Текст книги "Затылоглазие демиургынизма"

Автор книги: Павел Кочурин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Анна Савельевна, ровно бы укоренная кончиной дедушки, спрашивала себя, когда надо было самой о чем-то рассудить: «А как бы велел дедушка Данила?» Этим и держала в своей памяти живой образ Данила Игнатьича Корина, свекра, дедушки, как называли все его и в доме, и в Мохове…

Когда настал день Победы – торжество оставшихся в живых и вечной памяти павшим – думалось и страданиям конец. Вернутся домой ушедшие на войну и все наладится, пойдет по-прежнему. Но произошло непонятное и по разумению селян – неладное. Уцелевшие парни и мужики приходили домой совсем непохожими на себя прежних. Побыв, как в гостях, уезжали куда-то, словно отпущенные оттуда на малую побывку. Как бы и не было у них своей деревеньки и прожитой жизни в ней. Лишь больно натосковавшиеся по мирной жизни и больно уставшие от войны хотели мира душевного и искали его в труде и доме. Брались с усердием за незабытую работу, добывая свой трудный хлеб. Но жестким приговором разносился над ними клич: "Первая заповедь!" Ровно неотмененная подать крепостникам. Ты – "заповедный", себе не принадлежишь… Но как исполнить эту "первую заповедь", если сам ты голоден?.. Это забота "ничья". Война мирила. В войну и тебе давались поблажки. А тут всякая забота о своем выживании – грех твой и кара за это. К летней страде прибавлялась и зимняя, все та же "Трудовая повинность" – лесозаготовки. В добавку к налогам – подписка на заем. О займе говорилось – "добровольно-принудительный". В этих словах помимо горькой усмешки был и истинный смысл. Солдатка с малыми детками и немощные старики не отважились бы добровольно отдать скопленную на одежонку полуголым сиротам страдные рубли. Но осознавалось повиновение "высокому долгу" – "Надо". Добровольность и верно – была. Никто не мог сказать, что у него силой, с милиционером, отняли наложенный заем или самообложение. Сам отнимал от себя последнее, перемогая боль рассудком: "Мы-то уж как-нибудь…" Отдал – и как бы душой очистился: "Исполнен долг, волен теперь!" Кончились внутќренние терзания: "Ты свят перед долгом!".

Тяготы такие Анна Савельевна испытала в своем Семеновском. Перебќралась в Мохово – словно попала в другой мир. И здесь все было так же, но где-то радом таилось и доверие к тебн. Понимание и признание – ты отражаешь. Анна не слышала от моховцев обычных жалоб, как проќкормить корову, запастись дровами, где взять хлеба? Каждый знал, что у него есть в лесу страдная полянка и он ее тано выкосить. Овинќник, загорода с картошкой – тоже твое. На это и надейся. Держи и пчел. Моховцы подражали тут друг другу, а вернее своему председатеќлю – дедушке, Данилу Игнатьевичу. Он был для них как бы набольшим в единой семье.

Все, кто работал на ферме, без боязни могли выпить кружку молока. У них в Семеновском тоже пили, но украдкой, запрещалось. Уносили домой, таясь друг друга, в бычьих пузырях. Недоверие и порождало поќрок. Все равно не доверяешь, так уж чего тут… Летом на моховскую ферму бегала голоштанная ребятня. Каждый приносил беремечко травы. Паша, главная на ферме, за это поила ребятишек молоком: "Любите, детки, коровок, они молочко вам дают.

Дедушку за попустительство власам не хвалили… Кивали на него и председатели других колхозов: "У Корня, моховца, колхозники сыты огородами и овинниками, а нам это не позволено". Дедушка отвечал: "А мне, что, позволено? Непозволение заботиться о колхознике!" С непозволением жить проще, без дум своих и боязни, что тебя "прорабоќтают". Перед начальством покаянно отмалчивался, соглашаясь с указаниќями. Секретарю райкома, "Первому", доказывал с уставом в руках о законности своих порядков. Они не выдуманы им, а подсказаны жизнью. Моховский колхоз больше других сдает государству по госпоставкам: мяса, молока, зерна. Соседям кормами помогает. За что же винить его. Секретарь райкома, пожилой, из крестьян, тот же, что был и в войну, остерегал дедушку: "Построже, Игнатьич, построже с народом-то… Да и не больно открыто, молчком… Время такое, тебя и не все поймут. И до области кивки доходят, завистники, жаждя выслужиќться, быть примерными…"

