Текст книги "Затылоглазие демиургынизма"

Автор книги: Павел Кочурин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

Прошли по коровнику. Чисто и тепло. Коровы коротконогие, не крупные. Ярославки, но вроде и не совсем. Одним словом свои, моховские, вернее, Коринские. Но кто это признает. Вымя отвисает, полное, налитое. Министр отнесся с недоверием, что порода эта дает четыре тысячи литров молоќка в год. Дедушка не обратил внимание на недоверие министра, сказал, глядя не на министра, а на коров:

– Если дать нашим коровам вдоволь сена хорошего, да еще и пойло сдоќбрить, как раньше дома делали, то и шесть, а то и все десять тысяч дадут они… – Дедушке хотелось министра "за живое" задеть, но министр и тут смолчал.

Анна подумала о министре: "Видно знает, что хвастовством и хитростью все живут. И враньем. Вот и тут заподозрил. Такие уж нынче министры, все чем-то похожие на "организаторов".

Гости подивились конной техникой. Телега вот обычная, приспособќленная для раздачи кормов, навозный скребок самодельный, бочка, тоже на телеге, для разлива теплого пойла.

– А не устарела технология-то, – поинтересовался министр мужицкой механике.

– Да как на дело смотреть, – ответил дедушка. – И кто это дело делает. С войны вот служит. Руки доярок бережет и шумом моторным коров не пугает, и угара газового нет. Все как бы живое, коровье, а не безлико мертвое. И вкус молока такая "техника" не портит.

Министр молчаливо поглядел на мужицкого председателя, вроде бы только что его увидел. В чесанках, полушубке, бараньей шапке, все ладное, свое, тоже как бы вот к коровам подлаженное. Дедушка заметил его взгќляд, сказал о знаменитых романовских овцах шубной породы. Пояснил на всякий случай, чтобы министр не подумал, будто название от царской фамилии, что есть вот у них в губернии такой городок Романов… И о старых мастерах шубного дела, отвозивших свой товар при НЭПе в Москву и Питер. Ремесла были: одни овчины выделывали, другие шубы шили. И вроќде шутливо, опять дразняще, обмолвился, что колхоз мог бы и ныне то же делать и сам продавать. Ну если уж не в Москве, то хотя бы у себя, в своем сельмаге. Но вот не велят, нельзя. Видно боятся как бы подножку загранице не подставили.

Министр принял высказ этот как шутку и улыбнулся. А дедушка досказал:

– Знамо, конкуренция с капиталистами и боязнь, как бы самим в капитаќлизм мужицким методом не вползти.

Министр опять улыбчиво промолчал. Дедушка с министром не заигрывал угоднически. Что есть, то и есть, гляди сам. Хочешь, слушай, а хочешь, не слушай и не отвечай. Шофер министра тайно попросил дедушку, нельзя такой полушубочек заказать у них. Дедушка посоветовал ему уговорить хоќзяина, чтобы разрешили открыть у них шубное дело. Первую партию в Москву и доставим. Разного колера: для жен, для детей, для мужей. А так – беззаконие. Начальство у нас строгое.

Доярки прибирались в коровнике. Горели лампочки над проходами. Никто не предупреждал, что появится министр. Паша, главная на ферме, с приќшедшими поздоровалась. Дедушка ее представил:

– Прасковья Кирилловна, старшая. Трое их на ферме, хозяек. Да вот еще Михаил Александрович Качагарин. Корма разводит, чистоту наводит.

– У вас всегда такой порядок на ферме, Прасковья Кирилловна? – спроќсил министр.

Паша смутилась. Как понимать вопрос. Обыкновенная работа, порядка особого и нет. Каждодневный. Дедушка сказал министру, вроде бы подозревавќшему, что к его приходу подготовились:

– Прикрасы наводить, время у себя отнимать на пустые хлопоты. Да и обман, неуважение к начальству, это уже вроде божьего греха. Иной за такое и обидеться может: очки втирают.

Паша поосмелела, сказала, глянув смело на министра:

– Никто нынче на обман-то и не обижается. Даже нравится такое, когда тебя особо встречают. Лести выслушивать слаще, чем жалобы. Худо ли, когќда говорят: всем довольны, хорошо живем. Ведь и такие достижения начальство себе берет, так что стоит его порадовать.

