Текст книги "Затылоглазие демиургынизма"

Автор книги: Павел Кочурин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

Мужики после отъезда Сухова говорили о нем загадками. Хорошее-то вот в нем из плохого выказывается. И все равно к его хорошему плохое липнет. Для Ивана Сухов тоже был непонятен: то заодно с мужиками, то над ними с угрозой. Вроде и верно – живет о двух правдах, как вот и все они. Более правдивую правду и от себя скрывает. И как вот и деду-шка, и Старик Соколов – боится правде самой правде навредить.

А почему правда должна вот у них держаться в тайне, недоумевал Иван. К такому вопросу подводили его разговоры мужиков в сарайчике-мастерской дедушки, и дедушки с самим Суховым. И рассуждения Якова Филиппоќвича. И даже разговоры городских гостей между собой. Дедушка как бы приглашал Ивана на эти разговоры. Он хотел, как потом сам высказал, чтоќбы у внука зародились и вызрели свои мысли о жизни, и свои сомнения.

Кузнец, Глеб Федосеевич Галибихин, тоже, как он говорил, натаскивал по своему ребятишек, учил делу. Кто хотел, разрешал поковать на наковаќльне, постукать молотком по раскаленному добела железа. А потом показывал, как оно превращается в нужную штуковину. Иван с Толюшкой Лестеньковым кое-чему у него и поднаучились. Однажды старуха Марфа Ручейная приќнесла старый ухват – рог отвалился, "отпал", сказала она. Выбрасывать жалко, век ухват служил, от матери перешел, царской еще работы. Глеб Федосеич и велел Толюшке с Иваном этот рог приковать к ухвату…

Как-то на разнобойный игривый стук молотков зашел в кузницу незнакомый человек. Оказалось вновь назначенный уполномоченный. Поздоровался, осмотрелся. В углу кузницы валились разные железки: топоры, кольца к каќлиткам, замки стариннее, щеколды. Все это было когда-то самим дедом Галибихиным выковано и требовало вот подновления.

– Много ли зашибаешь, дед?.. – ни с того, ни с сего вроде как допрос учинил уполномоченный.

Дед Галибихин и подиспугался – в колхозной кузнице не колхозное делаќет, и разгневался – какое зашибание. Опустил дрожащими руками недоковаќнную поделку в колоду с водой. Туда же сунул в растерянности и клещи. Иван вынул из колоды клещи, положил на край горна.

– Мы учимся делу, – сказал уполномоченному. – Куем с дедом, кому что надо за так. – Созорничал, желая досадить уполномоченному: – Хотите вам на ботинки подковки насадим, будут постукивать.

Уполномоченный постоял и ушел, ничего больше не сказав.

На другой день дед Галибихин не пришел в кузницу. Дедушке, председаќтелю, сказал:

– Нельзя мне, Игнатьич, ничего по своему разумению, от души делать. А люд-то ведь идет, ни к кому больше, да и не всякое старое новым заменишь… Вроде ты уже жулик, эксплуататор новый, мироед.

Застрявшие тогда полусознательно в мальчишеской голове Ивана, и вызывали теперь тревожные раздумья. И вызревал в голове невысказанный вопќрос: "А кто же нам первый-то враг?.. Не сами ли мы в самих себе. Ведь не видно, чтобы ныне такое изживалось, скорее наоборот, все изощренней и вредней становится… Все друг на друга, каждым у каждого в каком-то подозрении. Как же тут сообща дело делать, когда тебе самому, от себя, ничего нельзя?.."

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Иван не мог сказать точно, в каком году это было. Но помнилось, что в самый разгар сенокоса. Именно в эту пору все бывшие деревенские хотят приехать к себе. Дед Галибихин только что перебрался из Мохова из избы Поляковых, в свой новый дом в Большое село.

Ненастным вечером на галдерее сарайчика-мастерской, как и всегда, деќдушка клепал косы. В Мохове и поныне вместо галерея говорят звучно – галдерея. Навес вдоль стены для того и строился, чтобы собираться там любителям поговорить в компании, а по местному – погалдеть… Склонивќшись к бабке, вбитой в корягу, дедушка вроде бы и не заметил, как подоќшел человек, нездешний по облику, по одежде. Но и на уполномоченного не похожий, не конторский. Если только корреспондент. Среднего роста, худоќщавый. Волосья слегка выбивались из-под серого берета. Дедушка бросил в его сторону взгляд, когда он перед ним остановился. Поздоровался кивком головы, как бы извиняясь, что вот занят неотложным делом. Сунул под усы зауженный кокел молотка, послюнявил и продолжал тюкать по лез-вию косы на бабке.

