Текст книги "Затылоглазие демиургынизма"

Автор книги: Павел Кочурин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

За год до ареста отца Дмитрий пошел в школу колхозной молодежи, только что открывшуюся в селе Семеновском. Там же размешалась и МТС. Старое торговое село стало центром, как тогда говорили, новой жизни. Вместе с Дмитрием в школу пошли Сашка Жох и Мишка Кишин, брат Агаши Лестеньковой. Моховских ребят не хотели было принимать в ШКМ как детей не колхозников. Отец Дмитрия похлопотал в РИКе, поќльзуясь своим званием опытника, и всех приняли. На второй год учеќбы, в одну из суббот перед Рождеством отец должен был приехать за учениками на Голубке. Но не приехал. Ребят посадил к себе в розваќльни батько Нинки Галибихиной, дальний родственник кузнецов. Он заќчем-то от своего колхоза приезжал в Семеновское. С каким-то недогоќвором поведал Дмитрию, что батьку его, Игнатьича, и еще троих мохоќвцев и двоих бильбякинцев засудили позавчера. Три милиционера всех и увезли из большесельской конторы, где был суд показной. В школе ребята прослышали о суде, но Дмитрий как-то не почувствовал своего большого горя. Думалось, что может и обойдется, что вот увезли – не знал. Отец всегда отметал беду, веря, что правда возьмет верх. Но как-то сами собой застряли недобрым знаком слова батьки Нинки Галибихиной, что из Мохова и Бильбякина засудили троих. И три миќлиционера увезли их в тюрьму. У отца в сарайчике-мастерской мужиќки в полуслово говорили о каких-то «тройках», корорые всех карали. И тут вот «тройки»…

Сторонясь Сашки Жоха и Мишки Кишина, батько Нинки Галибихиной досказал: Бильбякинцов-то еще куда ни шло, вроде как оправдывал в чем-то суд, – а уж вас-то Кориных, и ни за что бы. Игнатьич-то на всю округу известен, опытник, чего бы его забирать?.. Но наши большесельские Ключевы больно люты. Взъярились, почто, вишь, Мохово в колхоз не вступает, саботажники там орудуеют, разложенцы…

Весть эта запала в душу Дмитрия как первая неотвратная напасть большой беды.

Пока ехали да Большого села – молчали. Нинкин батько без нужды понукал лошадь, взглядывая на Дмитрия как на сироту. Мишка Кишин тоже сидел чем-то униженный. Сашка недружелюбно отворачивал взгляд.

Дмитрий с Мишкой от села до Мохова шли вдвоем. Сашка выскочил из розвальней и тут же убежал вперед. Рассказал моховским ребятишќкам, что с Митькой Корнем водиться нельзя… Кто будет водиться, тоже вышлют на Соловки, а там выведут на берег ледяного моря, где их и смоет белая волна.

Разговоры о Соловках, ледяном море и белой волне исходили все от тех же большесельских активистов братьев Ключевых. Старший брат Федор, состоял в председателях Большесельского колхоза. Младший, прозванный Авдюхой-Активистом, слыл в передовиках районного актиќва. Стоял за сплошную коллективизацию и был беспощаден к "мироедам", кулакам и подкулачникам, коими считал всех моховцев. Не раз приходил в Мохово с агитацией, но мужики отмалчивались. Авдюха разнесун, чеќго с него взять. На суде над твердозаданцами выступал общественным обвинителем и требовал очистить колхозные деревни от вредительских семей. Особенно был зол на отца, завидуя его известности. Суд был показательный, в назидание всем, тут уж не жди пощады.

Дом встретил Дмитрия затаенным молчанием. Все в нем как-то измени лось и многого не хватало. О том, что будет суд и придут с описью, предупредил отца Яков Филиппович. Он это как бы угадал, предвидел. И посоветовал отцу ценное поприпрятать, не держать все на виду. И о комиссии сказал, коя придет с описью, что не будет строгой, скоќрее сочувственной. Отец с матерью, что можно было, пораспихали в хлевы, на подволоку. Стулья, шкафчики дедушкиной работы, посуду отнесли в избу Поляковых. Семен Поляков, уезжая, оставил отцу ключи от дома и просил приглядывать. Старинные вилки, ложки, ножи и друќгую ценную мелочь Яков Филиппович взял к себе. Рожь, пшеницу свои деревенские у себя укрыли. Скотины уже не было, лошадь. Голубку, оставили. Такое было указание, чтобы тягловый скот не забирать, остаќвлять в семье твердозаданца. Обязать и землю пахать и трудовую поќвинность выполнять. Отбывать, как наказание.

