Текст книги "Затылоглазие демиургынизма"

Автор книги: Павел Кочурин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Первое колхозное лето моховцы так и работали семьями, на своих лошадках, своим, обобществленным уже инвентарем. Сенокосили в Каверзине, сено складывали в свои сараи. Рожь жали серпаќми, яровое косили косами с полотнами. Ставили суслоны, груды ячменя, пшеницы. Все свозили в свои нагуменники. Молотили валковыќми конными молотилками. Ездили на них лихо по-прежнему мальчишки. Намолоты ссыпали в амбары под ключ выбранного кладовщика. За них и начислялись трудодни. Не было случая, чтобы горстку зерна кто с гуќмна прихватил. Пуще всякого греха опасались быть заподозренными… Корины, управившись на своих полосках, помогали тем, кто не успел. Сидеть, сложа руки, и глядеть, как остальные трудятся – немыслимо для моховца.

Нижнее поле за Шелекшей было под пшеницей. Отец и Жоховы вышли на уборку его в одно время. Косили каждый свою полоску. Федосья в красной косынке, подарок, присланный из города Илюхой Голодным. В проќсторном ситцевом сарафане с цветными разводами. Убирала и вязала снопы за ней мать, щупленькая живая старушонка, в укропанном то ли платье, то ли халате с Федосьиного плеча. Издали глядеть – девчонка ловко пятится в наклоне за косцом. Только голова мелькает, укутанная в серый застиранный плат, когда подборщица разќгибается и укладывает убранную охапку на перевясло.

Корины вышли в поле во всем легком, домотканом. На отце льняная косоворотка, картуз, тоже льняной, сшитый самим. Мать в вольном платье с пояском и узорчатой строчкой по вороту. Рыжевато-золотистые волосы с белыми прядями под белой косынкой. Сестры (приехали из гоќрода на каникулы) – в платьях сшитых матерью из льняного полотна, ими самими вытканного в зимние каникулы. На Дмитрии, как и на отце, косоворотка и кепка от жары. Жоховы льна не сеяли и не пряли, и хоќлстов не ткали на своих кроснах. Ходили во всем с чужого плеча, куќпленного по дешевке, как хвастался Илюха, на барахолке, где он и сам приторговывал.

Встретившись с отцом после первых прокосов у межи своих бывших полосок, Федосья, опершись на косье по-мужицки, сказала:

– Поостановись, председатель!.. А то и я, глядя на тебя, замориќлась. Да и Онисьюшку пожалей… – Чему-то дивилась, лыбилась, довоќльная. – Знамо, такую пшеничку любо косить. – Подошла ближе к бороќзде. Межа прежняя была отцом перепахана, чтобы не плодить лишние сорняки.

Отец отер косу пучком пшеницы. Распрямилась и мать. Дмитрий косил следом за отцом, за ним подбирали и вязали снопы сестры.

– Верно, Федосья Афонасьевна, – отозвался отец, тая в глазах добродушную улыбку, как не понять было соседку, – хорошо косится, споро. Два раза косой махнул и стоп. Но ты меня обгонишь по соткам-то. Намашешь трудодней за нас за пятерых. Господь Бог, выходит на твоей стороне, а меня наказывает.

– Да уж что сделаешь, Игнатьич, – приняла шутку Федосья, – жизнь общественная… Должно же когда-то и нам подфартить маленько.

Первая несуразица колхозной жизни, с которой сразу же столкнулись моховцы: на хорошем урожайном поле не с руки было работать. Отец это, было, и усмотрел, начислял трудодни за намолот. Присылались табќлицы учета труда и разные поправки к ним. Но на поправки кто как взглянет. А крестьянин привык в амбаре свой труд итожить. И тут бы так: за намолоченный хлеб и получи. Но строгие установки на количеќство сжатых соток. А какие они сотки-то – пустые или хлебные, коќму дело? У отца-председателя и возникли первые расхождения с устаќновками…

Сели на увесистые тугие коринские снопы. У Жоховых пшеничка была реденька и хилая, снопики коротышки, и таком урожае говорили: сноп от снопа, как столб от столба. Тетка Федосья сама сеяла. Поговариќвали разное. Уязвленная намеками, она выдала себя.

