Текст книги "Затылоглазие демиургынизма"

Автор книги: Павел Кочурин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

В любом селе, деревне и деревеньке, обязательно водятся люди, коќторые среди остальных выделяются своей добродетелью. В Мохове такой были Марфа Ручейная и Гриша Бука. И еще дедушка Федор – печник и лукошечник.

О Ручейных от века шла молва, что в ту далекую пору, когда до здешних мест дошли золотордынцы, горемычная вдова, оставшаяся с малыми детьми, увидела возле ручья, раненого иноверца, и взяла его в дом. Может и не только из жалости, а и пала надежда, выходит,

так и работника будет иметь в доме. Тот и сам был рад прибиться к месту. Веру православную принял. И пошли у них свои детки. Ребятишек безобидно, как и водится на Руси, стали различать по приќметам и называть Ручейными татарчуками. Прозвище перешло в фамилию – Ручейные. В облике Марфы виделось моховцам что-то непохожее на друќгих, и ее, вдобавок к фамилии, кликали еще и Татаркой.

Гриша Бука другим отличался. Блаженной силы человечище, как о нем говорили. В то же время полон детского добродушия и удивительного трудолюбия. В могучих руках его держалось искусное и тонкое ремесло… Маќстерил легкие ладные саночки, выжигал узоры на копалах, кои сам и мастерил. Мальчишки на саночках Гриши Буки катались с горок. Бабы за его копылами сидели и пряли, на саночках полоскать белье к проруби возиќли. Наличники, балясины для крыльца, карнизы в деревне тоже были работа Гриши Буки. В праздники, в веселом настроении, Бука выходил на середину моховской улицы с большой ендовой пива, нес ее на вытяќнутых руках и кричал: "Кум и кума, попробуйте пивка за ради праздниќчка православного". И моховцы выходили прикладывались к пиву Гриќши Буки. Пиво у него было на славу, ендова вырезана из липового чурќбака. В причудливых узорах ее виделась сказка. Даже возы сена Бука по-особому метал. Большие, крепкие, ладные. Если лошади в гору не взять, сам ей помогал. "Хоть до Питера", говорили моховцы о его возах. У других перевернется воз на раскате дороги – перекладывай сеќно заново. А Бука наляжет на свой – и он на полозу. Два старших брата Буки, участники гражданской войны, жили в Москве, состояли при должностях. У самого Буки три сына погодки; все трое погибли в Отечественную. Алеха Тихий был ровесник Дмитрия. При колхозе Бука определился конюхом, дедушка, председатель, особо ценил Гришу Буку и называл его не иначе как Константинычем. Хомуты, сбруя, телеги и сани – все у него было в исправности, бери, запрягай и поезжай. Лоќшади Гришу Буку призывным ржанием встречали.

Большая семья Ручейных еще до колхозов разъехалась в разные стоќроны. Сначала подались в Ленинград два старших сына Марфы. Затем и отец. Остались с матерью две дочери. Но вскоре и они все уехали к отцу. Марфа скучала по деревне и каждое лето наведывалась в Мохово. Родом она была из Есипова, но вышла замуж в Мохово за Колюху, тоже по фамилии Ручейного. Дом их стоял с краю посада, под горкой, ближе к реке. В большие половодья его подмывало, но он был поставлен на камнях и не разрушался.

Этих двух людей – Марфу ручейную и Гришу Буку (Константаныча) нежданно-негаданно, уже в колхозную пору свел вроде бы совсем непќредвиденный случай.

Как-то зимой Марфа приехала из Ленинграда в Мохово. Своя избы нетоплена, промезда. К кому было зайти – без раздумья к Кориным. Мать приютила Маќрфу; поживи, места хватит.

На второй день, уже из своей отогретой избы, Марфа отправилась с подарками к своей родне в Есипово. Как не спроведать… Через три дня вернулась, опять зашла к Кориным. Залезла на печку отогреться с дороги. Ждала пока закипит самовар, попьет чайку да и пойдет к сеќбе. Отец с мужиками были на лесозаготовках, Дмитрий – в МТС.

Мать в окно заметила, как вдоль деревни проехали на возке два миќлиционера. Екнуло сердце. Слухи упорно шли, что где-то, кого-то забирали. В Большом селе неделей заарестовали приехавшего, тоже из Питера, на побывку мужика, обвинив его в спекуляции. Селедки да сахарку для родни привез. Как без этого в деревню ехать, приезжего за недогадливость и осудят.

