Текст книги "Затылоглазие демиургынизма"

Автор книги: Павел Кочурин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

Бабушка Анисья поставила самовар. Выставила на стол пироги, вынула из печки щи, кринку топленого молока, сели обедать.

Пришли проведать старухи, бабушка Анисья усадила их за стол испить чайку с гостинцами, привезенным отцом.

– Ну вот, Савельева, и воротилась, – говорили старые, тут же признаваясь простодушно, – уж чего греха таить, думали и не выживешь. Раньше-то где бы, а ныне вот больницы появились, доктора хорошие. – Не жалость высказывали, а дивились в радости, что беда дом обошла, господь Бог оберег.

– Дай-то Бог, и опять, Савельевна, по молодому забегаешь. – И о Троќшке сказали: – бык-то смирный был. Теленком сама выхаживала. А что вот нашло, как на парня пьяного. Видно уж судьба такая, на роду напиќсано за грехи чьи-то пострадать.

Мать посидела со всеми и бабушка Анисья проводила ее в пятистеновк, чтобы прилегла. А старухи еще долго сидели и пили чай с постным сахаром. Был Великий пост, Страстная неделя. От меду отказались. Это Анне болящей, не грешно и молочка с медом испить.

Ребятишек, прибежавших в дом, как это водилось при всяком событии, особенно радостном, бабушка Анисья оделила пряниками. И они с Иваном убежала на улицу. Там и рассказали Ивану, как Трошка катал мать по хлеву. Ни с того, ни с чего накинулся, взъярился и пошел. Вскинул рогом в открытый отводок, а то бы и насмерть забодал.

Иван думал, что Трошку пристрелили. Раньше взбешенных быков пристќреливали. А тут Трошку не тронули, дедушка не велел. Это удивило Иваќна: Как Трошка будет теперь в глаза матери глядеть. Бык, бык, а пониќмать должен, что натворил.

Дедушка глядел на мать виновато. Пришел из конторы робко, словно не в свой дом. Остерегался расспрашивать.

Мать сказала, видя страдания дедушки, его переживания.

– Чего уж тут, тятя, это природа наша такая, о себе забываќешь, все о деле думаешь, хоть оно вроде бы и не твое. – И спросила дедушку, как он сам-то, тоже ведь вот заботы, ходишь, что у быка под рогами, не бык так другое что боднет.

– Чего обо мне-то думать, – отговорился он, – годы уж мои… тебя-то вот не уберег. Всяким пустым делом от него отгораживаемая, от человека, не осознаем, что он творец всего божьего, чем люд живет. И верно, что природа, себя не умеем любить, а без любви себя, как любить другого…

– Посмотрел на мать строго и покаянно. Помешкал, склонив голову тяжело выговорил, как в тяжком своем грехе признался, – больно я виноват перед тобой, Анна. И перед другими, перед Прасковьей вот, перед Мишей Качагариным, Надей. Одни вот вы за всех и в помощь вам дать некого.

– Да уж ладно, тятя, – мать отмахнулась, не дав ему договорить. – Кто нас обережет от нашей доли. Коли вот сами не будем стараться, стараќтельные животы и остальных держать, всем что ли бежать от себя. Не из-за греха своего здоровье уходит, а от нелада на нас напавшего… Да и то сказать, с чистой-то совестью спокойней и горе, оно и уходит от тебя, – коли не глянешь белый свет. Нам уж не привыкать по-нынешнему-то жить, может вот на наших детей снизойдет Божья милость, коли грех свой и наш осознают.

Дедушка присмирел, как после святой исповеди, дивясь, откуда такая рассудочность в Анне, недавно строптивой и нетерпеливой. Наши рассуждения со Стариком Соколовым Яковом Филиппычем переняла. Дай-то бог, чтобы и до других они дошли. И все же сказал:

– Прощения вот и прошу у тебя, Анна, а через тебя и у всех других, коих невольно вынуждал к неподобию… Вроде для нас всех еще и не настало время мира, все вроде как в войне живем, боремся за что-то невеќдомое и сами. Будто под грозой ожидаемой ходим. Оттого и друг на друќга мирно не смотрим…