Подошедший стоял, глядел молча. В жилистых руках держал мешок с ремќнями, снятый с плеч рюкзак. Рукава летней светлой летней куртки были до локтей закатаны. Дедушка проклепал косу от середины до пятки, подќнял голову, и показал взглядом на чурбак, чтобы подошедший сел, пока вот он не закончит свое дело. Но тот стоял, не двигаясь с места и улыќбался, как бы говоря: ладно, ладно. Дедушка глянул попристальнее на подошедшего, подумав, как потом сказал, что перед ним собиратель икон. Часто они стали наведываться в последнее время. А может, какая-нибудь таќйная персона, мелькнула мысль, странно выряженная. Всякое нынче бывает. Стоит вот, выжидает, чтобы своей терпеливостью удивить "деревню".

– Не узнаете, Данило Игнатьич, – сказал подошедший с грустью в голосе. – Ваш сосед, Андрей Поляков…

Дедушка отложил молоток, снял очки, отнял косу от бабки, прислонил ее к стенке. Поднялся с выделанной из еловой коряги скамейки, в которую быќла вбита бабка.

– Неужто Андрейка, – произнес, все еще приглядываясь. – Андрей Семенович… Да как же так, где сразу признать. Ну, думалось, что и не увижу, известность, слухи и до нас дошли…

Иван обмер от любопытства. Новый человек в деревне всегда событие. А тут – художник, картины которого печатались в журналах. Обрадовался, когќда дедушка тут же пригласил его в дом. Но художник уклонился, попросил, чтобы дедушка доклепал косы. Взошел на галдерею, сел на чурбак, вынул из рюкзака блокнот и карандаши и стал рисовать.

Дедушка сказал, улыбаясь: "Коли так, то полюбуйтесь. Небось, ведь и сами не забыли, приходилось к сенокосу ребятне привыкать".

Иван застыл за спиной художника. Он обернулся, спросил его имя. Иван ответил и сел на другой чурбак рядом с художником.

Дедушка выколотил косы, присел рядом с художником, называя его по имени и отчеству, Андреем Семеновичем.

В разговоре начались взаимные удивления. Назывались неизвестные Ивану имена и фамилии моховцев. Набежала гостившая ребятня. Из лесу пришли дядья – мужья теток, с ними двоюродные братья и сестренки Ивана. В миг, не то что Мохово, но и Большое село узнало о приезде моховского художниќка Андрея Семеновича Полякова.

Художник сказал, когда вошли в дом:

– А у вас, Данило Игнатьич, как все было, так и есть. А наша вот избенка покривилась и поприсела.

За столом на веранде сидели празднично, расселись вокруг большого стола. Тетки с мужьями, ребятишки, мать – все с вниманием к художнику-земляку. Бабушка Анисья усердно потчевала гостя.

Хлопнула гулко калитка во дворике. Поднялся на крыльцо, стуча сердито подковками на каблуках кирзовых сапог, дед Галибихин. С ходу обрушился на художника. Тот даже встать не успел из-за стола, оторопев от неожиданности, стразу не узнав деда Галибихина.

– Что же ты, Андрюха, родню-то обошел… – На этот выкрик только и хватило Глеба Федосеиса. Бабушка Анисья подсунула тубаретку (тоже местное название табуретки), и дед сел посреди веранды. Перевел дух, поотдышался. На свидание с родней спешил, много ли ее осталось в роду Галибихиных. Снова стал попрекать Андрея Семеновича, уже присев рядом с ним.

