Текст книги "Затылоглазие демиургынизма"

Автор книги: Павел Кочурин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

На собрании Авдюху-Активиста осмеяли, не щадя его "заслуг". "Не активничал бы как бес, не зорил село, не позорил хороших людей, не кулачил, так и жили бы теперь по-людски". Мужики по-своему насмешничали: " Чего тебе теперь, Авдюха, противиться-то? Под твое начало доярки, мать с дочерью придут. Ты их и сделаешь пролетариями. А захочешь так и снова упечешь под белую волну".

Старик Соколов Яков Филиппович пресек, как он потом сказал, "казни непримиримого активиста". Чего душу человеку травить прошлыми грехами. А собранию сказал:

– Мы хороших работников в колхоз принимаем. Глеба-то Федосеича, мехаќника-кузнеца инженерного склада кто не знает. Всей семьей своей идет в колхоз.

Глеба Федосеича и дочь его Ольгу Глебовну с детьми – Леной, Костей и малолетним Сашей приняли в колхоз.

Позже собрания и как заявили языкастые бабы, такого "отлупа" Авдюха-Активист заболел. От должности заведования фермой отказался. К Старику Соколову Якову Филипповичу, парторгу колхоза пришел с покаянием. Так и сказал: "Каюсь вот, Филиппыч, перед тобой. Тебя, знать сила оберегает праведная, а я вот в темноте застрял, лукавый меня одолел". Коммунист во Христе ему ответил: "Мне известно было, что ты покаешься. Выглянешь и потянешься из тьмы своей к свету небесному. У каждого человека своя доля и ее нельзя его лишать".

И потом сказал как в обычном разговоре уже о сегодняшнем дне:

– Мы по-своему жизнь ладили, Авдей Федорович. – И посочувствовал старому коммунисту с Гражданской воины: – Все ведь хотели переделать к лучшему. А жизнь вот, не переделывается, а идет уложенным ей путем. Этого-то и трудно нам, скорым на слове все совершать, и не понять было самих себя. И теперь еще не понять тем, кто вожжи в руках держит, как это им кажется управляет. А на самом-то деле перечит ей, жизни-то праведной.

Большесельскую ферму Павел Семенович возложил на Агашу Лестенькову. Они с Верой переехали в отремонтированные колхозом новые дома в Больќшом селе. Глеб Фелосеич со Стариком Соколовым Яковом Филипповичем с колхозными плотниками возвели стены и дома Деда Галибихина. Он стал чем-то похож на прежний дом кузнецов Галибихиных. Кровельщиков Глеб сам нанял. Дочка с детьми переехала из Хибин. Двухлетнего внука Сашу Глеб Федосеевич усыновил. Хотел, чтобы в родном селе возродилась фамиќлия кузнецов Галибихиных. Лена и Костя – дети погибшего на фронте солдата Кринова и должны оставаться Криновыми. От них и пойдет новый род ветќви Галибихиных.

Но разговоры все же выползали из каких-то потайных нор: председатеќль с парторгом пригрели-таки буржуя. И не случайно: сами из таких. Секретарь райкома – "Первый", вроде бы как в шутку сказал дедушке:

– Собираете потерянную рать, Данило Игнатьич!?

– Бывшее убыло, товарищ секретарь, – давая понять, что и "Первый" клюет на такие разговорчики. – А в мастеровом и трудолюбивом крестьянском люде ныне деревня пуще всего нуждается. Без них и зимогорью непоќвадно: холодно и голодно.

Как в весеннее половодье при заторе в узкой месте реки – стоит шевеќльнуться одной льдине, как тут же, дрогнув, порушится и весь затор… Пришла и Старику Соколову Якову Филипповичу, как он сказал, блажь в голову, перебраться в Большое село. Место приглядел по соседству с Глебом Федосеичем на освободившемся пустыре.

Дом Якова Филипповича, говорили Старовера, оставался единственным, можно сказать уже в бывшей Сухерке. И жена, Марфенька, упрашивала переќехать: в магазин за версты ходи, а там все под боком. И сын писал из Москвы, советуя переехать, перебраться к людям поближе.