Через две недели мать засобиралась на ферму. Дедушка и отец уговаќривали повременить. Может учетчицей в село, грамотная ведь. Но мать рассудила: до большесельской фермы около часу ходьбы. Утром уйдешь, днем уж не прибежишь домой. И огород, и скотина без присмотра. То же и выйдет. Да и Паша с Надей жалуются: "Хоть уходи, сил нет". И Троќшку, как бросить. При первой встрече с матерью признал ее, руки лизал, мычал, как виноватый. Кольцо ему в ноздри продели, боятся, будто зверь лютый, без ласки к нему. И как его оставишь, виноватого вот и кающегося. Живое ведь существо, Божье творение. А если случилась беда, то что-то толкнуло его на это. Все ведь в нас – и беды и радости как бы самими творятся во грехе людском.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Последние два года дедушка частенько хворал. Все домашние – отец, мать, бабушка Анисья уговаривали его уйти из председателей. Он и сам это понимал – года подошли.

– Пора уж, знамо, – соглашался он, но как-то тянул. – Другой наќдобен по нынешним-то временам, но где вот он… Михаил Трофимович Суќхов теперь в области, далеко от нас. А с новым-то "Первым" полного согласия и нет. Хорошо вот Яков Филиппович обок… – и грустно, будто себе одному, признавался: – Ровно бы не дело делаешь, а безделье спќравляешь всему во вред.

Старики дедушке сочувствовали… Крестьянин в должности проку не имеет, повторяли свои высказы. Но и беспокоились: кого пришлют?.. Боялись чужака, как это уже было в Большом селе. Свой люд поразогняли. Раньше присланные из города первым делом за церкви брались, из кирпичей хлевы строили. Теперь приходят ушлые – кредиты да фонды "выбивают": чего не просить, коли дают, отдавать в лучшем случае не ему. Да и без отдачи опосля списывают. Но у мужиќка от таких действий "цыган" радости не было. Дарованное в прок не пойдет, как дождик в решете не держится, так и кредиты меж пальцев утекут.

Ивану не хотелось, чтобы дедушка уходил из председателей. Но и жалко его было. Он страдал за всех. Даже за тутановцев, что там разваќлюха. Живут обманом, в долгах. Да и у себя не выходило так, как бы хотелось. А колхозный люд, ровно заблудшего путника, дразнили огоньќком скорой зажиточности. В один голос красно баяли о чем-то развитом. А от кого ждать благости крестьянину, тому же колхознику – только от земли. Это кажись бы и царе новоявленному должно быть ясно… Дедушќка, "как посаженный на цепь пес", рвался и праведному крестьянствованию, держа в себе веру, что цепь не вечна…

Изредка наведывалась в Мохово Агаша Лестенькова. На Большесельской ферме дела у нее подналадились. Доярками были Вера Смирнова, Ольга Галибихина с дочкой, двое сухеровских. И все же Агаша горюнилась: с утра до вечера на ферме; парень из школы приходит и сам по себе. Дом надо бы подрубить, венцы нижние подгнили. Сразу-то как въехали не сделали, хотелось побыстрей вселиться. А теперь вот и не соберешься.

Дедушка сказал Агаше, что колхоз отремонтирует, а она стеснялась этого, и так укоряют, будто ей председатель во всем потрафляет.

На собрании когда еще было решено, что ремонт жилья колхозников принять на себя колхозу. Пустующие дома откупить, поправить и выдаќвать молодым семьям, Но до дела решение не доходило. Дедушку и партоќрга колхоза Старика Соколова Якова Филипповича осудили за такое решение. Запретил его проводить. "Не в ту сторону повернулись, – заявили в райкоме. – Перспективы не видите. Нейтральную усаќдьбу надо благоустраивать, современные дома строить".

И все же дедушка после разговоров с Агашей Лестеньковой, попросил Якова Филипповича обойти деревни и выявить какие дома нуждаются в реќмонте. Случай благоприятный выпал. В райкоме менялось руководством и там каждый за свою персону переживал, о колхозах позабыли.