– Ты вот, Игнатьич, намекнул о везении… Может, на новый сев помеќняемся полосами. Ты нашу засеешь, мы – твою. Бог-то, глядишь, и угодит обоим, ошибется. Все ведь в общий амбар… А я так же сеяла и стоќлько высеяла, как и другие. А если вот по-твоему быть, то получу не то…

Отец свернул цигарку. Помолчал, вроде бы и соглашаясь с Федосьей. Шевельнулись густые с коричневыми подпалами от табака усы. Помедлив, сказал:

– Поменяться-то хоть и сейчас можно. Но боюсь немилостивым быть. У меня с этой землицей давняя дружба как с живой. И угодила она, уродив такую пшеничку, старания мои видя. Примет ли другого-то хозяина?.. – Глянул на Федасью затаенно и задорно высказал: – А охоќта на моей покосить, так и поменяемся, полосы-то теперь стерпят, что им останется. Повесели душу на моей, а я на твоей соток и труќдодней поднагоню, и будет ладно.

Федосья расхохоталась, как озорной шутке об неудачно сосватанной невесте, престарелой девке.

– Да где уж мне, Игнатьич!.. Не сосчитать, сколько ты за утро груд наставишь на своей полоски, а я дай бог три-четыре. Боюсь, при моей косьбе твоя полоса под снег уйдет.

– То-то вот и оно, Федосья Афонасьевна, истину ты изрекла, – улыќбаясь, изрек отец. – Глаза-то, знамо, завидуют, а руки работы страшатся, и надо вот их в повиновении держать… – Докурил цигарку, встал, взял косу.

– Да погоди, председатель, без обиды остановила его Федосья. – И то поќдумать, куда бежать-то?..

– Этак-то мы, Афонасьевна, взаймы поедем просить всем колхозом. А у кого займовать-то?.. В Большом селе, так там Авдуха Ключев за милостыней уже руку протягивает, семена для озимого сева просит…

Тетка Федосья скривила поджатые губы. Но опять же не обиделась, а скорее разжалобилась. Подошла к отцу и робко, как о сотворенном неблаговидном проступке, поведала, что Илью ее заарестовали в городе… Помедлила и призналась:

– В краже обвинили. Просит защитить… А на что он мне, если и отпустят?..

Отец развел руками, что тут кто мог ей посоветовать. Мать сказала:

– Съездить-то бы и надо, муж ведь и отец…

Федосья промолчала.

В ссорах с мужем своим, Ильей Голодным, Федосья пророчила ему: "Попадешься, сгниешь в тюрьме…" Обзывала вором, и тут не переживала, сказала о детках:

– Сироты они теперь, да и слава какая?..

Моховцы над Ильей Голодным подтрунивали, когда он возвращался в деревню: "Ты, Илюха, как бывало Мироха Скороход. Тот пешком из Пиќтера на праздники приходил в печке попариться. В бане при народе догола раздеваться не хотел, стыдился. И ты вот кажинный раз на Всех святых жалуешь…"

Не все моховцы помнили Мироху Скорохода, но каждый раз в святки ряженые представляли его и пели частушку:

Я по Питеру – на тройке,

Позапитеру – пешком.

И на липовой лошадке

Добираюсь с подожком.

Илья Голодный, когда приехал домой, тоже захаживал к отцу в сарайчик-мастерскую. Хотелось ему пуще всего потолковать с мужиками о своќем житье бытье. Гордился своей вольностью. Пришел и в тот год, когќда отца освободили от принудиловки.

– Больно ты жаден до работы, Игнатьич, оттого тебя и замели, – соќчувственно "с пролетарской прямотой" поведал он отцу "свою мысль". Будто и не он "закатал" отца на принудиловку. – Тебя дом и земля как цепью железной приковывает. – И похвастался своей жизнью: – Свободушка-матушка, кто ее узнал, для того дороже ее ничего уже нет… Я-то думал тогда, что за братцем в Питер махнешь, вот этому и хотел подсобить. Как знать, что так вышло?..