– С матерью твоей мы двоюродные. Забыл что ли от важности?.. Или еще опасаешься – кулаки?.. Друг дружки боимся, не людьми стали. И знаться-помниться не надо. Письма не напишем…

Андрей Семенович, недослушав, обнял деда Федосеича, окрестил троекратно поцелуем, повинился. Дорогой узнал, что Глеб Федосеич в селе живет, но к своей избе потянуло. Сказал о родителях: отец погиб в блокаду в Ленинграде, мать умерла после войны. О себе умолчал… Глеб Федосеич принял сообщение о родителях спокойно. Слухи дошли. Да и какая ныне семья без гибели-горя. А вот коли живые не откликаются – грех людской. Обусурманились людишки, всяк выше друго друга…

Просидели до темноты. Вспоминали, кто когда жил в Мохове и в Большом селе. Погибшие на войне – те как бы и сейчас были рядом, ждались. А бросившие добровольно свой дом – как бы пропадали из памяти бесследно. Не много о них и говорилось.

– Ну, коли Андрюха, заходи, не гнушайся. Много ли нас, родни-то. Это и хорошо, и ладно, что свой дом хочешь обжить. Я его немножко поддерживал, да ведь как, не свой, чтобы что-то в нем поправлять, – сказал, уходя, дед Галибихин.

За ним прибежал Шурка, дед чтил его сыном, погордился усыновленным внуком:

– Вот он, Александр, теперь есть кому держать фамилию рода Галибихиных

С уходом деда Галибихина осталась грусть. Будто песню не допели старинную о прожитом. А голос ее все еще звучал, завораживал и как бы оставался на слуху.

Бабушка Анисья постелила Андрею Семеновичу на веранде. Когда госќти разошлись по своим углам, он спросил дедушку о Каверзине. Сказал, что отнароку подгадывал к сенокосу, чтобы там побывать со всеми. Раздоќсадовался, когда узнал, что в Каверзоно и тропы теперь уже нет все леќсом затянуло. А по молве еще в татарское иго стояла там деревенька. После уже стала называться Каверзино. Может, название такое изошло от самих татарских конников. Думалось ли, что она может исчезнуть.

– А я все мечтал, – опечалился художник, – косой помахать вместе со всеми, время свое вспомнить. – Напомнил дедушке о его кедрах: – Поди, ведь уже целая роща, разрослась.

Дедушка признался виновато, будто тоже о забытой близкой родне шел разговор, что давно уже туда не наведывался, дела отбивают от душевќных забот.

– Пешком плохой ходок, – досказал вроде как в оправдание, – на таранќтасе не пробраться. На гусеничном тракторе разве что. Так опять же – живое примнешь. – И озарился, шевельнув усами в улыбке мечтательной, сверкнув молодо белками глаз: – Вот с Иваном и сходите, поищите кедќры-то. Лесник наш Колосов ходил с лесничим, но не сыскали их.

Иван затаил дыхание: что ответит художник?..

Серые глаза художника с любопытством глянули на Ивана. Иван вопрошающе встретил этот его взгляд. Художник кивнул ему, положил руку на его плечо, сказал.

Так как, Иван Дмитрич, сходим к дедушкиным кедрам?..

– Поищем, так и найдем, – ответил Иван, – кто чего хорошо ищет, всеќгда находит. Коли они есть, так как не найти?..

Андрей Семеновна рассмеялся:

– А ты философ, Иван, Корин, одним словом…

2

На другой день Андрей Семенович встал вслед за дедушкой. Городская ребятня еще спала. Мать ушла на ферму. Иван боялся, как бы художник не ушел без него в Каверзино, выбежал на улицу. Андрей Семенович решил, как он сказал, запечатлеть свое жилище, избу, рисовал на улице, раскиќнув подставку – мольберт.

Бабушка Анисья позвала его испить молока. Взрослые ушли на косьбу, ребятня еще спала…

Художник писал красками все утро, пока окон избы не коснулось солнце. Переговаривался с ребятишками, толпившимися вокруг. Спрашивал, какие у них любимые места, куда больше ходят, в какой лес.

– На реку, к Татариному бугру, в гари за Гороховку, – отвечали ребята.

– И мы мальчишками туда же холили, – как-то обрадовано сказал художник и похвалил те места, красивы и загадочные.

Кончил рисовать, когда свет уже был не утренний, а знойный, с каким-то звенящим маревцем. Сказал, что это будет уже другая картина, пронзительно приникающая в нутро, разрушающая покой.

Взял у дедушки в сарайчике топор, клещи и пошел вокруг дома – избы своей, приминая крапиву. Разглядывал стены, стукал топориком по нижним венцам. Оторвал тоски, коими было заколочено крыльцо, чтобы войти внуќтрь избы. Иван не отходил от него.

