Текст книги "Хьюстон (СИ)"

Автор книги: Оливер Твист

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)

Глава 29 Не рыцарский турнир

На следующий день Син ждал меня на выходе из студии. На него оборачивались студентки-старшекурсницы, которые частенько оставались по вечерам, чтобы поработать над своими проектами. Но большей частью сидели с нами в аудитории, болтали, обсуждая преподавателей и своих парней, шуршали конфетами, пили кофе из автомата да бегали курить. Увидев Сина, они притормаживали, встряхивали длинными распущенными волосами, и начинали слишком громко смеяться, стараясь привлечь его взгляд. Я заметил Синклера еще из вестибюля, через широкие стеклянные двери. Бедняжка, он так боялся меня пропустить, что, наверное, уже довольно долго мерз на ветру, стойко игнорируя повышенный градус женского внимания. Мне даже пришла в голову мысль, не извиниться ли перед ним за причиненное неудобство, но потом решил, что обойдется. Когда я вышел, он оживился. Спросил, окинув меня холодным взглядом:

– Значит, это точно был ты?

– Да, я, – по телу прошла ледяная дрожь.

– Не передумаешь? – он недобро усмехнулся.

– Нет, не передумаю, – меня немного удивило, что Синклер был один.

– Тогда пошли, – сказал он спокойным, даже будничным тоном. И мы пошли. Я не спрашивал куда. В конце концов, это было его право выбирать антураж. Пройдя еще пару улиц, мы свернули в темную подворотню. Классика жанра, – мелькнуло в голове. За ней открылся на редкость приятный дворик с аккуратными рядами заснеженных кустов вокруг детской площадки. Там уже маялись в ожидании два крепких типа, один повыше, а другой пониже, в одинаковых черных куртках и шапках, надвинутых на самые глаза. Они не были похожи на шпану, они были похожи на молодых целеустремленных людей, подающих надежды. Я, в общем-то, умею драться и неплохо. Мне уже приходилось это делать, но на более равных условиях.

– А что, Син, самому слабо? – я снял рюкзак с плеча, все равно сорвут, так еще и кисти переломают, и кинул в сторону.

– Не обольщайся, Хьюстон! – Презрение в его голосе мешалось со жгучей ненавистью. – Ты, я вижу, не понял еще. Это не рыцарский турнир, а наказание за преступление. Ты переступил границы и будешь наказан. Как следует наказан. А поединка у нас с тобой не будет, не надейся, а вот наказывать я тебя еще буду. Чтобы ты как следует все усвоил. Ты очень наглый Хьюстон. Наглый и упертый. Я ведь за тобой давно наблюдаю. Ясно, ублюдок.

На этом дипломатический этикет был исчерпан, приговор зачитан, и начался замес. Думаю, те ребята, уж не знаю, откуда Син их вытащил, были профессионалы, мастера своего дела и спорта. Я понял это с первых же минут нашего «общения», пока они еще только разогревались, а я уже выдохся. Спорт, утверждают люди в этом сведущие, дело благородное, не мне с ними спорить. И наверняка, в их глазах, проучить меня тоже представлялось делом благородным. Жаль, что они не стали делиться со мной своими соображениями на этот счет, могла бы выйти вполне содержательная дискуссия. Но, скорее всего, у них не было желания дискутировать, а было желание хорошо делать свое дело. И делали они его, надо признать, очень хорошо, если не сказать, превосходно. Хотя я предпочел сказать что-нибудь другое, не такое лестное для них. Я не успевал уклоняться от их точных, быстрых ударов, которые сыпались без передышки, и которые они сопровождали коротким, энергичным кхеканьем. А потом уже и не мог, стараясь лишь удержаться на ногах, и отчетливо понимая, что стараться мне остается недолго. И еще в какой-то момент, обожгла мысль, что, если они перебьют мне пальцы, я не скоро смогу взяться за карандаш. И это будет настоящей пыткой. Больше я ни о чем не мог думать связно. Син стоял неподалеку и молча наблюдал, глубоко засунув сжатые в кулаки руки в карманы куртки, так что едва не рвал их. На его лице застыло угрюмое выражение. А потом мне стало не до него.