Это все Дмитрий опосля разузнал, а тут его, пришедшего из школы, мать окинула безмолвным взглядом, вроде бы повинным. Посерела, поќтухла лицом. В прибранных в косу волосах блеснула седина серебряныќми нитями. Слез не было, глаза иссохли. Догадываясь, что сын уже все знает, сказала, покивав головой: "Ничего, Митя, ничего. Пережиќвется, перетерпиться!.. " – Это были слова отца, мать и держалась их. Этим и сына поддерживала, и дочерей. Они тоже приехали из десятилетки на воскресение. Школа десятилетка находилась монастыре, размещалась в бывших монашеских кельях. Отец их отправил учиться еще до открытия Семеновской ШКМ. Жоховы злорадствовали: "Вот и Корни запоют лазаря, испробуют хлебца с колоколиной да березовой корой.

Они с матерью кое-как пересилили зиму. Заходил Яков Филиппович. Говорил не очень понятное тогда Дмитрию, что Игнатьичу, дому Кориќных все это сулено судьбой. А что по судьбе, то и во благо. И свои деревенские не обижали. Разобранное и припрятанное имущество и хлеб возвратили матери. Моховых в тот год никто не ссудил "ржицей до нового"… Родня и та отвернулась. Сашку подкармливали школьники в общежитии. Он к тому привык и подходил запросто во время еды, корча рожу и вытягивая губы, канючил: "даси поеси". Щурились небеќсного цвета блудливые глазки, и рука тянулась к середке пирога или краюхе хлеба, смазанного льняным маслом. Часто его отпихивали, но он унижения не испытывал, гнусавил: "Уу, кулачина жадюга", – позоќрил товарища.

Случившееся с отцом в мальчишеской душе Дмитрия зародило жертвеќнную гордость: им, Кориным, выпала доля пережить невинную кару за всех. И они ее снесут без ропота. Школьники Дмитрию сочувствовали. Даже учителя втайне сострадали, выказывая ему внимание. Обиды ни на кого не держалось. Да и кто знал, на кого обижаться? Не на Жоховых же или на Ключевых большесельских, на Авдюху-Активиста? И отец, как солдат со службы отписывал домой наказы, заботясь о хоќзяйстве. Остерегал: "Не гневите обидчиков, с людьми живите в мире".

Спустя много лет ни сам отец, ни Дмитрий Данилыч не могли понять и разобраться, что же случилось? Для чего и кому надо было их зорить? Не по разуму это человеческому. С ними и вся их деревня Мохово страдала. Со многими такими страдальцами, страдала и вся больќшая держава. Человеческому разумению это не поддавалось. Нечисть людом овладела.

Дмитрий остался в семье наибольшим – кормильцем. Весной засеялись. Летом с матерью и сестрами накосили сена на лошадь и корову. Яков Филиппыч дал в долг (даром брать не хотели) стельную телушку от их же коринской, породистой коровы. Наведывались старики, подсќказывая Дмитрию как пахать, сеять, справлять другую крестьянскую работу. Иногда и помогали. Яков Филиппович делал это не очень открыто. Коммунист, председатель колхоза в своей Сухерки. Стерегся наветов тех же Жоховых и большесельских Ключевых, что помогает лишенцам, как они называли Кориных.

Осенью собрали урожай, выкопали картошку. Земля на своих полосах, ухоженных отцом, оставалась щедрой. Рассчитались с государством, на этот раз не по "твердому". Сдали все госпоставки, выплатили штраховку и самообложение. И опять кого-то зависть брала к дому Кориных. Пощипали вот, а они опять лучше других живут.