– Ну а теперь и окна освободим от тьмы, пустим внутрь свет, и войдем во внутрь нашего жилища, в котором наша жизнь началась. Это жилище надо чтить, если оно уцелело по воле Божьей.

Иван остался в сенях, а художник полез на подволоку проверить дымоход. Потом принес висевшую на крючьях дедушкиного сарайчика, снаружи, на галдерее (он говорил тоже галдерея, по-моховски) приставную лестницу и полез на крышу, проверить, не завалилась ли труба. Но все было в испќравности оставлено дедом Галибихиным.

Вместе с Иваном растопили печку в избе и вышли на улицу глядеть, как повалит дым из трубы. Дым не хотел пробиваться по отсыревшей трубе, пополз из устья печки по избе, выползал в окна. Но вот струя его пояќвилась над крышей.

Подошел дедушка, приехавший с сенокоса. Остановились мать с тетей Пашей. Все вроде как с удивлением и смотрели на дым над трубой мертвой было избы, в которую вернулся ее хозяин. И эта радость невысказанно почувствовало Мохово.

– Печка-то ладная, сказал дедушка. – Покойным Федотычем сложена, мастер по этой части. Да и Глеб Федосеич следил за исправностью в изќбе. Ну а что дым в окна пошел, это ничего, овеет стены, прокурит.

Дедушка все же посоветовал прочистить боров, обмазать глиной трубу на крыше, а сам верх поправить.

Андрей Семенович печничал до вечера, Иван ему помогал. Спохватились, что свету в доме нет, электричество обрезано.

– Мантеров неделю не дождешься, – сказал все ведавший Иван. – Придут, так поллитровку сначала им на крыльцо выставь, а то постоят и уйдут. Такой у них порядок. Колюху Смирнова можно попросить, он все зараз сделает. Но мантерам все равно бутылку надо выставлять, а тут же и обрежут.

– А мы с тобой Ваня, сами все сделаем, – сказал художник. – А насчет поллитровки – посмотрим, можно и поставить, чтоб придирок не было.

При свете электричества зашли в избу дедушка и Федор Пашин. Посоќветовались, что надо делать, чтобы обжить ее. Стены художник решил вымыть с дресвой, обои содрать.

Три дня мыли, скоблили все, белили печку. В помощники себе кроме Иваќна художник брать никого не хотел. Летом в сенокос, в деревне не до домашних работ.

Когда все прибрали, скосили крапиву вокруг избы, Андрей Семенович под вечер снова устроился на лужку с мольбертом. Разложил кисти, красќки. Вертелись мальчишки вокруг, и взрослые из любопытства останавливаќлись. Как-то незаметно появился Саша Жохов.

– Андрею Семеновичу… – обратился он к художнику, – наше почтение.

Художник кивнул, но тут же вперил взгляд в холст, мазнул кистью. Саќша Жохов на секунду застыл растерянно: – Не забыли ведь, поди, – вымоќлвил, когда художник обернулся и отступил на шаг от мольберта. Глянул на подошедшего, узнал Сашу, озарился, развел руки в стороны.

– Александр Ильич как же… – Подошел, обнялись.

Саша Жохов улыбался, довольный. В руке держал желтый портфель, до пузатости набитый чем-то. Моховцы называли портфель Саши прокурорским тайќником доносов. Возникала неловкая заминка. Художник витал своим взгляќдом по картине, мысли еще не отошли. Бросал взгляд на Сашу, кивал, как бы извиняясь, повторял как бы не Саше, что вот рад встрече… Брал киќсть, касался холста, притягивающего его взгляд.

Саша пыжился под взглядом моховцев, выжидал внимания к себе художника. Улучив какой-то момент, сказал:

– Приехали значит, навестить родные места, – спросил он художника, перехватывая портфель из одной руки в другую. – Запустело все у нас, вроде как замерло…

Сказано и спрошено было о том, о чем и картина писалась: запустело и замерло… И Андрей Семенович живо откликнулся, полный, внимания к товарищу детства.

– Потянуло, потянуло, Александр Ильич… Как же родимые места, незабываемые… Рад вот тебя видеть в здравии. С Дмитрием еще не видеќлись… Трое нас осталось… А события-то какие минули, время унесло многих. Сколько товарищей не стало.