Уполномоченные уже давно подсмеивались над Стариком Соколовым Яковом Филипповичем, называя его парторгом на отшибе"… изредка появлявшееся большое на-чальство тоже с усмешкой спрашивало: "Что это за торчок среди поля?" Эмтеэсовские трактористы "староверский скит" распахали. Даже промежуќток между палисадником и колодцем плугами разодрали. Каждую весну приходилось заново протаптывать тропку от дома к большаку. Подќ вести что – дожидайся осени, когда поля уберут. Проехать по живому полю – грех незамолимый.

Старику Соколову Якову Филипповичу, не изжившему вконец "староверские замашки", не больно хотелось расставаться со своей волей и обжитым уютом. Все прилажено, под рукой, просторно, не на глазах у завистливого люда. И овчину выделать в сарайчике, и с иглой за шубой спокойно посиќдеть на досуге на широком столе. Чего греха таить – и заграницу молча послушать. Правды-то иной раз и больше оттуда, чем от своих сладких посулов… Но понимал – подошла пора покинуть "староверскую крепость". Противиться больше нельзя – парторг… Будто о беде вселенской, стихии небесной, высказал дедушке, принимая рассудком словно "кару Божию":

– Староверу-то каково свой скит покидать без велю и желания. Тут все руками праотцов перетерто. Будто изгнание тебе от силы неправедной нашло. Что же это мы в уменьшение свое на волю свою петлю накидываем. Ох-хо-хо, в рот те уши! И сам не поймешь, и другим не объяснишь, что делаем. И не делать нельзя. Петля-то на твоей шее, охотников затянуть ее хоть отбавляй.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

К дедушке зачастили за справками на паспорта. Уезжали не только из Большого села и других деревенек, но и из Мохова. И не одна молодежь, а и семейные. Велика Русь, много места в ней и много больших дел. И каждое дело наперед другого должно свершиться… Дедушка-председатель увещевал: "В своем доме самим надо жизнь ладить, а не бежать очертя голову незнамо куда. У себя ладно и в миру порядок. От худа уходить, к худу и придешь, и в то же время дедушка-крестьянин негодоќвал и сердился на себя, не по воле попавшего в начальство – в эти самые демиургыны… Чего пустыми посулали людям голову морочить, нет у тебя божьего права кого-то возле себя удерживать. И странное дело, получив паспорта, уезжающие винились перед дедушкой-крестьянином: «И хотелось бы, Данило Игнатьич, остаться дома, но что поделаешь. С коровой мочи нет вожжаться, а без коровы мужику не прожить!» Молодые – те уезжали молча, будто из-под стражи уходили, радуясь свободе. Знали – работа найдется. В городах все мужицкими руками испокон веку вершилось, а теперь особенно. Это даже начинало уже и сердить деревенский люд. Все летит как в прорву – деревни оголяются. Даже для Николаевсой и Сибирских дорог меньше мужиков требовалось, а строились они не дольше нынешних. Там не скопом людей на разные сооружения бросали, а надзор знающих люќдей был.

Леонид Смирнов призвался в Армию. И мать довольна была, что отслужит так может и нет вернуться в колхоз. Колька, брат Леньки, после десятилетки пришел к дедушке за справкой на паспорт.

– Куда, Коля метишь? – спросил дедушка.

– Учиться бы дальше, – ответил Николай, – да как прожить?.. Мать и так намаялась, самой бы промаяться. На стройку пойду, не выбрал еще. Много вербовщиков ходит.

– Может, пойдешь в училище комбайнеров– трактористов, – сказал дедушка. – Новое открывается с широким профилем. Работа в эмтеэс не хуже, чем в городе или в лесу. Потянет и тебя, Коля к крестьянству. С дедом Галибихиным ферму механизировали. Он имеет опыт заводской работы, а в деревню свою и дочь с ребятами вернул. Жила у него крестьянская. На таких Русь вот и воскресится.

Колька колебался, сказал, что и мать советует трактористом.

Дедушка велел ему зайти через денек-два. Справку и выдаст.

– Да в общем, Коля, чего тянуть, – сказал дедушка будто по чьей подќ сказке, – получай и сейчас. И тут же написал: – Вот и бери, со справќ кой в кармане и думай…

Колька пошел в училище комбайнеров-трактористов, открывшееся в небольшом городке неподалеку, верстах в тридцати от Мохова.

