Текст книги "Можайский — 1: начало (СИ)"

Автор книги: Павел Саксонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 34 страниц)

Пожалуй, тут будет ни к чему приводить эту беседу, вращавшуюся преимущественно вокруг изобретений Григория Александровича и уже потому более лестную для него, чем полезную для нас – автора и читателя. Ограничимся поэтому лишь тем замечанием, что беседа длилась недолго, а по ее завершении, демонстрируя невероятную силу, Иван Казимирович на одного себя взвалил чуть ли не все оборудование и внес его сначала в дом, а затем и по лестнице на этаж. Оставшуюся – и наиболее легкую часть – разделили между собой извозчик, Григорий Александрович и Гесс.

Поднимаясь по лестнице с каким-то баулом в руке, Вадим Арнольдович все же мельком поинтересовался у шедшего чуть позади – на ступеньку ниже – Саевича:

– Ты не забыл, зачем мы здесь?

Григорий Александрович, в глазах которого появились озорные искорки, мотнул своими стянутыми в конский хвост волосами, перебросил из руки в руку чемоданчик и, вздыбив бороду чуть ли не инстинктивным, паразитическим, если можно так выразиться, жестом, ответил без колебания:

– Нет, конечно.

– А мне показалось, что Кальберг тебя очаровал.

– Он и есть человек очаровательный.

– Давно знакомы?

– Прилично.

– Ты никогда мне о нем не рассказывал.

– Да ну, – Григорий Александрович на мгновение остановился, так что Гессу, чтобы тому не пришлось повышать голос, тоже пришлось остановиться, – пустое. Знакомство приятное, но бесполезное. Хотя, должен признаться, барон в свое время очень меня удивил и порадовал своим интересом к моим работам. Это – такая редкость встретить человека, не считающего тебя сумасшедшим!

Гесс кивнул и продолжил, впрочем, теперь недолгое, восхождение.

На площадке, возле снова открытой невероятной двери в контору, Иван Казимирович уже поджидал полицейского, фотографа и немного отставшего от них кучера экипажа, тащившего что-то более объемное, нежели баул Ивана Арнольдовича или чемоданчик Григория Александровича. Барон уже внес в одно из помещений конторы те принадлежности, которые подхватил он сам, и теперь, стоя возле двери, разглядывал поднимавшихся по лестнице «гостей» немного насмешливым взглядом. Но если бы света было побольше – площадка освещалась всего лишь довольно тусклым и довольно странно смотревшимся в доме на захваченном электричеством Невском проспекте газовым рожком, – то внимательный наблюдатель, несомненно, под этой насмешливостью обнаружил бы и тревогу.

Наблюдателю, вероятно, показалось бы, что Иван Казимирович, бесповоротно поняв, что всё не только идет не так, как надо, но и далее будет идти точно так же, окончательно отдался во власть тревожных и мрачных мыслей, впервые охвативших его еще во время телефонного разговора с Можайским. Но света для таких наблюдений было недостаточно. То ли калильная сетка выработала свой ресурс, то ли газ подавался в недостаточном количестве, но рожок явно не выдавал свойственные этой модели пятьдесят спермацетовых свечей. Дневного же света, которому в светлое время суток полагалось вливаться через пробитое в фасаде лестничное окно, ждать еще было долго. Да и окно это не производило впечатление ни достаточно большого, ни достаточно чистого, чтобы и ясным днем вдоволь пропускать солнечный свет. Поэтому, вероятно, сумрак на данной конкретной лестничной площадке царил давно и – с тех пор – всегда, меняясь разве что оттенками тонов и степенью прозрачности.

По контрасту с площадкой наличие электрического – и вполне при этом удовлетворительного – освещения непосредственно в помещениях конторы выглядело богато, даже роскошно. Вот только лампы, светильники, люстры, в явно чрезмерных количествах расставленные и развешенные на полах, на стенах и потолках, заливали контору светом уж очень резким и не очень приятным. В этом искусственно завышенном, если можно так выразиться, освещении предметы выглядели странно отчетливыми: странно потому, что грани их казались выпуклыми, объемными, словно устремляющимися навстречу глазу. А вот лица людей наоборот – смазывались пятнами тени и вообще искажались. Конечно, на первый взгляд, всё это вовсе не выглядело так безнадежно и ужасно, как может показаться по описанию, но, тем не менее, в некоторых ракурсах глаза оказывались проваленными в глазницы, уши рдели и отбрасывали тени на половину щек, лбы выпирали, зубы, если губы раздвигались в улыбке, либо сверкали, как фарфоровые, либо темнели больше, чем они были испорчены на самом деле.