Министр вскинул строгие глаза, нахмурил брови. Но тут же начальственно и рассмеялся. Чуть запоздало заулыбался и инструктор по кукурузе, за ним и помощник. Только шофер оставался как бы случайно присутствующим и все понимающим.

– Но ведь ругают же вашего председателя… – думая о чем-то своем, сказал министр.

– По нашему-то, коли ругают, – ответила Паша, – так за хорошее, за правду свою. Не по их, вишь, делается. Выходит, лучшее не по душе, хлопот прибавляет. Все ведь хотят, чтобы по бумаге было…

Все улыбнулись вслед за министром. На том и разошлись, поблагодарив хозяек.

Надо было гостей накормить. Дедушка пригласил всех к себе домой.

Министр с помощником и инструктором по кукурузе пристально присматривались к дому. В хозяйские постройки заглянули, в сарайчик-мастерскую. Даже к корове и овцам романовской шубной породы. Но искреннего интереса, чем живет и озабочен крестьянин-колхозник у министра не проявилось. Старомодное деревенское строение… Бывал в домах прославленных и почитаемых председателей колхозов и директоров совхозов. А тут изба, одним словом. Да и у самой "головы" мужицкие устремления.

За столом, когда душа министра размягчилась, разговор пошел о самой жизни, какая она есть. К слову дедушка сказал, что колхозы вроде пасынков у государства. Подходы к ним другие, чем к совхозам. Министр согласился, что недоработки в планировании имеются. Такое признание ни к чему никого не обязывало. Но разговор все же завязался.

– Ферма у нас, на которой сейчас вот побывали, племенная на всю область, – сказал дедушка, как бы подтверждая свои высказы примером. – Нетелей продаем тем же совхозам, заявки есть. Порода удойная самими выведена, к кормам неприхотливая, к своему климату приспособлена… Так вот совхозам продаже нетелей в план сдачи мяса включают, а нам нет. Будто наши коровы дважды в году должны телиться. Иной раз запрет поступает и на продажу. Сдавай лучших телок в заготскот, план у района "горит"…

министр о такой несправедливости не ведал. Велел помощнику записать. Дедушка промолчал с досадой, как всегда при неправедности. Крякнул, вроде прощения попросил у министра, что о таком напомнил. Огладил усы, протянул руку к графинчику. Бутылка в коринском доме никогда на столе не стояла. По обычаю, не принято дорогого гостя из бутылки угощать. Налил в рюмки. Что делать, если правда сама по себе не хочет ни выговариваться, ни выслушиваться.

– В Мохове у нас и нерадивому хозяину не позволено было худую животину держать, стадо наше разрушать. – Это было уведомление министру, что и государство должно в целом о хорошей породе скотины заботиться, как бывало, ладный крестьянит.

Министр похвально отозвался о моховцах. Тут дедушка опять очередную новость министру выложил:

– Жирность молока тоже не сбрасывалась со счета. До семи процентов дают моховские коровы. У отдельных мужиков и того больше. – Дедушка как бы подсказал помощнику и эту его мысль записать, а самому министру в толк взять, что такое мохоскоие коровы, что есть такие вот на Святой Руси.

Министр не удивился, просто не знал, чему дивиться. А дедушка, заметила Анна, не щадя министра, с досадой досказал:

– Так и тут неправедность наша привычная, – в голосе было чуть ли не требование порядка. Наливая министру и сам не отставал, – совхозам кондиции жирности устанавливаются в три и две десятых процента, а нам, колхозам в три и восемь. Отчего вот так?.. – Дедушка машинально допил рюмку.

И этого факта министр не знал. Сделал вяло знак помощнику…

А у дедушки на лице досады уже не было. Осталось равнодушие, как у каждого "перехватившего". Почто такое же, как и у самого министра к колхозам, а может и к стране. Только-то один: можно говорить, а можно и не говорить… Указал на рыжики редкий ныне гриб. Надо выискивать особые места, где он еще уцелел. А, бывало, не по одной кадушке насаливали. И у каждого дома был свой засол, особый. Природа скудеет без бережения, а человек теряет навыки доброго обхождения с ней.