Старик Соколов Яков Филипповичи парторгом не отходил от плотничьей бригады. Свою выборную должность секретаря партийного считал общестќвенным долгом, а бригадира плотницкой бригады – работой своей неотложной. Должность парторга он исполнял исправно, но главную свою задачу и тут видел в ограждении председателя, дедушки, от разных нападок. Это была его затаенная цель. В полушутку свою "методу" он так разъяснял:

– Я по-мужицки, Игнатьич, "запротив веду партийную работу свою". В говорение-то нашем иногда и ладное промелькнет. Но исполнение и лаќдного, если не по-своему, то во вред делу…

После того, как Сухова взяли в область, на дедушку яро стали налегать контролеры и инспекторы. Насылались комиссии. Утвердились и формулировки для проверок: "Искоренить анархо-моховскую отсебытину". Вроде припевки к заученной песенке.

Яков Филиппович горько признавался, что тут поневоле надо совершенсќтвоваться в разных ухищрениях. В вопросе о ремонте дома Агаши Лестеньковой переговорил с "Первым" – третьим уже после Сухова. Сказал, что председателя колхоза надо бы подтолкнуть к ремонту домов колхозников. Слова в партийно-правительственном решении нашел об этом. Каждый "Первый" по прописи службу свою начинает – с заигрывания с массами. И ныќнешний новый был не исключение. И поторопился идею старого парторга втолковать дедушке. "Передовая доярка, как не поддержать!" Все вроде как с ремонтом Агашиного дома от "самого" и изошло.

Дом Агаши Лестеньковой отремонтировали как фронтовичке и заведующей фермой, лучшей в районе. Лес взяли сухой из колхозных запасов. К домам других ветеранов и солдаток тоже подвезли бревна. Люди вроде бы и возрадовались. Но тут же к радости прилипли непрошено обиды и распри: "Почему ему раньше, а мне позже?"

Того и надо было ожидать при неладном устройстве житейского мира, когда тебе что-то выдается и выделяется, а не трудом по воле своей вершится. Зависть и одолевает.

Дедушку вызвали в райком. Накопилось ворох жалоб-накаток. Обвинили в распутстве, в сожительстве с Агашей Лестеньковой. Будто Толюшка его настоящий сын, кровный. Только вот фамилию материну носит. Потому от колхоза купил он ей дом, а теперь вот достраивает, обновляет за счет колхоза. Бывшего кулака Галибихина и пленного Федора Пашина при себе держит. Один раскулаченный, мироед, другой Гитлеру служил. И парторг у него старовер, коммунист во Христе кличку себе взял. Тоже не случайно у такого председателя…

Все было против дедушки. В метриках Толюшки Лестенькова он, дедушка, отец. И Федора Пашина в бригадиры он поставил и в правление настоял назначить. А судимого кулака деда Галибихина к кузнице пристроил. Куќет, как и в прежние времена. Ребятишек "заманивает и эксплуатирует"…

Донос был подписан группой лиц. Дедушка не стал выяснять и разглядывать, кто именно подписал. Просто не хотел знать, кто пошел на такую пакостную клевету.

Из райкома пришел сам не свой. Два дня молчал, никому ничего не гоќворил. Старик Соколов Яков Филиппович тоже не пытался его расспрашивать. Пусть все в себе вначале перебродит, переварится. Встречались и в глаза друг другу старались на смотреть, словно оба друг перед другом виноватые.

Но слухи сочились. Толюшку Лестенькова начали дразнить, обзывать отпрыском Корня. И взрослые при встрече с Агашей ухмылялись… Зло соќчилось как из худой канализационной трубы. Иван недоумевал. Но не реќшался спросить обо всем самого дедушку. А он молчал.

В колхоз прислали строгую комиссию. Две недели мытарили, проверяли, расспрашивали, допрашивали. Парторг, Старик Соколов Яков Филиппович все объяснял, покаќзывал документы. Ремонт домов по рекомендации райкома начат. Есть реќшение колхозного собрания и партийного. В кузнице Глеб Фелосеич не от себя кует, за трудодни. Вроде ремонтно-бытовая масќтерская от колхоза. Ребятишек ковать учит. В крестьянстве всегда дети ремесло от взрослых перенимали. Похвалить бы старого кузнеца за это, а не хулить. Все это парторг колхоза Старик Соколов Яков Филиппович и разъяснил комиссии. И народ подтвердил его высказы. Дедушку, как мог, ограждал от разговоров с комиссией. Одного его не оставлял.

