Текст книги "Можайский — 1: начало (СИ)"

Автор книги: Павел Саксонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 34 страниц)

32

Не только, однако, открытия Можайского предопределили то, что события, начиная с утра, понеслись галопом. Свой вклад внесли и другие, поэтому справедливо будет вернуться немного назад – на несколько буквально часов – и рассказать читателю о действиях тех, кого мы поневоле оставили «позади». Начать, возможно, будет разумно с Вадима Арнольдовича Гесса.

Как, несомненно, помнит читатель, распоряжением Можайского Гесс отправился в Анькин кабак, к Петру Николаевичу – основному и самому ценному информатору «нашего князя».

Выйдя еще до света, Вадим Арнольдович прошел через двор Ларинской гимназии и Гутхейлевской фабрики, принял немного левее, оставил по правую руку скверик учительской семинарии и, шагая теперь все время прямо то по наваливавшимся с боков, то по расступавшимся проулкам меж тыльными, мрачноватыми и прихотливо отстроенными фасадами доходных домов, вышел к неприятного вида зданию – торцом пристроенному к дому Бремера. В этом здании находились сразу два питейных заведения: в подвальных помещениях – собственно Анькин кабак, а прямо над ним – пивная акционерного общества «Бавария».

«Бавария» и кабак люто между собой враждовали, а точнее – «Бавария» заваливала участок Можайского многочисленными жалобами. Однажды Гесс, не выдержав, решился было обратиться напрямую в дирекцию Общества – за разъяснениями о такой необычной настойчивости, – но Юрий Михайлович его отговорил. Хмыкнув и по-настоящему – не глазами – заулыбавшись, он так сказал своему немного ошарашенному старшему помощнику:

– Семь дюжин заведений по всей столице, миллионный оборот, а кабак под боком – словно кость в горле. И добро бы анькины завсегдатаи почтенных немцев распугивали, можно было бы понять. Так ведь не в этом дело. Сами же немцы и устраивают склоки. Раскусили, умницы, что пиво без водки – деньги на ветер, и волокут из Анькиного шкалики на свои столы. А голов-то нет, как и выдержки: что русский обсмеёт, им по рассудку бьет. Иван по роже треснет, а эти мебель начинают ломать. Вот и получается, что из соседства кабака с пивной сплошные неприятности выходят.

И добавил, увидев начавшееся вытягиваться лицо Вадима Арнольдовича и спохватившись:

– М-да… Вадим Арнольдович, не берите в голову! Сказал, как на духу: что есть. Без задней мысли.

– Значит, так и будут жалобы поступать?

– Обязательно. Тут уж одно из двух: или Анькин сам по себе закроется – что вряд ли, – и тогда всё прекратится, или пивная съедет. Но и это – вряд ли. Место доходное. Так что терпите: Господь терпел и нам велел.

Анькин кабак занимал несильно вытянутый полуподвал, спускаться в который следовало с осторожностью: каменные ступени за многие годы не ремонтировались ни разу, а поручней никогда и не было. Подвыпивший человек мог опереться рукой о стенку, но крепко поддавших это не всегда выручало: только за последний год трое таких бедолаг насмерть свернули себе шеи, а лет за десять такого рода случаев набиралось с полсотни. Владельцам выносились предписания устранить непорядок, но дело с мертвой – в буквальном смысле – точки так и не сдвинулось.

Завсегдатаи шутили, что виной всему некая Анька – жена одного из первых владельцев – скупая, своевластная и вообще нечистая, будто бы и после смерти продолжавшая властвовать над душами наследников. Но в полиции было хорошо известно, что это не так. Кабак уже в третьем поколении принадлежал одному и тому же семейству, но ни у его основателя – Александра Тимофеевича, – ни у его сына – Николая Александровича, – ни у внука – Петра Николаевича – жен по имени Анна не было. Анной звали девицу легкого поведения, бланковую, подвизавшуюся на линии и являвшуюся частой «гостьей» этого кабака. Как и на всякую состоявшую под надзором проститутку, в полиции на Анну имелось полное досье. Заканчивалось оно отметкой о снятии надзора в связи со смертью девушки: однажды утром ее нашли со сломанной шеей на уже тогда ненадежных ступенях. Следствие было сугубо формальным; вывод – несчастный случай – устроил всех, хотя в обстоятельствах гибели Анны имелись странные моменты, а в свидетельских показаниях, включая показания кота [144]144
  144 Сутенер.


