззвучно постучал им по трубе. Что-то звякнуло; из жерла высыпалось немного льда. – Самое в такой погоде неприятное и есть: с нагретой крыши льется, а жестянка – ледяная. Работает как ох… ладительный агент. Вода течет по стенкам: что-то и вытекает, но остальное намерзает внутри. И так – всё больше и больше, пока совсем не перекроет сток. А там уж – только рваться!

Дворник, придерживая рукой шапку, запрокинул голову, глядя на верхнюю часть трубы (Можайский невольно проделал то же самое), а потом с явным удовольствием повторил звучное определение процесса:

– Да: только рваться!

Подивившись тому, что дому, приютившему знаменитого физика, повезло и на физика-дворника, Можайский пошел по линии к совсем уже близкому проспекту. Но если раньше проспект и с более далекого расстояния выделялся светлым пятном, то теперь, находясь почти под боком, он скрылся в снежной пелене.

Валило сильно, густо, немилосердно. Валило так, словно март, не миновав и первую свою декаду, решил сполна отыграться за малоснежные февраль и январь. И если в феврале мело всего лишь день, а в январе случилось четыре снегопада за весь месяц, то в марте их уже было два, и вот – начался третий.

Можайский накинул капюшон, но это не помогло: снег налипал на ресницы, заставляя щуриться и моргать; почти ощутимо давил на плечи и спину; вяз, с неприятным чавканьем, под ногами. Линия прямо на глазах превращалась в непрохожее поле, суля и дворникам немалую предутреннюю работу, и неурочным жителям – серьезные затруднения. Только одно не могло не радовать: заметно посветлело, хотя беспомощные и при нормальной погоде фонари совсем уж потерялись из виду.

Проспект, едва Можайский вышел с линии на угол, встретил пристава настоящим буйством: снег здесь не сыпал с неба, а летел косо, с силой, особенно зло. Ветер гремел чем-то металлическим. Дым из труб, сбиваясь по фасадам почти до самой земли, смешивался со снегом и пах отсыревшим углем.

Городовой, скрючившись, забился в какую-то щель у Андреевского рынка: Можайский и заметил-то его, только перейдя через проспект. А сам городовой, опознав в согбенной фигуре полицейского офицера своего сиятельного шефа, даже не потрудился выйти обратно на пост, ограничившись тем, что немного выпрямился и козырнул. Можайский, тоже согнувшийся едва не пополам, только махнул в ответ рукой, на мгновение оторвав ее от капюшона.

Не заходя к себе, хотя до квартиры и оставалось всего ничего, Можайский нырнул во двор – тоже уже заметенный, да еще и настолько, что разбитая в самом его центре и огороженная, радовавшая с весны по осень красивым цветением клумба совершенно потеряла свои очертания – и, решительно преодолев последние метры, буквально ввалился в помещение участка.

Здесь его встретил дежурный, поспешивший помочь с шинелью, но, как видно, ничуть не удивившийся столь позднему появлению пристава: офицер поохал на предмет внезапно разыгравшейся непогоды, осведомился насчет чая, немного повеселел, услышав предложение присоединиться – прихватив заодно из конторки что-нибудь и покрепче чая, буде таковое сыщется, – и, нырнув куда-то в сторону от барьера, увлеченно зазвенел стеклом.

Можайский же тем временем прошел к себе в кабинет, включил освещение – электрическое, почти по последнему слову техники, как это ни странно выглядело во «владениях» самого разнузданного из газовых обществ столицы – и, достав из шкафа несколько брошюр в довольно неприглядных обложках, уселся за стол и начал пролистывать первую из них.

– Интересуетесь чем-то конкретным, Юрий Михайлович?

– Да вот, – Можайский, давая вошедшему в кабинет офицеру возможность поставить поднос с дымившимися стаканами, рюмками и бутылкой, отодвинул на край стола стоявшие на всякий случай канделябр со свечками и керосиновую лампу, – пожар на молжаниновской фабрике. Заинтересовали меня кое-какие детали.

Офицер уселся на стул и, наполнив рюмки и отставив их и бутылку, легонько постучал подушечками пальцев по столешнице: получилась приглушенная и от этого еще более тревожная барабанная дробь.

– А знаете, что об этом говорили по свежим следам?

Можайский с интересом посмотрел на открытое и вдруг омрачившееся лицо офицера:

– Нет. И что же?

– Купили комиссию.

– Вы тоже так думаете?

Слова Можайского прозвучали весьма двусмысленно: невозможно было понять, соглашался ли он с тем, о чем думал и сам, или просто интересовался личным мнением своего подчиненного. Но офицер на двусмысленность не обратил никакого внимания и ответил просто:

– Нет.

– Но, тем не менее, дело не кажется вам чистым?