Уполномоченные начинали донимать моховца, называя замшелым с ранней весны. Сначала "за отсебятину": "с пахоќтой и севом запаздывает…" Да ведь кому-то надо быть и в отстающих, иначе передовых на будет, придется их выдумывать". Заканчивался сев и о "моховце" забывали. Летом "чесали" за косьбу для своих коров: "Сеќнокос не закончен, а у него своих стожков в лесу колхозники понаставили". Дедушка и на это приводил цифры, сколько сена в колхозе наќкошено, счет без привирок, приходи проверяй. И тут спрашивал: "У коќго больше-то, гляньте-ка в сводку?.." С жатвой тоже наваливались "за темпы сдачи". "Этот куркуль все бы в свои амбары запрятал". Подводилось итоги выполнения "Первой заповедник", о "куркуле" забываќли. Но ненадолго. Накидывались дополнительные планы на район – хлеба, молока, мяса. И дедушку "брали за бока". С других-то чего взять.

Моховцы это как бы и не больно переживали: не с них берут, а с колхоза. А дедушка страдал. Вместе с ним страдали и все в доме, и сам дом. Будто дом их был с душой. Что-то потрескивало в нем, поќскрипывало, даже вздохи какие-то слышались, будто стены дому, и все, что в нем скорбило. Это томило и Анну, бабушку Анисью и Дмитрия. Да и многих моховцев, несмотря на общее равнодушие в осознание, что всеќго этого и ныне не избежать. Другим еще труднее, так можно ли нам роптать.

Когда казалось, что уже нет сил противиться "игу велений", появлялся невзначай Старик Соколов Яков Филиппович. С его приходом будто все просветлялось. Беседовали за чаем, переговаривались вроде как "ниочем". Неладу нашему на чем держаться, он как пустое слово, выскочит и забывается. А лад в тебе самом, тебе и надо в тихости беречь, чтобы длить жизнь, оставить его и после себя для того же для чего и сам ты жил по предначертанию Творца, Бог хочет тебя оглядом задуматься о жизни, то и проведет тебя по краю гибели, и

заставит тебя увидеть твое безрассудство и твою беспечность.

2

Наша районка – газета «Заря коммунизма», обходила Моховский колќхоз, а вернее, его председателя, дедушку: нетипично, не для примеќра… Из областной газеты тоже не наведывались. Райком не рекоменќдовал: хвалить нельзя, а ругать вроде бы кем-то не велено. Но все же иногда проскакивало, «поглаживали моховского куркуля»… Все сводиќлось к одному: «Вот если бы в Мохове все делалось так, как надо, то и результаты были бы другие». И тут вроде бы кто-то лукавил: какие вот другие?.. Дедушка на такую критику не сетовал: знамо, уполномоќченным надо что-то находить. А результаты – верно, вышли бы не бы не такие, а «как у всех».

Нежданно-негаданно в самый разгар сенокоса, в Мохово заявился корќреспондент аж из самой Москвы, дедушка косил на ближнем заливном лугу. Дома, в конторе, в летнюю пору его нельзя было застать. Посќле дойки коров на дедушкин луг выходили бабушка Анисья и Анна. Сено с этого луга Миша Качагарин отвозил в нагуменник, под крышу. Оно береглось для лошадей и для рабочих быков, для телят и коров после отела.

Корреспондент приехал" на перекладных", добирался на телегах от одной деревни к другой. Мальчишки, сами собиравшиеся на покос умиќнать стога, послали его на "председательский луг", сказав:

– Где же еще дедушке председателю быть, там он, за деревней.

Председатель принял москвича весело. В "Заре коммунизма" только что его "похвалили" за стожки на скрытых лесных лужайках для своих кормилиц. Спросил имя, отчество. Виктор Павлович Цветков, отрекомендовался корреспондент, из центральной газеты.