Но как комиссии не отозваться на сигналы… Дома, так выходит, в первую очередь дружки председателя себе обновили. И лес бесплатно им выделялся… Но когда и кому крестьянин за свой лес платил?..

Ремонт домов приостановили. И еще пуще пошел содом по колхозу. Ноќвые наветы на моховского куркуля-председателя покатились: "Философсќтвует, на Бога ссылается". Дедушка в разговорах с кем-то пошутил, что у Всевышнего погоду для себя выпрашивает… По Божьему совету и сев, и сенокос начинает, и о жатве ему Господь подсказывает, когда ее начинать. Все с природой согласуется. Оттого вовремя и успевает дела делать. Собрали кучу разных случайных высказов. Чем она больше, тем эффективней работа комиссии…

Комиссии дедушка заявил:

– Жизнь мудрее нас, она опытом складывается. Мы все и есть жизнь. И обязаны вперед глядеть, что потребуется завтра, и помнить, что вчеќра было худо. Без своей головы как тут обойтись. Любое решение тоже надо исполнять со своей головой и своим разумением.

И эти слова дедушки истолковали не в его пользу. Как бы незлобиво и без желания обвинить – по необходимости – проверяющие заметили: на прошлое вот оглядывается, решения партийные по своему истолковывает.

Новый "Первый" вошел во вкус и, как и предыдущие потребовал пресечь отсебятину. Держаться единого порядка, беспрекословно выполнять реќшения и постановления партии и правительства. Но все же и ему в демократию хотелось поиграть. Время-то двигалось… Сам приехал в колхоз, чтобы самолично потолковать со строптивым председателем, моховцем – Корнем.

– Что будет, Данило Игнатьи, если каждый начнет в свою дуду дудеть, – как бы в шутливом тоне сказал он дедушке.

Дедушка помолчал, усы пошарил, будто ждал от кого-то подсказа, каќкими словами на это ответить. И сказал насчет "дуды" "Первому", назќвав его тоже по имени и отчеству:

– А сподручно ли в дуду, рожок единый, скопом дуть. Не получится ли так, что один им завладеет и будет фальшивить бесталанно. А из разных рожков и дудочек гармония получится, музыка для слуха приятная, если мастера играют.

Высказав это, дедушка продолжал глядеть прямо в глаза "Первому". Так "в глаза", дедушка всегда с людьми разговаривал, чтобы слово чистым было. А как это "Первому" было снести, вроде вызова…

Не дожидаясь отчетного собрания, дедушка подал заявление об уходе из председателей колхоза. Так велели, подобрали и кандидатуру на его место – Сашу Жохова.

В колхозе тут же начался разброд, как в телячьем стаде без пастуха. Больше переживало Мохово. Но все понимали: бессильны!.. Куда-то всех волокла заведенная пружина казенного механизма. Она все сильней и сильней закручивалась властной рукой, незнамо и чьей и какой…

Старик Соколов Яков Филиппович выжидал, терпел. И когда настал момент, подсказанный ему какой-то тайной силой своего собственного внутреннего "я", поехал в область к Сухову Михаилу Трофимовичу. А своему "Первому" заќявил, что Корин Данило Игнатьич до отчета должен оставаться в председателях. После такого заявления-высказывания Старика Соколова все как-то разом улеглось в колхозе. Будто и комиссий никаких не было, и угроз дедушке.

2

Такова участь всех беспокойных, одержимых и болезных людей, попавќших по разным обстоятельствам в руководители. Пока не свалишься с ног, не жди пощады. Дедушка сильно занемог.

К дому от конторы привезла его старая, как и он сам, Голубка. В воќзок у конторы он еще кое-как сам ввалился. Дорогой потерял сознание. Остановившись у самой калитка, Голубка призывно заржала. Живая, учуяќла неладное. Голубку увидел Миша Качагарин. Она повернула к нему голову и подала голос. Втащил дедушку в дом, перепугав бабушку Анисью до обќморока. Тут погнал Голубку в медпункт. Фельдшерица вызвала "скорую". Приехала, сделала уколы, какие ранее были назначены дедушке. Позвонила еще врачу, к которому дедушка последнее время стал обращаться. Врач посоветовала, что еще надо срочно сделать и тоже приехала. Машину "скорой помощи" продержали до глубокой ночи. Врач осталась до вечера следующего дня.

