Текст книги "Можайский — 1: начало (СИ)"

Автор книги: Павел Саксонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 34 страниц)

– Дело в том, что Михаил Георгиевич к этому часу должен уже был разобраться с некоторыми… гм… важными деталями, относящимися до жертв, и сообщить в участок, но мы не подумали… не учли, что никого, кроме дежурного, в участке нет! А тут еще эта задержка с Молжаниновым… Нет, Сергей Эрастович, что вы: я понимаю вашу обеспокоенность. Всё это и впрямь настолько из рамок вон, что… да, вот именно. Чулицкий прямо сейчас производит аресты заказчиков…

Молжанинов побледнел еще больше. «Брут», оторвав руки от столешницы, сделал шаг к краю стола. И то, и другое обстоятельства от внимания Вадима Арнольдовича не ускользнули.

– … а Сергей Ильич – у брандмайора. К сожалению, не обошлось без подопечных Митрофана Андреевича.

«Брут» сделал еще один шаг. Вадим Арнольдович, не отрывая трубку от уха и губ, сделал шаг ему навстречу. «Брут» замер.

– Юрий Михайлович занят розысками одного из фигурантов… как его имя? Сергей Эрастович, предупреждаю… имя очень известное… Куда там… Это – барон Кальберг, Сергей Эрастович… Вот так вот, да!

Из трубки – великолепно слышимый всем – раздался самый настоящий вопль: очевидно, Зволянский, говоря мягко, не ожидал услышать такую фамилию.

– Всё будет в рапорте, не сомневайтесь, Сергей Эрастович!.. Да, я подожду.

Вадим Арнольдович, каким-то происшествием вынужденный прервать разговор и ждать, когда Зволянский освободится, решился на поступок, объяснить побудительный мотив которого он и сам впоследствии толком не мог. Положив трубку на стол, он поймал глазами взгляд «Брута» и – так, словно Молжанинова в кабинете не было – обратился к нему с упреком:

– Вижу, мой старый друг, что и ты в этом деле погряз по самые уши! Ну, говори: чем именно ты занимался? Может быть, это ты непосредственно подыскивал клиентов? Нет? Тогда – внешнее руководство?

«Брут» был бледен: еще более даже, чем бледен был Молжанинов. Но на каждое предъявляемое ему Вадимом Арнольдовичем обвинение он отрицательно качал головой, причем – и это самое невероятное! – Вадим Арнольдович видел искренность в его отрицании!

– Но уж в курсе-то дела ты точно был?

«Брут» – на него было жалко смотреть – сник совершенно, и вот это-то ясно свидетельствовало: да, уж о чем – о чем, а о творимых злодействах он знал.

– И ты не донес на этого паразита? – Вадим Арнольдович презрительно кивнул в сторону совсем – несмотря на внушительные размера тела! – утонувшего в кресле Молжанинова.

«Брут» вскинул голову и, чуть ли не ломая руки, воскликнул:

– Да не мог я донести! Никак не мог! Ведь я…

Молжанинов вдруг вынырнул на поверхность, наклонился вперед и рявкнул:

– Замолчи!

«Брут» обернулся на окрик:

– Но Семен Яковлевич!

– Молчи, дурак!

– Так ведь пропало всё! Как же вы не видите?

Молжанинов из бледного сделался пунцовым. Вадим Арнольдович следил за этой неожиданной перепалкой с удивлением: тут явно было что-то не так. Но что?

– Семен Яковлевич, – «Брут» умоляюще сложил руки, – если я сдамся сам…

Молжанинов поднялся из кресла и, к ужасу Вадима Арнольдовича, почти неуловимым на глаз жестом выхватил откуда-то револьвер:

– Если ты не замолчишь сам, я заставлю тебя замолчать, дурак несчастный! Не понимаешь что ли, им, – кивок в сторону Гесса, но обобщающий, имеющий в виду полицию вообще, – ничего не известно?

– Но… – «Брут» явственно растерялся и начал переводить взгляд с Вадима Арнольдовича на Молжанинова и обратно.