Не очень-то при первом своем «вхождении» в контору обративший на это обстоятельство внимание Гесс на этот раз был поражен. Кому и зачем могла прийти в голову мысль об устроении такого странного освещения? Что же до Григория Александровича, то он оглядывался с определенным неудовольствием на лице, хотя, как это ни парадоксально, удивления на его лице и не было. Складывалось даже впечатление, что он ожидал чего-то подобного, и хотя ничто подобное доставить ему удовольствие не могло, но и удивить уже – тоже.

– Трудненько же нам придется!

Гесс, оглядывавший большую, но практически лишенную мебели комнату (на этот раз барон провел его, а с ним и Григория Александровича не в красиво и богато обставленный кабинет, а в другое помещение), повернулся к Саевичу и, уже догадываясь, каким будет ответ, спросил:

– Проблемы?

Григорий Александрович, сбросив прямо на пол свое поношенное пальто и стоя над каким-то прибором, ответил утвердительно:

– И еще какие. Впрочем, чего-то подобного я и ожидал. Еще когда мы подъехали, мне показалось странным освещение во втором этаже: даже через плотно задернутые шторы. В сущности, в первую голову странным и было то, что даже через плотно задернутые шторы пробивалось столько света! Иван Казимирович, – отвернувшись от Гесса, Саевич обратился к стоявшему на пороге комнаты барону, – кто же это вас надоумил сделать такое освещение?

Кальберг, переступив через порог, но в саму комнату все же не входя, а встав в позу поддерживающей дверной косяк кариатиды – во всяком случае, чем-то он, оперевшийся могучим плечом о косяк, напоминал почтенных архитектурных титанов, – ответил просто, хотя и немного сбивчиво:

– Никто. Точнее, не знаю. Когда мы сняли эту контору, тут всё уже было именно так. Вы же видите, господа, мы сюда и перебрались-то совсем недавно, – Иван Казимирович свободной от косяка рукой обвел помещение, – даже обставиться еще не успели. Кто и зачем сотворил такое… гм… чудачество, лично мне неведомо. Наверное, если это и впрямь вам интересно, лучше будет уточнить у владельца здания или у прежних арендаторов конторы.

Гесс прищурился: слова Ивана Казимировича были явной и, к тому же, наспех слепленной ложью – согласно городским справочникам, «Неопалимая Пальмира» помещалась в этом доме и именно в этих комнатах уже не первый год. По крайней мере, как помнил Гесс, накануне справочники полиставший, последние два года – совершенно точно. Уж за такое-то время можно было и «обставиться», и электрическое освещение привести в порядок.

– Боюсь, – Григорий Александрович, оторвавшийся от своих приборов, был мрачен, – нам придется подождать. При таком свете я не могу дать гарантию, что переснятые документы будут читаемыми.

– Чего подождать? – Гесс, только что поймавший барона на откровенном вранье, тоже был мрачен. – Ты точно не можешь снимать и так?

Григорий Александрович подошел к одному из висевших на стене светильников и, безуспешно попытавшись добраться до лампы, отрицательно покачал головой, отчего конский хвост его волос, как и прежде в таких случаях, пришел в движение:

– Попробовать я, конечно, могу, а вот дать гарантию – нет. Впрочем, есть у меня одна мыслишка… – Григорий Александрович еще больше нахмурился, но на этот раз скорее не мрачно, а задумчиво. – И все же, будет, полагаю, лучше дождаться дневного света. Должно же рассвести и в нашей северной столице!

Барон, оторвавшись от косяка, вошел, наконец, в комнату.

– Хм… Ожидание может оказаться напрасным.

– Как так?

– Почему?