– Выйдем, выйдем, Игнатьич, и из этой нелепейшей ситуации, когда осќтрая опасность миновала, – ободряла она дедушку его же словами. – Все в ваших руках, надо и это перебороть, в себя поверить, вера эта в себя и спасет.

Когда что-то "внедрялось в колхозную жизнь и председателей, будто язычников, старались обратить в новую веру, дедушка и призывал на поќмощь шутку: не плакать же. Ходячими были его слова: "Торопясь по пряќмой, кривулей не миновать. Выберемся, выберемся и колеся целиком на торный путь, покрутимся, поблуждаем и выйдем на означенную нам до —

рогу, пропасть-то Господь не даст…" Теперь самого дедушку врач ободряла его же словами.

Бабушка Анисья и мать попеременно сидели у него постели. Отец взял отпуск. Были каникулы. Иван почти не отлучался из дома. По веќчерам сестры и Иван присаживались в кресла, сделанные самим дедушкой, и читали вслух. Дедушка любил стихи. Некрасова, Пушкина, Тютчева. Из современных – Твардовского. Просил почитать Тургенева, Толстого, Салтыкова– Щедрина, его сказки. Как-то с усмешкой, вполусерьез, вполушутку, сказал: "Мы все вроде карасей и Премудрых пескарей от хищќных рыб оберегаемся… И органчики вот…" Расспрашивал внучек и внука, как они сами думают о жизни…

– Друг о другие мы знаем мало. А когда сам рассказываешь о себе – из себя самого и выглядывает свое хорошее. О плохом-то себе ведь ниќкто не говорит, а плохое, при выговоре хорошего, как бы замирает, прячется. Ты и порадуешься, и постыдишься в себе и за себя. Впредь от плохого и поостережешься. Самое трудное себя понять, а поняв полюбить. Люќбить себя надо. Не любя себя, как другого, ближнего полюбить, все ведь оправдываешь в себе, коли не оглядываешься назад, а оглянешься и увидишь что-то не такое. Вот и порассказывайте о себе в голос, – повторил он. – А я погляжу на вас хороших, хворь-то моя и отступит от любви вашей друг к другу, а моей к вам. Хворь не любит, когда рядом молодые, а мне надо вам исповедоваться…

Но о себе дедушка как-то не вдруг, не сразу мог рассказать. Иван только потом осознал, каких это требовало от него сил и душевного напряжения, преодоления в себе того, что стерегла должность. А она въеќлась в его плоть и была упрямой, не поддавалась осуждению себя… Но он хотел выговориться, чтобы понять и самому свое неладное. Вы-ходило так, что до вестей о колхозах жизнь дедушки шла заветанными им, Кориным, путями. Была душевной и в ладе с собой, с землей и своей поќлоской. И обществом деревенским-моховским. Жизнь была, не скажешь что такой уж радужной, от всего зависела, что в стране было, но воля была. Она и должна бы вывести к ладу. Колхоз повернул ее в другую сторону и на другую колею направил, и в другие заботы вверг мужика. Наставлял боќльше по сторонам оглядываться, задумываться, сопротивляться и негодоќвать. Всякое бывало. О земле не думалось, ее у тебя уже и не было. А как земле без заботы пахаря самого, все равно, что дитя без матери. Мохово стало жить не по правам деревенской общины, а под игом велений. Вроде как водой паводковой нанесло ненужный мусор, а у люда отошли силы, чтобы очистить берег от него.

Дедушка прямо таких мыслей вроде и не высказывал, они сложились в Иване из припоминаний многих разќговоров со стариками в сарайчике-мастерской, и Яковом Филипповичем. И даже Суховым, тогдашним секретарем их райкома – "Первым". А тут дедушќка, лежа в кровати, говорил только то, как все происходило в их жизни до рождения их вот, внучек и внука. И что опосля он делал, как председаќтель Моховского, а затем и Большесельского колхоза.