Сели на скошенную траву, возле дедушкина пиджака и картуза. В каќртузе лежал кисет с махоркой. Перекурили. Дедушка порасспрашивал, как Москва живет. Знамо, разные дела решают, а наше дело простое, сенокос вот, сеном запасайся, и не зевай. Сказав это, дедушка взялся за косу. Виктор Павлович увидел вторую косу, свободную. Дедушка наќсадил ее на колье и взял опробовать. Сказал, что охота вот помахать, давно не кашивал. Снял китель военный, кепку, вместе со своей сумќкой положил все возле дедушкиного пиджака и картуза. Встал в прокос впереди Анны.

Корреспондент был из фронтовиков, недавно демобилизованный. Вроќде и молодой, но в русых волосах на висках проступала седина. Коќсить начал ловко, коса как игрушка ходила в крепких руках. Ноги в ритме взмаха переносили тело на шажок, равный захвату косой травы. Дедушка похвалил косаря, когда прошли прокос. Виктор Павлович призќнался, что в детстве усвоил эту науку. Прокосили до жары. Ни о чем, что касается жизни колхоза, за перекурами не говорили. Только по доќроге к дому Виктор Павлович обмолвился, что с секретарем нашего райкома на совещании познакомился. Он и посоветовал побывать в Мохове. И как бы сторонясь всяких расспросов дедушки о колхозе, сказал, щуря глаза от лучей солнца:

– Славно помахал косой, тело вот радуется. Нынче еще не кашивал. – Под вечер поехали на тарантасе по покосам. У дедушки был такой поќрядок – объезжать косарей или занятых на других работах, узнавать, что сделано и выспрашивать у кого какая нужда, что требуется. Личные просьбы выслушивал, что кому завтра делать.

Виктор Павлович за столом, за вечерним чаем в непринужденном разговоре шутливо заметил, что дедушка, к ей вот хозяин у Джека Лондоќна в "Маленькое хозяйке большого дома" владение свои объезжает. Дедушка на это отозвался, если хозяин, то и надо все по-хозяйски. И видеть, и знать своим ухом, и своим глазом. Указания-то ведь и без того, и без другого.

Наутро опять отправились докашивать луг. Так с дедушкой и работаќли до воскресения. Приехал Дмитрий. С ним пошли уже на свою, потайную лесную полянку. Это уже для своей коровы, прозванной бабушкой Анисьей "Питерянкой". Должны вот приехать городские вести, они и смечут стожок-другой. Покосит и на колхозном лугу за бабушку Аниќсью и Анну, занятых по хозяйству.

Виктор Павлович заходил и на ферму. С Мишей Качагариным побќросал зеленку с телеги деда Галибихина. Паша угостила его парным молоком.

– Коровы пятиведерницы, – сказала ему, улыбаясь. И как бы оправќдывая свою щедрость, добавила, – заслужили, заработали…

Он похвалил молоко. О корове сказал, посмотрев на нее, что такая пятерых колхозных заменит, будто пятиведерница была не колхозной.

– У нас все стадо высокоудойное. – Пашу подкупало сказать, что эта корова не пятерых, пятнадцать большесельских заменит по надою. Но сдержалась. В Мохове не принято хвастаться, всякое такое хвастовсќтво на свою шею. Хвастают с привиранием те, у кого дела плохи, а тут нахвастаешь себе на шею: разнеси такое, тебя и придавят планом сдачи молока…

Вынимали мед, Виктор Павлович и тут вызвался помочь дедушке. Поќтом шутил, что пьет чай с медом заработанным. Даже пострадал от неќумения, дважды пчела ужалила.

– Когда пчела – это только на пользу, рассмеялся дедушка.

– Виктор Павлович задорно расхохотался. Потом сказал:

– Вот Вас покусывают, Данило Игнатьич… – выдержал паузу, гляќнув на дедушку, досказал – за порядки не такие, а вернее сказать, за свои, крестьянские порядки. Мне вот и кажется, что эти Ваши поряќдки надо бы всем другим перенимать. У вас дело идет по-суворовски: каждый солдат свой манер знает. Ныне модный клич: "как на фронте". А у Вас по-иному: как надо без борьбы, на мирном поле дело делать, по-крестьянски…

Дедушка не дал ему договорить до конца, оберег его мыслью и без слов понятную:

– Ну да ладно об этом, Виктор Павлович!!! – тоже помолчал. – Я Вам другое скажу: Вы за это время заработали у нас трудодней пятнадцать! А как вы думаете, сколько за них получите?