Отец усмешливо подыграл Илье:

– Как птица небесная, ни жни, ни сей, а зернышком оброненным питаќйся… Каждому свое, Илья Яковлевич. Кому-то зернышки растить и ронять, а кому-то их подбирать. Коли не обронишь, так и подбирать неќчего… А я вот не хочу ни свое ронять, ни чужое подбирать…

– Но вот уронил, – осклабился Илья.

Щеки у Ильи Голодного были в густой рыжей щетине. Бриться он леќнился. Ходил, как бабы вышучивали "не бритым без бороды".

Однажды Дмитрий сказал отцу, разглядывая всходы на поле:

– Зеленые шильца из земли лезут, как у дяди Ильи на щеках… Только у него красные…

То, что Илья Голодный осужден за кражу, было последним известием о нем. С тех пор как в воду канул. Старший сын Федосьи Жоховой уехал по вербовке. Федосья осталась с Сашкой и старухой матерью. Родители самого Илюхи, отец и мать, забитые нуждой, рано умерли.

2

По вторую весну колхозной жизни на моховские поля вышли два тракќтора. Сходу вспахали клин за деревней, сделав одно поле из четырех. Моховцы не то что не просили, но даже противились присылке тракторов. Уж больно нескладно с чужаками дело иметь. Но такова была установка. Трактора пришли без их спросу. Даже и председатель о том не ведал.

Глядеть, как будут кромсать их моховские поля, высыпала все деревня. Трактор в Мохове – диво.

Глядели молча, то ли с осуждением, те ли с равнодушием: "Где вот теперь твоя полоска?"

Вечером отец пригласил трактористов к себе домой чайку испить, побеседовать с работниками. Это уж как водится у добродушного хозяина. Осталось такое правилом и у председателя. Приняло и колхозной наќчальство. Счетовод, бригадир-учетчик и кладовщик. Разговор вначале зашел о мировом вопросе. Буржуазные державы шибче вот загрозились. Ударным трудом и надо на их угрозы ответить, всем народом державу укреплять. Затем и на свою "новую жизнь" вопрос повернулся. Что вот делать мужику при эмтеэсовских тракторах и машинах? Лошадку, понятно, на колбасу пролетариату, а самому?.. С земли долой, раз уж ты не пахарь, не сеятель, а только глядетель. Да и с лошадкой не все ясно. Колбаќсу город съест, за этим не постоит, а землю чем удобрять, где навоз? Лошадка ведь еще и этим хороша. Да и съездить в лес на ком кроме как на нашей лошадке?

– Молодой тракторист, говорун и балагур, вроде как поддразнил бывших единоличников, почти еще и не колхозников:

– Мужику пироги печь и на печи лежать. Ну коровок еще там пасти. Да коли не совсем лень – по рыжики в лес ходить. И радоватьќся такой жизни, кою ему подарили.

Но у самих-то мужиков, как не зубоскаль, возникала не шуточная забота. Куда ни глянь, а ему остается одно – поднять да бросить. Воля-то на свои действа отнимается. На свою матушку кормилицу землицу и гляди вот, как работник на попову выгороду.

Отец в такие разговоры не встревал, но и не унимал говорунов. Угощенья не жалел. День такой один раз бывает. Мать подавала закуски на стол как при дорогих гостях. Дмитрий и сестры глядели из второй половины пятистенка на веселье в доме.

Из всех рассуждений-разговоров выходило – моховцев в сторону, веќрх за трактористами. Молодой учетчик-бригадир разошелся было, насеќдая на трактористов:

– Уж коли начистоту, то нам и не нужна ваша техника и такой поряќдок. Ты отдай нам самим трактор, в собственность, и мы будем за него выплачивать хлебом. А так вы от нас ни за что забираете все с наших полей… Грабиловка, если прямо говорить, тоже раскулачивание, только уже колхоза, а не кулака-единоличника.