Ивану запал в память рассказ дедушке о Константиныче – моховском коќлхозном конюхе, прозванном Гриша Бука. Иван малость помнил Буку, медлительного, тяжелого на думы старика. Дедушка рассказывал о том, каким Гриша Бука, он называл его Константинычем, был человеком, о его душе. Ивану именно это – душа Буки, Константиныча, и увиделась в моховском конюхе. Вышла она как бы наружу из могучего тела старого крестьянина, чтобы вот ему, Ивану, показаться. И все как бы делал не он, моховский конюх, а его душа… Не дай бог кому с лошадью неладно обойтись. Константиныч как-то по особому, без сердца, скажет нерадивцу, когда тот придет к нему на конюшню: "Нерабочая твоя карюха, парень, довел ты ее, нерадивец…" Тут уж уходи, никто Грише Буке не указ. Дедушка покаќялся внуку и внучкам, что однажды под настроением осерчал на Буку, Константиныча. Власти председательской поддался… Потом винился и тем ввел Константиныча в полную растерянность. Оба друг перед другом и оказались в виноватости. Это – о виноватости обоих, дедушка особо выдеќлил. От неправедности поступка одного, вина, ложится и на многих других. Кто же лучше Константиныча лошадок своих мог знать и понимать. Пониќмать скотину свою домашнюю – это главное. Это особо подчеркивал дедуш-ка, рассказывая Константиныче… Жалоб на Константиныча. дедушка больше уже ни от кого не принимал. Выслушивать – выслушивал, проверял и соглашался с Константинычем. И никто уже не осмеливался жаловаться на конюха дедушке. Он был как бы сам по себе – неподчиненным и председаќтелю. Такую волю на неподчиненность давала Константинычу заботливость о своем деле. "Телегу поломанную, – говорил дедушка тому, кто все же осмеливался жаловаться на конюха, – сам, небось, не возьмешь, а лошадь доведенную самим, просишь"..

Во время войны Константиныч особо берег рабочую скотину. Эвакуироваќнным показывал, как обращаться с лошадью, рабочим быком. Говорил: "Жиќвую тварь больнее лечить, чем машину чинить…" Быков Константиныч любил не меньше, чем лошадей. Лошади наши, а быка нам Бог послал в несќчастье. Ухаживал за быками усердно. Тут он исходил из предостережения себя: "Нелюбовью можно и обидеть, а обида в тебе грехом останется". Всякому, как заповедь, Гриша Бука твердил наказ не бить скотину. "Что ребенку, что лошадке или быку, битье не в прок. По себе суди: отлупят или обругают, только в злобу введут, а при зле и в твоей душе неладно…"

Рассказывая о былой жизни деревни, своего Мохова, дедушка больше гляќдел на него, на Ивана. Ивану тогда было не все понятно в дедушкиных рассуждениях: "Как это – если крестьянин хозяин своего дома и земли, то при нем плохому председателю не быть. Не даст он никакому начальниќку над ним живое поле мертвым сделать". Константиныч не давал дедушке неправедно поступать. Таким должен быть и пахарь. Выходит, председателю и надо заботиться, чтобы пахарь-сеятель был хозяином поля… Но вот беќда – председателю, поставленному на это властями, лучше с послушным колхозником, который поддается даже капризам его. И при дедушке нехозяќйственных колхозников было больше, чем таких, как Константиныч. А потом и Константиныча не стало, и никто уже не хотел быть таким болящим за дело душой. Объяснить – отчего так, дедушка не мог. Не возможно было объяснить, почему человека обезволили, сделали другим, не крестьянином, а колхозником. Надо было объяснять мир, почему он стал другим. Кого-то винить. А это значит в чем-то самому оправдываться. А

председатель-крестьянин мог оправдываться-виниться только перед землей. И надо при этом на кого-то ссылаться, враждебного ей. А это – ссылаться – грешно крестьянину и непонятно земле. Земля и пахарь – всегда один на один друг с другом. И один пахарь землю знает, а земля пахаря. Все остальные – обижающие пахаря, а значит и землю. Твою лихость забудут, как чужую рану. Но вот они, эти остальные, не перестают лиховать. Это суждения дедушки и Старика Соколова Якова Филипповича. Они вошќли в Ивана постепенно и вроде как неосознанно, и оставаясь в нем – крепли и утверждались, воссоздавая в нем будущего крестьянина.