Это уже был разговор обычных собеседников. Но все же министр в доме. Когда еще такое может случиться. И грех мужику случай упустить министра "не пощупать". Чем он дышит, видит ли жизнь-то? Знает ли, что уж до "кондиции" доведены не только молоко и мясо, но и сами мужики, как бы добровольно ставшие колхозниками – его подопечными.

– Зачем вот трактористу думать о земле, об урожае, когда он за езду не тракторе день, то есть трудодни, получает. – Дедушка сердился: – Кому от такого выгода, а кому вред. Земле одной вред. Вот в городе областном, уже не говяжью, а китовую колбасу продают. Кита-то не надо кормить, поймал да и в дело. Может, земле от этого и отдых, будущим пахарям в усладу.

Министр и это выслушал равнодушно, но все же для виду посокрушался, то ли китов жалея, то ли землю. И дедушка посочувствовал ему: где одному человеку удержать все в себе, коли самой крестьянской головушке думать об этом не положено. Вот министры, чтобы не тревожиться попусту и чаруются одним "хорошим", что им преподносят. Рыжиками вот моховскими… А Ленин-то еще когда остерегал от "очарования" пустыми словами. Делать чего-то не умеем по-хорошему – не беда, позволь только, так ту же и научимся, беда-то в том, что под запретом не хотим учиться. Дедушка со своей осторожностью это и выкладывал министру, будто не он министр, а вот сам колхозник чего-то не умеет, и до чего-то не додумывается.

Министр на миг было посерьезнел: ссылка на Ленина. Глаза расширились, лицо подалось вперед. Похоже, этих слов в Ленине министр не знал, не положено было знать. И того не уловил, что не для него они сказаны, а в критику порядков. Поспешно отговорился, что дело новое, не сразу отыскивается верный ход. И то ладно, подумалось дедушке, как это опять же по усам его угадала Анна. Шевельнулись вот они в ухмылке. Как над несмышленым парнем.

Когда министр уехал, тепло распрощавшись, бабушка Анисья попеняла дедушке:

– И чего старый расхрабрился. Он ведь министр, а ты кто для него?

Бабушка Анисья опасалась за дедушку: "Своего хочет, а по-своему-то нынче, сам же говоришь, на двор мужику не сходи. Да и министр тоже вот завозжан уздой".

– Верно, расхрабрился, от министра не хотелось отставать, вот и хватил лишнего, может и на пользу, о чем-то задумался он. Министр-то он министр, а чего надо знать министру – не положено, вишь, ему знать. А куда нас не надо совать – сует. Печется как "темного" мужика-колхозника кукурузу научить выращивать при нашем климате. Разговор-то с ним, знамо, был впустую. Может, вот когда министр перестанет быть министром что-то вспомнит… А так-то ведь не научить нашего брата хотят, а заставить. А какие крючки конторы вытворяют, и сколько у них этих контор, тоже не знает. И вот понудили мужика, как и они при "внеделе" выгоду себе находить, а вернее, вынюхивать. Мы вот всякое "недельное" от министров и перенимает. И обходим их, как Иван-Дурак умников. Слова-то министровы, а заодно и наши, как щепки с берега полая вода смывает. Но без мужика и глупости своей министру не сделать. И беда, что вся по их дурь, как бы от мужика идет.

Вечером, малость протрезвясь, дедушка тут же и забыл о министре: был он или не был.

Но дедушку министр не мог забыть. Как жить тому же министру или кому другому без таких, как дедушка?..