Во второе лето к Кориным прибился беженец из Поволжья. Яков Фиќлиппович встретил его на станции и прислал. Будто дальний родственник приехал по болезни в деревню пожить. Беженец не сразу поведал о голоде у себя в крае. Из тамошних деревень и сел никого не выпуќскали. И люди мерли, как пленники в неволе. Пришелец помог в сеноќкос и жатву. На людях не больно показывался. Но Жоховы дознались, что у Кориных живет работник, а никакая не родня. Пришел Активист Авдюха Ключев с выспросом. Обвинили в эксплуатации чужого труда и применении наемного труда. Беженец уехал, жалуясь, что нигде нет житья.

В Большесельском колхозе дела не шли. Мерла скотина, падали лоќшади от бескормицы. Народ роптал. Доходили слухи о страшном голоќде в южных краях. И тут у них хлеб забирали… Тоже вот жди голоќдной смерти. В открытую говорили о роспуске колхозов. В каких-то деревнях люди уже и "выбежали" из колхоза. И вот случилось… В одно из воскресений большесельцы ринулись к конторе колхоза. Кто-то неведомый на большом листе бумаги очертил по блюдечку крут, а в центре выклеил из газетных букв: "Мы, подписавшиеся, огульно выхоќдим из колхоза и забираем свое имущество". Подписи шли по кругу. Поди тут узнай, кто первый руку приложил. Стали уводить своих коќров, лошадей. Разыскивать плуги, бороны, телеги, сани, сбрую. Новое горе и ругань, слезы и скандалы. Чья-то скотина пала, инвентарь пришел в негодность. Весна, надо пахать – а чем и на ком?..

В это же время, ровно кто подстроил для подтверждения разных слуќхов, Федор Ключев, председатель Большесельского колхоза, получил отќчаянное письмо от товарища по гражданской. Преданный делу революции бывший красноармеец, писал о голодной смерти своих селян. "По дворам ходили разные уполномоченные, зерно горстями из сусеков выгребали. Семья моя вымерла, один остался…" Бунт большесельцев и письмо товарища по гражданской, сильно подействовали на Федора Ключева. Он запил. Неделю не выходил из дома, никого не пускал к сеќбе. А колхоз в это время растаскивали. Начальство шло с угрозами. И Федор пьяный застрелился, душа не выдержала.

Целых две недели будоражило окрестные деревни, последовавшие приќмеру большесельцев. Пришли милиционеры с наганами и еще какие-то люќди. Многих арестовали. Колхозы, самораспустившиеся было, восстановиќли. Председателем Большесельского колхоза назначили Авдюху Ключева, брата застрелившегося Федора. Не больно его хотели, но никто не соќглашался председательствовать в бунтарском колхозе. От народа скрыќвали, что бывший председатель застрелился, будто ружье нечаянно выстрелило, когда он его чистил. Но крались разговоры об оставленной Федором записке. Приводились и слова из нее: "Нет веры, преступное твориться…" О неколхозном Мохове на время как бы позабыли. Не до них было.

Сашка Жох и Мишка Кишин ходили в ШКМ, а Митюхе, двенадцатилетнему парнишке, надо было зимой отбывать лесозаготовку, а летом ездить на дорстрой: прокладывалась дорога между двумя областными городами. Началось поголовное хожение за хлебом в райцентр. Единоличных мужиков "задавили" госпоставками. Колхозы обирала МТС. О пришествии антихќриста уже не говорили. Вот он во многих лицах.

Для моховских ребятишек была отрада гурьбой собираться в райцентр за хлебом. Говорили: "Идем к нашему Федюхе Румянцеву за буханками. Он теперь нас кормит". И уж совсем странно – Дмитрию запомнились эти годы самостоятельќного хозяйствования без отца, как самые лучшие в его жизни. Он кормил семью, сестрам помогал, не позволил им бросить школу, был хозяином. Хоть и такая, но все же свобода.

Отца отпустили на третью весну. Он трижды писал Калинину. И все не было ответа. Судимость сняли. Но из отобранного ничего не верќнули. Даже вины своей никто не признал. Не было никакого незаконного карателя, вина лежало "ни на ком". Нашла она всех от "ниоткуда". Не от человеков, не от самих на себя.