Саша обрадовано переступал и места на месте, сказал.

Вот и надо посидеть вместе, поговорить, встречу такую и полагается отќметить. Мать вот сейчас самоварчик поставит… Прослышал, что приехал. И поспешил. Подумалось, что может и ненадолго…

Андрей Семенович тронул Сашу за рукав, сказал:

– Ну конечно, как не встретиться не поговорить… А пока я вот допишу. Освещение матовое, густое, чистое, уйдет не вернется. По настроению все. Такое вот и родичи наши видели. Это то вечное, что нас с прошлым роднит. – Взялся за кисть, вглядываясь в видимое ему одному. И перенес это виќдимое на холст. Иван заметил пятно в стекле. Вроде как там, внутри изќбы зажегся кем-то свет, и затеплилось все в ней. Может, вот из топившейќся печи отсвечивал жар… Но тут же увиделся огромный закат, пылавший в боковом окне. Солнце как бы через это окно вошло в тесное жилище и там, большое, раздвинуло все и осталось в ней.

Когда улица превратилось в сплошную тень, художник снял подрамник с холќстом и отнес в свою избу. Вернулся за мольбертом, сказал Ивану, удовлетворенный минувшим днем:

– Ну вот теперь можно и в Каверзино, к дедушкиным кедрам и к нашим саќраям, к березам возле них. Березы-то остались, и они помнят о нас и о сараях… – Обнял Ивана за плечи и поведал ему как уже своему сотовариќщу, когда подошли к избе. – Стал вот я писать избу свою и все сразу же вспомнилось. И дедушку с бабушкой своих увидел памятью. И здесь, и там, на пустоши Каверзино, какими мы все были. Теперь с этим мысленным виде-нием их и всех тогдашних моховцев и пойдем к ним тогдашним. Пешком, как мы ребятишками бегали. Взрослые на лошадях, а мы ребятня, пешком. Когќда пешком, то все красоты своей земли перед тобой открываются. И дыхание природы учуешь душей и сердцем.

Пришел Саша Жохов звать к себе. С готовностью, Александр Ильич, как не посидеть вместе. Но дедушки и Дмитрия нет еще дома. Их бы вот подожќдать. С ними и придем. Вместе-то все и поговорим, повоспоминаем, и о себе расскажем, как она жизнь теперь у нас движется.

– С Данилом Игнатьичем и с Дмитрием и прошу, – согласился Саша с худоќжником. Дмитрий обязательно должен подойти, суббота сегодня. – И вроде пожалел о чем-то, пожаловался: – Дома вот рядом, а не часто встречаемся, А тут такой случай, как не посидеть, не встретиться.

Иван заподозрил, что Саша боится оставаться наедине с художником. Не больно сладкие воспоминания остались у него из детства, когда вместе, по соседству жили не скажешь, что в дружбе. Андрей Семенович это тоже почувствовал и не хотел бередить Сашу, смущать его.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Пришел дедушка и с художником пошли к Саше Жохову.

– Надо ценить гостеприимство, уважать своих соседей, о хорошем помнить, о том и говорить. От этого и худое, кое оно было, изойдет, – сказал дедушка, когда бабушка Анисья пыталась его предостеречь, не больно всќпоминать о былом. – Поговорим по душам, душа-то ведь у каждого человека, она своя, но добро и огрубевшая душа все же хранит. Вот мы и будем с добрым чувством беседу о хорошем вести. Добрей все и стаќнем. Андрею-то Семеновичу, знамо, неповадно одному будет там. И Саша затаит обиду, если не пойти. Ссор-то и без того хватает.

В окнах обновленного и достроенного пятистенного дома Жоховых горел пожаром свет. Тетка Федосья приходила к бабушке Анисье за лампоќчками посветлей. Одна вот нынче живет-кукует, так и не к чему бы ей яркий свет, но вот сын гостей ждет и велел сходить. Этим летом к Жоховым, к тетке Федосье никто не приезжал в Мохово. Поговаривали, что у тестя в сельпо какие-то неприятности, так не до отдыха на природе вольной.