Бригадир трактористов тоже разошелся, рыковка подействовала и на него. Кулацкие разговорчики, подрыв МТС и политики Советской власти. Колхозное, вишь, это не твое. А Советской власти и МТС не резон колхозы зорить, бедняцким их делать. Об облегчении труда крестьянина деќло идет…

– По твоему мы кулацкие, – наседал колхозный учетчик на тракториќстов. – А вы тогда кто? Кулацкие работники. Напахали-наковыряли и уехали лапти сушить?.. Кулак сам работника нанимал, а вас кто к нам звал? Без спросу пришли. И подавай вам килограммы на трудодень, а нам остатки, отходы от веялки, граммы. Вам все равно, хоть чертополох на поле, как вот в Большом селе, а подайте чистенькое.

Кладовщик по знаку отца увел учетчика домой. Трактористов отец оставил ночевать у себя.

На другой день разбудил чуть свет:

– Вставайте-ка, ребятки, пора. Раннего пахаря поле любит, – ободќрял он ни как не хотевших просыпаться молодых парней-трактористов. – Если и гульнул вчера, как утром пораньше кобылу в оглобли, дело-то и заспорится.

Ополоснулись у колодца холодной водой, выпили по кружке парного молока, мать уже успела подоить корову, и балагур обрел дар речи.

– Вы и впрямь отец, как поп своих, нанятых работников…

– Хлеб сеем, ребятки!.. Тут земля владычица, она что у попа, что у колхоза, одинаковая. У работников поповых, если и не сознание, то страх был перед попом и Господом Богом. Это вместо совести…

Трактористы молчали. Отец повел их в поле: поглядим на пахоту. Отец взял, как он сказал, для науки, и сына, Дмитрия, может будущего тракториста.

Старик сторож в тулупе дремал на соломе возле костра, охранял "бесова истукана". Очнулся от голосов, спросонок крикнул для порядка:

– Кто такие?.. Не подходи… – поднял с земли ружье.

– На соломке разлегся. Называется сторож государственной техники. Подкрадутся кулаки-вредители, подсыплют соли в бак… А то и сам трактор увезут из-под носа.

Сторож встал, осерчал. Молод еще, чтобы такими разговорами его корить-винить. Сказал:

– Меринов-то таких, на каких раньше пахали и поклажу возили, извеќли нынче. А колхозному одру впору пустую телегу по деревне протащить. Да знаешь ли ты, парень, кто такой кулак?.. В глаза-то его видел?.. А мелешь: кулак, кулак. Я вот сам не видывал его. Не было их у нас. Ладный мужик, кой все сам делает, разве это кулак?..

– А ты, дедушка, контра…

– Да чего контра-то. Сходи коли сам в Большое село… У нас, оно, знамо, не то. Наша любая кобыла ваш трактор хоть за погост уволочет. И не разу не остановится.

– Да он шутит, дедушка, – успокоил сторожа бригадир трактористов, парень постарше и степенней.

Отец тоже превратил все в шутку, сказал: "Дед Артемий – активист, люќбит, чтобы все по справедливости".

Поглядели на вспаханное новое поле, председатель подвел трактористов и прицепщиков к краю поля. Пошли наискосок по вспаханному, пеќрешагивая через бугры и ямины. Парни переглядывались: чего Моховский председатель, усатый Корень замыслил?.. Остановились на другом конце, огляделись. Отец сказал:

– Ну, молодцы хорошие, очи ведели, что руцы сделали… По такой пахоте сеять нельзя. Ровненько, не торопясь, и начните все перепахивать после завтрака. А то вы нас без хлеба оставите… За порчу этоќго поля я бы с каждого из вас взыскал трудодней по десять ваших тракторных, но власти такой нет, хоть и председатель… Вчера мирно потолковали, а тут уж уважьте меня, исполните мою просьбу хозяйскую.