Возок с милиционерами возвратился снизу улицы. Лошадь свеќрнула к дому Жоховых. Мать глянула на Марфу, но смолчала, что тут скажешь, жди вот, может и минет беда?..

Стукнула калитка во дворик к Кориным. Застучали на крыльце морозные валенки. Нет, видно, не минуло. Милиционеры: в шинелях вожди в избу. С ними Федосья Жохова. Милиционер постарше, с багровым от мороза лицом, спросил председателя, товарища Корина. Хотя от той же Федосьи наверняка уже знал, что председатель в лесу. Озираясь, выискиќвал кого-то. Марфа Ручейная затаилась на печке. Милиционер ее замеќтил, подошел к печке, спросил.

– Вы Марфа Ручейная, из города приехали?..

Марфа не успела ответить, как милиционер велел ей слезать с пеќчки и одеваться. И пошли к ней в дом е обыском. Кроме Федосьи Жоховой, в понятые взяли еще и Гришу Буку.

У Марфы изъяли несколько отрезков ситчика, сажал в холщовом мешочке, селедку, завернутую в бумагу. Того и другого килограмма по три… Две кепки, два дешевых костюмчика, носовые платки. Разной родне и знакомым подарки, у кого гостить станет. Прежние приезды Марфы всќпомнили. Кому тот же ситчик, селедку, сахарок привозила – все было известно. Что для родни, бескорыстно – малое оправдание. Вроде все это запретно деревенскому люду, не то что есть, а даже вот попробовать. И бабы судили: "При царях-то ели, тут что уж такое?.." Марфу Ручейную увезли, не дав и чайку попить. Пала тень и на Коќриных: предстатель спекулянтов приваживает.

В воскресенье, Константиныч, Гриша Бука, пришел к отцу, когда, он приехал из леса. И рассказал, как все стряслось с Марией. Каялся, что силой затащили в понятые, оробел воспротивиться, не нашел сиќлы отказаться. Но тут же и оправдание своему поступку высказал:

– И то сказать, так другого бы принудили… Я-то упросил записать, что при покупках ярлыки с ценой оставались. Не оторвала вот от одежонок, лишнего брать не хотела.

Константиныч сидел горюном перед дедушкой-председателем, поджав ноги под табуретку, кою подала ему бабушка Анисья. Шуба застегнута на все петли. Шапку, как вошел, снял. Волосы, подстриженные под горшок, то и дело приглаживал ладонью. Лицо как кора векового дерева, обдутого ледяными ветрами, в темных складках и морщинах. В глазах сердобольная скорбь, словно у богомольца в страстную неделю. Застывшее мученическое выражение взгляда русского крестьянина. Руки короткопалые, трудовые, тяжело брошены на колени. В них зажата барашковая шапка, снятая с головы в ожидании вроде как милостыни какой-то и от кого-то. "И верно, – подумалось Дмитрию, – Гриша Бука".

Дмитрий глядел на Гришу с чувством тяжелого сострадания. Это слово произносилось часто и отцом и Стариком Соколовым Яковом Филипповичем. Оно было из писания. Что-то кому-то, а то и всем вместе, кто-то невидимый неизреченным гласом.

Мохово после того, как забрали Марфу Ручейную еще более насторожилось. Отец полумолчаливо вздыхал, слушая Константиныча. Проговорил в утешение ему неопределенное, что время лютое, но может и разберутся, и там есть люди с понятием… А Дмитрию вспомнились слова отца, сказанные с беседе со Стариком Яковом Филипповичем, тоже о времени: "Куда ни кинь – все беды над тобой твоими же руками и творятся. Так вот хитро нам жизнь подстроили, что вроде бы сам делаешь и оттого всему веришь…" Вроде и Гриша Бука сам сотворил беду Марфе Ручейной. А опосля вот это понял. И переживает, и кается. А Марфа-то – где она?..