Пропустив удар в живот, я, захрипел и рухнул на колени, пытаясь одновременно протолкнуть в легкие вышибленный воздух и, скрюченными от боли пальцами, наскрести снега, чтобы успеть стереть заливавшую мне глаза кровь, прежде чем ребятки снова примутся за меня. Против ожидания, они не бросились добивать, а терпеливо ждали, слегка приплясывая на месте, пока я встану, и только после этого продолжили свой танец с бубном. И так было каждый раз, как только я падал и снова поднимался, по возможности быстро. Неудобно было заставлять посторонних людей зря терять время. У них могли быть еще другие, более интересные дела, например, свидания с девушками, на которые нельзя опаздывать. И видимо, они тоже так считали, потому что даже помогали мне, рывком ставя на ноги и снова принимаясь за дело, очень методично и равнодушно, словно отрабатывали приемы на спортивном снаряде.

Мне уже стало казаться, что они никогда не остановятся. Я знал, что должен был попросить их об этом. Попросить, чтобы они перестали. И они бы перестали. Возможно, Син ждал именно этого. Вот только я отлично знал, что последует дальше. И не был готов платить такую цену. Я еще стоял на ногах, с трудом, но стоял. Уже не вполне понимая, как мне это удается, когда один из крепышей, окликнул Сина, назвав как-то странно, хотя может, мне показалось:

– Эй, Лис, тебе оставить?

– Да, – сказал он. – Конечно.

И подошел к нам. Принять участие в забаве. Бил прицельно, по губам, приговаривая при этом:

– Сволочь, какая же ты сволочь, Хьюстон…

И почему-то я не мог ответить ему тем же, не мог ударить его, даже если бы у меня еще остались на это силы. Мне почему-то казалось, что, если бы я это сделал, это было бы неправильно и Птица расстроилась. Острой гранью своего замысловатого кольца он рассек мне подбородок, так что кровь брызнула фонтаном. Син отскочил, а я упал и ненадолго потерял сознание. Когда очнулся, они были еще здесь.

– Поверни его, чтобы кровью не захлебнулся, – откуда-то издалека услышал я холодный голос своего судьи.

– Ничего, очухается скоро, – сказал один из крепышей. Но все же проверил, не сдох я там ненароком, несколько раз пренебрежительно пнув меня, словно кучу грязной ветоши. Пинки отдались в груди острой болью, и нестерпимо захотелось закашлять, но почему-то ничего не вышло. Кашель застрял где-то на полдороге колючим, как старый репейник, комом. Син, стоял рядом и брезгливо морщась, тщательно стирал снегом кровь со своих рук. К нему немного враскачку подошел второй спортсмен. Голос у него был низкий и будто простуженный. Он наступил мне на руку, сильно придавив тяжелой ребристой подошвой своего армейского ботинка кисть. Так, что я едва не заорал от боли, ожидая услышать, как хрустнет кость. Он просипел:

– Упорный. Может все-таки сломать ему что-нибудь. Пару пальчиков, например.

– Нет, не надо, – сказал Син неохотно, после паузы, которая была чуть короче, чем самая длинная ночь в году. И тот, другой, немного помедлив, все же убрал ногу с моей руки. «Спасибо, дорогой, пожалел», – мелькнуло в голове. Я даже успел удивиться краем сознания такому его великодушию, но тут Син добавил:

– Пока не надо. Еще будет повод. Это такая непредсказуемая сволочь. С ним, чувствую, придется повозиться.

Мне не понравились его слова. Да сам он сволочь! Я даже попытался сказать ему это. Вышло плохо: хрипло, невнятно, тихо, но Син вроде расслышал. Склонился к моему лицу, несколько секунд смотрел со странным выражением, а потом произнес все тем же холодным отстраненным тоном:

– Ну-ну. Надеюсь, тебе очень больно, ублюдок?

Насчет этого он мог не волноваться, с этим все было в порядке, как он хотел. Но видимо он хотел большего. Потому что, криво усмехнувшись, вдруг сильно похлопал меня по щеке, и без того огнем горевшей от ударов. Браво, Син! Он знал, как я ненавижу этот унизительный небрежный жест. Запомнил. Вот только сейчас его похлопывания были скорее похожи на пощечины. Что, впрочем, уже не имело большого значения. При этом сам Син был такой бледный, словно это его кровь щедро оросила утоптанную нами площадку.