– О том – ничего.

– Все равно: лучше не рисковать. – «Брут» определился. – Лучше уж я один отправлюсь на каторгу!

– Аркаша! – Вадим Арнольдович совсем перестал что-либо понимать. – Ты о чем?

– Вот видишь! Он ничего не знает! Молчи!

Молжанинов, буквально подпрыгивая с одной ноги на другую и размахивая руками, явно старался достучаться до разумного, логического начала в «Бруте». Но «Брут», как сказали бы ирландцы, был уже фэй [157]157
  157 Обреченный не смотря ни на что. Не имеющий возможности изменить судьбу и роковой конец. Поневоле и неосознанно поступающий так, что каждый поступок только приближает конец.


[Закрыть]. Бэнши [158]158
  158 Женщина-демон, являющаяся к дому обреченного на смерть и стонами и жуткими «песнями» возвещающая ему о близкой кончине.


[Закрыть]уже пропела под его окном. И всё, что оставалось «Бруту», это – умереть.

Поняв, что решившегося говорить «Брута» уже не остановить, Молжанинов перестал суетиться и, щелкнув – взведя его – курком, вытянул руку с револьвером в направлении управляющего и нажал на спусковой крючок.

Раздался выстрел. Произошло это на удивление без трагизма и грохота: во всяком случае, так показалось Вадиму Арнольдовичу.

«Брут», которому пуля попала точно в висок, повернулся вокруг своей оси и рухнул на пол.

Молжанинов, не глядя ни на труп, ни на Вадима Арнольдовича, аккуратно положил револьвер на стол и снова уселся в кресло. При этом на губах Молжанинова появилась ироничная улыбка, а его лицо, еще недавно то бледное от страха, то красное от гнева, просветлело и умиротворилось в отрешенном от всего выражении.

Из телефонной трубки понеслись неразборчивые восклицания. Вадим Арнольдович, все еще не веря в произошедшее или, что будет точнее, воспринимая произошедшее заторможено, взял трубку и прислушался:

– Я получил записку от Чулицкого! Не трогайте Молжанинова! Вы слышите, Гесс? Не трогайте его!

Вадим Арнольдович, едва не плача – понимание произошедшего наконец-то настигло его, – ответил просто и без затей:

– Поздно, ваше превосходительство… поздно. Он только что убил человека.

36

Николай Вячеславович Любимов, управившись, как он и обещал, за час или около того с составлением списка пожарных чинов, замешанных в деле «Неопалимой Пальмиры», вышел из участка с таким расчетом, чтобы ровно к десяти быть на Большой Морской: у Митрофана Андреевича.

Дом, к которому он прибыл – двадцать второй номер, – не очень-то походил на тот, к виду которого давно уже привык читатель. Разве что шпиль, сужающимся конусом устремляющийся в небо, и ныне напоминает знатокам о былом предназначении: когда-то здесь находилась тридцати пяти метровая пожарная каланча, с которой велось наблюдение и на которой вывешивались сигналы пожарным частям.

В конце 19-го и в самом начале 20-го веков судьба дома, все еще занятого служебными квартирами, казармами и канцелярией брандмайора, но уже готового к «расселению» – в помещения лучшие, – казалась неясной, неопределенной. Одному Богу ведомо, какая участь могла бы его постичь, если бы кто-то не обнаружил вдруг, что он прекрасно подходит для обустройства телефонной станции. А точнее: что на его месте или путем его капитальной перестройки будет очень удобно устроить телефонную станцию.

Столичные власти, в ведение которых вот только-только перешли вся инфраструктура и абонентская сеть международной компании Белла, находились в затруднительном положении. С одной стороны, их настроение было решительным: Петербург настоятельно нуждался в расширении абонентской сети и в повышении качества обслуживания. Но с другой, первое невозможно было без существенного понижения тарифов, а второе – без увеличения количества подстанций или их модернизации.

