Текст книги "Затылоглазие демиургынизма"

Автор книги: Павел Кочурин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Еще год отмаялись, вели моховцы по осени счет послевоенного вреќмени, надеясь на облегчение жизни. Но она, жизнь-то, капризничала, дразнила нескладицей. Останавливалась и как бы топталась на месте, как норовистый конь, не больно хотевший повиноваться незадачливому седоку.

В одну из суббот, когда молотили рожь, появился в Мохове милициќонер со следователем. Машина остановилась возле конторы. В конторской избе помещалось три стола: самого председателя, дедушки, счетоќвода и общий свод бригадира-учетчика и кладовщицы, Агаши-Фронтовички. Дедушка мало бывал в конторе и стол его был всегда пустой. Слеќдователь и сел за него. Рядом с ним присел милиционер. Тут же появиќлся Саша Жохов. С ним Ленька и Колька Смирновы. Позвали понятых: Прасковью Кирилловну, старшую доярку и Мишу Качагарина. Все пошли к дому Васильевых, к одиноким сестрам – Матрене и Агафье глухой. Произвели в их доме обыск. В чулане нашли два узла ржи, по полпуда каждый в серых наволочках, вынесли найденное на улицу. Пока вели обыск в дом никого не пускали. Послали за дедушкой, разыскали его в поле.

Не успел он подойти к собравшимся на лужку у дома Васильевых, следователь тут же спросил, как бы обвиняя председателя:

– Вам известно, конечно, товарищ, Корин, что в колхозе, где вы преќдседателем, процветает хищение, растаскивают колхозный хлеб.

Дедушка, рассказывая об этом дома, сильно огорчался, что редко с ним бывало: в колхозе процветает хищение, воровство. Каково!.. Заќявлено с угрозой. И его самого подозревают. Бабушка Анисья ахает: что же будет-то?.. Если раньше Жоховы, случалось, и попадались на воровстве, грешили, то мужики, общество, сами разбирались. А тут милиция приехала.

На вопрос следователя на улице возле узлов ржи дедушка не отвечал. Поправил его своим вопросом:

– Вы хотите сказать, что это рожь колхозная?..

– Это и так всем ясно, – с вызовом ответил следователь.

Саша Жохов, прокурор, как его все называли, рассказывал мальчишкам о судах над расхитителями колхозного добра. Призывал их быть на стќраже, взывал им к бдительности. Говорил, где кто попадался, и школьники, пионеры это первыми выявляли, хвалил ребят Саша-Прокурор.

Закон был беспощаден. Вернее не закон, а разные указания и распоряжения. Судили колхозный люд за сено, накошенное на колхозном лугу и унесенное. За спрятанные в карманы и голенища сапог зерно с тока. За картофелину, прихваченную с полосы. И не задумывались, почему колхозника за это судят и забирают. Воровство ли это?.. Но увлекал азарт – ловля расхитителей, считая их "врагами народа". То, что ты, полуголодный, делаешь это вынужденно. И выходило, что все были по-своему правы: "Дай волю, так подчистую растащат колхоз". И другие расќсуждения: "Голодному-то как удержаться. Не вор же я, свое беру, коќли не отдают заработанное, то и вынужден".

Наволочки с рожью, завязанные узлом, вынесли отнароку для показа и острастки остальных. И Матрену вывели из своей избы. Тут и допрос учинили… На голове Матрены черный застиранный платок. Углы его поќвязаны под подбородком, надо лбом торчал "шалашик" из-под которого выбивались пряди седых волос. В этом платке и черном мужском пидќжаке Матрена смахивала на монахиню. Когда в тридцатом году разогнаќли Пречистенскую коммуну, монахини разбежались, боясь высылки, и ходили по деревням нищенками. Матрена и походила на такую монахиню. Под пиджаком у нее бумазейная заплатанная кофта. Кофту эту она носила всегда, а пиджак надевала только в дорогу. В глазах Матрены мутные слезы, но она не плакала, а страдальчески переживала не за свое го-ре. Ей-то самой чего бояться, заберут, так оно и лучше. Но вот кто-то другой будет наказан за то, что она сделала.

Дедушка знал, что у Матрены овинник был засеян пшеницей. Озадачиќлся, откуда вот взялась рожь?