[Закрыть], – явные нестыковки и шероховатости. Николаю Александровичу, при котором все это и случилось, темная история влетела в немало потраченных сил и лет, ушедших на то, чтобы, насколько возможно, вытравить из окрестной памяти злосчастную девицу, связав устоявшееся название заведения с мифической женой основателя. Конечно, «скупая и нечистая» жена – тоже та еще штучка, но уж точно получше то ли убитой, то ли и вправду с пьяных глаз загремевшей с лестницы проститутки. А годы спустя и вовсе стало понятно, что выдумка оказалась удачной: Анька обросла легендами, вышла в примечательные особы и сделалась охранительницей репутации владельцев «Анькиного» – репутации людей, шутки с которыми плохи.

На самом же деле, как мы уже говорили, Петр Николаевич – внук основателя – не был ни страшным, ни скупым, ни жестоким человеком. Даже в сотрудничество с полицией – и об этом мы тоже говорили – вошел он в свое время не из возможных каких-то выгод или в силу неудачного стечения обстоятельств, а по нравственному убеждению. Петр Николаевич искренне считал, что зло – как он его понимал – должно быть наказуемо, а первый шаг к воздаянию – донос. Сложная, даже изощренная система ценностей Петра Николаевича дала любопытные всходы: его уважали и ценили в полиции, уважали и не держали на него зла уголовные и побаивались обычные люди, не без тайного восхищения приписывая ему несуществующие качества и занося на его счет небылицы – одна другой удивительней.

Вадим Арнольдович с Петром Николаевичем был знаком достаточно давно: еще со времени работы под началом предыдущего пристава участка. Но только с приходом Можайского характер – природа – Петра Николаевича раскрылся ему в полной мере: «наш князь» и кабатчик сошлись удивительно тесно, хотя ничего удивительного в этом как раз и не было. Как-никак, и тот, и другой были – без преувеличения – людьми по-своему выдающимися, моральными и свободными. Прежде всего, разумеется, свободными от многочисленных темных предрассудков, которыми, к несчастью, любое общество отягощено в любые времена. Тесная связь, чуть ли не дружба – ведь можно и так сказать в таких-то обстоятельствах! – Юрия Михайловича и Петра Николаевича естественным образом отразилась и на подчиненных пристава. Если раньше Петр Николаевич и не подумал бы откровенничать с Гессом, то теперь и Гесс вошел в число людей, которые могли надеяться на удачную беседу.

И тем не менее, Вадим Арнольдович, подойдя к спуску в кабак и окинув взглядом отчасти запорошенные, отчасти заледеневшие ступени, почувствовал себя не слишком уверенно. В конце концов, Можайский обещал Петру Николаевичу явиться лично, пусть даже и допустив оговорку насчет иной возможности, а Петр Николаевич был не из тех людей, которые уж очень снисходительны к внезапным переменам планов. Если в кабатчике и были какие-то реальные недостатки, то именно этот – как отпечаток скрупулезного ведения дел – и несдержанность в комментариях: в тех случаях, когда он почему-то считал, что поступить «провинившийся» мог бы и по-другому.

Спустившись – осторожно, опираясь на стену – по скользким ступеням, Вадим Арнольдович толкнул незапертую дверь: несмотря на достаточно ранний утренний час, «Анькин» уже открылся для посетителей, благо желавших, выпив с утра, потерять и день было в округе достаточно.

За дверью, без всяких переходных помещений, сразу же находился общий зал: здесь обслуживали на скорую руку самых неприхотливых клиентов. А вот подальше, за проходом в арку, находилось то, что и сам Петр Николаевич, и тот же Можайский, и некоторые из «чистых» завсегдатаев в шутку называли «кабинетами». Эти «кабинеты» представляли собой довольно обширную, разделенную на части перегородками, комнату, в каждом из «уголков» которой стоял столик на три-четыре персоны. Устроиться за этими столиками можно было довольно уютно, хотя о настоящей приватности говорить не приходилось: перегородки пропускали звук, а те из столиков, что стояли не друг за другом, а напротив друг друга – через проход – находились «на виду»; компании, сидевшие за разными столиками, могли любоваться одна другой, сколько душе было угодно.