Некоторых парней и девчат, да и пожилых, дедушка отговаривать не пытался. Надумал, так что же и поезжай, куда надумал. Он жил верой в то, что время выправит ухабистые зигзаги деревни. Сначала люд из деревень отсеется. Но потом будет возвращаться, но тот, кто по складу души хлебопашец-сеятель, а не на дуде игрец. Считал, что уход крестьян из деревень худо и для города, и для всей державы. Даже это и опасно. Корни природные народа рвутся. Человек вроде бы уже без своей роќдовой основы. Слепая погоня за количеством рабочего класса, вроде как державной силы. А на чем этой силе держаться, если теряется род, корни которого только и могут накрепко укрепиться в отчем пределе. А так бы на местах деревенские таланты толкало к овладению по своему техникой и рождало новые отечеству таланты. А когда мастер или пахарь без своей головы и без опоры под ногами – худа и жди.

Дедушку ругали за выдачу справок. Спрашивали с укором: "В колхозе с кем останешься, председатель?" Дедушка отвечал: "Со своей совестью и останусь. Это и не мало". Вроде бы давно отпало право к месту привязыќвать бумагою мужика. Тут был уже вызов властям, и такое не забывалось. Но время все же брало свое… В милиции справки нередко отбирали, но дедушка новые выдавал. У "строгих" председателей справки "доставали " в самой же милиции. Дедушка это знал. Может за молчание ему многое и прощалось. Молчание в таких случаях тоже стало мужеством. Протестовать безумно. Это все равно что противиться неразложению мертвеца… Все должно само по себе истлеть по природе своей. Нетленно только то, что от Начала. Так они думали оба со Стариком Соколовым Яковом Филипповичем и перетерпливали все то, что приходило к ним бедой. Яков Филипќпович в этих думах с дедушкой был не как парторг, а как коммунист во Христе. Так его стали называть даже и уполномоченные, правда внешне как бы иронизируя над этим прозванием.

Анна жила эти годы отрешенностью от всего, угнетаемая слухами о переменах и перестройках в руководстве. И ее подсознательно мучил вопрос, который держался в умке но не произносился: "Отчего нас толкают всех скопом на что-то неладное?.. И мы по привычке волочим эту ношу неладного безропотно и терпеливо. Накапливалась усталость от тупой работы. Коров доила, за телятами ходила. За быком Трошкой ухаживала, все делаќла как бы только руками, и вся эта ее работа как бы куда-то уходила, пропадала, не оставляет радости в душе. Бросила бы, Митя при должносќти, в МТСе, заработок имеет. Но вот дедушка председатель, его жалела, что скажут люди. И тянула лямку за двоих. Раньше бабушка помогала, теперь ей впору по дому управляться. Подсобляли Тамара и Настя. Но и они в десятилетку уйдут, в интернате станут жить. Выучатся да и в гоќрод. Посулы и обещания хорошего вышли из веры. Дом вот еще держит. Он как бы говорил тебе: перетерпится, уладится!.. А чему улаживаться-то и как. В одной ли плате за трудодень дело?.. Работу по попущению все равно желанной не назовешь… Коровы еще совестили, телята. Глядят на тебя и надеются только на тебя, больше им не на кого надеяться. Обидеть их грешно… А живая струя жизни где-то поодаль от тебя. Может и веќрно счастье в городе? Недаром же все туда рвутся. Бегут ровно переселенцы во время войны. Неужто, начатое войной все еще продолжается. Да и только ли этой войной. Ведь мы так и живем в войне и при войне. И нарастала неизживная тревога: кто же ты сама-то при этой бесконечной войне. Тоже, выходит, призванная на войну. Эти мысли будил в ней зов вольного корюхинского мастерового люда.

2

И новая, какая уже по счету, близилась весна.

Из очереди в магазине принесли слухи, что ликвидируется МТС. Снаќчала Анна этому не придала значения. Привыкли к новостям и разным переменам, ломавших крестьянскую жизнь а теперь колхозную.