Минут десять длилась какая-то неопределенность. Следователь, милиционер и Саша Жохов не торопились. Им-то все было ясно, пусть вот соќберется народ и поглядит на воровку. Ждали слов от дедушки, а он – от следователя и прокурора.

И вдруг Матрена, вскрикнув, упала в ноги дедушки. Больше некому было ей покаяться, повиниться. Перед ним и стыд, и к нему мольба.

Затряслась, зарыдала и открылась, что узлы с рожью нашла в тополях за овинником… Попутал нечистый, не для себя, для невестки с детками взяла, они голодные. Четверо у нее на руках. В Большом селе живет, там траву с березовой корой толкут и едят. С голоду ведь ребятишки помрут, мать-то уж еле ходит.

– Пошла с плетнем за отавой, – уже спокойней и внятней заговорила Матрена, веря, что такое объяснение поможет оправдаться… – Самим-то нам с Глашей много ли надо, а на малых-то деток как глядеть?..

Следователь и милиционер переспросили Матрену, как это ее "бес попутал?.." Вот и пусть назовет этого "беса". Старух и стариков не боќльно жалели. Глядели на них как в недоброе время ожесточившиеся хозяева на наработавшихся лошадей.

Дедушка молчал, как виноватый уже и в том, что племянники Матрены в Большом селе голодают. Рядом стоял Ленька Смирнов. Он чувствовал себя героем, это он выследил воровку. И ему хотелось рассказать дедушке-председателю о своем подвиге. Но каждыей раз, глянув на дедушку, останавливался. Видел, что дедушка жалел Матрену.

Вера, мать Леньки, радовалась, когда сын весной засеял овинник пшеницей. "Не узнаю парня, слушаться стал, и младший за ним тянется". Ленька с братом Колькой и впрямь чувствовали себя хозяевами дома, кормильцами. Захотелось посадить в проулке деревья, росли тут раньше березы, но их спилили на дрова в войну. С Колькой выкопали ямки возле пней и пошли за овинник с заступами в тополевые заросли. Там и наткнулись на прикрытые мусором узелки с рожью. Ленька сразу смекнул о неладном. Побежал было к дедушке-председателю. Но на улице встретил Сашу-Прокурора.

Саша велел Леньке и Кольке молчать. Пристращал и наказал строго следить за тополевыми зарослями, кто туда пойдет. Сам спешно отпраќвился на почту в Большое село, вызвал по телефону милиционера и слеќдователя.

Тетка Матрена пошла с пустым плетнем и косой в тополя. Потяпала в кустах, на дно плетня положила узелок и сверху прикрыла травой. Отнесла домой и тут же пришла вдругорядь…

Когда тетка Матрена упала в ноги дедушке, Ленька совсем растерялќся… А следователь и Саша Жохов принялись выпытывать у Матрены, кто принес ей в кусты рожь. Но Матрена одно твердила: "Наткнулась нечаянно, бес попутал…"

Видя, что во всем винят дедушку – Васильевы родня Кориным, и Матќрена не спроста ему в ноги повинно рухнула, Агаша Фронтовичка неоќжиданно для всех сказала, что это она вынесла узелки с рожью для Матрены. И велела передать сиротам-племянникам в Большое село. Приќходят к теткам поесть, а у них и у самих пусто.

При обыске у Агаши нашли отрез сукна на пальто. Все знали, что она купила этот отрез у Матрены. Агаша с отчаянием выкрикнула:

– Купила у нее, но не за рожь. Рожь для голодных ребятишек убиќтого на фронте отца.

Агаша все же уповала на Сашу. Поймет, войдет в положение, сам на войне был. Знает и то, что Матрена и она, Агаша, честно живут. И дедушка просил, и понятые – Прасковья Кирилловна и Миша Качагарин не заводить дела. Они сами, без суда во всем разберутся. Даже и слеќдователь и милиционер смягчились. Но у Саши-Прокурора была своя цель – засудить Агашу. А с Матрены и верно – какой спрос.

Агашу арестовали и тут же увезли.

Утром к дедушке пришел Ленька… Голова опущена, глаза, в пол. Мать убивалась, ночь не спала, плакала, сыновей не ругала, только сказала: "Что же вы, мученики мои, наделали-то. Чистого человека поќгубили".