За многие годы Жоховы впервые пригласили дедушку к себе. Сами бывали, а вот к приглашению в свой дом как бы повода не находилось. Федосья дваќжды прибегала узнавать, не приехал ли отец. Звала и бабушку, и мать посидеть за компанию. Мать сослалась на усталость, только вот с фермы пришќла, а бабушка отговорилась, что Митю ждет, коли вместе уж и придут:

– Да и то сказать, у Александра Ильича свои ведь разговоры с мужиками, а мы помехой будем.

Иван спал и не слышал, когда дедушка с Андреем Семеновичам пришли, от Жоховых. Отец приехал домой только утром в воскресение. С Андреем Семеновичем встретились как-то стесненно, будто расстались не в дружбе.

Поздоровались, обнялись, удивленные и обрадованные, а дальше и говорить не знали о чем… Искали друг в друге самих прежних, а их не было. И как бы перебарывали преграду времени каждый в себе. После завтрака отец собиќрался с городскими гостями покосить в лесу. Вызвался и Андрей Семенович, попросил у дедушки косу.

– Охота вот, – сказал он, – крестьянским делом себя потешить.

Вернулись к обеду все дружные, веселые и разговорчивые. Косьба, прироќда, как бы вернули Дмитрия Корина и Андрея Поляна к прежнему времени, былой вольности.

Отец с Андреем Семеновичем, художником, собрались побродить окрест, по своим местам детства. Иван не отставал от художника и засобирался пойти вместе с ними. Отец не

хотел было брать, но Андрей Семенович решительно сказал:

– Возьмем, возьмем сына, Дмитрий. Как не взять. Он нам свои места покажет, а мы свое детство припомним и сравним, чем они от нас прежних отличается, почувствуем, как говориться, вкусы.

Первым делом пошли на Шелекшу, перешли ее бродом и направились к Татарову бугру. Посидели там, поглядели с него на Лягушечье озерцо, на Нижнее поле. Черемуховую кручу. Все вроде бы оставалось схожим в пристрастиях их прежних и теперешних мальчишек… Но ребятня моховская водилась тогда своими ватагами: дошколята, школьники, парни повзрослее. Теперь Иван друќжил больше с сельскими мальчишками, в Мохове сверстников не было. Городским, наезжавшим на лето, сегодня нравилось одно, завтра другое. Не было постоянства, река вот только всех одинаково привлекала, куда бежали все дружно купаться. Любования "своим'' у городских не было. Многое, о чем говорили и вспоминали отец с художником исчезло, или изменилось до неузнаќваемости. Берега реки заросли, заилились без плотины на Шелекше ниже Татарова бугра, за речкой Гороховной. Художник жалел вековые ели, росшие в низине за Гороховкой. Там в них был какой-то особый уют, вроде иной мир. Отец смирился, привык, что их давно уже нет. Для художника все было только "вчера". "Как руки поднялись истребить красоту", – переживал он. Про мост на месте нынешнего брода, и плотины на Шелекше, Иван только слышал, что они были… Художник с отцом вспоминали ловлю раков. Их кишело в реках, как и рыбы. И не было тогда никакого "рыбнадзора". Печально высказалось: "рыбнадзор без рыбы" – новые порядки. А прежние, когда все было доступно, не устаем хулить и ругать кого-то невиновного ни в чем.

"Что-то, кто-то ровно бы подшутил над нами, безрассудно посмеялся и оголил жизнь, сотворенную для радости".

Это художник высказал.

Разговор о раках для Ивана – что о крокодилах в жарких странах. И тех и других он не видел. А вот караси в Лягушечьем озерце и лягушки, как и прежде водились. "Выходит так, что в озерце вот осталась наша "цивилизаќция", – без улыбки вымолвил художник. – Не "то" ли это, с чем грозит нам смириться в завтрашнем времени. Да может и это исчезнуть под напором новой "цивилизации". Затосковал и отец. Самое трудное сохранить и уберечь природную красоту. Сохраненная и обереженная, они привлекательней любой сотворенной. Он не пытался оправдываться и оправдывать кого-то за исчезнувшее из глаз, сказал:

– И не поймешь, Андрей, и не разберешься, – чужой ты или свой, что так вот вроде бы принужден губить природное… Вроде бы какой-то хитрый притворщик-злодей пришел и одурачил нас. Сделал все, что хотел нашими же руками… Лучшего хотелось, технике покорились, а сердцем, душой ее не сумели понять и принять. Она и превратилась у нас в силу, творившую зло. Художник удивленно посмотрел на отца. Высказал медленно:

– Ты, Дмитрий, крестьянин, землю-то любишь. И все другие крестьяне тоже. Не земле выросли и ею взращены. Так отчего же так?..