Трактористы стали как вкопанные. Остаток вчерашнего разговора разом выветрился. Балагур, словно клоун, натянул на глаза захватаннќый козырек кепки. Сделал гримасу: "Хитер, мужичек, недаром Корнам зовется". Бригадир нахмурился. Его-то предупреждали о "чудачествах" моховского Корня. Другой тракторист позадористей, в амбицию:

– Везде так пашем, трактор на лошадь. А вы сами велели не глубоко, по вашей земле, на восемнадцать сантиметров.

– Тогда без обиды, дорогие работнички, – вымолвил отец. – Раз трактор пашет хуже лошади, поворачивайте оглобли, будто и не падали. Совестно после такой пахоты кусок хлеба в рот брать. Хлеб-то у нас растет, а не у вас в МТСе.

– Но сначала, хозяин, надо курзук подзаправить, переварить пилюлю, – чтобы стушевать замешательство, встрял в разговор балагур, видя, что бригадир подрастерялся. – А то натощак, после вчерашнего угощения железных коней зазря кнуќтом отходим, не сообразим, что к чему…

Поле было перепахано, а незадачливых трактористов, молва подняла насмех. Моховский Корнь эмтеэсовских работничков сперва пряником поманил, а там ремнем отходил. Выползли наружу и разговоры за стоќлом, и со сторожем в поле…

Подшучивания моховцев над эмтеэсовскими трактористами тут же дошли до Авдюхи-Активиста, Большесельского председателя. А через него и до райкомовского начальства. Отца припугнули. МТС прямая власть над колхозами. Там и свой милиционер есть. Не замедлил пожаловать и представитель райкома. Моховскому Куркулю политику пришили – подрыв Машинно-тракторной станции, опоры Советской власти в деревне.

Зашел Янов Филиппович, ободрил, но и остерег отца, сказал:

– Одной только правдой нам, Игнатьич, оберечься от нелада можно… Но вот как правдой-то жить, коли кривда иногда во спасение тебе. Кривда это сглаз нечистых сил. Правда и забитая поверх всего и всех. И тебя самого обережет, и землю нашу. Ее пуще всего и надо беречь от сглаза и лишнего слова. Защищать успешно там, где и при кривде правду не забывают.

Яков Филиппович поговорил с трактористами, съездил в МТС и в раќйком. Бригадир трактористов заявил своему начальству, что и вправду вспашка у них вышла плохой, межники перерывали, дороги, разные ямины попадались… Поле новое делали. Самим бы и надо свою рабоќту переделать, но вот председатель подсказал. И парень балагур оказался с понятием, сказал: "При неуде в школе экзамены пересдают, а мы еще школу не забыли, "неуд" свой переделали".

Моховский председатель, прозванный Корнем, понравился трактористам. "Не такой как другие, со своим аршином по полям ходит за трактором, глубину вспашки проверяет, как о своем огороде о колхозной земле печется". И начальство рассудило, за что тут человека карать, за чудачество его что ли?..

Но Авдюха-Активист, Большесельский председатель, настоял-таки на своем. Вопрос о Корне был поднят в политотделе МТС. От бригадира трактористов потребовали письменное объяснение. Он напиќсал коротко: "Ничего не могу сказать, никакого подрыва МТС не быќло. Все сами переделали и на поле потом любовались, хорошее вышло".

Парни-трактористы так вот крестьянской правдой, поведанной им Стаќриком Соколовым Яковом Филипповичем, Коммунистом во Христе, и обоќронили отца. Сами недоумевали, за что хотели привлечь к ответу моховского Корня, лучшего председателя из всех, кого они знали. Потом, когда все унялось, подсмеивались над собой, вспоминая, как чаек председательский распивали с сотовым медом, три "рыковки" раздавили, рыжичкаки закусывали, каких, моќжет, и цари не едали. Парней своя тракторная братия хвалила: не по-ддались нажиму начальства, не сподличали.