– Чтобы тебя рядом с Птицей больше близко не было, понял, урод?

А вот этого я бы ему не стал обещать. Когда они ушли, я попытался подняться, но не смог. Сверху с морозного неба на меня смотрели звезды, неярко мерцая на бархатной подложке ночи. Им было все равно. Они были безжизненны и холодны или вроде наоборот, горячи, но все равно безжизненны. На них не суетились люди, оскорбляя своими мелкими страстями их монументальное величие. И только Земле не повезло. Я едва дотянулся до рюкзака, и, хотя не сразу, но встал. Сначала на колени, а потом, немного отдышавшись и кое-как остановив еще сочившуюся из носа кровь, совсем.

На истоптанном, но так и сверкавшем в лунном свете снеге чернели пятна. Утром, когда рассветет, они станут алыми, и будут красиво и жутковато выделяться на ослепительной белизне двора. Жильцы дома, проходя мимо, суеверно постараются не наступать на яркие кляксы. Самые впечатлительные отвернутся, а самые любопытные начнут гадать, что же здесь произошло, пока они спокойно пили чай в своих квартирах или смотрели новости о мировых катастрофах. Рот снова наполнился кровью, от ее тошнотворно-соленого, металлического вкуса, меня замутило. Кусты перед глазами мотались как пьяные, за ними безумный твист пыталась сбацать детская площадка. Какая-то красноватая муть то сгущалась, то рассеивалась перед глазами, мешая разглядеть выход с этого уютного дворика, который я ненароком осквернил неуместным донорством

Помечая свой неровный путь к людям темными каплями, словно Гензель крошками, я поплелся обратно на улицу. Конечно, вид у меня был еще тот, весьма далекий от стандартов, принятых в приличном обществе, поэтому я не обиделся, когда прохожие начали шарахаться. Словно из ниоткуда возникли передо мной двое парней. Они что-то говорили, сочувственно заглядывая в глаза, но я их не слышал. Вдруг навалилась такая усталость, что я мешком осел на обледенелый тротуар и, привалившись к шершавой стене дома, погрузился в заполненное болью, огненно-красным туманом и далекими голосами забытье.

О том, как меня грузили в «скорую», везли в больницу, в памяти остались лишь смутные обрывки. Там выяснилось, что, в общем, я легко отделался: сотрясение мозга, да на рану под нижней губой пришлось накладывать швы. Сильно болели ребра, так, что было трудно дышать, и разбитые костяшки на руках, особенно на той, где потоптался приятель Сина, но обошлось без переломов. Спасибо, вам, братья-спортсмены. Скорее всего, у вас еще будет возможность восполнить этот пробел. Меня оставили «понаблюдаться» не отбили мне чего лишнего. Я не возражал, меньше всего хотелось светиться среди публики в столь непрезентабельном виде. Делегация интернатских старших во главе с директором пыталась допросить меня на предмет особых примет нападавших. Я ответил, вернее, пытался, с трудом двигая разбитыми губами, что никаких особых примет не запомнил и точно не смогу никого опознать. Но они все донимали расспросами, пока я не попросил их оставить меня, наконец, в покое. Возможные мотивы нападения также остались неизвестны широкому кругу незаинтересованных лиц. Так и списали на наркоманов да общее падение нравов в молодежной среде. Син мог не бояться, что я его сдам. Мы оба понимали, что это только наше дело, и что у Птицы будут неприятности, получи обстоятельства происшествия огласку.

После всех процедур, меня определили в свободную палату. В ней было пусто, голо и холодно. Но я был рад остаться одному.

– Как вип-клиент будешь лежать, – ободряюще улыбнулась мне симпатичная медсестра.

– Угу, – промычал я, стараясь быть дружелюбным, шевелить губами было неудобно и больно. И почему-то вспомнилась одна из песен Йойо:

В чужих каютах холодно и сыро,

в чужих каютах даже жизнь постыла,

в чужих каютах утомленный путник

не обретет покоя и уюта.