Корреспондент пожал плечами…

– Скажу, – дедушка помедлил, как бы что-то прикидывая в уме. – По справедливости килограмм по пятнадцать зерна, это самое малое, на каждый трудодень. О деньгах не говорю: сдаем продукт, а не продаем. Какие тут деньги… Но нас заставят соседей поддержать, будто они погорельцы без пожара… И выйдет хотя бы семена свои удеќржать. А то и их заставят сдать. Скажут: "Семена дадим". Сдам-то я по одной цене, а семена выкупаю вдесятеро дороже, если отвоз да приќвоз подсчитать. Вы за свои пятнадцать трудодней и получите, что в кармане все можно унести. Сена сулим десять процентов. Это значит, каждый должен накосить на десять колхозных коров… А начни эти проќценты выдавать – "стоп!". Обираем-то вдову солдатку с сиротами. А еще точнее погибшего за Отчизну нашу солдата. Вот мы какие патриоты.

Виктор Павлович молчал. Крутнул крупной головой, осердясь на кого-то, и глубоко вздохнул. Будто и он страдал за свой пустой трудодень.

А дедушка, улыбаясь как при хорошей жизни, расправил усы на широкой губе, в ту пору только еще с белыми ниточками, спросил прямо:

– Ведь не напишите так, правды-то?.. Нет, не напишите!.. А напишите, так плохое сделаете. И не надо писать. А вот запомнить хорошо бы. Для будущего… Иначе, зачем Вам ходить-ездить, если не для будущего. А лжи-то и так хватает. Размалюют разными веселыми красками, а кто-то ведь и поверит. Да и самим, нам и Вам будет думаться, что так все и есть. А это брат, похуже воровства и лжи. Раз за "положительное" сходит, чего же тогда желать лучшего-то?..

Виктор Павлович, как мужик в сказке, почесал затылок, потер жилисќтую шею, ровно устала она держать тяжелую от дум голову, и грустно, какой-то печалью улыбнулся. Ответил на высказ моховского председателя его же словами:

– Потом пригодится… Верю, что пригодиться. Не забудется такое и напишется.

Как-то сами собой возникли "философские рассуждения" о корове. Все было у мужика-крестьянина в ней, и сейчас все так же и у колхозника. Та же почти трагичней: корова единственная кормилица, а ее, как и коќлхозника самого прищемляют. И это при том, что половинная доля молоќка и мяса идет от личной животины колхозника рабочему люду – пролеќтариату. Вроде пролетарию мужику-колхознику не дают кормить пролетаќрия рабочего. Самим-то человекам до такого собственным умом не дойти, Так по чьей же воле мы живем?.. Неразгаданная тайна в Расее-Матушке эта "своя" коровка. Не земного ума разгадка. Коровка-то – Божья. А чей вот мужик – подданный лукавого, самого сатаны?..

– Своя мужикова коровка Торичеллев рычаг, жизнь наше перевернуть и может. И провернет. – Вымолвил Виктор Павлович с какой-то улыбкой беж шутки.

– Вот-вот, – весело вымолвил дедушка, – я украдкой на потайной луќжок и выхожу для этого рычага, чтобы земля не перевернулась прахом вверх… Мирскую жизнь от разора сохранять украдкой – каково?.. А дознаются-доберутся мне и придется это добро во сохранение жизни нами прятанное, у себя "экспроприировать". Но ведь все равно не смоќгут, как не смогут прекратить воровство. Только к этому воровству мы еще больше самих себя приучаем. Ну да буренка у нас всем философам – философ. Она путь к истине и укажет, хоть ты ее избичуй, как вейсмаќнистов-морганистов. Вот ведь какие мы просвещенные, – дедушка улыбќнулся, будто всего-навсего шутливый анекдот рассказал.