– Оно и есть нечистое, Юрий Михайлович, вот только комиссия тут ни при чем. – Офицер завладел одной из брошюр, быстро ее пролистал и, раскрыв на явно уже давно ему знакомом месте, протянул Можайскому. – Посмотрите.

Можайский прочитал:

«Засим мы полагаем выразить особую благодарность руководству страхового от огня Общества Неопалимая Пальмира и лично управляющему конторой в Санкт-Петербурге почетному гражданину Былинкину Игнатию Игнатьевичу: приняв на себя организацию и расходы в многочисленных и сложных экспертных работах, названное Общество проявило истинную гражданскую солидарность с жителями столицы в постигшем их тяжком бедствии. При щедром, простершемся до тридцати восьми тысяч рублей серебром, участии Общества стало возможным привлечь таких выдающихся и с европейскою славой экспертов, как действительный статский советник профессор Иван Иванович де-Масурет – предполагаемый преемник в будущем году выходящего в отставку заведующего кафедрой физики в _ском Университете действительного статского советника Завалишина Сергея Андреевича…»

– Минутку!

Можайский вылил водку из рюмки в стакан с чаем – по кабинету мгновенно поплыл характерный запах испаряющегося спирта, – сделал глоток, вскочил из-за стола и, подойдя к шкафу с книгами, схватил с полки довольно толстый справочник, оказавшийся еще одним отчетом.

– Где-то я уже слышал нечто подобное! Ну-ка…

Пробежавшись по оглавлению и открыв справочник на нужной странице, он медленно вернулся за стол и прочитал уже из этого издания:

«Ведомость о денежных наградах, полученных чинами петербургской пожарной команды за успешное тушение пожаров. За энергические действия и отличную работу на пожарах в истекшем году доставлены были в награду деньги: 1) Санкт-Петербургским отделением страхового от огня Обществом Неопалимая Пальмира 450 рублей, из каковых с вручением лично двухсот пятидесяти рублей служителю первого разряда Василию Бочарову – двести рублей, и служителю второго разряда Евграфу Саввичу – пятьдесят рублей…»

– Ну, тут дело другое: вознаграждения от страховых обществ чинам пожарной команды…

– Нет, нет: я о другом! – Можайский бросил взгляд на шкаф. – Сколько у нас вообще таких отчетов?

– Десятка полтора, я думаю, наберется.

– Давайте их все.

Офицер вышел из кабинета. Не было его несколько минут, после чего он вернулся с охапкой разного объема книг – «архивных» сводных справочников по части и градоначальству за разные годы. Среди них были и «до Клейгельса» и «при Николае Васильевиче», но не это, в первую очередь, интересовало Можайского. Открывая отчеты один за другим, без всякой хронологической последовательности – как под руку попадались, он, вооружившись карандашом, отчеркивал нужные места и тут же их зачитывал.

В одиннадцати отчетах из шестнадцати упоминалась Неопалимая Пальмира и ее необычно щедрые – на фоне других жертвователей – денежные подарки чинам пожарной команды либо иное участие в преодолениях последствий пожаров.

Диссонанс был впечатляющим. Так, для примера, если за тушение пожаров на Фарфоровом и Стеклянном заводах их управляющим было внесено 50 рублей; за тушение пожара на Сампсониевской бумагопрядильной и ткацкой мануфактуре – 100 рублей; за тушение рыбных лавок на Горсткиной улице – 50 рублей; за тушение бань Воронина – 100 рублей; за тушение завода Вестингаузена – 100 рублей; 68 рублей – за дворец Великой Княгини Александры Иосифовны; 190 рублей – петербургским отделением Общества электрического освещения; наконец, нередким участником сводок – крупнейшим страховым Обществом «Россия» – регулярно вносились суммы в 50 и около того рублей, а самым щедрым за многие годы был взнос торгового дома братьев Шапшал – 250 рублей, то жертвы Неопалимой Пальмиры только начинались с сотен рублей, иной раз составляя тысячи, а в нескольких случаях, как и в случае с молжаниновской фабрикой, даже десятки тысяч рублей. При этом в ряде отчетов название «Неопалимая Пальмира» прямо увязывалось с именем служителя первого разряда Василием Бочаровым, а также с «европейской известности» именами экспертов, почему-то отнюдь не находившимися на слуху у «не европейцев».

– Давайте-ка подсчитаем. – Можайский разложил на столе несколько печатных таблиц, а дежурный офицер приготовился делать выписки. – За десять последних лет «Россия» выплатила только от огня страховок… четыре миллиона триста сорок две тысячи восемьсот сорок один рубль, что составляет к ее текущему капиталу в сорок пять миллионов рублей чуть менее десяти процентов, но при этом сам капитал от общей суммы страхования не превышает двадцати процентов… Записали?

Офицер кивнул.