Именно сюда поначалу и прошел Вадим Арнольдович: просто для того, чтобы дать знать о своем присутствии, так как беседовать с Петром Николаевичем в «кабинетах» он, несмотря на ранний час и видимое отсутствие «чистых» посетителей, не собирался.

Петр Николаевич появился вскоре: Гесс, попросивший полового подать чашку чая – пешая прогулка немножко оледенила Вадима Арнольдовича, – допить эту чашку не успел.

– Вадим Арнольдович?

Гесс поднял взгляд и сразу же столкнулся им с недовольным взглядом своенравного владельца «Анькиного».

– Какими судьбами под скромной кровлей? – Петр Николаевич, человек, вообще-то, и состоятельный, и образованный, с обиходными поговорками и устойчивыми словесными формами не церемонился так же, как не церемонился и в выражении своего недовольства.

– Петр Николаевич! – Гесс встал из-за стола. – Юрий Михайлович вам сообщил…

– Я ожидаю его сиятельство, но вы-то здесь почему?

Беспокойство, оставившее было Вадима Арнольдовича за чаем, вновь завладело им, неприятно сжав сердце и ухнув куда-то в желудок. Не будучи робким – даже наоборот: будучи смелым; иной раз – до отчаяния, – Вадим Арнольдович неизменно робел перед владельцем «Анькиного». Почему? – а Бог его весть: по-видимому, у каждого человека есть такой визави, который его почему-то подавляет. Впрочем – оправдания ради Вадима Арнольдовича, – нужно сказать, что Петр Николаевич оказывал такое же магическое воздействие почти на любого.

– Юрий Михайлович прийти не смог. Мы разрываемся на части. Дело чрезвычайно важности, а людей не хватает. Да вы и сами знаете наши обстоятельства…

Петр Николаевич вздернул брови, отчего решимость Вадима Арнольдовича совсем опустилась куда-то к пяткам:

– Вот как? Значит, то, что я могу сообщить – не знаю, впрочем, о чем вообще идет речь, – имеет роль второстепенную по сравнению с тем, чем занят прямо сейчас его сиятельство?

От такой трактовки его слов Вадим Арнольдович растерялся, не зная, как загладить допущенную им бестактность. Он стоял, молча глядя на кабатчика, а его лицо наливалось красным. Особенно покраснели уши: они буквально горели, да так, что, не удержавшись, Вадим Арнольдович ухватился пальцами за мочку правого уха и начал беспомощно ее теребить.

К счастью для верного помощника «нашего князя» Петр Николаевич в это утро почему-то не был склонен излишне «драматизировать» ситуацию. Смущение Гесса его вполне удовлетворило, и он, смягчив выражение только что недовольного взгляда, уже вполне благодушно кивнул головой куда-то в сторону, ухватил Гесса за рукав и повлек за собою прочь из «кабинетов».

– Ну-с, выкладывайте: чем могу быть полезным?

Вадим Арнольдович уселся на предложенный ему стул в личной квартире – позади кабака – Петра Николаевича. Сам Петр Николаевич остался стоять.

– Нас интересуют братья Мякинины. Знаете таких?

– Как ни странно, да. – Владелец «Анькиного» едва заметно улыбнулся. – Вообще-то они не из тех, кого можно назвать завсегдатаями заведений… гм… подобных моим. Особенно младшего: этот-то и возрастом еще не вышел. Чистая публика. Слишком чистая!

Гесс насторожился: не стал бы Петр Николаевич без нужды подчеркивать интонацией то или иное определение.

– Что вы имеете в виду?

И снова Петр Николаевич едва заметно улыбнулся:

– Люди они не богатые, но с претензиями. Понимаете, о чем это я? Англичане таких называют эфит сноаб.