Но вот в разговоре как бы к слову Старик Соколов Яков Филиппович спросил дедушку:

– Как оно, Игнатьич, теперь будет с Дмитрием-то?.. Ведь если, как говорят технику эмтеэсовскую в колхозы, то и ему надо к себе перебиќраться, или другое место искать?

Анна хлопотала у печки, замерла от этих слов. Словно ушатом холодќной воды окатили: "Митя – колхозник!?.. " Страх Анны был опять же не о том, как они сами будут жить. Главное детки – дочери и сын. И им учесть родителей?.. Впервые обуял яростный протест: "Не бывать этоќму". Протест был против дедушки. Он непременно будет настаивать, чтобы сын перешел в колхоз. Дом ему надо оберегать, Корины – крестьќяне. А что дом, что крестьяне, коли путем ничего не идет. Все, кому не лень, жизнь твою ломает. Все бегут, одни недотепы в деревне остаќлись. И тебе к ним присоединяться. Дедушка, да и Старик Соколов Яков Филиппович, начинали ее сердить своей верой в то, что все образуется. И Анна пошла наперекор, вырвала наружу боль, сказала дедушке:

– У Мити паспорт… А тут опять в колхозную петлю влезай. В леспќромхозе, в городе, в любом месте для него работа найдется. О детях надо думать, а земля – землей была, землей и останется. Не у тебя, так у других. Все равно она не твоя.

Видела, как дедушка страдальчески молчал, но говорила, виня его в мыслях: сам держится за свое Мохово и сына, и внуков затягивает в беспросветную жизнь.

С этой же непреклонностью накинулась и на Дмитрия, когда он появиќлся в Мохове, как всегда, в воскресение. Удивленный ее вспышкой он вымолвил неопределенно:

– Там видно будет… – Нахмурился смолк и отошел. Перечить бессмысленќно, когда дела нет. В доме рассудком дела решаются. Сердце одного усќмиряется смирением другого. Через это и приходят к согласию.

Дедушка брал с собой Ивана и Толюшку, сына Агаши, в поля, на покосы. Свой тарантас и своя Голубка. Пусть и колхозное теперь, но бывшие свои. Приучал ребят к мыслям о земле, которая дает жизнь всему. Раньше Анну не задевали эти разговоры дедушки с ребятами. Мало ли что ребенку говорится, но не все впрок. А тут вспомнилось и это. Своих вот дочерей не оставил в хваленом Мохове, не сделал доярками.

Дмитрия назначили заведующим РТС – ремонтно-тракторной станции. И это подуспокоило Анну: сами домаются, а детям уж другая жизнь

На ферме они остались втроем: Анна, Паша и Надя Качагарина. Каждую из них изживали одинаковые заботы: куда детей пристроить. Не оставлять же в колхозе. Одно пока было на уме – город.

Анна неустанно повторяла дочерям и сыну как бы наперекор дедушке: "Вот и учитесь на инженера или врача. Не то будете как вот и я сама, и все мы – ни в будни, ни в праздники отдыха не знать".

То был хор уставших, изворовавшихся матерей в светлое будущее, обеќщанным всем скопом.

Федосья Жохова лето дома сидела с внуками. Саша был уже на другой должности. Из заместителей прокурора перевели его начальником ОРСа. Отстроили с тестем свой дом в Мохове. Зимой и летом выезжали на прироќду как уже горожане. Говорили на дачу. Этим хвастливо и дразнили моховцев. Федосья, довольная, откровенничала: "Все-то у сына есть, всего хватает". Заходила на ферму и сочувствовала моховским дояркам: "Ой, девоньки, да как же вы тут одни управляетесь со всей скотиной?.."