– Что-то не свое нашло на нс. Оно же и совесть затуманило нашу. Человек стал как бы механизмом… О старом солдате говорили: "Служба". И мы – служба чьему-то угодию. Как солдата на юру хотят, чтобы каждый был виден…В наше время, кого крестьянин знал?.. А на земле своей не пакостил. И того мужика, который никого не знал, кроме своей земли и дела на ней – извели. Мужика нет – откуда хлебу взяться своему, со свое нивы. Вот как вышло. И вроде из самих себя все взялось по лукавому наговору.

– И верно, что-то вот неразумное стряслось, – повторил слова Дмитрия художник. – Иного слова не подберешь, именно "стряслось". Я вот уехал от этого, а ты вот остался горе мыкать. Боль земли на себя принял.

– Нет, – сказал с горячностью отец. – Ты и должен был уйти, а я остаться. Ты мое дело не мог делать. Несмотря ни на что, я землю пашу с любовью. Иначе нельзя разговор вести с землей, она совеем отвернется от тебя… А мне твое дело совсем не под силу. Так что мы оба на своих местах. Да и где расселиться, если бы все остались в Мохове. Обязаны были остаться истые хлеборобы. А их-то как раз и вытравляли, как вот раков в нашей Шелекше. А нам бы, крестьянам, в свободе надо оставаться, науку взять в руки и не во страхе держаться… – Отец как-то скорбно и безрадостно рассмеялся. – Но где там? Тогда и "умникам" теперешним пришлось бы за крестьянское дело взяться. А они нам вот Герста американского подсунули, не спросясь ни нас, ни самой земли. Работать-то на земле уже и не хотят "умники", да и не могут. И сами мы заразились "умничаньем".

– Как римский демос при рабах и аристократах, – вымолвил тихо и мрачно художник.

2

Дома застали Старика Соколова Якова Филипповича и деда Галибихина. Саша Жохов уехал. Заходил проститься.

– Будет в районе, так может и зайдет Андрей-то Семенович, – сказал баќбушке Анисье, оставляв записку.

После ужина пошли все в сарайчик-мастерскую – дедушкин рабочий кабиќнет, как называл сарайчик сам дедушка шутливо. Расселись на чурбаки-стуќлья. Разговор пошел, как думалось Ивану, о дремучей дали деревенской, досоветском времени. Как мужики из Мохова и других сел и деревень пешком на заработки в Питер ходили. И вот от такого хождения зародилось в роду Галибихиных кузнечное дело, искусное ковальное ремесло. В Каверзине до самих колхозов, даже и после войны, жил с тремя сыновьями Трошка, как его все называли, мастер тальянок. Тоже был ходоком до Питера за какими-то особыми проволками. Отец и дед Прошки в Каверзине отыскивали клады, оставленные татарами. Сам Прошка тоже ковырял землю в поисках этих кладов. На вопроќсы любопытных: "Чего нашел?.. " – отвечал, поддразнивая: "Малость попалось. А больше-то не сразу найти. А не искать, так и того не найдешь". Вспомнили о скуповатом мужике Кузьме Польпячкине, совсем недавно жившем в Мохове. Как он половинил куриное яйцо, чтобы покрошить в квас с луком. Зимой, когда выпадал большой снег, Кузьма норовил выехать на дровнях в Каверзино последним. За сеном или дровами. Пусть другие, кто поретивей дорогу туда промнут, а я уж за ними. На обратном пути пристраивался к чьему-нибудь возу с сеном. Сзади своего, ладно очесанного, выставляя железные вилы. "Ты чего, Кузьма, моим сеном свою кобылу кормишь, а свой вилами колючими загородил?" – подшучивали мужики. "Так не твое сено моя кобыла ест, а зайчье". Плохо воз очесал, сено с него клочьями валится, и льнет к губам моей проворной кобылы", – отговаривался Кузьма тоже шуточно. Ранней весной, когда протаивал снег, он нагребал с кустов вдоль дороги хороших воза два сена. Летом в сенокос, надо день, чтобы столько накосить и высушить. На смешки мужиков отвечал: "Зайцы не все съели, так я вот и поќдобрал, добру чего пропадать".