Летом пожаловала из той же Москвы важная персона. Анну это уже не заботило. В "королеву" играл теперь сын, как и другие школьники. Ученикам в школе давали задания выращивать ее у себя в огородах. Этим как бы подавался пример родителям: учитесь и вы у школьников… Дедушку определили в "областные инспекторы по кукурузе". Стали вызывать на большие совещания. Рядовой крестьянско-колхозный люд тушил в себе крестьянскую заботу о земле. "Чего голове болеть, деньги какие ни на есть, а подают вот. Бутылка в магазине на самом видном месте. И жди, когда минет зима, настанет лето". А сам ты каким был, таким и остаешься. Жизнь твоя как бы летним морозцем и охвачена.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

Как предвидели мужики и предрекали, так и вышло. Кукурузная горячка спала, что простудная лихорадка. Вышло новое усмотрение «блага» для колхозника – урезание приусадебных участков и агитация за избавление от своей скотины, будто бы мешавшей высокой «производительности» труда на колхозных полях. И все это делалось добровольно-принудительно, как уже всякие разные новшества, проводимые в колхозах. Жить в деревне велено по-городски, без домашних хлопот, весело. В магазины ходить не только за «бешеным молоком», но и за всяким другим товаром, коего не было.

Кукуруза все же больно веселила, за живое не больно задевала. Поле-то казенное, какой смысл задумываться, чему на нем расти. И тут в начале не больно верилось, что о корове и об огороде – это взаправду, что будут "добровольно" отбирать. Как это можно, не подумавши, не рассудивши, на такое решиться?.. Выпытывали дедушку, что он скажет. А что может председатель? От него требуется только одно – исполнить. Не на бунт же ему поднимать колхозников. Конец-то этому известен.

Слухи пугали, а когда прижали и насели – ошеломило: корову не удержать, косить траву не дадут, огороды урежут по калитку. Как жить, чем кормиться – нулевым колхозным трудоднем?..

Заявились агитаторы. Как уж принято – на чрезвычайные мероприятия всю казенную рать в бой.

Оповестили о собрании. Пришел стар и мал. Клуб протопили, но не больно. Большого тепла и не надо. Разговор о таком, что и на морозе станет жарко.

Разъяснения сводились к простой мысли: корова, огород и прочее в личном хозяйстве – все это отвлекает от работы на колхозных полях. Оттого и урожаи плохие и на фермах не ладно. С этим как не согласиться; какие урожаи и какой лад. Но вот почему так, отчего?.. Тут-то ответа и не было. В думах-то бродило: коли своего нет, то и ничье не в пользу…

К организаторам-уполномоченным колхозники перестали уже и приглядываться. Все оказались одинаковыми. А тут вот собрание и агитаторы ни возвышение перед тобой. И вроде какие-то не такие, не свои. Один черненький, с округлым лицом, в свитере. Другой русоволосый, худощавый, под пиджаком теплая шерстяная рубашка. Говорил черненький, городской. Оба смотрели в зал, а зал немо ждал, что скажет дедушка, председатель. Он вышел к краю сцены. Не любил трибун, где, как с амвона свой псалтырь читают разные начальники.

– Дело добровольное, – сказал дедушка и посмотрел в притихший зал. Шагнул к столу, взял газету, взмахнул ею вначале в зал, потом обернулся к агитаторам. – Для всех вот написано: добровольное дело… И о другом надо думать: если враз поведем коров своих на бойню, что получится. Без кормов они там и подохнут. И колхоз не может взять коров из личных хозяйств: кормов на них нет. И третий вопрос возникает: кто бескоровным молока даст. С фермы колхозникам продавать – сдавать государству нечего будет.

Агитаторы примолкли после такого высказа дедушки-председателя. У длиннолицего улыбка промелькнула, похоже и довольный таким высказом… Его мысли не высказанные угадал. Черненький, слушавший дедушку строго записывал, уясняя себе. И Анна подумала: они пришли проводить такие собрания посланными, как и мы на работу в поле бригадиром.

Парторг, Старик Соколов Яков Филиппович не подавал своего голоса, чтобы не усугубить ход колхозного собрания. Как бы молча влиял на агитатора и на самих колхозников, сдерживал их… И собрание как-то тихо разошлось, ничего не решив. Но на дедушку, конечно, пятно легло.

Но "Первым" в это время был уже Сухов Михаил Трофимович. Он и отверг угрозу от него. Передовой колхоз в районе. Надо все в комплексе решать, продумать, как с кормами быть, стадо племенное, не годится личных коров колхозников на бойню отправлять. Надо до каждого колхозника дойти, убедить.