Все резче обозначалась межа между тем миром, в котором жили Жоховы, и жизнью остальных моховцев… Павел Семенович с ликвидацией МТС перешел в область. Обосновался опять в конторе. Ему-то уж никак не хотелось зависеть от колхозного трудодня и зваться колхозником, как бы человеком второго сорта.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

Колхоз владел теперь тракторами, комбайнами, другими машинами, какиќми снабжалась МТС. Свершилось вроде бы то, о чем дедушка мечтал, когда Мохово было отдельным колхозом…

Но вышло все не так, как мечталось. Техника обрушилась на колхоз, как снежная лавина с кручи. Словно из осьминного мешка высыпали наваќлом, что в нем было. Гляди, хлопай глазами, колхозничек, разбирайся как можешь. Все давалось в кредит. А раз давалось – претензий никаких, бери и все. Никто и не задумывался над тем, что придется расплачиваться. Вроде это и хорошо. Но дедушка усматривал тут какую-то неладность. Роздали вроде подарка нищему. Дареному кони, как говорится, в зубы не смотрят. А потом загонят тебя в вечную кабалу, заставят расплачиваться за то, чего ты: добровольно бы и взял. Но главное, что сразу же озаботиќло дедушку-председателя – это трактористы. В колхоз из МТС пришло их семеро. Среди них и Леонид Смирнов. Пришел из армии и женился на внучке деда Галибихина, Лене. Своим домом обзавелись, купили в Есипове, обноќвили. Не всем же в Большом селе жить, в маленькой деревеньке больше свободы. Так рассудили с Леной, и дед Галибихин их в этом поддержал. Дедушка назначил Леонида бригадиров тракторной, бригады. Брат его, Коќлька, должен вернуться из армии, и Костя Кринов. Это и будет опора колќхоза, как рассчитывал дедушка. Иных трактористов дедушка и до поля бы не допустил. Не понимают, не хотят понять, что они крестьяне, а не сельхоз работники, как их уже встали называть. И о новых пахарях росла забота. Зимой сам отвозил учеников в десятилетку, а в субботу за ними приезжал. Втягивал ребят в разговоры о земле. И огорчался, что не привлекает их колхозная жизнь. Учатся, чтобы уехать в город.

Новая должность заместителя председателя по механизации долго не заќнималась. Дмитрий рекомендовал бывшего бригадира трактористов МТС, Павла Фомича Мужичкова. Дедушке не больно нравилось, что он не местный. Но Павел Фомич сказал, что колхоз ему по душе и он перевезет свой дом в Большое село, и место высмотрел. Это смирило. Дедушка пригласил будущего заместителя к себе побеседовать. Сказал ему:

– Дом строй, Павел Фомич. И строй не для себя одного, а и для детей. И думай о внуках, правнуках, что бы и им жилось в нем отрадно.

2

Первой колхозной мастерской стала кузница деда Галибихниа, а сам он механиком и заведующим этой мастерской. С Павлом Фомичем и Леонидом Смирновым они «кропали» эмтеэсовскую технику, которую должны были еще там списать, а не колхозам передавать.

Леонид Смирнов в бригадирах не долго удержался. Подвел характер.

К моховским дояркам забежала растревоженная Вера Смирнова, мать Леоќнида. Хотела картошку окопать в своем старом моховском огороде. Да вот можно ли? Говорят, отберут у них с Агашей бывшие их загороды при моховских домах. Уполномоченный с председателем Сельсовета акт составили: по два участка имеют, а это не положено… А где они два-то. За домом у себя в Большом селе только дерновину разодрали. Посеяли овес, хотя бы что-то росло. А им – участок. Дедушка не велел им бросать огород в Мохове… А тут, говорят, выкопать картошку не дадут, отберут. Ни сеќбе не людям, выходит, как на зло все делается. Вот и ищи правды. А у кого?..

Вера стояла в кругу своих моховских подруг, растерянная. Паша посоветовала окучивать в огороде картошку.

– Раз посажено, так и надо ухаживать, – рассудила она, – как это можќно бросать.

Вера послушалась пошла в огород. А Федосья Жохова, увидев Веру за работой в огороде, вроде из жалости к ней, что попусту трудится, подошла и сказала, что зря она старается, не дадут убрать, закон больно строгий вышел. У кого большие огороды и у тех отрезать будут.

Вера ушла домой, поверив Федосье. А на другой день Ленька приехал в Мохово на "Белоруси". И прямо в свою загороду. Как на танке, попер напролом, изгород поломал. Леньку увидела Паша, почуяла беду, удержаќла, встала перед трактором.

– Погодина, Леванид, что задумал. За такое засудят. Не дам загороду губить, не пущу. Бригадир, Федор Пашин, Леньку пьяного ссадил с трактора.