Гесс удивленно было посмотрел на Петра Николаевича, но тут же потупился, сообразив перевод и побоявшись вызвать приступ гнева намеками на дурное произношение [145]145
  145 Петр Николаевич немного коверкает английское effete snob – «зазнайка», убежденный в своем превосходстве человек, псевдоинтеллектуал или, как сказали бы у нас, «гнилой интеллигент».


[Закрыть].

– Кажется, понимаю.

Петр Николаевич кивнул:

– Да, вам должна быть знакома эта порода. И по роду службы, и… вообще.

Гесс, верно поняв намек на пренебрежение к нему самому со стороны тех людей, которые ничем, по большому счету, от него не отличались – ни происхождением, ни образованием, ни заслугами, – но занимали в обществе куда более высокое положение в силу возможности вести паразитический образ жизни, не обиделся. Даже наоборот: впервые за утро он улыбнулся, ответив на очередную едва заметную улыбку Петра Николаевича. И тут же почувствовал себя проще и легче: его смущение перед Петром Николаевичем исчезло; владелец «Анькиного» предстал перед ним в совершенно ином обличии: именно в том, которое и было его настоящим – человека доброго и, в целом, снисходительного.

– Такие люди, как Мякинины, – продолжал, между тем, этот добрый человек, – по заведениям, подобным моему, обычно не ходят: брезгуют. Им подавай совсем другую обстановку. И кухню, разумеется, хотя, по чести, они не в состоянии отличить мерло от баварского пива. – Тут Петр Николаевич невольно поморщился и машинально взглянул в потолок, за которым располагалась пивная акционерного общества «Бавария». – А это много о чем говорит. Если человек, которому нравятся щи, насильно вливает в себя суп о лэ [146]146
  146 Soup au lait – молочный суп.


[Закрыть]…

Это Гесс понял сразу, хотя в душе все равно подивился: раньше он как-то не замечал за Петром Николаевичем склонность направо и налево сыпать иностранными словечками.

– …а вместо кваса берет соду [147]147
  147 Содовую воду и вообще любой газированный напиток иностранного происхождения.


[Закрыть], какой же он джентльмен? Но самое забавное даже не в этом. Куда смешнее то, с каким выражением лица смотрит такой человек на воблу и кружку, хотя отвернись от него, и тут же треск за ушами услышишь!

Тут оба – и Гесс, и Петр Николаевич – улыбнулись друг другу совершенно открыто.

– И тем удивительней было то, что старший, Алексей Вениаминович, ходил ко мне регулярно в последний… да нет: и не год даже, а уже поболе будет. И младшего нередко приводил. Младший, кстати, попроще: кушал с видимым удовольствием. Но что-то не видно их больше. Правда, и времени не так уж много прошло с последнего их визита, а всё же: буквально на днях их тут дожидались, но они так и не пришли.

Гесс встрепенулся:

– Кто дожидался?

Петр Николаевич прищурился, сразу поняв, что не столько Мякинины, сколько их «сотрапезники» интересуют Владимира Арнольдовича:

– Значит, больше и не придут?

Поколебавшись, Гесс ответил прямо – скрываться не было смысла:

– Не придут, Петр Николаевич. Убили младшего. А старший прямо у нас в участке сам себя бритвой по горлу зарезал.

Владелец «Анькиного» не стал разыгрывать сочувствие к молодым людям или потрясение их страшной участью: как Гессу не было смысла скрываться от него самого, так и ему самому не было смысла устраивать спектакль перед Гессом. Просто прищур его глаз немного увеличился, а сам он прошелся по комнате – задумчиво и неторопливо.

– Вот как. Ну, что же: чего-то подобного можно было ожидать!

– Почему?

– Уж больно с нехорошей компанией они связались. Зачем иначе, как вы думаете, они ходили ко мне? Вот что, – Петр Николаевич поставил второй стул прямо напротив того, на котором сидел Гесс, и сел на него «верхом»: положив руки на спинку и немного сгорбившись. – Давайте начистоту. К кому именно вы подбираетесь: к Кальбергу или Молжанинову?

Вадим Арнольдович, не ожидавший ничего подобного, буквально подскочил:

– Кальберг? Они встречались с Кальбергом? А Молжанинов тут причем?