– Дяденька Данило, я во всем виноват, – тер глаза Ленька, готовый сам на любую кару… – Саше-Прокурору проговорились. Думали власть справедливая… Вы-то бы Агаше-Фронтовичке и тетке Матрене свою ижиќцу прописали, чтоб неповадно потом было. А тут мамка на с Колькой клянет, доносчиками обзывает, шпионами говорит, растете. А ведь мы

только против воровства, чтобы честно все было. А тут вот так…

Дедушка положил Леньке руку на плеча, провел от порога в комнату, усадил на лавку, сказал:

– Вот видишь, Леонид, какая непростая у нас жизнь. Вроде и от правќды зло… Чего-то можно делать и говорить, а чего-то и нельзя. При каждом случае особый рассудок надобен… Раз тайно сделано, значит нехорошо, неправедно… – Задумался над своими же словами, помолчал. – Знамо, Агаша не воровка. И Матрена преступления не совершила. Преступление где-то вдалеке от нас ходит, а нас карает. И надо бы вот голоќдным-то помогать не запретами, а разумом в каждом случае. – И отвернувшись ровно бы самому себе сказал – подумал, но так, чтобы и Ленька расслышал: – А без утайки-то как, коли все под надзором. – Уже Леньке вслух: – Как ты не рассуждай, рожь-то, получается, украдена… Ты этот случай, Леонид крепко запомни. Потом, придет время сам во всем и раќзберешься… Что-то нас вот к неправедности и толкает. Большое зло выходит и из маленькой неправды… из полуправды. Ну что тут говорить, вы с Колюхой поступили так, как вас научили. Выходит, по правде. Но вот по правде неправедной. Надо вот, чтобы причин для неправд разных не было.

Через две недели Агашу судили. Дали семь лет заключения. На суде она была в своей военной гимнастерке, в защитного цвета юбке, самой нарядной для нее, кирзовых сапогах. Так и не сумела заработать себе на одежонку. Дедушка выступил в защиту, ручался за Агашу от колхоза, брал на поруки. Так моховцы наказывали. Первый случай в колхозе, да и не воровство это. Агаша ранена на войне, награждена. Сострадание к чужим ребятишкам, сиротам побудило. Но где там… Закон.

Саши Жохова на суде не было, обвинял сам прокурор… Была брошена тень и на дедушку: "Первый случай, иронически высказал прокурор, когда вор попался. В колхозе путают общественное со своим. Сено продают, накошенное на колхозной земле, как свое. А кое-кто и хлеб. Баснословные урожаи "на своих овинниках" снимают. Засевают по способу председателем придуманным. А на колхозном поле отчего-то не так густо, как у себя. Ясно о чем председатель печется. Попустительстќво и способствует хищению. И это прерывается ложной заботой о рядоќвых колхозниках…

Дедушку страшили не эти, идущие не от разума и справедливости высказы прокурора. И не злобная месть Саши Жоха-Прокурора. Пугало, что от этого может последовать завтра. Камни и посыплются на моховцев.

Опасения такие дедушки разделял и Старик Соколов Яков Филиппович. На него тоже полетели наветы. Бороду отрастил по-староверски, называется партийцем с Гражданской. Недаром вот называют Коммунистом во Христе. И это ему нравится. Ставилось в вину и то, что часто наведывается к этому Корню, недобитому кулаку, пролезшему в председатели. Даже свои моховские мужики и старики стали остерегаться заходить в сарайчик-мастерскую к дедушке. А Старик Соколов Яков Филиппович, вопреки всяким опасениям приходил к дедушке безо всякой опаски. И тем как бы оберегал его. Говорил о своих предчувствиях провидќческих:

– Отвеется все, Игнатьич, отменится, как буря нашедшая. Не в раз оно, но осилится нелад. Мы с тобой под оберегом светлых сил. Они и охранят от бед, искушений, от соблазнов. И нас самих, а через нас и тех, кто под властью темени, в неразуме своем. Нам наветано одолевать все неладное своей тихостью в деле с верой праведной во благо мирское. Знамо, казенный люд прыть свою не раз будет выказыќвать, наседать, но уже как обессиленный. Только бы вот сам не впал в отчаяньи в соблазн окаянства.