Там смятая постель, разбитая посуда,

чужие лица, голоса и кошки,

любители заглядывать в окошки…

Ночью мне приснился странный сон. Будто больничная палата, как обычно наша комната, оказалась битком набитой гостями. Они шумели, смеялись и невнятно разговаривали о чем-то. Внезапно стало пусто и необыкновенно тихо, лишь на соседней кровати, завернувшись в старое одеяло, сидел Йойо в обнимку с гитарой. Против обыкновения, подвижное лицо его, всегда светившееся добродушной улыбкой и глубоким пофигизмом, было серьезным, даже строгим. Я приподнялся на постели, удивляясь странной метаморфозе, а Йойо, посмотрев куда-то поверх моей макушки, произнес негромко:

– Что, Бемби, худо? А я тебе говорил…

– Йойо, ты… – удивленно начал я. Но он вдруг подмигнул мне, и вновь стал самим собой. Потом склонился над гитарой, так, что его круглое оттопыренное ухо почти прижалось к ее круто изогнутому боку и, едва слышно теребя струны, занялся настройкой, что-то периодически подкручивая и бормоча. Незаметно разрозненные аккорды стали складываться в мелодию, неуловимо, до ностальгической грусти, знакомую. Но, сколько я потом не пытался ее вспомнить, так и не смог вытащить из памяти ни одной ноты. А хитрец Йойо на все мои вопросы лишь лукаво улыбался и пожимал плечами. Постепенно в мелодию стали вплетаться слова. Они звучали хоть и приглушенно, но очень отчетливо:

Она сказала ему – уходи навсегда, он ответил, куда же идти мне тогда.

Даже если дойду я до края земли, все равно не смогу от тебя я уйти,

даже если до края небес я дойду, и тогда никуда от тебя не уйду,

даже если мне жизни до края дойти, все равно не смогу от тебя я уйти.

И за краем земли, и за краем небес, и за темной завесой нездешних чудес,

где кончается жизни дорога моя, никуда не смогу я уйти от себя.

На коленях стоял он о пощаде моля: так куда же идти мне, принцесса моя…

Комнату залил призрачный лунный свет, словно вызванный вполголоса звучавшей песней. Он обесцветил и позолотил ржавые вихры Йойо, и на какой-то миг мне померещилось, что это Син. Я вздрогнул и проснулся. В окно палаты действительно заглядывал любопытный блин луны, но ни Йойо, ни Сина здесь, конечно, не было, так же, как и ночных людей. Я был один.

Глава 30 Из дневника Сина

– Сволочь, какая он все же сволочь, – безостановочно билось в мозгу. Мы перешли дорогу и стали прощаться.

– Ты с нами, Лис? – спросил Рафал, старший из братьев.

– Нет, задержусь ненадолго.

– Слышь, Лис, а что он сделал-то? – подал голос младший.

– Плохо он сделал, неправильно, сволочь такая… – кулаки сами собой снова сжались.

– Да, ладно, не переживай, надолго теперь запомнит.

Мы пожали друг другу руки, и я сказал им:

– Спасибо.

Они ответили:

– Нет проблем, братишка. Ты же наш, а мы своих в беде не бросаем. Не пропадай.

Да, действительно, мы еще ни разу не подвели друг друга. Мы – это те из группы, кто сумел уйти. Уйти до того, как стало слишком поздно. До того, как остальных наших положили на той страшной встрече. Из-за нее у нас и пошел тогда раздор, уж слишком дело намечалось нехорошее. Просто хуже некуда. И мы пошли в отказ. Вернее, в отказ пошли братья, Рафал и Молчун. Меня, в общем-то, и не брали на такие дела. Фейс, говорили, у тебя чересчур заметный, только запалишь контору. Да и толку от меня там мало было. Брали, когда в замках поковыряться нужда была. Тогда да, куда без Лиса-малолетки. Он ведь, любой замочек на раз-два расколдует. Да я и не против был, совсем не против. Не лежала у меня душа к таким делам, какие ребята из группы проворачивали. Не знать бы еще про них ничего. Я, может, и раньше ушел, если бы отпустили. Да только куда мне деваться-то было.