– Решил, Игнатьич, на выручу Марфы идти, – высказался Константиныч после какого-то тяжелого передумывания. – Бумагу я подписывал, не другой кто! – На лице его после этого высказа складки раздвинулись, скорбная боль осветилась решимостью, заходили темные желваки на скулах от внутреннего волнения. – За что забрали-то?.. Подаянием кормится, а они спекулянтка. В колхозе работящей была, хваленой. И я вот просил у нее ситчику и материй на штаны. Не успела отдать. Теперь и я, и сын Алеха без рубахи и без штанов… При товаре-то, говорю им, вишь, забрать надо. А не забрать – так им вина, не так дело, как велено, несут, под обвинения и боятся попасть.

Гриша Бука надеялся, что может кого-то там в районе убедить отпуќстить Марфу. Братья в Москве, так и он сам – за революцию стояли. На защиту плохого человека он не пошел бы.

Из района вернулся Константинмч вконец растревоженный. Не то что Марфу не защитил, дак и самого еще припугнули. К дедушке не сразу пришел. Отец ни о чем не стал его расспрашивать, зная, что добрых вестей он не принес. Гриша Бука переживал, что вроде как оплошал в чем-то, дела не сделал и сам страху нажил. Выбрал для прихода к деќдушке-председателю воскресный день, когда надлежит высвободить дуќшу от тяжести покаянием…

– Не нашел, Игнатьич, правды, – вымолвил Константиныч. – Неумолиќмая беда над головами. Думалось ее колхозом пережили, а тут еще пуќщая. Марфу не отстоял… Как бы вот братьям за меня кары не вышло. Намек выслушал. Там-то, сказали, в Москве, покруче берут… Не знаќешь, как и быть… – Понуро потух. Вроде и того уже опасался, что отцу свою боль высказал.

Марфу Ручейную осудили на пять лет. Подозрения пали на Жоховых, они сзатылоглазничали, "стукнули", куда надо. Дмитрий спросил Сашку в МТСосовском общежитии.

– На тебя говорят, чем тебе Марфа-то досадила?..

Сашка прямо не признался. Вытянув губы, как это он делал, когда клянчил в школе "даси поеси", прищурил глаза, сказал:

– Так чего было доносить-то на татарку. На виду у всех наживалась, народ требовал…

Дмитрий понял, что вина на Сашке. Предупрежденный отцом, из опасќки отстал от него. Своим дочерям отец тоже строго наказал, чтобы ничего из города не привозили… Хотя как было не привозить, когда в лавке своей керосин да спички с махоркой. И то в очередь. Редко что появлялось из городских товаров, но опять же – не для тебя… Слухи устрашали, к приезжим из города в районном центре приглядываќлись, дознавались, с чем пожаловал. А к гостям, как нарочно, шли хозяйки и по-простецки спрашивали: "Нет ли дрожжец, а то свои-то не водятся, пива-то не ставим? О ситчике и материи уже не заикались, уж лучше обноски донашивать и в домашнем ходить.

Дедушка Федор, прозванный Мечником, как и Гриша Бука славился своим мастерством, умением делать то, что другие не могли. Бил пеќчи из глины. Сам и подсказывал, где эту глину копать, чтобы печь была прочной. Делал лукошки, плел корзины, плетни. Гнул лыжи из осины мальчишкам и парням. Два его сына, напуганные колхозами, уехали из Мохова по вербовке. Дома остались вдвоем с бабкой Еленой, как все ее называли в Мохове.

К печнику, дедушке Федору, тянулась вся ребятня. Собиралась в его избушке на задах, где он в большой печке парил осину для своих поќделок. У каждого моховского парня были лыжи его рук. Платы не треќбовал, если что сами дадут.

Они вот трое – Гриша Бука, Марфа Ручейная и Федор-Печник были особым миром в Мохове, необычным, как бы чудаковатым. Их чтили, уважали за их бескорыстие и сострадание к ближним. У властей они были в подозрении, принятом к таким людям. Не от мира сего, их и надо держать в догляде, блаженные, от них смута исходит, тихость их по-дозрительна.

2

Весной, после той зимы, как забрали Марфу Ручейную, Дмитрия и парней сверстников, в том числе, и Алеху, сына Гриши Буки, приќзвали в армию. Дмитрий так и отчитывал время призыва – арест Марфы Ручейной. Произошло это в их доме, потому и помнилось, оставаясь глубоким укором в душе: не остерегли, виноваты. Сашке Жоху дали отсрочку от призыва, хлопотала мать, тетка Федосья: одна, вишь, осталась, сын кормилец.