Бюджет Города не то чтобы трещал по швам, но лишних денег в нем не наблюдалось: уж очень многое за последние годы ему пришлось взять на себя – из того, что ранее либо обходилось дешевле, либо финансировалось или софинансировалось государственным казначейством. Как-никак, происходила самая настоящая смена эпох – от исстари привычного к революционно новому, – а такие смены никогда не бывают дешевыми. Прогресс, буквально вламывающийся в дверь, имеет две характерные черточки: во-первых, его уже не выставишь через окно, а во-вторых, он перво-наперво опустошает кошелек.

Понижение тарифов казалось очень болезненным решением. Чтобы его принять, понадобилось самое настоящее, как сказали бы ныне, маркетинговое исследование: с публичным распространением бесплатных информационных материалов, с опросными листами, с прямыми опросами населения. Была проделана воистину титаническая работа, но результатом ее явился весьма обнадеживающий график. Этот график показывал возможное развитие событий по двум сценариям – оптимистическому и пессимистическому. И даже пессимистический вариант вселял надежду на прогрессирующий рост количества абонентов с опережающим ростом доходности перед расходами. Только одна оставалась загвоздка: первоначальные капиталовложения оказывались очень велики.

Варианты предлагались разные. Наконец – подробнее об этом как-нибудь в другой раз, – дело сдвинулось и пошло, предсказания графика оправдались самым чудесным образом, и в 1905-м году зданию под номером 22 по Большой Морской выпала честь превратиться в центральную телефонную станцию. Для чего оно и было перестроено, да так, что, повторим, сегодня один только шпиль, да и то – немногим, напоминает о находившихся здесь же пожарном депо и канцелярии брандмайора.

Николай Вячеславович, в без нескольких минут десять утра подошедший к этому дому, оказался перед фасадом почти суровым. А если бы он, Николай Вячеславович, запрокинул голову и посмотрел вверх, то увидел бы возвышавшуюся над центральной частью здания трехэтажную башню с пристроенной на ее крыше, открытой на все четыре стороны и увенчанной остроконечной кровлей «беседкой», над которой, в свою очередь, в небо взмывал тонкий многометровый сигнальный шест.

Но Николай Вячеславович голову не запрокидывал и вверх не смотрел. Он просто прошел в массивную дверь и, поднявшись по лестнице на третий этаж, явился, как и было условлено, в канцелярию брандмайора.

Инихов был уже здесь. Однако вид его сразу встревожил поручика: Сергей Ильич был хмур, красен и зол. И, нужно заметить, от него изрядно разило перегаром. Разило так, что и сам Николай Вячеславович, минувшей ночью, как помнит читатель, отнюдь не воздерживавшийся, похолодел: от него ведь тоже наверняка разило, хотя сам он этого и не ощущал. Как такое воспримет Митрофан Андреевич? Старший офицер, пусть и не начальник Любимова?

– А, поручик! – Инихов поднялся со стула. – Вы опоздали!

Николай Вячеславович растерялся и посмотрел на часы:

– Как так? Без одной минуты десять.

– А вот так! – Инихов едва не рычал, насилу сдерживая переполнявшую его злобу. – Явись вы минут на пять пораньше, такое бы застали!

– Но что случилось?

– Этот… этот… – Инихов начал запинаться в попытках подыскать определение пообидней. – Этот… самовлюбленный осёл, этот… труподавитель, этот…

– Кто?! – поручик, услышав невероятное «труподавитель», опешил в самом буквальном смысле. – Труподавитель? Я не…

– А кто пожарные лестницы по трупам провозит?! – Сергей Ильич выхватил из кармана портсигар, стремительным движением пальцев распахнул его, выдернул из гнезда одну из своих излюбленных сигар и швырнул ее на пол. А потом – изумляя поручика всё больше и больше – начал яростно топтать ее ногами. – Вот так! Вот так!

Поручик, не веря ни своим ушам, ни своим глазам, ошарашено опустился на тот самый стул, с которого несколько мгновений назад поднялся Инихов. Сергей же Ильич, продолжая буйствовать, заметался по приемной, не очень-то связно вываливая на поручика новости.