Эти беседы Старика Соколова Якова Филипповича с дедушкой запали в душу Анны Савельевым каким-то спасительным знамением. Говорено было не только дедушке, но вот и ей самой, и всему дому, чтобы перейти ко всем тем, кому надлежит жить в нем.

В Мохово и вправду зачастили комиссии, уполномоченные разных рангов. Каждого моховца выспрашивали, как он относится к своему предќседателю и почему называют его дедушкой. Подталкивали к оговорам и доносам. Обмеряли овинники, допытывались, сколько у кого сена накоќшено для своей коровы. Дедушку не раз вызывали к прокурору, надумывая обвинения по наговорам Саши Жохова.

Удержался дедушка в председателях и не попал под суд благодаря вмешательству старого секретаря райкома и молодого инструктора Сухова.

Анна больно переживала за Агашу Лестенькову. Лучше бы ей телятниќцей остаться. Федосья какая работница? Вскоре сама ушла с фермы. Но главное, во что Анна Савельевна верила – это в неизреченную защиту Старика Соколова Якова Филипповича, Коммуниста во Христе.

2

Агашу Лестенькову засудили осенью.

Тетка убивалась: сын погиб на фронте, муж умер от какой-то хвори, говорили от пьянства. Сестрины дети – племянники, погибли в блокаќду. Теперь и с Агашей несчастье. Рок на них на всех пал за грехи самим неведомые. Агаша тетку утешала, писала, что скоро вернется, выпустят, комиссар за нее хлопочет, и дедушка вот написал прошение.

И вот к неописуемой радости моховцев в феврале Агашу отпустили домой.

Повидалась с теткой и тут же прибежала к дедушке, будто возвратилась после долгой отлучки по доброй воле. Анна с бабушкой Анисьей были на ферме. Дедушка с Агашей туда и пошли.

– Вот вам замена вместо Федосьи Жоховой, – прервал дедушка охи да вздохи.

Агаша на два года старше Анны Савельевны. О личной жизни своей не рассказывала. До войны училась в Ленинграде, ушла на фронт с ополчением… А тут, по возвращении, пооткровенничала, что комиссар у нее знакомый, он и хлопотал, и стыдливо призналась Анне и Паше, что ждет ребенка. Паша ахнула, вздохнула.

– Да как же так, Агаша, неужто…

Агаша стесненно рассмеялась. Сказала, видя, что подруги ее не осуќждают, во всем сочувствуют:

– Подумала, подумала, где уж мне замуж выйти. Одним словом – Агаќша Фронтовичка. Вот и решилась, все не одна буду. Тете еще не говоќрила. Думаю, и она не осудит.

Больше ни о чем Агашу не расспрашивали, храня ее тайну, до поры, до времени. У Паши с Федором росли сын и дочка, у Анны две дочери.

Моховцы посудачили, узнав о положении Агаши, и тоже рассудили: и вправду, что девке оставалось?.. Да и какая в том беда.

Родился сын, она назвала его Толиком. Дедушку, Данила Игнатьича, попросила стать отцом, чтобы в метрику вписать, дедушка без слов, без расспросов согласился. Пожалел, что вот фамилию нельзя дать Толиќку его, Корин.

Любознательные старухи, приглядываясь к Агашиному Толику, прикиќнули что-то про себя и сказали Федосье Жоховой:

– А ведь с внуком тебя, Федосья, надо поздравлять. Чего уж тут таиться-то, окапленный Сашук. Ваша порода!.. И чем Агаша ему не пара? И женился бы сын-то. И сама бы внуку порадовалась, славный парень.

Федосья открещивалась, сердилась на старух и ругала Агашу. Шлюха, вишь, куда сети закидывает. Сама вот о комиссаре проговорилась.

Саша не появлялся в Мохове и о нем забыли, в райцентре живет, прокурор, важная персона.

Но вот однажды принесли Федосье весть. "Сын женится, на свадьбу приглашает". Саша передал это приглашение матери отнароку с моховскими бабами. Пусть все знают. О невесте, кто она, не сказал: "Увидидите, когда в Мохове появимся". Но бабы не могли уехать из райцеќнтра не выпытав всего. Спросили в лавке у продавщиц:

– На ком это наш Саша-Прокурор женится?.. Слуху не было и вдруг свадьба.

– Да на Горской Гальке, считоводке, – ответили те. – Дочке наќчальника нашего сельпо. Выбор-то неспроста и тех и других.