Теперь, когда Иван, инженер колхоза, сам начальствовал, из рассќказов дедушки ярко и вставал первый колхозный конюх, старый моховский крестьянин – Константиныч. При таких, как Гриша Бука – невоќзможно быть плохому председателю, человеку не от земли, непонимаюќщему ее.

Живой образ Константиныча возникал перед Иваном как маяк, на котором светился направляющий огонек. Он был как бы колхозником вне колхоза. Обок с ним вставал эмтеэсовский тракторист, тоже не успевќший еще изжить в себе крестьянина – Василий Федотыч Сычев, который не мог уйти "на отдых" без своего трактора. За Константинычем и за Василием Сычевым, как в дали минувшего пути, мерещился тихий и устќный Кузьма Польяичкин, бережливый и чудаковатый мужик-крестьянин. Это люди одной стати. Их Бог – Вера, совесть и Любовь. Такими и должна возродиться Россия по изжитии напущенного на нее нелада. Возродиться через них вот, Кориных. Это высказ Старика Соколова Якова Филипповиќча. И эта вера крепла в Иване. Истинные крестьяне на своей земле – стражники Отечества, возникали, как действа, выспренные мысли Ивана. И тут же тревожное: "Но где же такие люди нынче, как им уберечься?"

Думы задерживались на Старике Соколове Якове Филипповиче. Бывшем председателем колхоза в своей Сухерке, парторгом большого колхоза при дедушке. Та же натура Константиныча и Василия Сычела. Внутренне богаќче их душой и верой в себя. Время, среда подправили в нем староверскую натуру. И надо быть уже новым "старовером". Он, парторг, как-то дедушке признался: "Чистоты-то прежней, Игнатьич, как бы уже и нет во мне. И ты другой, все мы другие. Многое и надо побеждать в себе, чтоќбы возродиться, но уже не прежним, а новыми, более упорными в вере в себя и Всевышнего. Душу надо обновлять свою трудом своим во правде, которая в нас – наше Начало.

А что было в деде Галибихине, спрашивал себя Иван?.. Ответ тоже был ясен: вселившийся порчей неизживный страх души. Такой страх неосознаќнно вошел и в Костю, и Сашу Галибихиных, нынешних наследников старых кузнецов Галибихиных, уже не признаваемых. Да и в ком его нет?.. Нуќтряной страх в каждом. Такой изъян в человеках свершило время на разум людской, его соблазнов. Время же и должно изгнать его из людских душ. И время это будет мучительным и долгим.

Вот что пронеслось в голове Ивана при одном лишь воспоминании расќсказа дедушки о Константиныче. Через этого человека, так же как и через Старика Соколова Якова Филипповича, через дедушку и через их, Кориных и через миллионы мужиков – прошла эпоха, корежа и ломая судьбы, усмотренные Началом. Теперь как вернуть потомков этих людей вернула в лоно благодати. Только через возрождение. "А если сейчас не брать на себя ответа за стоящего одесную тебя – как увидеть благо и придти к нему?.." И такие вот слова и мысли поступали к Ивану памяќтью о дедушке. И сверлили мозг призывом не забывать этого.

3

Обязанности председателя колхоза с болезнью дедушки свалились на Павла Фомича. Агроном, молодая девица, только из института, всего боялась. Хотя чего бы – хозяйство налажено, все крутилось как по завеќденному. Павел Фомич каждый день приходил к дедушке, как он говорил просто повидаться, боясь беспокоить его вопросами. Часто заходили со Стариком Соколовым Яковом Филипповичем – парторгом. О деле прямо не го-ворили, чтобы не беспокоить больного. Но дедушка сам выпытывал. И тут же, как бы делясь своими раздумьями, необидно подсказывал, что надо бы сделать.

Весной в первую оттепель дедушка вышел на крыльцо. Потом сошел к беќрезам. По дыханию деревьев угадывалось и то, как пробуждаются пашни. В распутицу, в школьные каникулы, Иван проводил дедушку в овинник, к его деревьям.