– Этот… хрен усатый – что бы вы думали? – набросился на меня с кулаками! На меня! С кулаками! Обозвал меня пьяницей… нет! Пьянчугой! Обвинил меня в том, что мне за стаканом черти мерещатся! Что у меня… делирий! Делирий, представляете? У меня!

– Но почему?

– А вот почему! – Инихов подлетел к поручику и, неожиданно для того, вырвал у него из рук папку с документами. – А вот почему!

Папка, как и сигара давеча, полетела на пол. Поручик в ужасе вскочил со стула: Сергей Ильич начал папку топтать ногами, а потом, натоптавшись, пнул ее мыском ботинка, да так, что бумаги из нее разлетелись по всей приемной.

– Что вы творите?!

Инихов, отбежавший было к окну, обернулся на окрик и двинулся в обратном направлении – к поручику. Поручик, уже не столько растерянный, сколько не на шутку перепуганный, попятился.

– Что я творю? – Идя на поручика, Сергей Ильич не упускал случая поддать по очередной, попадавшейся ему на пути, бумажке. – Что я творю? Да вы же и сами изволите видеть!

– Но… но… Сергей Ильич!

И вдруг Инихов остановился. Буйство его оставило. Его только что сверкавшие глаза потускнели и наполнились печалью.

– Не нужны уже ваши бумажки, поручик. Не нужны.

Николай Вячеславович, убедившись в том, что заместитель начальника сыскной полиции уже не пнет и его самого, опустился на пол и начал, передвигаясь вприсядку, собирать разлетевшиеся, растоптанные документы.

Инихов пару секунд наблюдал за ним, а потом, наклонившись, поднял его за плечи и указал на стул:

– Оставьте это. Садитесь и ждите. Или ступайте обратно в участок. Не думаю, что вы здесь еще нужны.

Но не успел поручик ни задать новый вопрос, ни сесть на стул, ни решиться уйти, как дверь – со стороны кабинета – распахнулась, и в приемную вошел Митрофан Андреевич.

Сказать, что он тоже был зол, – не сказать ничего. Как и Сергей Ильич пару минут назад, он был хмур и красен. Его огромные пышные усы топорщились по сторонам лица этакими взлохмаченными швабрами. На широких скулах горели зловещего вида пятна. Немного раскосые глаза сузились еще больше, превратившись в щелочки, из которых огнем полыхал яростный взгляд.

– Пропойцы х***ы! – не стесняясь в выражениях, прямо с порога начал он. – Не могу дозвониться! Где этот ваш Можайский? Тоже в стельку?! А Чулицкий? В каком кабаке?!

Инихов бросил взгляд на поручика. Митрофан Андреевич, поначалу поручика не заметивший, тоже вдруг воззрился на него и тут же, стремительно к нему подскочив, схватил его за подбородок, дернул подбородок вверх и принюхался:

– Ну-ка! Ну, так и есть! Еще один! Молодой да ранний! Не полиция, а ренсковый погреб на выезде!

Поручик, побледнев и отшатнувшись, едва не замахнулся кулаком, но, вовремя остановившись – хотя и не совсем: этот его импульсивный жест заметили как Митрофан Андреевич, так и Сергей Ильич, – почти заикаясь от гнева, потребовал от Митрофана Андреевича объяснений:

– Что… что… вы себе позволяете! Это… недопустимо! Извольте… извиниться, ми… милостивый государь!

Как ни странно, требование поручика не только не взбесило Митрофана Андреевича еще больше, но и остудило его: полковник отошел сначала на шаг, а потом, немного постояв в раздумье, прошел к столу, уселся и, показав на стулья здесь же, подле стола, произнес почти смущенно:

– Извините, поручик. И вы, Сергей Ильич, тоже извините. Голова кругом! Прошу вас, присаживайтесь.

Инихов и Любимов, обменявшись взглядами, сели.