А столичный корреспондент поглядел на него как на обреченную невинќную жертву, привыкшую к игу и смирившуюся со своей участью. Дедушка уловил этот его взгляд и сказал уже без шутки и улыбки:

– Мы, мужики расейские, как растенье долголетнее, растем по-тиху, в росте чахнем, но к поре своей поспеваем. Через нас и отечество наше к благоденствию придет. Мы – святые, а святые в скорби и муках Царќствия небесного достигают. Через то и нам предречено пройти…

Через три недели от Виктора Павловича пришло письмо. Статья его не пошла: все не типично, не характерно, вразрез… "Да я и не больно надеялся, – было в письме, – все по-Вашему предречению вышло. Да и сам я многое понял. И теперь не могу писать по стандарту, как принято. А это для корреспондента уже не мало…"

Дедушка прочитал письмо, довольный сказал Дмитрию, что ничего о них, о ихнем колхозе не будет написано:

– Оно и хорошо, и как бы утвердился в своих мыслях, – а то заметят, примутся помогать, "почин" совершенствовать. И Мохова нашего уже не будет, будем как все, остриженные модным парикмахером.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Анна Савельевна умилялась, вспоминая с какой радостью бабушка Анисья и особенно дедушка Данило восприняли появление на свет ее первенца – дочери Насти. Дедушка приладил под матицей очеп, ходил на цыпочках возле зыбки. Война столько жизней унесла и дети надежќда и радость стариков: будет длиться жизнь рода – Дома.

После родов Анна не высидела дома и двух недель. Пошла на ферму помогать бабушке Анисье. Вдвоем, семьей, и ходили за своими колхозными коровами. Не могли допустить, чтобы чьи-то другие руки их обряжали. Доярками на ферме помимо Анны и Прасковьи Кирилловны, старшой на ферме, были еще солдатка Вера Смирнова, Надя Качагарина и Федосья Жохова. Агаша Лестенькова, Фронтовичка ходила за телятами.

Как только Анна вышла на ферму, Агаша засобиралась уходить. Пошќла по деревне молва: Саша Прокурор приладился к Агаше Фронтовичке. По неделям не показывался дома, а тут зачастил. Строгих пересудов не было – и моховские нравы война сгладила. Но Федосье Жоховой нет, нет да и намекали о свадьбе сына. А она, свысока поглядывая на Агашу, отвечала: "Известно, уж коли там побывала, что за пара сыну захватанная-то". Агаша перестала верить Саше, но он, уязвленный, не отставал. Ей невыносимо было каждой день сталкиваться в Федосьей и ловить ее косые взгляды и ехидную ухмылку: "Не надейся". Собралась совсем было уезжать из Мохова, но как на беду заболела тетка. Да дедушка не советовал уезжать. Вынес на правление колхоза предложение назначить Агашу кладовщицей, вручить ключи колхозных амбаров. На нынешнего кладовщика, молодого парня, нарекания пошли, к выпивке пристрастился.

Анне пришлось взять на себя Агашиных телят. Своих коров некому бы передать, помогала бабушка Анисья. Дед Галибихин с Мишей Качагариным сделали новую телегу для раздачи кормов и стало легче управляться. Федосью Жохову доярки не брали в расчет, дома скотины не держала и к колхозной радения не было. "Чего маяться, – оправдывалась, – одна-одинешенька". Выговорила пасти коров, не больно хлопотно, да и дарового молочка можно попить. И нареканий не будет, что в колхозе не рабоќтает… "А то вон уже и слышишь, тунеядка, за сына должностного пряќчется. И до его это доходит".

2

Послевоенные годы для моховцев оказались не легче военных. Эвакуированные разъехались, техники не было.

Анне Савельевне особо запомнилась весна в год рождения второй доќчери Насти. На Первомай все Мохово высыпало к Шадровику. Шелекша просветлела, пригревало солнышко. Мальчишки бросали в реку с берега плоские камушки – плитили, пускали плотики. Солдатки отгоняли горе, глядя на них и радуясь теплу сами. Старики покуривали самосад, задуќмчиво глядели, как река омывает струями их Шадровик. Работа и все дуќмы были об одном – завтра сев. Людей почти и нет, лошади старые, быки тоже поизработались. Свои овинники на коровах вспашут, а поля?.. Не до шуток бы и моховцам, а шутилось, чтобы разжижалось горе.