Вспоминая теперь этот опасный случай, столкновение моховских мужиков с первыми

эмтеесовскими трактористами, появившимися непрошено на моховских полях, Дмитрий Данилович дивился, как это отцу удалось удержаться в председателях колхоза и избежать кары, суленой Авдюхой-Активистом. Было одно объяснение и тут Старик Соколов Яков Филиппович силой своего провидческого духа и верой в праведность повлиял и на трак-тористов, и на всякое начальство, и тем защитил отца. Делая добро другому, живущему радом с тобой, человек делает его не только для себя и себе, но и природе в целом, прежде всего той земле, на котоќрой ты обитаешь. И она уже сама защитит тебя от зла, одарит за за-боты о ней щедротами своими. На том поле, перепаханном трактористаќми, выдался богатый урожай отцовой пшеницы. Эти думы Дмитрия Даниќловича о том времени, удерживались самой его теперешней жизнью. Память его то с верой, что изошло все, а порой и со страхом новым, наводила на многие лютые воспоминания о минувшем в урок не только сегодняшнему, но и завтрашнему. Претерпение земледельца в правоте своей помогало отцу и при неволе. Избранники, оберегавшиеся дарованным им разумом, держали в себе то, что означено Началом. Эта охранность им изначально-сущего, и станет опорой грядущего.

3

Дмитрия не сразу, но все же привлек трактор: сколько большим плугом переворачивается враз пластов земли. И захотелось быть тракторисќтом. Отец не перечил. Земля как бы от мужика пахаря, каким он был до сего дня, отходит. Любования полем, не самим вспаханным, у него, не тракториста, уже не будет. И боли, и радости прежней оно тоже не вызовет. И надо, рассудил отец, чтобы трактористом стал любящий землю сын земли своей.

Отец сам съездил в МТС и определил Дмитрия на курсы. Узнав об этом тетка Федосья пришла к отцу с нескрываемой обидой:

– Чтой-то уж, Игнатьич, Сашука-то моего оставил?.. Вместе с Митюшкой и учились бы на трактористов.

Пошел и Сашка Жох на курсы в МТС, чтобы быть в передовых.

– Думал тебя, Митя, на агронома выучить, – сказал, отец, собирая его на курсы. – Ну да раз повлекло к трактору… Оно без знания нынешней крестьянской техники и от агронома проку мало, не то будет. А нам, Кориным, у земли заказано жить. По себе сужу. Всякое пережил, перетерпел, а не мог от нее отойти. Сашук – того куда хоть пристрой, все по-его. А у нас в природе крестьянская жилка, она в землю корнями уходит.

Весной после курсов, Дмитрий с Сашкой Жоховым приехали в Мохово на тракторах, на новеньких, гусеничных, вдвоем и вспахали все поќля за два дня, кроме Нижнего за Шелекшей. Перед эмтеэсовским начальством отец оправдывался, что там у озера, место вязкое, трактор сяќдет, да и через реку переезд, брод еще глубокий. Поле и вспахали ло-шадьми.

На следующую весну отец решил доверить и Нижнее поле Дмитрию, Сыну. Поле то так и называлось моховцами – Даниловым. Отец и вправду счиќтал его своим.

День тот Дмитрию ярко запомнился. Утро выдалось слегка пасмурным. Ходили по небу кучевые облака, не предвещавшие непогоды. Направиќлись бродом через Шелекшу, повыше того места, где ставился раньше мост. С приходом на поля тракторов мост наводить проку не было. Трактор по нему не пройдет, а для лошади с телегой привычней бродом.

Отец на тарантасе переехал реку, свернул в сторону, чтобы с высоты берега поглядеть как поедет трактор. По тарантасному следу ползло вроде чудовища какого, уродуя дно реки и взбаламучивая воду. Тарантас черный, лакированный, обрызганный водой, блестел на солнце. Голубка белая, под белой дугой, косила карим маслянистым глазом, пеќребирала беспокойно ногами. На отце темный в крапинку костюм старинќного покроя. Косоворотка, картуз под цвет костюма. Из-под картуза выбивались завитки темнорусых волос. Усы, распушенные пышно, придаваќли лицу неуступчивую строгость. На ногах ладные яловые сапоги своей работы. В костюме, косоворотке, сапогах отец походил на лесничего тог-дашнего их кордона Казенное. Лесничество хирело, а лесничий все еще числился при нем и часто заходил к отцу побеседовать.