Отец возлагал на Сашука Жохова, эмтеэсовского тракториста, особую надежду. Свой деревенский, можно и построже спросить. Но вот Дмитќрий получил от отца письмо, не больно он был доволен Сашкиной раќботой. "И тебя-то хвалить, Митя, было еще рановато, – писал он, – но по сравнению с Сашуком, можно и пахарем назвать. Велел ему на паровом поле навоз заорать, наказал ровно, тонким слоем земли прикрывать, пласт брать не более пятнадцати сантиметров. Сам в район по вызову уехал. Презжаю, сразу на поле. Гляжу, а этот пахарь выворачивает, навоз в ней хоронит. Инспектор, вишь, пожаловал из МТС и приказал так брать… Так что ты думаешь, Митя! На меня Сашук ястребом налетел, он, эмтеэсовский тракторист, уже хозяин, а не я, председатель колхоза. Тут мне твоя наука и пригодилась. Согќнал его с трактора плуг отрегулировал, сам в кабину сел. Он думал это я так, для острастки. Стоит, посмеивается. А когда я поехал на тракторе его – побежал за мной, испугался, казенную машину из рук выпустил… Посадил его рядом, гляди, как надо дело крестьянское деќлать. Под моим присмотром стал допахивать… Но не больно выходит как надо, глубже-то проще. Чуть не плачет: "Не получается как у теќбя, дядя Данило". Тут я ему и посоветовал: "Не по тебе, говорю, Сашук, работа земледельца. Много нынче должностей, по биографии подходишь". Так что ты думаешь, Митя, взяли его в контору каким-то там помощниќком. Потянуло к верховодству, земле-то такой пахарь и не нужен. Ну да и ладно, теперь дело уж не в Сашуке. А на меня он все же пожалоќвался: "игнорируй", вишь, "компрометирую…" Такими вот словами уже выучился. Что тут скажешь?..

Письмо было с какими-то недомолвками. У Дмитрия оно вызвало бесќпокойство. Будто в доме что-то неладное происходит.

Больше в письмах отца упоминаний о Сашке Жохе не было. Другое воќлновало. Отец наказывал: "Служи, Митя, исправно, усердно. Землю и пахать нам, и защищать ее, оберегать. Одного без другого нет ныне, да и никогда не было. О доме не тоскуй…" Отец ровно предчувстќвовал, что дома сыну не бывать долгие годы. Началась война, Велиќкая Отечественная…

Марфу Ручейную отпустили домой в сорок третьем. Она поселилась в Есипове, в старой родительской избенке. Свой моховский дом был попорушен, как рушили кулацкие дома, остававшиеся без призора. О муже своем и старших сыновьях вестей не было. Две дочери и младший сын отозвались после войны. Жили в небольшом сибирском городке. Марфа съездила к ним, как только можно было. О муже и сыновьях узнала, что убиты в боях под Москвой. На житье в чужих краях не осталась, верќнулась в Есипово. Изредка все же наведывалась к дочерям и сыну, гостила по недельке у той и другой дочери, и у сына. О Марфе говорили: "Татарка к деткам уехала". Или: "Татарка приехала, у деток-то не боќльно живется".