– В Большом селе бабы сговариваются по очереди в плуг запрягаться, а у нас-то еще коровы тянут. Это уж у кого нет, так самой за лямку берись, или на шею хомут одевай.

Камушек в огород Федосьи Жоховой. Но она не подала вида, что сеќбя выдавать, и без огорода обойдется, вскопает две-три грядки и лаќдно. Может и сын поможет.

Но бабы свое, хочется побольнее уколоть Федосью.

– Нам, бабам, не в законе надевать на себя хомут, свой деревенский прокурор в надзоре.

– Вот пусть и приходит, и берется за лямку, коли бабам нельзя. А мы все в прокуроры поедем…

Федосье не больно любы разговоры о сыне-прокурор Саше Жохове. И она не сдержалась, перечила пересмешникам:

– Ряшки-то вон какие, и годы не мои, за быка и потяните…

– Да и потянем, что делать-то?.. Но тебя, Федосья, в погонялы не примем, коли только в только в пару с нами.

Миром порешили: дружно выходить на сев. Зерно в поле подвозить на коровах, пахать на лошадях и быках. Тягловый скот дома держать, подкармливать своим сеном. Сеяльщиками – кто посильнее: ситево пудовое не каждому под силу.

Все обговорено и обдумано на правлении. Но важно и обществом обсудить на виду у заветного Шадровика.

На другой день приступили к пахоте.

Вышла на посевную и Анна. Сказала бабушке Анисье:

– Я побороню после утренней дойки, людей-то не хватает. А ты, маќма, пригляди уж за телятами моими.

Боронила Анна на ближнем поле у реки. Прибегала домой дочку покоќрмить. Быки первое время шли легко, будто версты мерили нетороплиќво. В других колхозах в надежде на эмтеэсовскую технику быков поизвели, непривычная для здешних мест скотина. Дедушка своих оставил, несмотря на строгое указание сдать их на мясозаготовку. Его упреќкали, что корма зря переводит. Потом изработавшихся быков и на колбасу не возьмут, разве что на мыло. Председатели колхозов тоже недоумевали, для навоза что ли моховский чудак их держит?.. Дедушка отмучивался – он вдосталь сена на заброшенных другими пустошах наносил, быки ему и нужны для его перевозки, на тракторе туда не приедешь. Да и навозу от быков много, тоже надо вывозить. Как тут добрую животину не ценить. Неровно трактор или машина где застрянет, тоже бык вытащит.

Анне быков запрягал сам дедушка. В этом деле как бы Грише Буке помогал – конюху Константинычу. В первый день проводил ее до поля, положил на борону дерновину и велел ездить в два следа, второй след, чтобы насупротив первого. В погонщики встал сын доярки Веры Смирновой, Колька. Прибегал из школы старший брать его, Ленька и подменял Анну. Мальчишки самостоятельные. Вера жаловалась: сладу нет, хоть плачь. Дедушка их не ругал – "не воспитывал", относился, как ко взрослым, давал задания. Анна с сыновьями Веры выполняла по три нормы.

На третий день быки утомились. Постояли и легли. Сначала лег красный, за ним и пегий. Анна сбегала домой, покормила дочку. Быки лежали, жевали подложенное сено. На подхлестывание отмахивались хвостами. Колька принес от реки свежей травы поманить быков. Они тянулись мордой к траве, но не вставали.

Прибежал из школы Ленька.

– Не, тетя Аня, теперь не поднять их до ночи, – махнул рукой уверенно. – Если только пить захотят.

Походил вокруг и надумал: вот, если им в ухо "гукнуть"…

Анна заметила, как заискрились озорные Колькины глаза.

– Только разом надо тому и другому, чтоб вместе вскочили, – досказал Колька.

Анна посомневалась, но поверила. Попросила мальчишек, чтобы сами "гукнули". Ленька подошел к красному быку, Колька к пегому. Самой анне велели поотойти: коли быки взбрыкнутся, борона может подскочить. Ленька скомандовал и они с Колькой разом "гукнули" быкам в ухо. Быки разом вскочили, будто на них варом плеснули и пустились поперек поля к реке. Встали по брюхо в воде, борона повисла на ивняке. Мальчишки покатывались со смеху, развеселили и Анну.