А тут как братья в отказ пошли, мне сказали приготовиться. Если честно, чуть не заплакал с расстройства. Все, подумал, край. Да только братья вступились, не побоялись. Сказали, он тоже не идет, что хотите, делайте. Жизнь мне спасли. Они и ребят отговаривали, да только никто их не послушал. Шома, наш главный, тогда разозлился. Говорит мне, ты с кем? У него с Рафом давно терки были, оба по краю ходили. Я сказал, что с ними, с братьями остаюсь. Подумал еще: и будь, что будет. Хоть и ушла душа в пятки, а может еще куда дальше. Да только все одно мне с Шомой ой как идти не хотелось. До дрожи. Уж лучше с Рафом и Молчуном потом ответ держать. Я их с первых дней в группе заметил. Правильные ребята, надежные. Слов никогда зря не бросали, если что решили, то уже не отступят. Все время старался поближе к ним держаться. И они, ничего так, нормально относились, по-человечески, не прогоняли. Нам сказали: потом с вами решим, когда вернемся, ждите. Но решили с ними, насовсем решили. А мы остались. Сами по себе. И это было счастье. Рафал только удивил. Потом, как все утряслось, говорит: пойдем, к ребятам сходим, навестим. Я не въехал сначала, опешил даже. Куда, спрашиваю, сходим? Он ответил, сам знаешь куда. Сходили, постояли, помолчали, еще цветы положили. Тяжко было. Я не любил вспоминать то время, но и забыть до конца не мог. Остались на память татуировка, как клеймо, да старое прозвище. Для своих.

Я их ни о чем не просил. Просто не знал, куда податься после того, как мы поговорили с Птицей. Да уж, поговорили… Как мордой об асфальт приложили. Видеть никого не мог. В спортзал пошел. Пока в богадельню нашу не загремел, мне этот спортзал как дом родной был. Даже ночевал там, когда разрешали. Хорошо было, спокойно. Хоть и не по себе иногда от тишины. Порой полночи не спал, всякая чушь мерещилась. А потом прибился котенок, чертяка рыжий. Тощий, голодный, на улице за мной увязался. Жалко стало, вот и притащил с собой. По дороге сосиску ему купил. Он в нее вцепился, ест, аж давится. Я даже испугался чуток, что застрянет кусок в горле и задохнется. Ничего, слопал, а потом ко мне на маты забрался, под боком пристроился и заурчал, завел свой моторчик. Словно друга нашел. Так и остался он там жить. Ребята не против были. Откормили его. Здоровый стал, важный и нахальный, но меня все равно узнавал. Подойдет и давай об ноги тереться и тарахтеть. Приятно. А потом пропал. Может сам ушел, может, кто помог. Знать бы еще кто…

Думал, пар спущу, успокоюсь, решу, как быть и что с этим уродом делать. Да только начал, такой мрак накрыл, что ноги подкосились и сел посреди мата. Руки затряслись как у забулдыги похмельного и сил нет даже до скамейки доползти. Рафал заметил, подошел и говорит:

– Беда, братишка.

Я головой покачал, не хотел их впутывать. Но он сел рядом и сказал:

– Это не вопрос был. Просто покажи нам кто и можешь не участвовать… Не молчи. Ты же нас знаешь. Мы не подведем.

И тогда я решил. Как в бреду все было. В кошмарном сне, от которого не проснуться. Долго еще потом как вспомню, тошно делалось.

– Я тоже пойду… Аккуратно сможете?

– Насколько аккуратно?

– Нежно.

– Хм. Без проблем. Сам уйдет. Но запомнит…

Только я в это не верил. Ни черта он не запомнит, опять нарвется. Видел я таких, упертых. Правда, мало. Он, ведь, даже не закричал ни разу, на помощь не позвал. Не попросил, что все, хватит, не надо больше, я все понял. Даже когда Рафал ему руку сломать хотел. Долго бы тогда не смог своей мазней бумагу пачкать. Почему-то об этом подумалось. Подождал еще, может, дойдет до него. Нет, только глаза закрыл, и дышать стал громко так, прохрипел что-то. Я еще, когда сюда с ним шел, уже знал, что бесполезно, не поможет. Просто не знал, что делать, что мне с этим делать. Слишком все далеко зашло. До самого края.