Петр Николаевич, тоже не ожидавший ничего подобного – столь бурная реакция Гесса застала его врасплох, – выпрямил сгорбленную спину и с удивлением посмотрел Гессу прямо в глаза:

– Вы что же: и впрямь ничего не знаете?

– Петр Николаевич, – Вадим Арнольдович едва ли не взмолился, – о чем вы говорите?!

Владелец «Анькиного» опять немного сгорбился и пробормотал:

– Ну и дела!

– Петр Николаевич!

– Нет, Вадим Арнольдович: ни с Кальбергом, ни с Молжаниновым Мякинины тут не встречались. Сами понимаете: это уже было бы слишком. Правда, барон, как говорят, большого аристократа из себя не строит, хотя вот он и мог бы, но Молжанинов – совсем другое дело. Этот, как и полагается нашим миллионерам, – в голосе Петра Николаевича явственно послышалась нотка презрения, – столуется исключительно по заведениям высшего разряда. И все же оба – и Кальберг, и Молжанинов – стояли за спинами тех, кто устраивал рандеву с Мякиниными именно у меня.

Гесс, так наклонившись вперед, словно боялся хоть что-нибудь не расслышать, горел: его лицо пылало, но уже не смущением, как это было давеча, а нетерпением – почти гневным, но гневным не в отношении владельца «Анькиного», а к собственной – своей, Можайского, Инихова и Чулицкого – слепоте.

– Молжанинов! Каким образом тут замешан Молжанинов?

Петр Николаевич, встревоженный – по глазам было видно – не меньше Вадима Арнольдовича (чуть ли не впервые за свою карьеру осведомителя кабатчик столкнулся с тем, что и сам уже понимает не больше, чем его собеседник), сгорбился еще сильнее – уже не просто свесив руки со спинки стула, но и обхватив руками его ножки – и разумно предложил:

– Подождите, Вадим Арнольдович, не так быстро! Давайте разбираться во всем по порядку! Прежде всего, ответьте мне вот на какой вопрос: чем именно вы – я имею в виду, полиция – сейчас занимаетесь? Что это за дело такое? Ведь не убийство же младшего Мякинина само по себе?

Вот тут Гесс заколебался всерьез: имелась ли такая уж большая необходимость полностью довериться кабатчику? Насколько оправдывали обстоятельства дела полную откровенность?

Петер Николаевич Гесса не торопил: он видел, что помощник Можайского терзается сомнениями, правильно определил их причину, но, обладая умом, а главное – благородным по-своему сердцем, не рассердился и даже наоборот – принял сомнения Гесса как должное.

Гесс же пришел, наконец, к заключению, что сказанное уже Петром Николаевичем может придать делу новый оборот, вывести на людей, о которых и думать никто не думал. Возможно – раскрыть личность таинственного «васильевского наседника», поставлявшего клиентов «Неопалимой Пальмире» Кальберга. Или, как минимум, подтвердить ее, если она окажется раскрытой усилиями Чулицкого с Иниховым. Ко всему этому плюс – информация о тех, с кем, на кого или посредством кого работали братья Мякинины. Причем, что важно, могла бы раскрыться и роль Мякинина-старшего, пока что остававшаяся неясной. Кто знает? Быть может, и убийство младшего брата старшим объяснится?

В общем, поколебавшись – и поколебавшись серьезно, – Гесс решился:

– Вы знаете Сушкина?

– Репортера?

– Да.

Петр Николаевич улыбнулся; на этот раз – немного снисходительно:

– Конечно. Кто же его не знает?

– Ну, так вот…

И в течение следующих примерно минут двадцати Вадим Арнольдович рассказывал владельцу «Анькиного» то, что читателю уже известно.

33

Гесс по-прежнему сидел на стуле, а Петр Николаевич расхаживал по комнате, останавливаясь иногда у низкого окошка. На улице всё также было темно, но временами в окошке мелькали ноги: освещенные уличным фонарем и лившимся из комнаты светом.