Саевич и Гесс, практически одновременно задавшие эти вопросы, удивленно воззрились на барона. Тот подошел к плотно занавешенному окну и указал на еще одну странную особенность конторы, до сих пор ничье внимание не привлекшей:

– Эти шторы невозможно открыть. Единственные открывающиеся шторы – в моем кабинете, почему, собственно, я и выбрал для него именно то, много меньшее и не такое, в целом, удобное помещение. Но в нем, увы, просто-напросто нет места для всего… этого. – Барон показал на аппаратуру Саевича, количество которой и впрямь превышало все мыслимые пределы.

Гесс тоже подошел к окну и, подергав плотные, толстые и тяжелые шторы, убедился в том, что на этот раз Иван Казимирович сказал чистую правду: окно было занавешено намертво. Освободить его можно было только одним способом – оборвав свисавшие с карниза шторы, причем, возможно, сделать это пришлось бы, с мясом вывернув из стен крепления, удерживавшие и сам карниз.

– Никогда не видел ничего подобного!

– Я тоже. – Толстые губы барона раскрылись в непроизвольной улыбке, а его взгляд явно повеселел. – Признаюсь, эта конструкция, когда я увидел ее впервые, озадачила меня не меньше, чем вас сейчас.

Вадим Арнольдович подметил и невольную улыбку, и повеселевший взгляд барона и сделал вывод, что он снова лжет.

– Но, может быть, удастся погасить часть ламп?

– Увы, но и это невозможно! – Барон развел руками. – Я уже все проверил. Сеть проложена так, что все лампы включаются одновременно, а сами светильники сделаны неразборными. Особенная конструкция: лампы намертво помещены в абажуры.

– Но как же быть, если они перегорают?

– Понятия не имею. До сих пор не перегорали.

– Ах, вот как…

Гесс подошел к тому же светильнику, к которому прежде подходил и Григорий Александрович и снова убедился в правоте барона: конструкция была даже не просто оригинальной, а совершенно немыслимой. Чтобы отключить – отдельно от остальных – этот светильник, его пришлось бы разбить!

– Но разбить, разумеется, вы не позволите, как не позволите и ободрать карниз?

– Боюсь, что нет. Мне не нужны проблемы с домовладельцем. – В устах Ивана Казимировича, человека, можно сказать, знаменитого и знаменитого при этом отнюдь не поведением пай-мальчика, отсылка к возможному неудовольствию владельца здания прозвучала чуть ли не откровенной насмешкой. – Если вы точно хотите что-то разбить или сломать, обратитесь, пожалуйста, к владельцу напрямую.

Гесс снова прищурился: сделанное ему предложение уж точно не было искренним, так как барон прекрасно понимал, что и без всего прочего, он, Гесс, находится в положении сложном и даже двусмысленном. Действовал-то он, в конце концов, неофициально! Для того же, чтобы выйти на даже еще неизвестного владельца дома – а в справочнике владельцем значилось какое-то общество с ничего Вадиму Арнольдовичу не говорившим названием, – потребовались бы не только время, но и менее шаткая, чем ныне, позиция. Одно ведь дело – просто явиться к незнакомому тебе человеку с просьбой дать просмотреть и сфотографировать какие-то документы, и совсем другое – с требованием позволить изуродовать стены, сломать карниз и переколотить светильники и люстры!

Нет, предложенный не от сердца Иваном Казимировичем выход никуда не годился. Поэтому Гесс с надеждой снова обратился к Григорию Александровичу:

– Говоришь, у тебя есть идея?

Григорий Александрович – в отличие от барона – улыбнулся не только искренне, но и без скрытой издевки:

– Да. Вообще-то мне уже приходило в голову, что когда-нибудь условия для съемки могут оказаться не просто неподходящими, но и непоправимыми. Такими, что поделать будет ничего нельзя. То есть – вообще. И осознание этого, признаюсь, бросило мне вызов. Говоря проще и короче, я тут кое-что изобрел…

Барон, внимательно вслушивавшийся в слова Саевича, опять помрачнел.

– Вы полагаете, Григорий Александрович, что все-таки сумеете осуществить фотосъемку? Не лучше ли, – теперь барон обратился к Гессу, – пригласить писцов и снять рукописные копии с реестров?