Федосья уехала в райцентр и жила у новой родни больше недели. В одно из воскресений появилась с молодыми, "разодетыми баско", как полуосудительно подметили моховские старухи.

Перевалил за половину июль. Моховцы еще старались пока до большой жатвы позапастись кормами для своих кормилиц – коров. Кто ушел в лес, кто выглядел невымятую траву по подгорище Шелекши. Дмитрий с городскими гостями тоже сенокосили. С утра покосили, в полдень отправились метать стожки.

Саше хотелось показать своей молодухе деревню, где, как говорили, богато живут. Паша шла с фермы, встретилась с молодыми, приветливо поздоровалась. И Анна заметила из огорода Сашу с молодой женой. Сам в черной паре, в белой рубашке, при галстуке, желтых начищенных до блеска ботинках, чисто выбрит, модно подстрижен. Молодуха в бежевом трикотажном платье, какого моховцы и на городских гостях не видывали. Платье шло к ее русым волосам. Капроновые чулки под цвет платья. Туфли на высоком каблуке молочного цвета. Щеголеватая пара. Но в этот страдный час разодетые молодые, появившиеся на травянистой мохоской улице вызывали смешливые улыбки-суждения старух: "Гляди-ка на них. Павлин с павлиной. Захотелось, вишь, собой похвастаться, выказаться, перед нами, деревенским колхозным людом".

Бабушка Анисья тоже вышла из огорода взглянуть на молодоженов. Спросила Сашу из-за калитки:

– Вот и хорошо, Александр Ильич, погостите у нас, а то давненько не появлялись.

– На денек вот, тетя Анисья, и выбрались, – ответил Саша и приподнял правую руку, как бы издали приветствуя. Блеснуло обручальное кольцо. – Служба у меня и Галины, – досказал Саша.

Бабушка Анисья отворила низенькую калитку, подошла, поздоровалась Сашей и Галиной за руку.

– Поздравляем, дай вам Бог счастья, Александр Ильич с Галиной…

Бабушка Анисья, как и дедушка Данила, называла Сашу по имени и отќчеству. В руках у нее было ведро с зелеными огурчиками, только сняќтыми с грядки. Таких и на базаре еще не появлялось. И она угостила молодых, проговорив: "Чем Бог послал".

Саша поотнекивался было, но, поблагодарив, взял два огурчика.

У Галины чуть ли не на каждом пальце правой и левой рук блестели кольца с камушками. Обручальное особо выделялось. На запястье левой руки золотые часы на золотой браслетке. В ушах серьги с лучистыми каминами. Саша хвастался, что с войны не пустым вернулся. И Федосья о том намекала в разговорах. Да и отец у невесты при хлебной должности… Это они, Анна с Пашей, и Агаша вот, навозницы. Что в праќздник, что в будни – один наряд…

Все, кто был в деревне, вышли на улицу, поглядеть не столько на Сашу, сколько на молодуху. Наставительно про себя, старухи молвили: "Праздничное-то на час, а живется-то будничным".

Анна знала, что Агаша никогда не признается, что Толик сын Саши-Прокурора. Но сам-то он как?.. Вот стоит, улыбается. Наверно и приеќхал больше затем, чтобы подразнить Агашу. Пройдет равнодушно не дроќгнув и бровью не поведет и мимо сына, как вот Федосья проходит не взглянув на внука.

На ферме, во время дойки коров, Анна не могла смотреть в глаза Агаши, чтобы не вызвать жалость. Сама Агаша суетилась, чтобы и миќнуты не быть без дела. И все же накопилась горечь, глянула на Анну, подошла, и слезы скатились со щек. Отвернулась, утерлась платком и тут же рассмеялась:

– Дура, какая же я дура, – осудила себя, – все ведь от стыда: брошенная, фронтовичка, вишь, вроде из бардака в мир пришла, опоганенная таким же вот Сашей Жоховым. А что честная, в то не верится…

Анна подошла к ней, прижалась, обе помолчали.

– А так-то я и рада, – призналась Агаша. – Жизни бы с ним не было. Горе-то во мне о своих не изжилось, одна осталась. Вот и поддалась. А с ним и хорошая плохой станешь.