С началом сева Павел Фомич не выдержал, сказал дедушке:

– Спасения нет, жалят в хвост и в гриву. Одолели, хоть из конторы уходи. Бумага за бумагой, как пена из рога хмельного… При тебе вроќде такого не было, а тут прямо саранчой налетают. Яков Филиппович огќраждает, а то – хоть немей, слова не дают сказать.

Павла Фомича терзали за разобранный трактор. Три из них стояли без запчастей. Один трактор и пустил на запчасти, рассудил, что опосля соќберут, когда детали будут. А пока хоть два будут работать. Надо бы скрыть такое дело, как учетчик Гуров советовал, так нет, хотелось в правде быть.

Посидели они в этот воскресный вечер с дедушкой, проговорили до теќмна, и напоследок Павел Фомич взмолился:

– Выходи, Игнатъич, появляйся хоть на часок в конторе. Тебя святые силы оберегают, как вот и Якова Филипповича… А мне, как совладать?! Один – одно, другой другое велит. Организатор-уполномоченный и стол уж в преќдседательском кабинете поставил. Он всему голова. Воли моей нет. Сидит первым председателем, а я при нем сбоку-припеку.

Дедушка и тут сказал Фомичу: "Все перемелется, переживется, упоќлномоченный отойдет, а мы останемся, пусть пока поупражняется. А ты делай все, глядя на землю, как она, где молчком, где открыто, как вдовица проворная, будто недопонял, что ведено было. – Потом помолчал, поќкачал головой, как это он делал, когда больно задумывался, проговорил, глядя себе в колени, – мы как наемники относимся к земле и ко всякому добру на ней. От-бирается от нас родство-забота о ней. Когда над державой супостаты нависают – все осознают великую беду, миром на защиту встают. А вот саќмодури обороть в себе же не можем. Оттого и живем в беспутии".

Фомич опустил понуро голову, согласно промолчал. Иван каким-то своќим чутьем угадываю, что Фомич устрашился дедушкиных слов: себя-то он вроде бы и не считал со всеми вместе виноватым. "Может и дедушке так говорить Фзмичу не надо бы?" Опосля Иван этой своей боязни за дедушќку устыдился: если никому ничего не говорить, то и будешь жить в темќноте беспросветной. Боязнь Ивана за дедушку, что кто-то "сзатылоглазничает", шла не от жизни дома, а от школы. Там были "заагитированы" ученики всего бояться и опасаться. И это проявлялось вольќно или невольно в каждом ученике: опасения не сказать лишнего.

У дедушки с уполномоченным, или как их стали еще называть организатором, видимо, разлада не было. Сам дедушка старался его избегать. Обиды прямой на этот люд не держал и никогда никому не жаловался на их действия. Так рассуждал: они при должности, не самозванцы. Поднеќвольные, как и все, как и он сам. И законность их указаний, в общем, признавал и подчинялся им. Но как бы неотнароку, говорил: "Мы-то с ваќми всего лишь работники при земле. Зазяйка оно, иногда и к ней наќдо прислушаться. Она-то без обмана к нам, и мы к ней должны с довеќрием".

– Это, конечно, правильно, – говорил организатору, когда тот больно упорствовал, – что тут говорить, сеять надо. – И пргилашал его в свой тарантас, чтобы вместе взглянуть на поле: – Земля-то ведь с голосом, вот и спросим ее. – В поде организатор-уполномоченный указывал дедуќшке на сорняки. И с чувством полной своей правоты упрекал председателя:

– Вот, видите, вместо хлеба растут на незасеянном поле…

Дедушка соглашался. И тут же радовался:

– Сорняки и верно – какой хлеб… Пусть еще и другие, какие еще не видны, покажутся. Сорняки ведь всегда раньше хлеба торопятся выползти на свет божий. Тут мы их культиватором с боронами и выдерем с корнями. Чистая земля и примет семена наши. И будем с урожаем, как и в прошлые годы. Даже и без прополки обойдемся. – И спрашивал про соседей, которые по сводкам почти уже отсеялись. – А мы поднажмем, догоним их и даже опередим.