Без оглядки на пережитое, без сетований на обидчиков, отец с азаќртом взялся поправлять свое хозяйство, истосковался по дому, по земле, своим полоскам. Яков Филиппович, председатель Сухеровского колхоза, заходил к отцу, единоличнику, посоветоваться, как лучше вести колхозное дело. Глядя на усердие отца в своем единоличном хозяйстве, как-то похвально, с особой значимостью сказал:

– Тебя вот, Игнатьич, не словила жизнь-то, оберегла для будущего дома Кориных. Это наречено тебе. И дальше будет беречь для блаќга нашего большого люда. Все большое маленьким держится, разорили вот, экспроприировали, а от земли тебя не могли отогнать. За старќшим братом, Федором, не последовал. И в городе бы не пропал, как и он, зажил бы не худо. Но судьба твоя быть при земле как избранќнику по воле Провидения. Такими вот и обережется Русь наша Святая.

– Я-то и верно, не пропал бы и на чужбине, – отвечал дедушка. – На ум вот не возьму, как Мохову быть без нас, Кориных, без нашего дома. Грешу вот, может, но не могу помыслить такого… – Посмотрел с какой-то особостью на Якова Филипповича как на Сухеровского преќдседателя колхоза, и высказал свою сокровенную думу: – Нельзя вот из-за напущенной на нас хвори, потакать злу уходом с земли. Это знаќчит поддаться этой хвори. А от ухода нашего с земли, и самой земле будет плохо. А когда земле плохо – то кому хорошо?.. Все в неосознанной хвори. Земля жизнь держит и здоровье люда, кой вот зовут народом.

– Так оно все и выходит, – рассудил Яков Филиппович. – Где всем-то терпения набраться во спасение наше. Это удел земных, от роќду хлеборобов в обретение усмотренных устоев Рассее-Матушке… Жизнь ладная – это как чистое озеро, на дне которого осел ил скорби житейской. Если вот взмутим его, загрязним – откуда чистоте взяться. И жди вот, пока оно опять сами себя очистит. Так и с людом, взбудоражили его, возмутили мутью неподобной. И тоже наќдо ждать, когда он, перемученный успокоится в разуме и очистится от нанесенной ему скверны.

Отец на это отозвался с веселой шуткой, что у нас, в Расеюшке, мужик самый богатый. С него всегда есть что взять. А когда изъедят мужиково добро, все остальные и останутся в дураках, в мути донной. Крестьянин – это верно, что чистая вода в озере. Под ним, как вот и под водой, всякая скверна, ил грязный, очищается его трудом. Преобразуется в полезность.

Помолчали, повздыхали два крестьянина от роду своего. И отец вроде как в оправдание нелада неминучего вымолвил:

– Квашню баба месит и ждет, когда опара как следует выходит. А тут такое заварили без мужикова разума в мужиковой державе. При всех правителях у нас в Расеюшке на мужика и небо падает, ему его держать. А тут вот он, соблазненный, сам себе подножку подставил и упал. Наше вот неколхозное Мохово во всех поставках, по зерну там, мясу, молоку, сеќну перекрывает весь Большесельский колхоз. Мы живем, а там все бедняками стали, с коих уже ничего и не возьмешь. Неужто сама голоќва какого ни на есть человека до такого могла додуматься, чтобы под бедняка всех остричь, как овцу. И тут же забыв, что острижена, опять вострить на нее ножницы.

2

Все окрестные села и деревни давно уже стали колхозными, а Мохово держалось. И к ним перестали слать агитаторов. Прошел слух, что в бумагах районных Мохово околхозили, оттого и не теребят, обходят и объезжают.