Ничего татарского в роду Марфы Ручейной вроде и не усматривалось. Но вот "Татарка" и "Татарка". Обликом она и верно не походила на местных. Смуглое сухое лицо, глаза глубокие, черные е желтизной, волосы смоляные, жесткие. Лоб с впадиной, выпячивающий брови. Поди угадай тут природу-матушку. Может какой-то древний сородич в Марфе воплотился. Муж ее Ручейный, и она в девичестве из Ручейных. Вот природа и выглядела в ней свое. О том и сама Марфа говорила как бы в шутку, когда ее спрашивали, на кого же она похожа?.. В молодости она была привлекательной, хотя и не скажешь что красивой. Находчивая, но не торопливая, как бы всегда что-то задерживала в себе. Гоќворили о ней: деваха себе на уме, лишнего не скажет, чужого не возьмет, но и своего не выпустит из рук. Годы брали свое. Кожа лица ее все больше смуглела. Щеки впали, полукольчатые складки окаймляли рот. На верхней губе пробивался легкий пушок. Белые крепкие зубы и какая-то внутренняя увлекающая полуулыбка, когда она говорила. Взгляд останавливающий, остерегающий от чего-то такого только ей известного. Многие опасались ее "глаза", но, разговорившись с ней как бы заново узнавали ее и прислушивались к ее слову. Зла от Марфы никому не было. В облике ее печать глубокого переживания, страдаќний и скорби. В этом виделась не только своя ее боль, но и людская. На Федосью Жохову Марфа наводили колдовской страх укора. При встреќче с ней Марфа клонила голову и в поклоне говорила: "Мир с Богом". Вроде все прощали ей, Федосье, за всех Жоховых. Самого Сашку Жоха жуть брала при одном только виде Марфы Ручейной. И вот ровно по Проќвидению столкнулся он с ней. И не где-нибудь, а в казенном доме, где он пристроился сразу, как пришел с войны невредимым. Слуќчайно, или тоже не случайно, Дмитрий оказался свидетелем этой их встречи. Был в районе по делу и что-то подсказало зайти к Жоху в контору. Не виделись, как вернулись с войны, целую жизнь. Вышли в коридор поговорить. Старые мальчишеские ссоры былью заросли, оба фронтовики, живые. В это время и появилась передними Марфа Ручейќная. Будто призрак возникла. В черном одеянии, скорбела по сыновьќям и мужу убиенным. Приехала от дочерей из Сибири и по их подсказу решила похлопотать о пенсии за детей и мужа. Подошла вплотную к Саќше, нацелила на него колючие зрачки, и так постояла, задерживая его своим взглядом. Подошла еще ближе и сказала, чтобы только он слышал: "Не виню я тебя, Божий человек, но знай, сорное семя в теќбе прорастет вглубь и сгубит. Плод его вызреет и станет большим злом тебе же самому. Этого и бойся". Саша как завороженный застыл с полуоткрытым ртом. Похоже, хотел что-то вымолвить, но не мог. Татарка, высказав это, тут же отошла от Саши и скрылась за дверью, осќтавив Сашу как бы со своим злом. Дмитрий смущенный, молчал. А Саша, когда Марфа скрылась, какое-то время немо стоял, потом произнес: "Чего она, ведьма, мне напророчила. Дмитрий и тут промолчал. Постоял, сказал, что еще увидятся, и ушел вслед за Маркой. Она и впрямь его ждала при выходе из помещения Райисполкома. Сказала Дмитрию: "Ты– то, знамо, на машине приехал, дак и довезешь". Потом пожаловалась: "Две недели хожу и все отказывают в пенсии. Говорят, младший сын жив и дочери вот. В тюрьме сидела тоже упрекают, виновата, вишь, не полагается таким пении". О Саше ничего не сказала. Потом Дмитрий узќнал, что это Саша наговорил на Марфу. И настоял, будучи в то время уже в районной прокуратуре, чтобы Татарке отказали в пенсии, недостойная, вишь, по-его личность. И Марфа, уже больше не хлопотала, так и осталась без пенсии.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Дмитрия отпустили из госпиталя не совсем выздоровевшим. Не было сил ждать, когда совсем заживут раны. Война закончилась. От службы его освободили подчистую. Ожоги, пулевое ранение в грудь, в левую ногу. Четвертое по счету… Выскочил из горящего танка, бросился спасать друга. Тут его и настигла роковая очередь. Друга вытащил из люка. Помог ему, невидящему, с обожженным лицом, выползти. Другой остался в танке. От того, что один из них погиб, не стало покоя. Выходило, что он, водитель танка, не сумел увернуться от вражеского снаряда, не так маневрировал. Это самообвинение шло от врожденной стати крестьянина, привыкшего за все считать себя в ответе. Но осознавалось и другое: чудо и то, что они двое спаслись. Все на войне, всякий уход от смерти было чудом… И для него, Дмитрия, чудо то, что ранение в грудь оказалось сквозным. Прошила пулеметная очередь. Пуля прошла мимо сердца. Автоматные пули остались бы в груди… Этот последний бой и помнился с неотстанной подробностью… Земля рыжая, в буграх, рытвинах. Пламя на танке взвивалось языками. По броне растекалась кровь. И запах горелого… Он только дома признался себе о запахе горелого сказал отцу. Отец положил ему руки на плечи, молча покивал головой, склонился в поклоне по усопшему… Канавка с мягкой травой. Он и волок друга по этой канавке, ухватившись за его ремень. То, что оказалась там канавка – заросшая борозда на поле – тоже чудо. Потом думалось – судьба, земля спасла пахаря для дления его крестьянского дела, сотворения вот Данилова поля. Со временем зорче виделось, как тогда все случилось. Главное – спас друга… Память о тех минутах и пережитом на войне, превращала домашние дела, житейские невзгоды во что-то суетное инее главное во всей твоей жизни. Главное – ты сделал и остался живым. И теперь обязан за погибших жизнь общую ладить… Экипаж их танка составлялся на ходу и они ничего не успели узнать друг о друге. Прониклись единым чувством – рядом боевой друг и ты за него в ответе, как и он за тебя. Бросала в дрожь мысль: если бы не спас – как жил? А стоило лишь задуматься на миг, оглядеться в этом вое железа, прислушаться к нему – и все. Вжал бы страх в землю. И сам бы мог погибнуть в этом страхе… Дмитрий так и не узнал, кого спас, и кто погиб… Отец сказал о погибшем: «Он в нашем доме будет вечно нетленным духом». Отец чтил дом и все доброе вселял в него памятью об этом добром. Переживал с сыном за его фронтовых друзей-сотовариќщей. Боялся какого-то нелада, чтобы не перешел он в их жизнь, осќтавленную войной. Там ведь от человека-воителя другое требовалось, своя жестокость.