– Не дури, парень, – строго предупредил он. – Председатель велел огород засадить, так никто его и не тронет. Мало что говорят. И Яков Филиппович, парторг, не допустит, чтобы огороды отбирались.

А Ленька на всю деревню матом:

– Паразиты эти, готовы тебя живьем проглотить, мать твою… Так и зырят, чтобы кто не разбогател с этого огорода… Разворочу все, пусть судят, гады…

Следом прибежала мать. Ей сказали, что Денька с уполномоченным подќрался, напился, сел на трактор и уехал в Мохово.

Леньку уговорили. Оставив трактор, он ушел домой в Есипово. Председаќтель с парторгом были в городе на зональном совещании.

В воскресение вечером в клубе перед кино к Леньке подошел Старик Соќколов Яков Филиппович. Тряся в смехе бородой и двигая руками, пробасил раскатисто:

– Ах, ты, Леванид, Леванид, Леванид Алексеевич. Почто же так с организатором-то уполномоченным расцапался, тот аж в район убежал, обиќженный на тебя. Не годится быть таким торопыней…

Кто-то тут же торопыню переиначил в Тарапуню. И к молодому мужику прилипло это имечко-прозвание. Чуть что – Тарапуня. Не со зла, а ласќково, как бы почетно. С бригадиров тракторной бригады его пришлось снять по настоянию райкома. Дедушка с Яковом Филипповичем отстаивали. Дело парень знает, уроки извлечет. Но где там, должностное лицо оскорќбилось. Грозили судом. Старик Соколов Яков Филиппович пошел к "Первоќму". Правильно ли посланец райкома, организатор, вмешивается в дела колхоза, обходя председателя, командует колхозниками, фронтовичќку и сына погибшего на фронте мужа обижает. Как тут было скандалу не быть, и хорошо, что худа большого не было.

Старые моховские огороды Вере и Агаше оставили по решению правления. Ленька не захотел сам быть бригадиром. Уполномоченного организатора тоже перебросили в другой колхоз.

Все вроде бы обошлось. Леонид не жалел, что отошел от бригадирства. Меньше ругани и скандалов при его характере. С его правдой жизни как было всем угодить. Но организатор, и уйдя из колхоза, как говорили старики, "Завел старую песню, бес его не оставлял". Заявил на одном из райкомовских совещаний, что в Большесельском колхозе, чуть ли не у каќждого по гектару приусадебные участки. Работать некогда, впору в своих "овинниках" копаться, как они называют эти свои участки. В сенокос боќльше пекутся о сене для своей коровы, чем для колхозного стаќда. И председатель с парторгом это все поощряют, и даже приказывают заќсевать эти свои овинники рожью или пшеницей особого коринсково сорта. Пошли слухи, что "овинники" урежут, с личной скотиной прижмут. Тут моховцы у всего района на глазу.

Анне с доярками было обидно до слез. Работает на ферме без выходных, каждая за двоих "ломит". И непонятно, за что их винить. Коров, вишь своих держат, другую скотину. Потому и в колхозе плохо люди работает. А знать вот не хотят, что работают-то за это самое право держать скотину свою при доме и тем кормиться. Вот тебе и надежда "на лучшее, светлое будущее", оно у них "через кладбище", название такое колхозу придумали.

2

Настало время, когда уже нечему было и удивляться. Ко всему безразлиќчие. Колхозы то укрупнялись, то, слишком укрупнившиеся, «разукрупнялись». Райкомы делились на сельские и несельские. Не человеки, а вроде как бесы-вредители к власти пробрались. С этим дележом теряли себя и люди. Один человек как бы уже в двух лицах: половина сельский и половина не сельский, а, значит, уже без своего лица. И все продолжало чего-то преобразовываться. Захудалые колхозы объявлялись совхозами и переходили на полное изживление, старухи говорили, государево. Колхозќники, не читавшие газет из-за неверия им, говорили: «Все вот чего-то решают-делют, а народа спросить боятся. Он им чужой. Окружили себя угодниками-погонялами, вроде пастухов… Что ни день, то худая новость. Ровно от каких-то чужеродных сил власть на нас нашла». С высокой колокольни оно только и видно другую колокольню. Дорожек прежних и тропок уже и не заметишь. Вот и не знаешь, к кому идти, с кем поговорить. И верно, вот толкуют: все разделилось на «демиургынов» – погонял несмышленой твари, и «затылоглазников» – ябедников узаконенных.