– Но согласитесь, господа, – Митрофан Андреевич расстегнул верхнюю пуговицу мундира и повертел в воротнике багровой шеей, – это ведь черт знает, что такое!

– Митрофан Андреевич, – Инихов заговорил тихо, но с таким выражением, что даже у Гамлета, услышь он его, волосы встали бы дыбом, – дело нешуточное. Сейчас не время думать о чести мундира, хотя, поверьте, я вас очень хорошо понимаю. Тяжело – как не понять? – представить даже, не то что поверить, что в собственном детище, лелеемом и взращенным с заботой и любовью, образовалась гниль. Вы провели реформу. Вашим попечением пожарная команда день ото дня становится лучше и завтра – я не удивлюсь – станет примером для подражания всем пожарным командам мира [159]159
  159 Собственно, так оно и произошло.


[Закрыть]. Ваш труд невозможно недооценить, пусть даже… – Сергей Ильич все-таки не смог удержаться от шпильки, – он поначалу и не был оценен и даже вызвал известные нарекания.

Митрофан Андреевич поджал губы, но сдержался.

– Тем больше, значительнее причина не прятаться за эфемерными материями, но ровно наоборот: держать глаза открытыми, а руки готовыми. Глаза – чтобы заметить сорняк. Руки – чтобы вырвать его с корнем!

Поручик, ранее никогда не замечавший за Иниховым склонность к таким – такого рода – речам, слушал его и смотрел на него с нескрываемым изумлением. Особенно сильно поручика изумило то, с какой легкостью помощник начальника Сыскной полиции перешел от бешеной – и пяти минут не прошло – ярости к хладнокровию: по крайней мере, на сторонний взгляд. Николаю Вячеславовичу даже почудилось на мгновение, что вовсе не полицейский мундир, а ряса проповедника должна быть надета на Инихове. Инихов же, тем временем, продолжал:

– Прополка сорняков меж розами никак на розы тень не набрасывает. Но если сорняки не полоть, они своею тенью задушат и розы. Тот факт, что в вашей команде оказались негодяи, ничуть…

Тут уже Митрофан Андреевич сдержаться не смог:

– Это еще не факт!

Инихов, выдержав на мгновение вновь разъяренный взгляд брандмайора, покачал головой:

– Ну, полно, Митрофан Андреевич, полно! Давайте работать, а не ребячиться. Мы ведь не друг против друга поставлены, а ровно наоборот: друг за друга. Просто работаем мы на разных участках, но дело у нас общее: благополучие наших сограждан.

Поручик, услышав такой возвышенный оборот, едва удержался, чтобы не хмыкнуть. А вот Митрофан Андреевич и впрямь неожиданно хмыкнул, внезапно сделавшись почти добродушным:

– Ну, хорошо. Допустим, что всё это так… нет-нет, минуточку! – Митрофан Андреевич, заметив довольный кивок Инихова, опять всполошился. – Я говорю о том… о том, что служим мы одному и тому же, что цель у нас общая. Но по каждому из моих людей я требую доказательств! Иначе и думать не думайте, что я позволю вам их скрутить, словно каких-то уголовных, и всех собак на них повесить! Знаю я ваши методы: со времени съезжих ничего не изменилось!

Возможно, что «съезжие» Инихова и задели, но он и виду не показал:

– Разумеется, Митрофан Андреевич, разумеется! По каждому – доказательства. А как же иначе?

Полковник обеспокоенно, но уже совсем без гнева переспросил:

– Постойте: вы что же – действительно по каждому готовы доказательства предоставить?

Инихов указал на поручика:

– Увы, Митрофан Андреевич, готовы. Собственно, Николай Вячеславович сюда за этим и явился.

Полковник перевел взгляд на поручика. Любимов начал было говорить, но практически тут же запнулся, беспомощно обернувшись на разбросанные по полу документы. Митрофан Андреевич позвонил.

– Соберите это, – велел он вошедшему в приемную нижнему чину, – и подайте на стол.