– «Неопалимая Пальмира» за те же десять лет выплатила возмещений на сумму… так-так… шестьсот одиннадцать тысяч триста семьдесят четыре рубля, что составляет к ее текущему капиталу в двенадцать миллионов рублей пять с небольшим процентов, а эти самые двенадцать миллионов едва покрывают восемь процентов от общей суммы застрахованного.

– Так мало?

– Ну, почему же мало? – Можайский усмехнулся. – Даже с избытком: восемь процентов против пяти. Давайте, однако, добавим в расходы общества ее щедрые пожертвования, не идущие ни в какое сравнение с суммами от той же «России». Что мы имеем? Ага: сто девятнадцать с лишком тысяч. Округлим до ста двадцати: думаю, никто нас за это не осудит. Что получилось?

Офицер быстро сделал перерасчет:

– Шесть и одна десятая процента, если тоже округлить в большую сторону.

– Да они запасливы!

– Вы хотите сказать…

Можайский плеснул в стакан с уже остывающим чаем еще водки и сделал несколько больших глотков. Офицер последовал его примеру, не решившись «отбиться от строя» и пить из рюмки.

– Как по-вашему, на какую сумму могла быть застрахована молжаниновская фабрика и… у кого?

– Я не знаток, но… полагаю, на значительную?

– А вот для сравнения и раздумий. – Можайский вынул из-под таблиц один из отчетов. – В 1893-м году Путиловский механический завод горел добрых восемь раз, но каждый раз это были возгорания сравнительно незначительные: то склад соломы в литейной мастерской, то строительная будка, то крыша сарая, то – не смейтесь – склад мётел и рябиновых палок…

Офицер невольно улыбнулся.

– … то, – шутливо погрозив, продолжил Можайский, – обрубочная мастерская. А все-таки совокупный ущерб простерся до – ни много, ни мало – двухсот тысяч рублей серебром! И вся эта сумма была покрыта страховым обществом.

– Да уж! Если солома и мётлы были оценены в двести тысяч, то сколько же просят за целую фабрику?

– Вот именно. А если предположить, что случай не страховой? Если вина в пожаре – целиком и полностью на владельце? Как это было с Молжаниновым? Велика ли плата за это каких-то тридцати пяти – или сколько там? – Можайский порылся в бумагах, – тридцати восьми тысяч рублей?

– Пустяк. Возможно, те же несколько процентов.

– Да.

Можайский и дежурный, не сговариваясь, взяли стаканы и отпили чайно-водочной смеси.

– Но куда более интересно во всем этом совершенно другое. – Можайский помрачнел, и офицер, сразу понявший, о чем будет речь, – тоже. – Первое. С чего бы страховому обществу быть слишком уж щедрым с чинами пожарной команды? Даже принимая во внимание всю самоотверженность наших служителей, и даже считая, что и такое вознаграждение – лишь малая толика от общих сумм и вряд ли является вполне компенсирующим вознаграждением за нередко отчаянный риск, вряд ли имеется какой-то особенный смысл платить больше, чем платят другие. Чем та же «Россия», например, спокойно довольствующаяся полусотенными взносами «на всех». Что может побудить какую-нибудь неопалимую пальмиру выплачивать сотни рублей – суммы, многократно превышающие общепринятые?

Где-то у окна послышался хрипящий свист, оконное стекло зазвенело; сверху, у крыши, протяжно загрохотало чем-то металлическим, лампы замигали. Можайский и дежурный на несколько секунд прислушались, оценивая буйную силу ударившего в здание участка шквала: непогода совсем рассвирепела.

– Второе. – Можайский непроизвольно прикрыл таблицы и раскрытые справочники рукой, словно боясь, что ветер ворвется в кабинет и разметает их со стола в полном беспорядке. – Можно ли считать случайным совпадением настолько частые и регулярные упоминания одного и того же служителя пожарной команды в качестве персонального объекта дарений, да еще и осуществляемых одним и тем же страховым от огня обществом?

– Если не ошибаюсь, Бочаров погиб?

– Да. И вот тут мы подходим к третьему обстоятельству: как получилось, что с наследством и наследниками Бочарова приключилась та же история, что и в других случаях?

– Простите? – Незнакомый с проведенными Сушкиным изысканиями, дежурный офицер с недоумением посмотрел на Можайского. – Какая история?

Немного поколебавшись – будто решая, стоит или нет втягивать в дело человека, обязанности которого лежали совсем уж в стороне от розысков такого рода в частности и следственной работы вообще, – Можайский решился и рассказал ему всё, что и сам знал, и узнал от репортера. Внимательно слушавший офицер казался потрясенным, но, насколько бы противоречиво это ни было, не слишком удивленным. И это – тоже как ни странно – окончательно убедило Можайского в правильности сделанного выбора, не говоря уже о том, что, по-видимому, сама Фортуна определила на дежурство именно этого – смышленого, совестливого и рассудительного одновременно – офицера.