В будние дни отец-председатель наравне со всеми работал, а тут выќрядился. И Дмитрию подумалось, что он собирается в район. Посмотрит, как пойдет пахота на Даниловом поле за рекой Шелекшей, и через Кузнецово вывернет на тарантасе на большак. Так, наверное, он и сам намеревался поступить… Сам Дмитрий с прицепщиком в комбинезонах, модной тогда одежде. Комбинезоны выделяли трактористов среди колхозников – деревенского люда. И эмтеесовские парни хвастались: "Мы – союзные".

Вода в Шелекше была прозрачной, дно в мелких камушках проглядываќлось. На стреже играли стайки рыбешек. Выезжая на берег, трактор среќзал лемехами дерновину, оставил черный след земли. Дмитрии заметил, как отец досадно поморщился, отвернул взгляд.

Возле бывшей своей (Даниловой) полоски остановились. Напротив по берегу проели дубки, посаженные отцом еще в молодости как бы в знак закрепления этой земли за собой. Трактор, урча, выбрасывал ядовитые кольца газа, и они уходили ввысь, истаивая. Голубка с тарантасом терќпеливо ждала около самого большого дубка, как возле чего-то родноќго ей самой.

– Вот и начинай, Митя, отсюда, – сказал отец указывая на борозду загона. – И я к тебе подсяду, погляжу…

Отец распряг Голубку, пустил пастись, и сел к Дмитрию в Кабину. Руќки Дмитрия двигали рычаги, отец примечал каждое его движение. Погляќдывал и на прицепщика, плугаря, как он назвал его. Прошли заход, и отец захотел посидеть за плугом. Оказавшись ближе к земле, заметил, что пласт берется глубоковато. Сказал Дмитрию:

– Плуги надо устанавливать по полю, а не по наставлению для всего одинаковому.

Сердился, что Дмитрий с прицепщиком оправдывались, ссылаясь на разные инструкции и строгие указания. Земля, пахота, вот кто "инструкция" настоящему трактористу.

У отца ровнее ложились пласты, по концам выдерживалась ровная лиќния. За какие-то минуты вспахали свою "Данилову полоску", и полоску Жоховых. И тут отец захотел поуправлять трактором. Дмитрий удивился, а отец сказал:

– Надо это мне, Митя, надо… Потому тебя и выбрал на это поле, а не Сашука Жохова. Трактор всему теперь замена и я перед ним в поќклоне. Ты вот и подучи меня. А то я как неуч с вашего брата работу требую. Вас вот одному трактору учат, а надо в первую очередь зе-мледелию учить, науке крестьянской. Вот я и боюсь, что тракторист и поле обернутся друг к другу задом. Вы уже и деревенским мужиком себя не считаете, вроде стыдитесь этого, союз-ные, вишь, пустым и выхваляйтесь.

Через много лет Дмитрий осознал, чего отец стерегся. А в то время про себя подумал: "Знамо, не мужики, не деревня, не косулей землю ковыряем".

Трактор отец сразу почувствовал. Сначала вхолостую подвигал рычагами, уясняя, что к чему, потом поехал. Сделал заход, другой… Дмитрий удивился ловкости отца, а он ответил ему полушутливо, что поле, земля, по воле Божией ему покоряется и потрафляет. Тут и трактор ей подчиняется, делает все как надо. Руки крестьянские с малолетства к ремеслу тянутся, к инструментам разным. А трактор тот же инќструмент для мужика…

За пахотой на тракторе отец и поведал сыну свою сокровенную думу. Высказал, как он выразился "свою чумную блажь". Сидит вот у него в голове эта "блажь", будто кем подсказанная в одночасье – соединись вот эти два поля. Верхнее и Нижнее, сделать одно поле. Свалить Татаров бугор в Лягушечье озерцо и станет все ровным. Само собой и место очистится от клятья, скверны напущенной за грехи наши. И перестанет тут пугать, и черная птица, вещунья скорбей и бед, исчезнет… Дмитрий этот высказ отца как-то пропустил "мимо ушей"… Как можно такое сделать, свалить Татаров бугор в Лягушечье озерцо?.. Подумалось, что и отец говорил об этом как-то не всерьез.