Братья ушли, а я сел на скамейку в крошечном сквере на другой стороне улицы и стал ждать. Хьюстона долго не было, очень долго. Я уже решил вернуться посмотреть, что с ним. Хотя ребята и обещали, что он сможет сам встать. Но кто его знает, что там с этим ублюдком случилось. Еще не хватало, чтобы он замерз здесь совсем. Мысль об этом была такой соблазнительной, такой приятной, что я позволил ей несколько минут пожить в своем сознании, а потом прогнал. Птица никогда бы не простила.

Нет, какая он все же сволочь! А ведь, одно время мне даже казалось, что мы можем стать друзьями, настоящими друзьями. Как-то понравилась его физиономия, открытая такая, простодушная. Понравилось, что не повелся, когда наши начали доставать его по привычке, как всех новеньких, и что не бегал на Йойо стучать…

Я уже встал со скамейки, когда он показался наконец. Надо же, даже рюкзак не забыл. Вышел шатаясь, как хорошо поддатый дебошир, которому дружки наваляли, постоял немного, прислонившись к углу, и пошел. По-моему, даже не вполне соображая куда. Прохожие реагировали соответственно, обходя его за несколько шагов. Только какие-то ребята тормознулись. Поняли, видимо, что попал парень под раздачу. Небось, у самих опыт был. Он некоторое время слушал их, немного покачиваясь, а потом свалился на снег. Вызвали «скорую» и его увезли. После этого я тоже ушел. В богадельню нашу не пошел, да и не мог я. Не мог я сейчас с Птицей встретиться. Боялся до одури того, что она мне сказать может, когда про эту сволочь узнает. Да и нехорошо как-то было, мутно, паршиво. К Старому пошел, в сторожке у него решил заночевать. Он все равно по стройке своей полночи шастать будет, пацанье пугать, так что не стесню, лишь бы на месте был и трезвый. Старый, мне на счастье, у себя был, может и трезвый даже. Я уже не разбирал, до того тошно стало.

– Ты что ли, Лис? – он удивленно присвистнул, забыв поздороваться. – Ты откуда такой?

– Какой? Привет, Старый. С ночевкой пустишь?

– Да в гроб краше кладут. Заходи. Выпить бы тебе стопарик, да нет у меня ничего, как назло. А то может, сбегаю?

– Не, не надо. Ты же знаешь, не могу я пить. Сразу ласты заворачиваю, – меня даже передернуло от воспоминаний. – Я прилягу, хорошо.

Старый покряхтел немного, потом отправился с обходом. Я закрыл глаза и увидел перед собой лицо Хьюстона, его взгляд, когда я бил его. Сволочь, он даже не понимал, что я с ним местами с удовольствием бы поменялся. Чтобы это за меня Птица так испугалась, как тогда за этого придурка, когда он примчался в парк за нами. Герой хренов. Кто его просил. Я бы, наверное, в любую ложь поверил, что Птица придумала, лишь бы до края не дошло. И ведь мне даже в голову тогда не пришло на него подумать. Хотя кто же еще, кому бы еще Птица позволила. Еще, небось, и сама попросила, потому что не хватило бы у этого тюфяка все же наглости самому на такое решиться. Да еще и так, чтобы следы остались. Обрадовался, гад, и давай стараться. Он ведь не знает, что нельзя с ней так, что у ней кожа нежная и тонкая, пальцем ткни – уже пятно будет. Да и она промолчала, не остановила… Вот это и есть самое паршивое. Потому и не подумал, что слишком это все серьезно стало бы. Он уже тогда ждал, что я на него с кулаками кинусь, чтобы у нее на глазах пострадать. Чтобы, он – весь из себя ваше благородие, а я – свинья последняя. Да, впрочем, так все и будет теперь. Хоть и на моей стороне правда. Да только, что от этого толку, когда она сама…

Я ведь, дурак, сначала значения не придал тому, как он пялился на нее постоянно, ресницами своими хлопал, сволочь смазливая. На Птицу многие засматривались, да только понапрасну все. Я и был спокоен, пока не увидел, как она на него смотрит. Хорошо хоть, Птица его сейчас не увидит. Все равно жалеть будет: больно сделали мальчику. Да что он знает о боли, урод этот! Птица понять не могла, а я всегда знал, когда она с ним виделась. Взгляд у нее тогда такой делался светлый, словно изнутри светился, и глаза синие-синие, и такие чистые.