Над председателем колхоза железобетонным сооружением, как возле деревянного телеграфного столба торчал инспектор-организатор. И все гудело на ветру натянутой проволокой. Одному без второго вроде бы и нельзя было быть. Это, что глазу без слуха и слуху без глаза. Тут к месту и пришлась поговорка Старика Соколова Якова Филипповича: "В рот те уши: сам говори и сам себя слушай, так и живи".

Подступил очередной натиск. На этот раз на кукурузу – чудо, могущее колхозы избавить от всех бед. И опять все и было принято без видимого ропота. Заворожились словом: дали ей название-титул: "Королева". Велено было отводить ей целые поля: живи и здравствуй на просторе… Старые крестьяне, покашливая в кулак, притворно дивились разным указаниям начальства: "Как вот ее сажать?.. Как картошку или как капусту. Тут же с разъяснением спешили "знатоки", те же инспекторы-организаторы: пока машин нет, вручную. Их забавно-всерьез представляли пересмешники: "По натянутой струнке ходи и втыкай в землю по зернышку. Да смотри, чтоб квадратно-гнездовой способ получался, как вот на шашельнице. Можно и в торфо-перегнойных горшочках ее выращивать у себя на печке до тепла, а опосля, как там вырастет на поле переносить".

Несмотря на убыль людскую, балагуров в деревне хватало. Им весело было при таком житье. В другом-то месте, кто бы их услышал, а тут воля все по-своему растолковывать. Изводились травы, чего ими поля занимать, они и так всюду растут и под снегом гниют. Те, кто отстаивал клевера, новоявленным словцом обзывали "травопольщик". Под эту кличку попал и "Первый" – их секретарь райкома. Повод острословам и над начальством поглумиться. Весело.

Некоторые новшества имеете с насмешливым недоверием вызывали у мужиќков и любопытстве: "А отчего нет попробовать, кукурузника послушать. В других местах делается, может, и у нас что выйдет". Это в натуре русќского селянина-мужика – пробовать. Иной раз до того допробуется, что и "про свое" забудет, будет пробовать из-за упорства… Клевера развоќдить, картошку сажать он тоже начал с пробования.

Дедушка тоже начал "пробовать". Перечитал все, что попалось под руки о кукурузе. Надежды мало, чтоб она у них выросла. Разве семена есть особых сортов? И все же, как не испытать, раз велят.

– Оно и можно, что плохого, – сказал он секретарю райкома, слегка лукавя. – Загончик вот и посею на хорошем поле.

Секретарь райкома – "Первый", выслушал дедушку с какой-то беззаботностной равнодушностью. Принужденно усмехнулся наивному мужицкому лукавому прощупыванию. Сказал, скорее в ответ своей думе:

– Загончик?.. Велено-то поля "королевой" засаживать. – И погрустнел, отвел взгляд. – Новому "Первому" все это будете, Данило Игнатьевич, доќказывать и рассказывать. А я, брат, "травопольщик", меня в сторону. – И тут же как бы поделился своим опытом: – Только не советую на рожон лезть. Вы крестьянству нужны. Держава такими, как вы, Корины, должна окрепиться. Это вот ваш старовер, Коммунмст во Христе, лучше всех нас видит и чувствует. Кукурузники сгинут, замрут и замолкнут без стыда.

Дедушка распахал клеверное поле возле большака и посеял "королеву". Школьники табличку на колышке воткнули: "Кукуруза – королева полей". И вроде бы не было смешно, как потом в разговорах вышучивали, никого не упрекая: сами сеяли, себя и высмеивай.