– А ты и убеди себя… И сыну, Толюшке, никогда ничего не говори. Оно и лучше, – советовала Анна, тоже думая, что Агашу иссушили бы упреки Жоховых. – И держись одного, что комиссар. И что о сыне он не знает, потому и записала на Дедушку.

– Комиссар… – промолвила Агаша, – он и верно хлопотал за меня. В часть-то защитник ему написал. Сама-то не видела его. Да и никогќда ничего у меня с ним не было. Тоже вот сказала… комиссар, а вдруг да до него дойдет такое. Хотя, кто скажет, какой комиссар… Безымянный…

– Ну и ладно, – прервала ее Анна. – Толик вырастет, все поймет… Ему и правду потом можно будет сказать. А чего к нам-то с Толиком не заходить. Дедушка и то спрашивает, как там сынок? И заходи.

Агаша не отходила от Анны в этот вечер. Паша им не мешала, с разќговорами к Агаше тоже не подходила. Вера и Надя тоже вели себя так, будто ничего и не произошло.

Паша сказала наедине:

– И ободри ты ее, разубеди, жалеть-то чего. Все и будет ладно, и добром, как вот говорит дедушка.

2

Как раньше велось, так и ныне, все в деревенском мире начинается со слухов. Кто-то, где-то побывал, с кем-то встретился, что-то узнал и пересказал другому то тайное, что узнал тоже тайно. И пошло оно крутиться, вертеться, как ветер в проулках. И все с «тайной». Не всем в раз весть узнают, а каждый порознь. В этом и кроется завораживающая сила слуха. Он плод безгласности. Полнится догадками, а то надеждами, а чаще чем-то и угрожающим тебе. Последнее время слухи больќше тревожили. Где-то что-то решалось, творилось и выскакивало горьќкой пилюлей. И народ свыкся, уверяясь в плохом: сколько перетерпеќли и от новых перемен хорошего не жди, все идет непутьем, словно кто напускает его на тебя. Ладное-то рождается от доброй мысли и слова, что в душе твоей. А если тебе вздыху нет, то на пакость и тянет. И новости уже без прежнего интереса, не от кого хорошего тебе ждать.

На этот раз Моховцев облетела весть о новом слиянии колхозов. Не только малых с малыми, но и больших в еще большие. Деревни будут сноситься и выстраиваться вентральные усадьбы. Помещичье словцо в "новой жизни" приметано. Притесняют-то теперь мужика половчее бывших баринов. Тут и словечки покруче: обязать, исполнить, выпол-нить, проконтролировать. И все это висит над колхозником безмолвные, не обремененным ответственностью, как что-то неодушевленное, двиќгающегося только механически, как заводная машина-игрушка.

Сначала слухи о слиянии были далекие и моховцев не больно тревоќжили. Надеялись, что их могут и обойти, Мохово недавно слилось с Сухеркой. К такому слиянию моховцев и сухеровцев подтолкнули пастухи. Помогли и эмтеэсовские трактористы. На сухеровском лугу скотина пасется, а моховцы свой луг на сено берегут. Коровы, ясно дело леќзут на свежую траву в цветах. Да и пастухам чего глядеть – луг один, вдоль Шелекши. Тоже и с полями: моховцы убрали хлеб и стадо пустили пастись, а на сухеровском рядом озимь. Потрава. А трактористы – те порой возьмут да и созорничают: вспашут подряд и сухеровское и мохо– ское поля. Разбираейтесь председатели, ищите прежнюю межу. Дедушка со Стариком Соколовым Яковом Филипповичем встречались на таких полях и прикидывали: поменяться бы надо полями и лугами. Но где там! По конторам изќбегаешься, бумаги пуды изведешь, пока позволение получишь. Да и жаќлко со своими привычками расставаться. И вот как-то пришел к дедушке Яков Филиппович и сказал просто: "А что, Игнатьич, возьми-ка нас в свой колхоз. У тебя хорошо, и мы не так плохи. Худа никому и не будет. А то нас не оставят в покое, прилепят к Большому селу… Я бы плотничать у тебя стал. А там, даст Бог, мастерскую бы открыли, овчины стали выделывать. Ныне шкуры овечьи никто от народа не берет, пропадают. Глядишь, и кирпичный заводик соорудили бы. Кирпич-то выпрашиваем у государства и завозим за тыщу верст. А раньше сами делали, когда храм строили. И у коммунарок вот был свой завод, сами кирпичи делали. Неужто не додумаются запретов колхозам не городить на такие работы. Как бодливую скотину нас огораживают, чтобы не навредили чем.