Городские агитаторы снова появились через какое-то время. Пошли поселу, по деревням, заходя в каждый дом. Не миновали и председательский: как вот сама хозяйка смотрит на избавление от "поработительницы"?

Бабушка Анисья с каждым словом молодых людей соглашалась. Хлопот с коровой да и со скотиной много. И верно, что поработительница. Хорошо летом – попасут детки ради удовольствия. И сена накосят, коли в гости приедут. И колхозу помогут, и себе. Травы-то сколько пропадает, грешно ее оставлять, как и хлеб в поле… Спохватилась, что больно слишком разговорилась спроста-то: "Что же это я, с раннего утра ведь, поди, по домам ходите и не поели, небось и проголодались". Вот и попейте молочка с хлебом, и сытно. Масло вот свое. Спешите, так на скорую руку и поешьте. Разговор с агитаторами этим и продолжался. "Корова-то на дворе, все и под рукой. И обрядишься, подоишь. Чтобы ее, корову-то, у себя и держать, если бы молоко к тебе к дому подвозили, как вот в городах делают. Придет молочница в квартиру – и бери. А тут, кто тебе привезет, коли самому идти, кому близко, а кому и через поле в другую деревню".

Посланцы города, агитаторы, попив молока, так и не поняли, будет хозяйка со своей "поработительницей" расставаться или останется "рабыней" ее и с удовольствием будет сама ей служить. Черненький бабушку Анисью с серьезностью слушал, вроде как что-то новое для себя открывал. А беленький, длинноносый, с улыбкой: "Правду, бабка, говоришь". Щурил глаза, растягивал верхнюю губу, обнажал зубы. Вроде бы что-то хотел озорнее высказать, но чего-то остерегался. Наверное, родители его тоже держали у себя корову, и как вот и моховские колхозники не хотели с ней расставаться.

Учительниц – тех вызывали в Сельсовет, вынуждая расстаться со скотиной своей. Интеллигенция должна пример подавать. А они за коровьи хвосты держатся. У одной было четверо ребятишек и у другой пятеро. Та, что с четырьмя ребятишками – в слезу. Другая побойчее, напролом пошла: "Вот мы и подаем пример. Детей рожаем и воспитываем, мужья трактористы в поле работают. Не сосчитаешь, сколько люду за эти годы погибло. И мужьям некогда пьянствовать, коли по дому заботу. А вы вот к нам с упреком, зачем коров держим, деток растим. Считайте, – взъярилась она и поглядела в упор на председателя Сельсовета и на агитаторов, – что мы отдали своих коров в колхоз. Денег нам за них не надо, только скажите, куда идти за молоком. Десять литров выпивают мои ребятишки. С фермерских кормов моя корова и двух литров не надоит. И брякнете, чего вам в голову взбредет, готовы наобещать рай светлый, а мне всего-навсего молоко надо и мясо. Пиджак вот старый не выбрасываете, пока новый не купите, а нас посылаете за молоком туда, где его нет и не будет. Под чью дудку вы пляшете? Своя-то голова совсем уж что ли иссохла и думать перестала. Безголовыми совсем стали, чужим умом живем".

Летом все ждали беды: нечего и думать, что сена дадут накосить для своей скотины. И верно – овинники пообрезали, а о сенокосе заявили: "Ни тяпка для себя".

И началось повальное избавление от своей скотины, коров-кормилиц.

Люди повздыхали, пооглядывались, кто как поступает, пообдумывали, и опять поддались спасительному вышучиванию себя: "Что делать? На Святой Руси всегда что-нибудь да обрезалось и укорачивалось – то бороды, то головы, то рукава кафтанов. А ныне, слава Богу, только огороды да овинники. Да вот "поработительниц" отбирают, благое дело делают, избавляют тебя от них. Обтерпимся…"

Федосья Жохова – та злорадно возрадовалась, по ее жизнь пошла – ладиться: "Мне так и думы об этом нет, вольной была и вольной осталась, копеечка вот есть и ладно".