Вспахали Нижнее поле и прежде чем переехать на Верхнее, сели передохнуть, ноги расправить, под дубком на берегу Шелекши. Надо и трактору дать передышку, пошутил отец. Прицепщик решил искупаться. И отец наедине с сыном, как бы продолжил свои раздумья:

– Сотворено это место таким, – сказал отец, глядя на Татаров бугор, – Господней природой. Ладно бы все и красиво… Старец-отшельник скит вот себе тут облюбовал. Тоже не сам по себе… За покоем к нему, молельнику, люд огреховленный приходил, от недуга облегчался. И оставаться бы всему так, как сотворено. Но и другое, видно, было усмотрено… Святое место сгублено во искушение нас, греховных, супостатами. Осквернено оно и нечисть проникла вглубь земли и в само озерцо. И оно потеряло свою целебность, а бугор святость. Невидимое зло и свило тут себе кубло черное. От него только и можно теперь избавиться, если воздать тут чистую Божью ниву… Это вот и вещано было Якову Филипповичу предсказателем, человеком, может единственным на свете, у коего были еще и глаза на затылке… Все и должно свершиться по пророчеству, данному нам. Роду Кориных и означено тут поселиться на жизнь. И это вот должно уже исподволь начаться. С трактором и под силу будет сотворить новое чистое поле. Тебе вот и выпадет заветанье нареченное.

Дмитрий и на эти высказы отца не отозвался. Не знал, что сказать, как поверить в такое. Он, тракторист, должен делать только то, что и эмтэесе велят. И разве могут додуматься до того, чтобы срыть такой бугор с соснами и засыпать глубокое озерцо…

Помолчали оба. Вроде бы и не всерьез был разговор. Отец тоже как-то разом отвлекся от своих дум. Смотрели, как порхали птицы над пашней. Склевывали чего-то и улетали, будто кем гонимые. Три вороны, как вспуганные, вспорхнули е вековечных сосен на Татаровом бугре, защищая от кого-то своих воќронят в гнездах. И тут же, успокоившись, опять взлетели на сосны в свои гнезда…

Отец посмотрел на черное вспаханное Нижнее поле, на матерые сосны, стоявшие вроде как стражнияами чего-то на Татаровом бугре и озиравќшее неустанно все вокруг. В этом молчаливом взгляде отца, Дмитрий уловил какое-то сомнение в том, о чем он только что говорил. Как это можно исчезнуть тому, что с малых лет было перед твоими глазами. Но, борясь с самим собой, прислушиваясь к чему-то в себе и одолевая навязчивые видением сомнения, отец высказал:

– Знамо, и душе и глазу любо привычное с детства. Сосны сами во благо нам тут взялись. А может кем-то и посажены. Как бы вот паќмять и держат о старце скитнике, потому и живут, ждут часа своќего заветанного от тех сосенок, кои были тут при старце-скитнике. Ныќне цыгане сюда заезжают, табором становятся. Их-то, пришлых, не то, что нас, нечисть не морочит. Оно и надо, – повторил отец уже гоќворенное, – чтобы поле пахотное место обновило. То и велит исполнить нам, Кориным, само небо. – Помолчал и опять повторил ровно бы для того, чтобы сын опосля вспомнил. – Нам, нашему роду, вступившему первыми на эту землю, и усмотрено воздать новую ниву. Такое провиденье и явлено для нас Якову Филипповичу. Он сказал о том мне, как велено ему самому было, а я вот тебе говорю, тоже по его слову. Сам-то уж я не успею. Да и тебе всего-то не успеть, а начать вещано.