Дедушка признался, что и сам обо всем этом подумывал. И тоже готов был в объединенном колхоз быть под началом Якова Филипповича, коммуниста. Но Старик Соколов и слова вымолвить не дал: "Что пустое говорить, я уж тогда вроде парторга у тебя буду".

И объединились, препятствий не было. Вместо двух – один председатель. Бригадир-учетчик тоже один. Кладовщик и счетовод – моховские. Сразу четверо прибавилось для работы в поле. Ферму в Сухерке оставили. И там сделали скребки для очистки стойл, и телегу на резиновом ходу для раздачи кормов. Старик Соколов Яков Филиппович единственный в колхозе коммунист – партийный советчик председателю. Его и в райком на совещании вызывали, как парторга. Моховцы вполусерьез, вполушутку говорили: "И верно, что за колхоз без коммуниста, вроде без попа".

Такое объединение моховцев с сухеровцами – своя воля, без нажимов. К Большому селу вскоре присоединили Великое село и пять деревенек. Это уже под нажимом. В таком колхозе, где из одного края не видно, что делается в другом, не заживешь по-моховски, как мечталось мужикам других деревенек. О выделке кож и о кирпичном заводике оставалось только мечтать. Все же и объединенному моховско-сухеровкому колхозу сквозила угроза слиться с Большесельским. Уж больно Авдюха Ключев этого хотел. Но в райкоме пока не торопились с этим.

Весть лихую моховцам принес Саша-Прокурор. Ровно для того и явился, чтобы "огорошить куркулей". Вечером в субботу позвал Федора Пашина на Шелекшу, помочь сети поставить. Особые, капроновое, сказал: "По больќшому блату достал". На реке ему и рассказал: "Время настало к единой системе все подводить. Больно вы особняком зажили со своим Корнем и Староверской Бородой. Давно к вам присматриваются. А то, глядя на вас, и другие к отсебятине потянулись. Овинники, коровы, другая скоќтина, ульи, о них больше заботы. Общественное уже нипочем".

Федор поведал об этом разговоре с Сашей Прокурором своей Паше, а Паша на ферме дояркам, и Мохово загудело.

Утром Саша пошел проверять сети. Старик Соколов Яков Филиппович поправлял изгородь возле телятника, окликнул:

– Наше Вам почтение, Александр Ильич! – Все понемножку приучались лукавить, с пороком узаконенным сживаться, льстить казенному человеќку, приближенному к власти.

Саша Прокурор свернул с тропки в сторону изгороди, подошел к Стаќроверской Бороде. Яков Филиппович воткнул в столб топор. Начал с тоќго, чтобы добродушно упрекнуть Сашу, попенять, что забыл свою деревню.

– Совсем отбились от дома-то, Александр Ильич, знамо, не наше дело, можно сказать городской житель. Районный центр – это уже считай и город. – Усмешка крылась в бороде коммуниста во Христе, но Саша Прокурор не уловил этого, важничал.

Яков Филиппович огладил бороду и перешел, помедлив, "к государственќному вопросу". Иначе с Сашей нельзя. Спросил, какие они ныне установки. В таких выспросах казенные чины юмора не понимают, важность мешает. Установки, как осенняя погода меняются и чего бы всерьез о них говорить. Но все же любопытство берет. А прокурору ли того не знать, что сверху спускается. И Саша лестно поведал новости, о чем Федору на реке сказывал.

Подошли доярки. Агаша уткнулась между Пашей и Верой Смирновой. Анна уголком глаза взглянула на нее, потом на Сашу… Екнет у Саши нутро, так и выдадут глаза, на лице Агаши была скрытая, спокойная улыбка. Скорее от любопытства. А Саша рисовался, похоже, уязвленный равнодуќшием Агаши… Хотя чего бы ему теперь-то. Живет в доме богатого теќстя, дочка растет.

– Есть общие указания на укрупнение, – распространялся Саша-Прокурор теперь уже перед доярками. Говорил сухо и уклончиво, как бы недоговаќривал секретное. Манера должностного люда, тайну с важностью выдаваќть, по малой капле, чтобы достойней самому выглядеть. К тебе, "знаќющему такое", и отношение особое.