За быками пошел дедушка. Вывел их из воды, снял с кустов борону. Быки охотно пошли домой.

Ленька с Колькой не показывались на глаза дедушке, спрятались в тополях за нагуменником. Но пуще всего боялись конюха Гриши Буки – Константиныча, разговора с ним. Сердит больно бывает из-за быков или лошадей, если из утомишь и недосмотришь. А тут такое дело – быки взбесились. Гриша Бука не поглядит, за такое дело хватил за ухо, и ухо в руке его останется, силища. Такие о нем разговоры ходили среди пацанья…

Дедушка оставил животин возле дома. Анна подбросила им сена. Сбежалась вся деревня поглядеть на взбесившихся быков.

– Позовите-ка, ребятки, ко мне Леонида Смирнова и Колю, – велел дедушка пацанам, все знающим.

Мальчишки бросились наперегонки. Что-то будет теперь Леньке и Кольке?..

Ленька с опаской подошел, встал поодаль. Дедушку ослушаться они не могли. Да и мать пожалели. Ее то и дело ругали за их проделки, а теперь еще пуще будут калить – не смотрит за ними. И как вот ей Грише Буке в глаза теперь глядеть, не даст лошади дров подвести или отавы для коровы.

Быки мирно стояли и жевали сено в тени под березами. И это Леньку и Кольку подуспокоило.

– Возьми-ка, Леонид, – сказал очень серьезно дедушка, – да и отведи быков к Константинычу. Они тебя слушаются.

Ленька потупился, переступил с ноги на ногу. И не глядя на дедушку процедил себе под нос.

– Гриша Бука чересседельником отходит…

Ребятишки захихикали загудели:

– Он ему ухо оторвет…

Мальчишки, оставшиеся без отцов, сами ездили в лес за дровами.

Шли к Грише Буке за лошадью, если что нужно было подвести. Он запрягал в телегу или сани и наказывал: "Смотри не доведи лошадку, береги, не хлещи!" И стращал: "А то самому ухо оторву".

Ленька с досады зыркнул на пацанье, те присмирели.

– Ничего, ничего, Леонид, – ободрил его дедушка? – Завтра воскќресение. И вспашешь с матерью свой овинник. А Константинычу обещай, что быков беречь будешь, накормишь… Да все хорошо в овинќнике-то сделай, чтобы зимой больше пирогов было. Приду поглядеть.

Гогот ребятни Леньку наконец разозлил. Дедушка пошел к калитке дома, Ленька вслед ему крикнул:

– Ну и вспашу, и сделаю, засею, знаю как. – Он принял слова дедушки за уловку. Все его, кому вздумается, учат, наставляют. Боќльше руганью.

Пацанье примолкло, а дедушка оглянулся, сказал:

– Ты, Леонид, не стесняйся. Если что, так приди и посоветуемся. А у Константиныча за быков прощения поспроси. Это не стыдно, проќщения просить если оплошал. Наоборот разумно. Смелый это может тоќлько без стеснения прощения просить, трусливому не решиться.

Дома дедушка говорил:

– Ведь у кого-то прознали, пострелята, про это "гуканье". Эвакуированные у них в доме жили с Украины, от них и прослышали.

Анну, огорченную, что день впустую пропал, ободрил:

– Не велика беда, скотине и надо дать было передышку. Мы не догадались, так быки сами себе ее устроили. Бык-то не скажет, что устал… И не усовестишь его, взял вот да и лег…

Бабушка Анисья не могла успокоится. Был случай на памяти, когда молодая лошадь, испугавшись чего-то, бросилась в сторону и покалеќчила ногу мужику бороной… И Веру Смирнову жалела: каково ей с двумя-то сорванцами без отца.

Дома на Кольку и Деньку накинулась было мать. Кольку стеганула отцовым ремнем, а Ленька не дался, руку перехватил: "Стыдно дратьќся", – сказал спокойно матери.

Вера на ферме жаловалась дояркам:

– Старшего уже и не тронь, чего доброго и сдачу даст.

– А ты и не ругай их, – сказала Анна, – и погорюй сами с ниќми, это лучше.