Гесс вздохнул:

– Нет времени. Ведь ваши реестры, надо полагать, достаточно объемны?

Барон пожал плечами:

– Мы – крупное страховое общество. Сообразен с этим и объем документации. Но…

Гесс, понимая, что барон попросту тянет время и зачем-то добивается многодневной отсрочки от пристального исследования реестров, опять вздохнул и вежливо отклонил возражения Ивана Казимировича:

– Прошу прощения, господин барон, но данные мне Юрием Михайловичем указанием совершенно четки. Я не могу потратить несколько – еще даже неизвестно сколько – дней на снятие рукописных копий. Поэтому мы все же приступим. Будьте добры, принесите реестры за последние пару лет, пока Григорий Александрович налаживает аппаратуру.

И, обратившись к Саевичу:

– Так что у тебя за идея?

Барон вышел из комнаты, а когда вернулся, неся в руках целую стопку объемных гроссбухов, обнаружил, что в комнате произошли перемены.

Прежде всего, единственный находившийся в комнате диванчик был отодвинут от стены, а между его спинкой и самой стеной оказалась сооруженной странная конструкция: несколько вставленных друг в друга – наподобие тростей сборных пляжных зонтов – металлических штырей, упираясь одними своими концами в спинку дивана, а другими – в стену, образовали некое подобие крыши. На эту крышу было накинуто невесть откуда взявшееся покрывало: вероятно, оно появилось из чемоданчика или баула Саевича, так больше ему взяться было неоткуда – диванчик покрывала не имел. Все это вместе живо напоминало один из тех «шалашей», которые так любят строить дети. Причем сходство это подчеркивалось расцветкой и рисунками на покрывале: было оно довольно пестрым, с попугаями и мартышками, веселившимися в тропических зарослях.

Барон изумился:

– Что это?

Григорий Александрович, неверно истолковав вопрос – он решил, что вопрос относился к странному покрывалу, – немного смутился:

– Ничего более подходящего я найти не смог, а купить что-либо схожее по плотности и светопроницаемости мне было не по средствам. Кажется, когда-то это служило скатертью для столика в детской. Но точно сказать не могу. Я обнаружил покрывало – или скатерть, называйте, как угодно – на… гм… в общем, в мусоре у дома княгини Васильчиковой. Очень удачная находка.

Толстые губы Ивана Казимировича раскрылись, лишенные ресниц веки захлопали. И вдруг – на этот раз по-настоящему весело, задорно, так, что от смеха не смогли удержаться ни Гесс, ни Саевич – он захохотал.

Все трое смеялись, время от времени утирая слезы, хватаясь за бока и чуть ли не складываясь пополам. Мрачная, тягостная атмосфера, еще вот только что царившая в комнате, рассеялась, сменившись легкой и непринужденной.

– Ну, Григорий Александрович, ну, человек!

Барон, отсмеявшись и в последний раз утерев выступившие из глаз слезы, совершенно изменился внешне. Точнее, конечно, его диковинная внешность сама по себе не изменилась ничуть, но стала она какой-то светлой, бестревожной. Казалось, Иван Казимирович внезапно махнул на все озадачивавшие его заботы рукой и превратился в просто веселого, добродушного и любопытного человека.

Гесс, тоже уже отсмеявшийся, эту перемену подметил и был озадачен ею ничуть не меньше, чем прежним поведением барона. Впрочем, перемена ему понравилась и он, как и махнувший на все рукой Иван Казимирович, тоже махнул рукой на свои сомнения, решив, что разберется с ними позже, а пока и брать их в голову не станет.

Григорий Александрович смеялся дольше всех. И хотя смех его поначалу был немножко нервным – все-таки не каждый день сообщаешь другу и знакомому, что роешься в помойках у богатых домов, – постепенно он стал таким же беззаботно веселым, как и у Гесса с бароном. Всласть насмеявшись, Григорий Александрович подергал рукой конструкцию и, убедившись в ее прочности, извлек из стоявшего тут же чемодана необычного вида ящик.