– Такого я себе и представить не мог. – Петр Николаевич в очередной раз остановился у окна: вполоборота к нему и также к Гессу. – Далее страховых мошенничеств я не пошел. Но чтобы убийства? Массовые? Ну и ну…

– Вы говорите, что Молжанинов и Кальберг работали сообща и что именно Молжанинов поставлял клиентов барону?

– В этом нет никакого сомнения. Лично мне удалось проследить их связь приблизительно… – Петр Николаевич на мгновение запнулся, что-то высчитывая в уме. – Да: на пять без малого лет.

Гесс вздрогнул.

– Тогда еще Молжанинов не был настолько богат, хотя и являлся наследником изрядного состояния своего ба… – Петр Николаевич тоже вздрогнул и с невольным испугом в глазах посмотрел на Гесса. – …тюшки… Это что же получается? Он и отца своего… того-с?

Гесс стал мрачен – почти так же, как мрачен бывал Можайский. Владелец «Анькиного» ему не уступал. Оба смотрели друг на друга с недоверием и чуть ли не с ужасом.

– Что же это? Пять лет, а не год с небольшим?

– Может, убивать они стали недавно, а раньше только страховками занимались? В конце концов, именно возможность не зависеть от собственного отца, как это мне удалось выяснить, и подтолкнула Молжанинова к аферам…

– Хотелось бы верить, но…

– Согласен: проверить необходимо.

– Это просто кошмар какой-то! – Гесс схватился за голову. – Уму непостижимо!

Петр Николаевич кивнул и вдруг стремительно выбежал из комнаты, сделав Вадиму Арнольдовичу знак подождать. Вернулся он через пару минут с бутылкой водки и рюмками. Увидев их, Гесс застонал:

– Я и так этой ночью…

Петр Николаевич налил себе, мгновенно проглотил, налил снова и наполнил рюмку для Вадима Арнольдовича.

– А, пропади оно всё пропадом! – Гесс схватил рюмку и, опрокинув ее содержимое в горло и даже не поморщившись, тут же наполнил ее снова.

– Так немного полегче.

Гесс, на бледном лице которого проступил легкий румянец, согласно кивнул и выпил еще. Петр Николаевич сделал то же.

– Хорошо, с этими всё ясно. А что с Мякиниными? Вы говорили, что именно у вас они встречались с людьми Кальберга и Молжанинова.

– Да. Но не спешите.

– То есть?

– Проблема в том, что работать-то вместе Кальберг и Молжанинов работали, но недавно между ними произошел разлад. Кошка между ними пробежала вот такая! – Петр Николаевич развел руки, показывая размер гипотетической кошки. – Что именно случилось, выяснить мне не удалось…

Гесс вскочил со стула и, перебив Петра Николаевича, взволнованно воскликнул:

– Пожар! Пожар на молжаниновской фабрике!

Петр Николаевич покачал головой:

– Нет, пожар тут ни при чем.

– Но как же? – Гесс начал загибать пальцы. – Во-первых, фабрика была застрахована в «Неопалимой Пальмире», говоря иначе – у Кальберга. Во-вторых, возмещение Молжанинов за фабрику не получил: была использована та же схема, что и в других случаях – уверток, отговорок, странных «экспертиз» и заключений, подписанных невесть откуда взявшимися, но, на первый взгляд, уважаемыми людьми. В-третьих…

– Да нет же! – Петр Николаевич, подойдя к Гессу, чуть ли не силой усадил его обратно на стул. – Остыньте, Вадим Арнольдович. Говорю же: пожар тут совершенно ни при чем, а уж мне-то в этом вопросе вы можете поверить.

– Но…

– Нет. Разлад между Кальбергом и Молжаниновым произошел совсем недавно, а фабрика сгорела около года назад. То, что Молжанинов не получил возмещение, укладывается в общую схему их совместных мошеннических проделок. В этом случае вы… гм… – Петр Николаевич покосился куда-то в сторону и даже усмехнулся. – В этом случае Можайский упустил одну важную деталь: фабрика была заложена. Понимаете?

Гесс – в самом прямом смысле – захлопал глазами:

– Заложена? Вы в этом уверены?