Ведь мог бы и не ходить, мог бы отказаться. Да должен был отказаться! Специально спросил, шанс дал. Вот только кому, не знаю. Сразу ведь, сволота, понял куда зову и зачем. По морде видно было, что понял. Мог бы сказать: «Прости, Син, не знаю, как вышло. Птица попутала, сама напросилась, неудобно отказать было.» Да еще, чтобы при ней повторил, чтобы не сомневалась. Все бы тогда по-другому было. Сразу все на свои места встало, само собой решилось. Птица она ведь гордая, поняла бы, кто, есть кто. А теперь…

Морда его окровавленная, всю ночь перед глазами стояла. Так что несколько раз едва успевал на улицу выскочить, рвало как с перепоя. Старый перепугался.

– Ты, – говорит, – Лис, не загнись здесь. Что я тогда с тобой делать буду. Может в больничку тебе?

– Не загнусь, – говорю, – не пыли…

Не мог я загнуться, пока Птицу не увижу, пока она мне свой приговор не скажет. Надеялся еще на что-то, трепыхался… Только к вечеру на другой день обратно пошел. Невмоготу уже стало. Тедди, взглянул, ничего спрашивать не стал. Просек, что не стоит. Только сказал, что Птица приходила.

– Как она? – спрашиваю.

– Не знаю, вроде сердитая была немного, – с осторожничал Тедди. – Да еще Хьюстон в больнице. Ты не в курсе?

– Все новости? Или еще что есть?

– Препод спрашивал, надолго загул у тебя.

– Ладно, разберусь.

Когда я к ним в комнату вошел, Птица сидела на кровати, уткнувшись в коленки головой, а Елка за столом хлопотала.

– Выйди, – попросил я ее. – Пожалуйста.

Она ничего не сказала, только на Птицу покосилась и вышла. Я дверь закрыл на ключ, чтобы никто не мешал. Позвал ее: «Птица…» Она отвернулась: «Уходи. Не хочу тебя видеть…» Подошел я тогда к ней, на колени опустился, в ножки ее босые уткнулся, обхватил руками и говорю:

– Куда же мне идти, Птичка?

– Куда хочешь. К Розе уходи…

– Кто это? – спрашиваю. – И зачем она мне?

Такая тут тоска на меня навалилась, хоть вой. Она лицо подняла, глаза красные, опухшие:

– Доволен, да? Наказал, да? А если я сама его попросила? Давай и меня тогда накажи! Давай же!

Руку мою схватила и по лицу себя ударить ею хотела. Да только не смогла, сил не хватило, удержал я руку, только все внутри оборвалось.

– Да не бойся, – говорю, – ничего с ним не сделали такого. Фейс только слегка попортили… Заживет до свадьбы, еще шире будет.

Ох, и разозлилась она. Сама меня по лицу ударила, потом еще раз, и еще, и слезы – градом. Я даже не закрывался, все равно уже стало. Понял как-то вдруг, что к концу подошел, что больше у меня ничего уже не будет в жизни. Да и жизни не будет… Только когда она успокоилась немного, ладошку ее, которой она меня по лицу била, поцеловал и говорю:

– Значит, все да, Птица? Значит он, да?..

Она на меня уставилась вдруг, словно опомнилась, глаза потемнели, как будто испугалась чего. Долго так смотрела, а потом и говорит:

– Нет, Марк, нет.

Лицо мое ладонями обхватила, и гладить давай, словно стереть что-то пыталась. Обнял я ее тогда и понял, что люди чувствуют, когда им о помиловании объявляют за пять минут до казни. Прослезился даже. А потом поцеловал ее. И она меня тоже. Снова жить можно стало. Только одного боялся, что она к нему в больницу пойдет, да опять все начнется… Да еще понять не мог, какое чудо мне ее вернуло… Да оно и лучше, что не знал…