Был этот ящик невеликих размеров, но причудливой формы, отдаленно напоминая «коробки» фотографических аппаратов. Однако, он не имел ни объектива, ни диафрагмы, ни затвора, будучи… просто ящиком – будто кривым и со скошенными гранями, в боковых из которых имелись прорези, а в передней стенке – закрытое крышкой отверстие. Человеку искушенному этот странный аппарат мог бы напомнить первые аппараты для дагерротипии, хотя и с ними сходство у него было достаточно условным. Снизу к аппарату крепилась миниатюрная складная тренога, явно, как и все остальное, сделанное не фабричным и даже не кустарным методами, а просто «на коленке».

Барон и Гесс, подойдя к Григорию Александровичу вплотную и даже, так как он нырнул под устроенную им из попугаечной скатерти крышу, встав на четвереньки, рассматривали аппарат с большим любопытством.

– Что это?

Григорий Александрович, лежа на животе и не отрываясь от регулировки треноги, пояснил:

– Как раз – мое изобретение. Этот аппарат, господа, может снимать в условиях как полной темноты, так и определенной степени рассеянного освещения. К сожалению, для снимков в полной темноте к нему необходимы фонарики… знаете, такие – ручные, на сухих элементах, а у меня их нет. Однажды мне удалось один позаимствовать, так что аппарат я испытал, но – увы. Фонарик пришлось вернуть. Да и проку от него лично мне было бы все равно немного, так как элементы садятся быстро, а где бы я взял новые?

Барон и Гесс – оба с виноватыми выражениями на лицах – переглянулись.

– А в условиях рассеянного освещения?

Григорий Александрович замялся, но ответил правду:

– В таких условиях снимки хотя и получаются, но выходят существенно хуже. Не хватает контраста и, кроме того, происходит дополнительная засветка фотографической пластины.

– Пластины?

– Да. – Григорий Александрович, видимо, удовлетворившись настройкой треноги, оставил в покое установленный аппарат и повернулся на бок. – Вообще-то лучше было бы использовать пленку, тем более что формат в данном конкретном случае значения не имеет. Но тут имеется определенная сложность. Для дальнейшей, уже после съемки, работы с пленкой потребовалось бы довольно сложное увеличительное оборудование. Соорудить его – не такая уж и проблема, но руки у меня как-то до этого не доходили. Кроме того, на пластины я сам наношу светочувствительную эмульсию, что позволяет мне в каком-то смысле регулировать ее параметры. Помимо прочего, и компенсируя – отчасти, разумеется – скверные последствия неизбежной засветки и недостаток контраста.

– То есть, – Гесс, опустившись с четверенек на живот, тоже повернулся на бок, – ты все-таки сделаешь читаемые снимки?

Григорий Александрович опять на пару секунд замялся и признался:

– Читаемые, пожалуй, да. Но многое будет зависеть от почерка, которым написаны тексты. Неразборчивый даже на бумаге, на фотографиях он будет… еще хуже. Не уверен, что это я смогу исправить. Но в любом случае такие снимки будут лучше, чем те, которые получились бы при вон том, – Григорий Александрович мотнул головой, имея в виду залитую сумасшедшим светом комнату, – освещении.

Барон, как и Гесс до этого, улегшийся было на бок, снова поднялся на четвереньки и задом попятился к «выходу» из «шалаша»:

– А если я принесу фонарик?

Григорий Александрович улыбнулся:

– Тогда, если мы и свет погасим, я гарантирую отличное качество!

Барон издал какой-то нехороший утробный звук, словно поддавшись на мгновение последней волне сопротивления вмешательства в его дела, но тут же, чуть ли не сплюнув и чертыхнувшись, усмехнулся:

– Кто я такой, чтобы мешать прогрессу? Будет вам фонарик, подождите минутку. В конце концов, мы оба спортсмены, хотя и по-разному, а спортсмен спортсмена, Григорий Александрович, всегда поймет!

Барон вылез из «шалаша», встал на ноги и вышел из комнаты.

Гесс и Саевич тоже выползли, причем Григорий Александрович прихватил с собой и установленный было под покрывалом аппарат.

– Это нам тогда не понадобится.