– Абсолютно. Просто его сиятельство, наш с вами князь, – Петр Николаевич, в не совсем обычном употреблении использовав знаменитое прозвище Можайского, опять усмехнулся, – наш с вами князь, Вадим Арнольдович, не подумал о такой возможности. Да и с чего бы? Молжанинов представлялся ему человеком добросовестным, а поэтому – жертвой. Но я-то знал о ровно обратном: о недобросовестности этого господина. Еще когда случился пожар, первое, что я сделал, это навел соответствующие справки. И вот еще что – просто для сведения: еще тогда у меня было желание… побуждение, если угодно, вывести Молжанинова на чистую воду. Но…

Петр Николаевич замолчал и закусил губу. Его только что одухотворенный взгляд померк.

– Но?

– Плюнул я на это дело, посчитав его незначительным. – В голосе Петра Николаевича появилась горечь. – Признаюсь, как на духу: все эти страховые мошенничества не кажутся мне тем, за что людей следует так уж преследовать. В конце концов, страховщики и сами – жулики изрядные. Все, как один. Да и банкиры эти… я вообще о банкирах, Вадим Арнольдович, а не только о тех, у которых Молжанинов свою фабрику заложил. Тоже, в общем, те еще фрукты. Вы не согласны?

Гесс двусмысленно пожал плечами, не давая прямой ответ. Однако за кое-что другое он уцепился и задал вопрос с укоризной:

– Страховщики – допустим. Но как же их жертвы? Получается, вы и на жертв этих людей плюнули точно так же?

Петр Николаевич покачал головой:

– Бог с вами: какие же они жертвы?

– То есть как – какие? – Гесс изумился настолько, что даже снова привстал со стула. – Помилуйте! Но ведь сколько людей погибло!

– Да ведь я ничего не знал про убийства! – Петр Николаевич побледнел, а потом покраснел и снова стал мрачным. – Я видел совершенно другое: добровольный отказ от собственности в пользу благотворительных обществ. Страховые возмещения на этом фоне выглядят просто жалко. Мне и в голову не пришло…

Петр Николаевич схватился за рюмку. Вадим Арнольдович вздохнул:

– Сколько несчастий было бы можно предотвратить, расскажи вы Юрию Михайловичу об этих… страховых проделках!

Кабатчик поставил рюмку на стол и, глядя прямо в глаза Вадиму Арнольдовичу, произнес почти шепотом:

– Это несправедливо.

Гесс вздрогнул и покраснел – на этот раз от стыда:

– Господи, Петр Николаевич, простите меня! Совсем уже не понимаю, что говорю! Голова кругом идет!

Петр Николаевич кивнул:

– Согласен. И есть от чего. Но давайте вернемся к сути. Итак, я утверждаю, что пожар на фабрике Молжанинова к его разладу с бароном Кальбергом отношения не имеет. Забудьте об этой теории. И все же разлад – налицо. Произошел он, повторю, сравнительно недавно, но практически сразу принял буйную фазу.

– Как это?

– Очень просто. – Петр Николаевич перекрестился. – Началась война.

– Война? – Гесс явно не понял, что это означает.

– Именно. Люди разделились на два лагеря: за Кальберга и за Молжанинова. И пустились во все тяжкие.

– Какие люди? В какие тяжкие? – Вадим Арнольдович умоляюще сложил руки. – Петр Николаевич! Говорите ясней!

Петр Николаевич прошелся по комнате, постоял у окна, как будто стараясь что-то разглядеть в пятне фонарного света, и вдруг, подойдя к стулу, уселся на стул каким-то махом – резко, быстро, почти упав.

– Организация Кальберга и Молжанинова была довольно многочисленной. Они вовлекли в нее самых разных «специалистов»: от пожарных до медиков. Зачем им были нужны и те, и другие, я, признаюсь, не понимал и доискаться до правды не смог, хотя и старался. Но уж очень хорошо поставлено было дело. Уж очень хорошо подобраны были люди. Уж очень хорошо заметались следы. Удивительная вещь: вроде бы вот, прямо здесь, в моем заведении, те же Мякинины встречались со студентами, говорили, языки распускали, но что говорили, понять было нельзя. Вроде бы и по-русски разговоры велись, но так, что уж лучше бы на английском или французском стрекотали…

Гесс перебил Петра Николаевича:

– Какие студенты?