Если пожарный и удивился царившему в приемной канцелярии беспорядку, то высказать свое удивление он не решился. Собрав бумаги и придав им насколько возможно аккуратный вид, он положил их на стол и, подчиняясь жесту Митрофана Андреевича, вышел.

– Итак?

Поручик придвинул к себе стопку листов и начал их перебирать, раскладывая в какой-то – очевидно, имевшейся изначально – последовательности.

Инихов молчал. Митрофан Андреевич нетерпеливо барабанил по столешнице подушечками пальцев правой руки. Его левая рука лежала на столе свободно, но время от времени и ее пальцы, приподнимаясь над столешницей разом, падали на столешницу с раздражающим стуком. Впрочем, цели раздражать у Митрофана Андреевича явно не было. Просто он, всё еще отказываясь поверить в чудовищное, на его взгляд, обвинение, высказанное в первые же мгновения встречи Иниховым и приведшее к такому взрыву, беспокоился и внутренне содрогался. Митрофану Андреевичу было нехорошо. Нехорошо от загоняемой пока еще вглубь сознания, но леденящей сердце мысли о том, что всё ему сказанное – правда.

Наконец, поручик показал, что готов начать. Митрофан Андреевич перестал барабанить по столешнице. Пальцы его рук сомкнулись в кулаки. Лицо побледнело.

– Ну?!

– Вот что получается, господин полковник…

***

Более двух часов понадобилось Николаю Вячеславовичу на то, чтобы смысл сделанных им выписок дошел до брандмайора полностью. Не потому, что Митрофан Андреевич был глуп – напротив: ум этого замечательного человека был быстрым и деятельным, – а потому, что Митрофан Андреевич проявил воистину защитительную дотошность при разборе каждого случая. Если бы дело происходило не в канцелярии брандмайора, было бы можно подумать, что происходит оно в приемной лучшего адвоката столицы.

Как бы там ни было, но только прилично за полдень разбор обвинений окончился. За это время успела погаснуть четырехрожковая, с молочно-белым шаром на каждом рожке, висевшая чуть ли не прямо над столом люстра. В высокое окно успел заструиться дневной – серый и приглушенный – свет. Успели дважды принести горячий чай, от которого, впрочем, и поручик, и помощник начальника Сыскной полиции отказались. Причем – неслыханное дело! – снисходя до их обоих не лучшего после ночного совещания состояния (о совещании у Можайского тоже было поведано), Митрофан Андреевич велел принести графин с вином: он выразился именно так, но в графине оказалась водка.

Прилично за полдень – примерно тогда же, когда Можайский был в самом разгаре беседы с князем Кочубеем – мрачные Инихов и Митрофан Андреевич поднялись из-за стола. Поручик тоже встал, но полковник, коснувшись его руки, остановил его:

– Нет, поручик, вы нам не понадобитесь. Возвращайтесь к себе в участок и… и… – Митрофан Андреевич запнулся и замолчал.

– Возвращайтесь в участок и ждите распоряжений. – Инихов подтолкнул Николая Вячеславовича к двери.

Вячеслав Николаевич понимающе вздохнул и, не говоря ни слова – ни прощания, ни чести, – вышел из приемной, спустился на первый этаж, укутался в шинель, замотав предварительно шею в своё неуставное и очень дорогое кашне, толкнул массивную дверь и оказался на улице.

Было сравнительно тепло, но очень промозгло. Так, что буквально сам воздух казался мокрым и неприятным. Идти пешком Вячеславу Николаевичу не хотелось, а денег на извозчика – как обычно – у него не нашлось: в бумажнике, как и несколько дней назад, лежала только неразменная трешка.

Вячеслав Николаевич вздохнул и в нерешительности остановился прямо у входа в здание. И тут – к его радости и облегчению – перед ним возник нижний пожарный чин. Чин козырнул и указал на стоявшую чуть поодаль пролетку:

– Их высбродь, вашбродь, распорядились предоставить!

Вячеслав Николаевич в пролетку сел.

Пролетка тронулась и растворилась в Петербурге.