2

Минуло время и коровья, и овиннико-огородная сумятицы, как и кукурузная, утихли, сгладились, а там и позабылись. Народ слезно веселился, будто освобожденный от кумохи, навеянной наваждением. Грустно притих. Ничего ни с кого не спросишь, все вроде сами сделали. Сама власть, что мужик с похмелья, набрался в гостях, поднагадил и забыл, где был и что там вытворял. Кукурузу – королеву, потихоньку «королем» заменили – клевером. И все при глухом молчании. Унялась и огородно-овинная компания. Уполномоченные-организаторы молчаливо открещивались от своих недавних наставлений, пятились, как раки во спасение свое. Они – не они. Мы – не мы… Но след-то как от тылка по дереву живому топором остается, хотя и зарастает. Накуролесили, будто ураган буреломный лесом прошел. Но вот, когда колхозные рынки в городах опустели, начались вначале робкие, вполголоса, разъяснения, что скотину, вишь, и не возбранялось держать в личных хозяйствах, только, если у кого по две, по три животины. Не в своих хозяйствах, а вот в личных. Слова «свое», как огня палящего боялись. И казалось, что не по своей, а по чьей-то чужой воле, нашедшей откуда-то извне. Выждав и на другое осмелились. Стали уговаривать покупать телок в колхозе. В кредит бери и сеном запасайся, коси, где и раньше косили. А как там косить, коли все кустарником затянуло, словно лукавый наспех успел мужику-колхозничку навредить… Только вот повиниться, по христиански покаяться, не осмелились. В который уже раз на беду всей державы мужика, пахаря-крестьянина так вот комяшили. И никто не устыдился, не ушел со своих высоких постов… Не застрелился и не повесился, как это бывало с воинскими начальниками, проигравшими сражение по своему недомыслию. Ум и совесть у властного люда, посаженного на свои посты как бы не отнароку, совсем изжилась. В свое время, когда деревню в великий разор вгоняли, «в головокружении», хотя и лукаво, но все же признались. А тут даже и на такую обманную хитрость не пошли, разумения не было, ушло оскопилось «языческим эгоизмом»: «Я власть и все тут…» Посулы о корове, о заготовке сена для нее, колхознику были уже и не нужны. Он уже изжил в себе пахаря-сеятеля господня. И высказы на это свои пошли: «Коли ты без креста, то и совесть твоя чиста». И нет в том виновных: с организаторов-уполномоченных какой спрос. Они враз как туман болотный испарились. И сникла надежда на правду. Она, коли в душе мужика избранника заперлась до времени. Брали верх опять же нехитрые практичные мужицкие рассуждения: «Что лезть в бурелом – штаны и рубаху порвешь, а они пока что еще свои…»

В такое вот время к дедушке частенько наведывался Сухов Михаил Трофимович. Как бы попутно сворачивал и большака на коринский отворот в Мохово. В секретарях, в "Первых", он чудом удержался. Район плелся в хвосте по всем тогдашним показателям. И с кукурузой, и со сдачей своих коров колхозу, и с урезанием огородов. А вот теперь, когда все это изжилось – думай "Первый", что дальше делать?.. Не брезгуй и мужицким советом, послушай "второстепенный класс".

В доме и Анна, и бабушка Анисья относились к Сухову стеснительно. Большое начальство с дедушкой разговоры ведет. Хотя с тайным высмехом и говорилось о слове "Первый", но проговаривалось оно с почтением, как бы писалось с большой буквы, что тебе титул царев. Но, несмотря на свой такой титул, Сухов тоже смахивал на уполномоченного-организатора. Пирог-то из одной квашни, только не своей волей руководил-управлял, да и жил. Тоже под "указанием" ходил.