– Картинка очень хаотичная. Но вот что мы… – Можайский для приличия запнулся и поправился, – если, разумеется, вы не прочь принять под мои ответственность и риск участие в этом… хм… неуставном расследовании…

– И вы еще спрашиваете!

– Очень хорошо. – В глазах Можайского с их извечной, но мертвой улыбкой промелькнула какая-то тень, словно они, глаза эти, попытались улыбнуться по-настоящему. – Вот что мы можем сделать. Завтра…

Можайский посмотрел на часы и поправился:

– Сегодня утром, сменившись с дежурства, зайдите к Сушкину… – Вырвав из памятной книжки листок и написав на нем адрес и рекомендацию, Можайский протянул его офицеру. – Возьмите у него полный список фамилий с росписью по обстоятельствам, а потом постарайтесь его исправить и упорядочить. У Сушкина либо всё, либо многое ошибочно, но вы сравнительно легко установите более близкие к реальности аспекты происшествий – по материалам из полицейского архива.

Можайский вырвал из памятной книжки еще один листок и превратил его в записку к управляющему архивом, также отдав ее офицеру.

– Вадима Арнольдовича я наряжу на… как бы это сказать? – Можайский не без удовольствия усмехнулся. – Предвижу, это ему не очень понравится, ну да ничего! В общем, отправлю-ка я его в Неопалимую Пальмиру. Пусть посмотрит реестр страховых случаев, произошедших за последние несколько лет, а также – реестр отказов в признании страховыми случаями тех или иных происшествий. Но…

Можайский замолчал. Его голова склонилась к плечу. Несомненно, что-то его смутило, и он не знал, как лучше поступить.

– Интересно: каков объем этих реестровых записей? Если отправить с Вадимом Арнольдовичем писца, сможет ли он достаточно быстро снять копии?

Офицер с сомнением посмотрел на гору лежавших на столе брошюр, справочников, отчетов, таблиц и, словно прикинув, что нечто подобное могут представлять собой и реестры страхового общества, покачал головой:

– Боюсь, одним писцом не обойтись. Как бы не пришлось делать выемку.

Можайский решительно отверг такую возможность:

– Нет. Пойти на выемку мы никак не можем. С нашей стороны это было бы нарушением закона о наружной полиции, а пригласить поучаствовать кого-нибудь из сыскной я пока не могу. Это означало бы начало официальному расследованию, что тоже никак не является нашей прерогативой. Тут всё во власти Чулицкого, но и у него со свободой действий не так-то и просто. Не думаю, что он согласится открыть следствие на основании лишь того, чем мы в настоящее время располагаем. То бишь – домыслов.

– А наш участковый следователь?

– Боюсь, и у него руки связаны. На данный момент нет ничего, что можно было бы преподнести хотя бы как подозрение в совершении преступления. В сущности, мы сами еще не очень хорошо представляем, что именно ищем, и чем вообще наши поиски обернутся. Мы… прощупываем пока что. Бредем, так сказать, в потемках и неуверенности.

– Но что же делать?

И вот тут Можайского осенило на то, что впоследствии стало распространенной практикой:

– Черт побери, но ведь это очевидно!

Офицер и впрямь оказался смышленым. Проследив за взглядом Можайского, метнувшимся от иллюстрированного справочника к висевшему на стене кабинета портрету императора Николая Второго, он хлопнул себя по лбу и тоже воскликнул:

– Однако!

– Точно. Нам еще потребуется фотограф. Оплатить расходы, конечно, придется из собственного кармана, но это я как-нибудь переживу! – Можайский непроизвольно похлопал себя по карману, в котором, вероятно, лежал бумажник. – Значит, решено. Вы – к Сушкину и, далее, в архив. Вадим Арнольдович – в компании с фотографом – в Неопалимую Пальмиру. А я… Встречусь я и побеседую с Молжаниновым: что-то мне подсказывает, что помощь этого миллионера лишней не будет.

Можайский и офицер, вот так – причудой судьбы – вошедший в расследование того, что уже через пару недель прогремело на всю Россию как «Дело Ушедших», допили остатки смешанного с водкой чая; переглянувшись, наполнили еще по рюмочке и, чокнувшись, выпили.

***

В принципе, подобные детали не имеют сколько-нибудь веского значения для нашей повести. Но так как с сухим изложением фактов каждый желающий может легко ознакомиться, обратившись к полицейскому архиву, а наша задача – изложение всего хода событий, а не перечень основных, не только не будет большой бедой вводить читателя в подобные сценки, но, вероятно, имеется в этом и самый прямой смысл: вряд ли возможно ощущение сопричастности при чтении простого полицейского отчета!