И как-то само собой упорство моховиев подтачивалось, как береговая ива подмывалась половодной водой. Мужики рассуждали между собой: "Житья нам не будет, нас так единоличниками, не оставят. Не мыќтьем, дак катаньем возьмут. От судьбы куда уйти?.." И все же покорно ждали, когда эта судьба сама на них найдет. Подтрунивали над собой: "Живем – не тужим, других не хуже, не пропадем. Под гору скоро идем, а как до низу докатимся, опять наверх полезем". И еще вот такие высказы осели в памяти Дмитрия Даниловича от той поры: "Бедного с богаќтым как уравнять?.. Так же и умного с неразумным. Богатого коли обниќщать, а умного онемить, слова лишить. Все и станем весело с пустым брюхом жить, да чирикать, как птахи небесные, и подбирать, что упало. Но опять же – ронять-то некому будет, когда на подбор все наладятся".

Время тянулось и моховцам стало надоедать ходить в ложных колхозниќках. Первой за колхоз подала голос Федосья Жохова, недавняя противќница. Снабжать-то ее ржицой уже некому было.

– Да и надо бы уж в колхоз-то, – сердилась она на кого-то, выговаќривая бабам у колодца и в сыроварне, куда приходила за обратом. – Там урожаи одинаковые, всем и будет хватать…

Одни Федосье сочувствовали, другие усмешливо намекали:

– Тоже ведь, что заработаешь…

А кое-кто и с прямотой:

– Напрасно надеешься, Федосья, что там будут поить-кормить?.. А что же сами-то не кормитесь, земля поровну, на каждого едока…

– Так ведь и у нас полосы не пустуют, – отговаривалась Федосья, – уж видно милости от господа нет. А сообща и хорошо будет, у всех как у одного.

Как бы невзначай зашел в Мохово Башилов, председатель Сельсовета. Было воскресение. Наступило первое тепло перед Пахотой. Моховцы, как всегда, самостийно потянулись к Шадровику на берегу Шелекши. Поглядеть на полую воду и поговорить.

Башилова заставили подняться на камень: коли пришел, дак выходи на вид и говори слово. Пошто томить.

Башилов поднялся на моховскую трибуну. Шапки, как делали выборные старосты, перед обществом не снял. Спросил, дразня:

– Никак, товарищи единоличники, задумали колхоз создать?.. Или еще потерпите, побалуетесь на своих полосках?..

– Уж коли влез на Шадровик, то голосуй, – послышались выкрики, вроде бы озорные. И сходка попримолкла, как бы ожидая ответа.

Башилов усмехался, оглядывая люд. Тут же послышались голоса и степенных мужиков.

– Давай к делу ближе, чего тянуть, пиши всех сразу. Заагитированные уже в доску.

Башилову захотелось покуражиться над моховцами. Вдоволь натерпелся от них и он сам. Шутка ли, на весь район, а то и на область, одна деревня его Сельсовета неколхозная. Как еще в председателях удержался.

– А что, мужики, если нравится, так и живите, как живется. Никто не торопит, – бросил он не без опаски.

– Да уж нажились и заждались. Дело из рук валится. Дотерпимся, что и в колхоз голоштанными придем, лошадей попродадим.

Скопом нельзя было записываться. Принесли три школьных тетради, разорвали на листочки. Пока писались заявления, все еще вроде как убеждали себя, записываться или не записываться. Митюхе и Сашке Жоху пришлось до десятка заявлений написать за полуграмотных и вовќсе неграмотных.

– Вот коли и будете в колхозе один писарем, а другой счетоводом.

Федосья Жохова под заявлением подписалась сама. За многих – Митя с Сашкой, ставя впереди: "За неграмотного расписался".

– Что жалеть единоличной жизни, – приговаривала Федосья Жохова, – вон село пятый год в колхозе, шерстью не обросли. Сухерка и та подалась. Живут, свыклись…

В Мохове любили шутки и заковыристое словцо. Нет-нет, да и выскажется безобидно для высмеха всерьез. И тут без этого не обошлось:

– Говорят в селе ребятишек стало меньше родиться. Мужики до полуноќчи на собраниях толкутся, а бабы руганью утробы понадрывали… Всем во всем и недосуг.

– Вот и у нас бы по-ихнему не вышло. Слава Богу ныне не надо куриц с петухами в колхоз сдавать, обобществлять. А то в селе одна баба курицу с яйцом в колхоз отдала, а другая холостую. Наутро за яйцом своим обе и пришли. И перецапались. И поныне корят друг друќга во захвате не своего.