По возвращении из госпиталя, дома Дмитрий ощутил то, что называќется раем. Ради возвращения в свой моховский мир, и надо было проќйти сквозь ад войны…

– Ничего, сынок, ничего, – говорил ему отец, – это и хорошо, что поторопился из госпиталя… Дом отчий, природа родная и долечат.

В тот же вечер девки собрали беседу: первый вернувшийся фронтоќвик. А то приходили одни похоронки. Почти и некого было ожидать. Мрак немоты вселялся в людской мир, отнималось и ожидание. Ждалось, пока шла война. Ждалось с мольбой: "Сохрани и поќмилуй!.." И вдруг нашло осознание – надо жить новой жизнью.

На беседу прибежала Нюшка из Семеновского, где находилась МТС. Дмитрий писал ей из госпиталя. Мать сказала, когда он пришел с беќседы.

– Нюшка-то и дождалась… Идет когда в район, все и забежит, о тебе спросит.

Утром отец запряг Голубку и собрался в поле с Дмитрием. Мать свое – не здоров еще Митя, какая езда. Но Дмитрию хотелось поглядеть на пашни, перелески, реку. Целый век – войну, дома не был. Выехали за деревню, обогнули заячий лесок. Вышли из тарантаса, походили. Что-то изменилось вокруг, а что – не скажешь. Много всего перевиќдено. И сам стал другим. Новым взглядом невольно и присматривался ко всему прежнему. Поле за Заячьим леском показалось рваным лоскуќтом. И не таким устным, каким помнилось. И он понял причину: нива принимается душой, когда она тобой вспахана, засеяна – она чисть тебя. А тут она как бы отвыкла от тебя, не такая, чернела еще не проросшими посевом, кем-то другим ухоженная.

Свернули к Шелекше и очутились возле брода. И тут екнуло в груди – как оно Нижнее Данилове поле?..

Весна выдаюсь ранней, досевались, но картошку еще не посадили. Поќшли дожди, река бурлила и отец поостерегся переезжать на ту стороќну. Направились берегом вверх по течению. Голубка ровно все понимаќла, останавливалась там, где им хотелось. Трясла головой, фыркала, чуя запах медовой травы. Дмитрий растревожился. За машинами отвык от лошадей. Подошел, погладил ее, и она отозвалась тихим ржанием приќветным, потрогала его руку губами.

И тут каким-то противоправным, ненасытно-алчным зверем с черной пастью показались четыре года войны. Зверь этот, несмотря на укрощение, все еще скалил зубы, грозно рычал.

Рассказывали, как в Мохово пришли вести о Победе… Ждали, но она все равно пришла нежданно. Деревню разбудил сполох Константиныча – Гриши Буки. У него в коморке конюшни весело радио. Пошел ночью к лошадям и услышал. Побежал по деревне. "Люди добрые, порадуйтесь, – кричал и стукоталил о доски колодцев, – конец войны, мир на земќле настал". Остановился перед домом Кориных, разбудил отца: "Игнатьич, радость-то какая, Победа пришла".