Яков Филиппович допускал мысль, что укрупняться, может кому-то и следует. Но народ бы, колхозника самого, при этом спрашивать. Ведь не лошадей рабочих в табуны сводят. Саша Прокурор при такой мысли Староверской Бороды морщился, но терпел. Коммунист во Христе, с партийным билетом, с ним считаются, и ему надо полегче, у "Первого" поддержку имеет. Яков Филиппович досказал: – Большесельцам, знамо, чего горевать, им привычно, живи без забот. Порожнее считать, что воду решетом брать. Решетом-то и легче. И мы тоже свыкнемся, коли надо объединяться.

Все это как бы в забавном разговоре, без осуждения кого-либо, с шуткой и усмешкой больше над собой, высказался Старик Соколов в разќговоре с Сашей Прокурором. И тот выслушал тоже под ухмылку, вроде как и согласен с таким мнением… Скажет, конечно, где следует, что моховский парторг "свое гнет". Но это и хорошо. Пусть "и там" знают, что у народа радости нет от бесшабашных затей-мероприятий. Вроде бы уже без былых окоротов выслушивают и простого люда мнение. Потом и ссылаются на это, что оно учтено.

Саша ушел, довольный, что взбеленил моховцев. Доярки разошлись с какой-то тревогой. Старик Соколов Яков Филиппович взялся за топор, начал прибивать жерди к столбам: "Сольют", "сольют", "сольют", "склеят", "сколотят", выстукивались слова обухом топора.

Вечером приехал Дмитрий из МТС. Как было обойти в разговорах такие слухи… Как обычно примел Старик Соколов Яков Филиппович. Опустился на лавку между окон в простенке. Кепку скомкал на коленке, прижал ее широкой ладонью левой руки. Белый вихрь на голове пригладил. Вроде мял что-то во рту и брода ходила как льняная кудель на копыле у пряхи, высказать то, о чем передумал за день, не торопился. Сидел прямо, не сутулясь, вроде как в президиуме перед народом.

– Знамо, сольют, Игнатьич, – вымолвил он, держа еще какие-то мыќсли в себе. – Н бате-то супротивное наговорил-намекнул. Он там и наќсторожит?.. И от нас вот с тобой люд побежит. Работу найдут. Должны бы не только заботу о людях держать, но вот и о земле. Это ведь беда, коли человек отделятся от земли и за нее не страдает. Порядок, значит противоприродный. Как пахаря нельзя от земли своей отлучать, так и землю от пахаря. Земля так же чувствует пахаря, как и пахарь землю. Души их должны сливаться для блага отеческого. Опусти землю свою, и ты уже раб, непомнящий родства.

Дед Галибихин пришел следом. Страдальчески молчал. По его что-то смахивало на вторую коллективизацию с раскулачиванием. Только и есть, что тебя без высылки лишат дома своего, переселят куда-то.

Дмитрий разделял опасения стариков. Влить-то их вольют в Большесельский колхоз. Порядки моховские распадутся. За разрушение этих порядков и у него болела душа.

Анна и бабушка Анисья приняли тревогу мужиков как напасть. Примолќкшие, ждали, что скажет дедушка. Слов дедушки ждал и Старик Соколов Яков Филиппович, и дед Галибихин. Дмитрий знал, что дедушка ничего тут сделать не может. У него, председателя колхоза, нет воли. А к самим колхозникам обратиться, их спросить – как это будет расценено, знали все, сидевшие тут. "Первому" только положено к народу обраќщаться, а остальным за ним все повторять, сам-то колхозник, по-его, "что понять может". Анну пугали такие мысли Дмитрия.

И неожиданно для всех дедушка сказал:

– Тут бы ничего, можно и слиться, коли неотвратимо, как неотвратимо было и в колхоз вступать. – Дедушка не мнение свое высказывал, как бы совет держал. Думал сам и хотел услыхать думы других. – Оставили бы вот за нами хозяйственную самостоятельность. Свой трудодень, свои порядки. Что наработали, то и получай. Вроде как кооперация по Ленину. Так я понимаю. И земля на постоянно, и заработок… да и ты, Филиппыч, помнишь ведь небось, как в двадцатых-то годах поначалу мыќслилось.