Вспомнив Кузьму, старики рассердились гневно, что нынче по их дорогам, "зайчьего сена" сена на прокорм десяти коров наберешь: но не тронь – ничейное тоже не твое. Тебя вором и сочтут. А коли прямо увезешь полстога – не заметят. Редко вот встретишь того, кто не ворует. Для колхоза сено по дорогам сгребать тебя не пошлют. Смешно на такую работу человека от конторы нарядить… Да и сам человек, вроде клока сена опавшего. Дух бережения из души его вышел куда-то.

Разговорились о зверях лесных, сколько их таилось, как вот и рыбы в реках наших, лови – не хочу. Удобрениями разными отравили. Окормили, как бывало опалых вельмож при царях… Посмеялись, как Зинуха Хлебникова, поехала в Каверзино за сеном, захватила в колени шавку, собачонку для обогрева. В гуще леса впрыгнул в сани волк и выхватил собачонку. Только визг по лесу пошел. Зинуха, прости господи, на мокром месте сидеть осталась… А вот медведей в лесах наших не водилось. Шумно было, и зверь уходил от людских голосов. Ныне Каверзино оглохло и медведь туда зашел… В пургу, в метель, когда дороги пропадали, колокольным звоном выводили путников, забота мирская была о человеке. И природа без глаза человеческого не оставалась. Каждый кустик, каждая кочка на болоте была на примете, руками потрогана. Живое от живого не хирело. Жили-то, что говорить, как кто сумел. Но в душе тепло умели держать и беречь. И светло было. Человек красоту вокруг себя находил. Меньше говорил о ней, принимал сердцем.

Иван ровно волшебную сказку слушал разговоры о жизни их в гоќды своей молодости. Возникала досада, что кем-то, что-то уворовано от него. И сам он не такой без того ихнего, не сбереженного для него. Урок упущен и его не восполнишь. Но старики не только хвалили отшедшую жизнь, но чего-то в ней находили и не больно годное для себя и в этой, сегодняшней жиќзни. Но не перенимаются вот ныне их житейские и земельные науки-опыты. Интеллигенция прошлая революцией занималась, горланила о ней, не понимая, чего хочет. Нынешние вожди, кажись бы у власти, и чего бы им тоќ же "по революционному горланить", но вот горланят, оттого что тоже не знают по делу-то куда идти-двигаться. Та, прежняя, в народ ходила, и мужика посулами завораживала. Нынешняя интеллигенция-власть, не самоќго мужика образовывает, а наставляет доверчивых мужиков понукать и погонять своего же брата. Науки-то ладной и нет о жизни, как ее вести…

Иван понимал – старики сердились. И как бы торопились свежему человеку, художнику, свои помыслы высказать. Не для того, чтобы что-то было сделано – в это веры у них уже и не было, а чтобы высказом облегчить свою мужицкую боль. И вот в разговоре растревожились. Выговорили, подуспокоилксь, махнули рукой: да что там, переменишь что ли чего пересудами сердитыми. Вроде бы и развеселились, пошли разговоры о разном, веселом и смешном.

Андрей Семеныч спросил о Ване Флегане, который вроде бы ни с того, и с чего саданул ножам хлебным Ваську Ухвата. Случилось такое перед тем, как Поляковым уехать из Мохова. Это и осталось у будущего художника в яркой памяти. Над Ваней Флеганом все подшучивали, Васька ухват за его кралей ухлестывает. В нагуменнике и встречаются. Сам Ваня больше на печи лежал, брюхо грел, чтобы меньше есть хотелось. На поддраќзнивания не реагировал. А тут вдруг осатанел. Схватил нож, увидев Ваську у своего дома, разговаривавшим со своей кралей. Тут все и случилось на глазах люда… Теперешние из-за кралей не вступят в драк. Скорее поќллитровку вместе "раздавят" да и забудут о крале.

– У нынешнего люда зло еще звериней стало, – сказал Старик СоколовЯков Филиппович, как-то нехотя вступавший в этот мужицкий разговор. – Ревность была, а тут ни за что такое сотворят, что и во сне не привидится и рассудком не рассудить.