Анне особо запомнился Михаил Трофимович этой поры перетрясок. На вид среднего роста, с зачесом назад русых волос. В непогоду по весне и осени ходил в плаще, хромовых сапогах, в кепке. Зимой – в пальто с меховым воротником, в шапке-ушанке. Вместо валенок на ногах фетровые бурки. С дедушкой беседовали у топившейся лежанки. Потом или чай по приглашению бабушки Анисьи, продолжая разговор. Анна с любопытством прислушивалась к ним. Выходило это как-то невольно, сами слова застревали в голове. Мягким уступчивым голосом Михаил Трофимович выспрашивал совета у старого крестьянина. Вроде хотел у него узнать, как вот тут дальше-то быть. И Анна как бы знала, что дедушка скажет. Как бы повторит Старика Соколова Якова Филипповича поступать "запротив". И верно: дедушка разъяснял эту "тактику" мужицкого поведения. Коли велят, так как не согласиться, а коли делать, не навредя делу по велению поступить. Вот и смекаешь, чтобы нарека на неисполнение не было, и чтобы все ладом шло. Оно ведь не где-нибудь делается, а у тебя и тобой. Сухов открыто с доверием глядел на дедушку. Глаза серые, лицо белое, со щек и прямого носа не успели сойти еще веснушки. Бабушка Анисья высказала о нем свое похвальное слово: интересуется вот у дедушки тем, чего сам по молодости не знал. О колхозной деревне первых лет и о доколхозной, едниличной жизни мужицкой расспрашивает. Как кто в ту пору жил, чем держался?.. о первоначальных порядках моховского колхоза выпытывал, когда и в колхозе работали семьями на отдельных участках. И в поле, и на пустоши в сенокос. Выслушивал дедушкины приговорки. И даже анекдотики из нынешней жизни, кои как бы сами собой в нашем доме застревали, в высказах и стариков в сарайчике-мастерской и в разговорах городских гостей. Как было без них в досужей доверительной беседе. Любопытствовал и о том, как горожане глядя на деревенскую колхозную жизнь. Нас не стеснялся, будто своим родным верил. Без веры-то как прожить тому же "Первому"… В нем тоже ведь прежде всего человек. И сам за чаем пытался и нас, и дедушку развеселить. Такой вот анекдот запомнился Анне, рассказанный им, испугавший бабушку Анисью и Анну. И даже дедушку немного смутил: "Идет старуха с клюкой новой дорогой, проложенной прямиком мимо исчезнувших деревенек. Ее догоняет служивый в погонах. – Сказав это Сухов как бы посомневался, говорить или не говорить до конца, как сам слышал. И все же решился, сказал, – "Откуда идешь, бабуля?" – поинтересовался служивый. "Да вот из своей избенки до "Заветов Ильича", касатик". "Скажи вот, – спрашивает служивый, – как теперь попасть в "Светлый путь"?" "А ныне, кормилец, коли прямиком, то только через погост, и я вот туда путь держу"…

Посмеялись с дедушкой, но как-то втихую, с невысказанными мыслями. Дедушка все же поулыбался, шаркнул пальцами левой руки по усам. Подумал и свой анекдот рассказал, как бы поведал притчу:

– Посоревновались вот рак со щукой, кто быстрей из темного омута к свету вынырнет. Щука вильнула хвостом, и сама не поняла, как в сеть носом угодила. А рак, глядя на солнце попятился и оказался под своим защитным камнем.

"Первый" с любопытством поглядел на дедушку и задумался, как-то уже изнутри молчком усмехаясь. И выспросил дедушку, как знатока в каком-то необъяснимом деле:

– Думаете, Данило Игнатьич, пока рыболовы щукой закусывают, рак отсидится под своим вечным камнем до светлой своей поры?..

– Все мы и рыболовы и раки. Прежнему-то, где уж быть. Прежнее кануло, – рассудил дедушка. – Но попятиться-то все же придется к тому, к чему небесное светило направление нам указывает.

Бабушка Анисья, как бы не слыша этого разговора, принялась усердно угощать дорогого гостя. Дедушка тоже как к спасению к сосуду с своему, к черной бутылке руку протянул целебным бальзамом. Сказал: "С чаем оно и не помешает".

Испили чайку с бальзамом молча, вроде свои же слов опасаясь. И в этом пережидании как-то сам по себе возник тихий разговор, как выразился Михаил Трофимович "о ситуации". Говорили как бы уже о переговоренном. Дедушка крестьянскую жизнь истолковывал своим чередом. Пахарь радением земле держится, а коли она не в его руках, то и он отлучен от нее. Вроде бездомного пса, кому под ноги попадет, тот его и пнет. Перемены-то как запахи по ветру, и не понять враз откуда они доносятся. Но и тут бывший мужик, ныне колхозник, опытом своим к "ситуации" приноравливается. Понял вот, что суленая ему манна небесная рядом сходит на него. И стал к ней "верой относиться".