Гесс – даже с некоторым сожалением – посмотрел на причудливое покрывало, а тут и барон вернулся, держа в обеих руках по ручному фонарику на сухих элементах. Проверив их поочередным зажиганием, он спросил:

– Приступим?

– Минутку.

Григорий Александрович вручил Гессу первый из брошенных бароном на диван гроссбухов, велел раскрыть его и отойти к стене.

– Прижми его к себе и удерживай ровно и твердо. Так, чтобы страница не дрожала.

Гесс подчинился. Григорий Александрович примерился, взглянул и так, и эдак, не поднося причем свой аппарат к глазам, а, как и Гесс гроссбух, удерживая его просто у груди, и довольно констатировал:

– Можно начинать. Тушите свет, Иван Казимирович, и вставайте с фонариком подле меня.

Барон погасил освещение. В комнате моментально воцарилась непроницаемая тьма. Что-то щелкнуло: это Григорий Александрович вставил в прорезь фотографическую пластину.

– Вспышка справа!

Барон, встав справа от Саевича, включил и тут же выключил направленный на Гесса фонарик.

– Вспышка слева!

Барон повторил «операцию», но переместившись к левой руке Саевича.

Послышались щелчок, звук мягкого падения – Григорий Александрович отбросил на диван использованную пластину – и новый щелчок: Григорий Александрович вставил в аппарат другую.

– Следующая страница!

Гесс перелистнул гроссбух и снова прижал его к груди.

– Вспышка справа!

Вспыхнул и погас фонарик.

– Вспышка слева!

Фонарик снова вспыхнул и погас…

***

В полной темноте, перемежаемой только короткими вспышками света, работа продолжалась несколько часов. Наконец, все гроссбухи были пересняты, а на диване стопками были разложены сотни фотографических пластинок.

– Ну, вот и все. Не зажигайте свет: давайте сначала всё уберем в коробки.

Началась – всё так же в темноте – возня.

– Теперь можно и зажечь.

Но свет не загорелся.

– Иван Казимирович!

Ответа не было.

– Барон!

И снова – тишина.

Гесс, практически на ощупь, добрался до входной в комнату двери и распахнул ее. Из коридора заструился электрический свет. Стал виден и комнатный выключатель. Гесс щелкнул им, и комната тут же ярко осветилась: Вадим Арнольдович и Григорий Александрович, окруженные коробками, чемоданом, баулом и прочим снаряжением, были в ней одни.

Гесс бросился в коридор.

– Господин барон!

Ответа не последовало.

Гесс прошел в кабинет, но и в нем барона не было. Тогда он побежал по коридору обратно, к двери в контору, и обнаружил ее настежь открытой. Тяжелая дверь даже не была притворена. На лестничной площадке, по-прежнему освещаемой лишь тусклым газовым рожком с калильной сеткой, тоже было пусто.

Гесс сбежал по лестнице и, выскочив из парадной на Невский, решительно ухватил прямо под руку подвернувшегося дворника. Тот, по форме Гесса поняв, что имеет дело с полицией, вытянулся по струнке.

– Выходил отсюда кто-нибудь? Прямо сейчас или пару-другую минут назад?

Дворник закивал:

– А как же, вашбродь, выходили. Его милость Иван Казимирович выходили.

– Куда он пошел?

– Пролетку взял. А куда – не знаю.

– Номер!

Дворник только развел руками:

– Бог с вами, вашбродь, разве ж отсюда я угляжу цифирь на жетоне?

Гесс, начиная беситься, топнул.

– И не слышал ничего? Адрес? Еще что-то?

– Никак нет, вашбродь. Но если вас интересует…

– Ну!

– Иван Казимирович книжки какие-то нес с собой. Много.

Гесс стремительно развернулся и бросился обратно в контору.

– Нашелся? – Григорий Александрович смерил буквально ворвавшегося в комнату Вадима Арнольдовича довольно насмешливым, а почему – непонятно, взглядом.

– Куда там! Исчез!

– Посмотри.

Гесс огляделся, но ничего не увидел.

– Гроссбухи тоже пропали.

– А… – Гесс только махнул рукой. – Это я уже понял.

Помолчал мгновение и добавил:

– Тьфу!