– Военно-медицинской Академии.

– Что?! – Гесс опять в буквальном смысле подскочил на стуле. – Вы уверены?

Петр Николаевич посмотрел на Гесса с укоризной:

– Конечно. Разве у вас когда-нибудь были поводы сомневаться в собранной мной информации?

Гесс поник.

– Студенты эти – трое их было – частенько ко мне заглядывали. Чуть позже к их компании присоединились Мякинины. Но познакомились они не у меня, а где-то еще. Полагаю, – Петр Николаевич неопределенно нахмурился, – просто на улице или по-соседски. Они ведь рядом живут… проживали, точнее.

– Съехали?

– Насколько мне известно, нет. Но ведь Мякинины умерли?

– Ах, да. Совершенно верно.

– Ну так вот. Студенты квартиру на троих арендовали в доме, соседнем с домом Мякининых. Случаев познакомиться у молодежи должно было быть предостаточно. Они и познакомились. Чем именно студенты завлекли вполне респектабельных братьев в организацию – загадка. Но случилось именно так: и старший, и младший начали работать на Кальберга с Молжаниновым. Правда, и тут я ничего не смог прояснить: ни в чем заключалась роль старшего – он ведь гражданский инженер и к страхованию вообще никаким боком, – ни, тем более, младшего, вообще еще только гимназиста. Однако, факт остается фактом.

– А война?

– Она началась сразу же после разлада Кальберга и Молжанинова, и началась сразу же с места в карьер. Как я уже говорил, все вовлеченные в организацию люди разделились на два лагеря: кто за барона, кто против него. Причем, должен заметить, оба лагеря были примерно равночисленными.

– Но как они воевали?

– Так ведь я и рассказываю! – Петр Николаевич поморщился. – Что вы меня все время перебиваете?

Гесс, вертевшийся как на иголках, тоже поморщился:

– Извините. – И хотя сказано это было примирительным тоном, но по всему было видно, что Вадим Арнольдович не просто сгорал от нетерпения и досады на многоречивость владельца «Анькиного». В его глазах зажегся тот огонек, который, бывало, появлялся в них, не предвещая, с одной стороны, ничего хорошего тем, о ком в данный момент Вадим Арнольдович думал, а с другой – отражая тот факт, что Вадима Арнольдовича охватило непреодолимое желание действовать, причем действовать незамедлительно.

Петр Николаевич, подметив этот огонек, покачал головой, явно осуждая нетерпеливость помощника Можайского, и даже выразил это осуждение словами:

– Вадим Арнольдович, вы бы закурили что ли!

– А?

– Вот Юрий Михайлович, князь наш с вами, тот ведет себя совсем по-другому. Курит папиросы и слушает. Слушает и курит папиросы. И не сверкает глазами. И не перебивает через каждое слово! Наверное, вот потому-то мы и беседуем с ним вдвое меньше против того, что уже наша с вами беседа длится!

Гесс, получивший такую отповедь, на мгновение смутился, вновь испытав прилив исчезнувшей было робости перед владельцем «Анькиного». Но тут же оправился и, в свою очередь, накинулся на кабатчика:

– Пока мы с вами тут препираемся, там, – Вадим Арнольдович ткнул пальцем в сторону окна, явно имея в виду улицы города и то, что творилось где-то на них, – происходят страшные вещи. Вы мне голову мылите, а Кальберг, вполне возможно, голову кому-нибудь отрезает. Или… Молжанинов этот. Или студенты. Или кто-то еще! Гимназисту голову они уже отрезали!

– Простите? – Петр Николаевич, в рассказе которому об обстоятельствах дела Гесс опустил подробности смерти Мякинина-младшего, удивленно посмотрел на Вадима Арнольдовича, не зная, как воспринять его слова: в прямом или в переносном смысле. – Что значит – отрезали?

Гесс почти злорадно усмехнулся:

– А вот то и значит. Отрезали, Петр Николаевич, отрезали! Скальпелем. А потом выбросили в снег у железной дороги.