Выход из ситуации и дедушка и Сухов вроде бы и знали. Лозунг-то когда еще был брошен: земля – крестьянам. Но дорога-то к ней пахарю непроходимо разрыта. А без дороги и у ретивого коня пыл пропадает.

Анну и бабушку Анисью брал страх. Не дай Бог о таком разговоре дознаться Федосье Жоховой. Или самому Саше Жоху, или Авдюхе Ключеву. Беда и дедушке, да и Сухову Михаилу Трофимовичу, даром, что он "Первый", но и ему не все можно. Выходили на крыльцо, на веранду, поглядывали в окна. Тут же они и сделают из дедушки общественного кулака. Уже и пытались. Ныне вроде бы и стены с ушами. А тут сам "Первый" за такого кулака.

Но даже в согласии с дедушкой, мужиком-крестьянином в Сухове нет-нет, да и прорывался в высказах "Первый". Складки при сведенных бровях гармошкой морщили лоб. Отойти и в вольных разговорах от своего положения он не мог. Да и в мужике оно крепко засело. Трудно будет избавиться от всего того, что надуло ветром чужим в нашу жизнь. Говорят вот, что даже палачи к топору привыкают, а тут в душу червь вполз. И вот беседовали два крестьянина по происхождению, но сидели-то друг против друга все же неровно. Один мужик – председатель колхоза, несмотря ни на что землей живет, она ему главный советчик. Другой тоже из мужиков, но вот в "Первых". Должность властная его уже поработила. Теснит в нем Сухова-мужика. Но верх полный все же взять не может. И "Первый" раздваивается. дедушка – вот тот, на кого кнут, а Сухов – тот, у кого кнут.

– Нашего брата, мужика, ставшего колхозником, – высказал дедушка, вроде как противясь воображаемому в мыслях "кнуту", – вошло в моду считать тугодумом. А, порой, вот так случается, к тому, до чего дошел "тугодум", быстрые умы опосля добираются. И его "науку" за свои передовые мысли выдают. Середина пути в непролазных ухабинах, а нам вот о грязи по обочинам дороги долдонят. Будто прямиком мы сами не хотим идти.

Ответ требовался от Сухова-"Первого". Но тут брал верх над ним Сухов-крестьянин. И оба Сухова, многозначительно кивая головой, отмалчивались. Говорить-то бы надо крестьянину, но вот "Первый" сдерживал, глушил крестьянский голос.

Дедушка и не ждал ответа. Видел этот ответ в молчаливом согласии Михаила Трофимовича с ним. Понимал, что тут "Первый" только и может выслушать мужика-председателя. И это уже благо. Потом, когда придет время памятью все и выскажется само собой.

Когда наставала страда, секретарь райкома, "Первый", целиком подпадал под лозунг: "Все силы на заготовку кормов и уборку хлеба". Знал, что слова-то для того же дедушки пустые. Все, кого считают "силой", не внимают им. И "Первого", даже и не такого, как Сухов, вынуждают действовать "нажимом" – силой на силу. Одна "сила" знала и без того, что делать, но не больно хотела делать и пассивно сопротивлялась "силе", которая на нее давила. И все как бы стояло на месте в каком-то неосознаваемом сопротивлении, двигаясь, ровно под гору спущенная телега. Это понимал Сухов-крестьянин, да других-то способов, кроме как "давить", "нажимать", у него и не было, как не стало "ниукого". Колхозника мало интересовало уберется или не уберется урожай с поля. Он выполнял лишь работу "под нажимом". Он не пахарь-жнец, а колхозник, как бы второсортный человек, пролетарий без паспорта.

Советчиком у дедушки была земля, пашня, его нива. Боль ее он вбирал в себя. Сухов "управлял цифрами сводок". Мучился только до совещания, где при "Первом", который над ним, будут подведены итоги. После этого волнения "Первого" утихали.