В колхоз записались все моховцы, кроме двух престарелых бобылок.

Отца Дмитрия – Данила Игнатьича Корина, избрали председателем. Тут уж Башилову не дали и слова вымолвить.

– И думать нечего, – выкрикивали, – кого же в руководы кроме Игнатьича. А нет, так и из колхоза долой.

Башилов вопрос о руководе оставил нерешенным. Данило Корин, бывќший твердозаданец, судим. Хотя судимость и снята, но мало ли?..

Следует посоветоваться.

Бабы шумели:

– Что же тогда за колхоз, когда сразу отменяется наша решение?..

Осторожные мужики зыкнули на крикуний:

– Потише, вы, чего раскудахтались спозаранок…

Башилов молчал две недели. Отец распоряжался в деревне на правах советчика. Начали пахоту, сев. Каждый выходил в поле на своей лошаќдке и на свою, как бы бывшую теперь, полоску. И сеяли своими семенами. Их, Кориных, посевы постановили беречь на семена.

Отсеялись, а председателя не было, не утверждали. Пошли разговоќры: "В колхозе мы, али еще не в колхозе?.." Мужики гадали с треќвогой: "Дело, видно, об Игнатьиче в верхах решается. Неужто другого выбирать?.. А ты, Игнатьич, указывай, говори, как и что надо". Отец сказал, что все делать так, как и раньше делали, нового не придумаешь. Вывозить навоз со своих дворов. Но не обязательно на свою полосу. Одни развозят, другие разбрасывают и тут же зарывают, чтобы не выќсыхали кулышки. До пахоты пара пройти боронами, сбить сорняки. Так раньше не все делали, а тут вышло по-Игнатьичу.

В верхах вопросе решился в пользу моховцев. лак и предсказывал Старик Соколов Яков Филиппович, Игнатьич стал председателем Моховвского колхоза.

Дмитрий с Сашкой Жохом не больно дружили. И другие ребятишки Саќшку недолюбливали за задиристость. Но Сашка смекнул, что неладно ссориться с Митькой Корнем, сыном председателя, заискивал перед ним.

У мужиков в разговорах нет-нет да и прорывалось невзначай доброќдушно:

– Вот, ты, Игнатьич, старался больше других. И покосы в Каверзине бороновал, чтобы трава лучше росла, подсевал. Кедры там вырасќтил… Обидно ведь, небось, и пожалеешь когда – стоило ли мудрить-то, жилы тянуть. Все ведь теперь твое впустую.

Отец отвечал на это "стоило ли?":

– Ничего никуда от меня не ушло. И сейчас об одном забота, чтобы от дела ладного на душе было легко. Делу вот и радуйся.

Мужики задумывались: что и говорить, но все же?.. Не больно ухо ласкает, когда слышишь: вчерашнее мое, сегодня уже и твое, наше! А горб-то чей?..

– И на здоровье, – отвечал отец с каким-то даже задором. – Лишь бы не сказали, что у меня чужое. В почете станут те, кто со стараньем на общей земле будет трудиться, и ладном труженике ладное и скажут.

– Все у тебя просто, Игнатьич, – не сдавались мужики. – А жизнь-то, она проще твоей простоты. Ты вот с ней так, а она с тобой – этаким вывертом, тебя и подсадит. Кто тут рассудит?..

– Она и рассудит, жизнь. В ней ведь все переменчиво, то удачи, то скорби. А ты умей и при том и другом оставаться самим собой. Что хороќшего в человеке есть, то и останется людям. Счастье в душе, а не в мошне. Из души ничего не вываливается, а из мошны, коли потрясут, то и сыплется.

Отцу хотелось уверить мужиков в чем-то таком, о чем он и сам с полной ясностью не ведал. Но благо могло придти только через труд. Он всему мерило. А как свою совесть в себе оберечь, если у тебя все отнимается. Только верой в благость жизни и претерпением. И другое еще: может ты совестлив, да не умел. и надо с охотой перениќмать у другого умение, даже и тогда, "коли дело не мое". Это уже были рассуждения у дедушки со Старикам Соколовым Яковом Филиппычем