Осенью на этом поле ни кукурузы, ни клевера. Густо выросла неприхотќливая травы. Ее скосили и выдали за кукурузу. И тоже без смеха. Дедушќку остерегал страх разоблачения, но сослались на невсхожесть семян. Не в одном колхозе такая оказия случилась. Но и на другой год "королеву" сажать заставили. Новым секретарем – "Первым", был избран Сухов Михаил Трофимович. Это дедушку удивило, но больше обрадовало: Тоже ведь "травопольщик". Скорее всего не разгадали. Или понадеялись: молодой, образумится, обтерпится. Да откуда их, новых "Первых", "некукурузников" набраться. Сухов тоже агитировал "королеву". Но на махинации председателей закрывал глаза: что выросло – то и кукуруза. Реќкордами не выхвалялся. Дедушка настойчиво продолжал пробовать у себя новую культуры. Приказы-то сажать ее не отменялись. Была и другая причина, чтобы нового секретаря не подводить. Уполномоченные из области как опричники рыскали.

На следующий год на Нижнем поле кукуруза все же выросла. Да такая, что Голубку с тарантасом покрывала. Лето выдалось на редкость тепќлое и влажное. В сто лет, говорили мужики, такое бывает. Зеленую массу скосили комбайном, засилосовали в яме около Моховской фермы. Но коровы от кукурозного силоса воротили морды. Дедушка вслух об этом никому не говорил. А то чего доброго "антикукурузника " прикќлеят. "Кукурузник-то" уже существовал и здравствовал, ласково осмеянный.

Но правду о кукурузном силосе пришлось выдать.

Стоял морозный, малоснежный декабрь. Прямо к дому Кориных подъехала черная машина. Вышли трое. Один в кожаном коричневом пальто, в фетровых бурках. Высокий, с чуть заметной сединой на висках. Трое других тоже тепло одетые. Тот, что в бурках, отрекомендовался миќнистром Сельского хозяйства. Представил своего помощника и инстру-ктора по кукурузе. Четвертым был шофер, держался в сторонке.

Войдя в дом, попросили пить. Бабушка Анисья угостила молоком. Шофер сказал, как показалось Анне, с легкой поддевкой, испив молока.: "Вкусное, видать кукурузки коровка попробовала". Остальные промолчали. Торопили дедушку хозяйство показать, даже раздеться не захотели, шапок не сняли.

– Прослышали о вашем колхозе, Данило Игнатьич, – сказал министр. И о вас тоже, опытником слывете…

Анна заметила, что у дедушки как бы сами по себе шевельнулись усы. Она знала, что это значило, и подумала: "Дети они малые что ли, как в незаправдашнюю игру играют в эту "королеву". И насмешек людских не видят и не понимают. Видно им тоже нельзя в правде-то быть".

Поехали в Большое село, в контору. О чем там министр расспрашивал дедушку, Анна не больно любопытствовала. Что министр, что уполномоченные организаторы, об одном нынче говорят – все только организуют.

И вот на Моховскую ферму снова пожаловали, но уже с другой целью: увеќриться, правда ли, что коровы ихние кукурузный силос не едят? "Игнорируют", как высказался инструктор с разоблачительной подозриќтельностью. Старика Соколова Якова Филипповича не было: "Уклонился, – как он потом сказал, – от экскурсии со свитой".

По просьбе дедушки Анна принесла корзину "королевского силоса", корзину клеверного. Дедушка сказал "лугового". Положила в кормушки сразу трем коровам. От кукурузного коровы отвернулась, клеверный стали есть. Министр был удивлен. Саморучно перемежал кукурузный силос с клеверным. Коровы стали выбирать клевериный.

Министр спросил Анну:

– А вы ничего тут не подмешали?..

Анна недоуменно пожала плечами: "Как можно министру такое подумать?" Все восхваляли кукурузу и чуть что – опасались мужицкого подвоха. Инќспектор по кукурузе поспешил объяснить загадку:

– Чистый силос на хорошей земле очень водянистый и сладкий для некоторых коров. Не для всех, вишь, а для некоторых. Подигрывание министру. – Надо кукурузу с травами силосовать.

Дедушка, дослушав объяснение инструктора, слукавил:

– Это Вы, пожалуй, правду сказали. И верно, когда на кукурузном поле больше травы, чем кукурузы, такой силос коровы без разбору едят.

– Министр скосил глаза на дедушку, улыбнулся про себя, но ничего не произнес. Был, скорее на стороне дедушки, чем непререкаемых указаний свыше.