Выбежал на улицу народ: "Вот оно и есть Воскресение Христово". Старухи, старики, солдатки крестились и плакали: "Антихрист пал". Спасение… Не над кем-то Победа, а мир победил войну. Так всем мечталось тогда.

Сам Дмитрий встретил Победу в госпитале… Тоже были слова: "Для всех народов мира – Мир!.." Их тогда, раненых, поразило изумление: "Как же это – и для немцев мир – праздник… Им-то, немцам, должно претерпеть наказание великое за лютее страдания людей". Но

тут же и остывала окопная вражда в сердце солдата. И для немцев – людей, человеческий мир. Может ведь на нас, ввергнутых в войну, лежит какая-то вина, нам не открытая. И мы, человеки, коим положено бы жить в мире, ожесточились по-зверски.

В первое воскресение после возвращения домой они с отцом выкопали в овиннике четыре дубка и повезли их на тарантасе за Шелекшу, к Даќнилову полю. Вода спала и переехали бродом через реку.

Четыре дубка, четыре года смертных мук и реки крови святой за Поќбеду над коварным супостатом. Дубки и будут на вечном месте память обо всем держать. Память солдатскую и крестьянскую. Вечней-то памяќти нивы-поля ничего нет. Поле – Творение Божие, оно неистребимо. Погибая при бедах – оно в миру возрождается.

И вправду – Данилове поле отозвалось радостью на заботы и думы о нем пахарей. Ширь нивы озарилась сиянием, исходившем от зеленых всходов на ней. Взывно подавало свой неизреченный глас. От речки Гороховки вдоль берега Шелекши пролетели два голубя. Сделали два круга над дубками, только что высаженными, и улетели вдаль с какой-то своей вестью. Порхали на прибрежных ивах, росших по берегу, маќлые птахи, щебеча с каким-то своим веселием. Все это могло быть и незамечено не пахарем, человеком, не причастным к этой ниве, реке, всему живому, росшему тут. Отец сказал Дмитрия: "Вишь, как оно все радуется вмесќте с нами. Это природа, родные наши места, тебя благословляет. Озаќряют своим светом и взывают к себе. Ты вот к ней со светлой мыслью разума в сердце и она тебя принимает своей разумностью. Все ведь живое вокруг нас и со своим рассудком, как вот и мы, люди".

А с Татарова бугра, застывшие недвижно, глядели матерые сосны и на поле, и на пахарей. Отражались в Лягушечьем озерце и как бы просили защиты у неба, оневоленные какой-то недоброй силой, затаенной в самом Лягушечьем озерце. И ждали помощи себе от них вот, пахарей, радевших об этой земле. Ждали век, матерели, и, похоже, чуяќли приближение свободы и для себя.

2

В середине дня, на неделе к дому Кориных, где находилась и контора моховского колхоза, подкатил «газик», крытая брезентом, повидавшая всякие дороги машина. Вышел секретарь райкома. Не молодой худощавый человек среднего роста, с коротко остриженными седыми волосами. В синем заношенном костюме, солдатских сапогах, клетчатой рубашке. Спросил, поздоровавшись с отцом, о делах в колхозе и тут же обратился к Дмитрию, подчеркивая, что за этим и приехал. Глянул на новенькую гимнастерку на бывшем теперь уже солдате, брюки солдатские. И такие же сапоги, как и у себя.

– Набирайся сил, танкист, ждем в МТС… Думал сам заявишься, – вроде как упрекнул живого солдата. – Техника начинает поступать, а трактористов нет…

Дмитрий пожал плечами. Собирался, конечно. Две недели как из госпиталя, а врачи дали на поправку два месяца.

– Ну вот и давай, не тяни. При деле и поправишься. Пока хоть не в полную силу… Главным инженером… – и ответил за Дмитрия: – Справишься, не сомневаюсь!..

Секретарь райкома обычно задерживался, обедал, разговаривал с отцом, советовались взаимно. А тут заторопился. Выпил кружку молока и уехал. Беда с ратных полей перекочевала в живые тыловые деревни. Прибавила мытарств и скорби солдаткам и старикам. Унижала голодом и непроглядной нуждой… И все тем же властным жестоким понуждением мужика, называемого колхозником. Понукали и хлестали, как лошадей, ненакормленных овсом: "Давай, давай!"

– Ну, что же, Митя, – сказал отец, когда "газик" секретаря райкома скрылся. – Технику знаешь, хватка есть. И берись. Землю, вижу, не разлюбил. И понятие о жизни тверже стало. Многие упились Победой, ратные награды головы вскружили. Но и для победителей готового никто ничего не мог припасти. Отвыкание от труда – это самопоражение фронтовиков после солдатской Победы. Мечутся, ищут легкости. Под приказом жить приловчились… Об учебе что говорить, отќсекли от тебя школу. Пусть сестры живут в городе выученными, а твоя судьба, Митя, – земля кормилица…

Слова секретаря, "Первого", Дмитрий не воспринял всерьез о главном инженере. Разве временно пока. Людей, знающих технику, и верно, не было. Демобилизацией вроде и не пахло. А может и впрямь – возвращатьќся и некому?..

Как в первые годы организации МТС и тут набиралась молодежь. Наќспех обучалась и выводила технику на поля. Ремонтировались старые траќктора, машины.

Каждый раз, когда Дмитрий приезжал на воскресение домой из МТС, мать пытливо глядела на него: как у них с Нюшкой-то?.. Дмитрий отмалчивался. Но однажды отец с матерью услышали от него желанные слова. Вроде бы шутливо, подделываясь под старину, сын попросил благословления на брачный союз с Анной Савельевной. Так и произнес:

– Благословите батюшка и матушка на наш союз брачный с Анной Савельевной… – Видел, что родители больно уж ждут свадьбы сына, и реќшил их обрадовать таким вот высказом. Анна была родом из дома Кирюхиных, известного ремеслами разными в купеческом селе Семеновском.

Пили чай. В деревенском мире все, всякие серьезные разговоры в семье вершатся за чаепитием, когда все в сборе. Мать, сияющая, постаќвила на блюдечко свою недопитую чашку чая. Главное слово за отцом. Отец помедлил, допил чай. Встал, подошел к буфету-теремку. Достал стоявшую внутри береженую с лекарственным настоем фарфоровую бутылку.

– Вот по сегодняшнему дню все мы тут, все наша семья, – сказал он, тоќржествуя действом желанное известие. – Созывать сестер да родню, даќлекую от дома, возможности нет, когда еще соберутся, а время нынче ниче ждать не хочет. Обрадовал, сынок, дому надежда и крепь будет. – Наќлил полные рюмки. – И ты мать выпей, случай-то такой единожды дается.

Была первая послевоенная свадьба. Не то что в Мохове, но и во всей округе. Сразу и поверилось, что войне пришел конец. Оставалась все еще вроде бы воюющая Япония, куда увезли солдат. Но это, говорили старики, уже подчистки. Война-то уже подломлена. Радова-лось Мохово, Сухерка, Большое село, Семеновское. Слезы слезами о невернувшихся с войны, но и надежде на жизнь надо место в сердце оставить.

Свадьба была скромной, без большой огласки. Дьяк Акиндий и Марфа Ручейная тайно благословили молодых… Гостей было не много, как бы из скромности, чтобы не было ничего показного. Все торжества остались в душе молодых и родителей.

Молодые стали жить пока в доме Анны, в семеновском. Родители Дмиќтрия усматривали в этом непорядок, но мирились. Дом у Кирюхиных боќльшой, а мужиков нет. Да и сыну не бегать же домой из МТС за десять верст.

Стали возвращаться уцелевшие фронтовики. Сначала раненые и по воќзрасту. Но не много их было… А только из Мохова ушло на фронт триќдцать четыре воина. Почти по двое из каждого дома… Лешка Корин, однофамилец Дмитрия, не захотел возвращаться. Без ног обоих, с поќкалеченной правой рукой. Остался в доме инвалидов. Вестей о себе не подавал, узнали о нем через военкомат. Собрались жена с дочкой, старики. Уговоры вернуться домой не помогли. "Нахлебаетесь и без меня горя, – рассудил калека. – Не я один такой. А кого и увезли, так возвратились. Нам уж тут век доживать…"