Текст книги "Хьюстон (СИ)"
Автор книги: Оливер Твист
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)
Глава 36 Я переезжаю
В общем, через несколько дней я перебрался к Карандашу. Мы вместе из больницы на такси приехали к нему домой. И пока он с удовольствием вновь обживал после долгого отсутствия свое жилище, я поехал за вещами. Йойо встретил весть о моем переезде без энтузиазма, мне показалось, что даже расстроился. Во всяком случае, отложив гитару, он молча смотрел, как я мечусь по комнате, потом спросил:
– Но ты ведь не насовсем, Бемби?
– Нет, – сказал я. – Конечно, нет.
– Хорошо, – произнес он, – удачи, чувак.
Я собрал вещи и ушел со странным чувством разлуки. Хотя должен был напротив радоваться возможности «пожить в домашней обстановке» с человеком, которого очень любил и уважал. А вместо этого чувствовал лишь пустоту и печаль. Может потому, что здесь по коридорам мелькал иногда призрак Птицы, заставляя кровь быстрее бежать по жилам, и еще жила, упрямо не желая исчезать, ставшая такой же призрачной надежда.
Когда я приехал, Карандаш уже ждал меня за накрытым столом, где был разложен на тарелке аккуратно порезанный на треугольные кусочки хлеб, в маленькой салатнице плавали в маслянистом янтарном соусе рыбные консервы, на плите в кастрюльке дымилась парком гречневая каша.
– Идем обедать, – радостно потирая руки, позвал Карандаш. – Вот, что успел, на скорую руку соорудил. Холодильник совсем пустой. Видимо, придется срочно в магазин топать.
– Да, я сейчас схожу, не волнуйтесь.
Есть мне не хотелось. Хоть и чувствовал в желудке ноющую пустоту, но никакого желания унять ее я не ощущал. Просто терпел, как небольшое неудобство, старясь не обращать внимания. Вот и сейчас хотел отказаться, но Карандаш ведь старался, готовил, и мне стало неудобно. Поковырялся немного в тарелке, заглушив голодные вопли желудка, и встал. Спросил, что нужно купить и отправился в магазин. Карандаш дал мне такой длинный список, словно собирался устроить большую пирушку. Я пробежал его, чтобы чего не напутать и удивился. Спросил, зачем нам такие деликатесы, среди которых, глаза у меня сами собой округлились, пятым пунктом шло дорогое вино. Карандаш сказал довольно посмеиваясь, я тебе такими блюдами угощу, ложку проглотишь! А вино для соуса нужно и маринада. Но если я захочу мы с ним можем и пропустить по рюмочке, но не больше.
Я, конечно, отказался. Еще не хватало, чтобы у Карандаша из-за этого опять проблемы начались со здоровьем. Я слышал, что нельзя алкоголь, когда сердце больное. К тому же мне стало неудобно. Я специально сюда переехал, чтобы за ним ухаживать. А по всему выходило, что это он собрался за мной ухаживать, всякими разносолами потчевать, на готовку время и здоровье убивать. Я попытался протестовать, но он замахал руками:
– Не спорь со старшими. Давай, отправляйся, а то магазины закроют. И будем мы с тобой завтра по соседям побираться.
Делать нечего, закупил все по списку. Карандаш был довольный как именинник. Да он и выглядел именинником, как только мы с ним вышли из больницы. Вечером я напомнил ему про лекарства, и он, сверяясь с рецептами, со вздохом, нашелушил себе целую горсть разноцветных пилюль из разных коробочек и баночек.
– До чего дошел, – посетовал он, – совсем одряхлел.
Спать мы легли рано. Так доктор советовал, чтобы режим не нарушать. Карандаш устроился в своей небольшой, аскетично обставленной спальне, где стоял узкий платяной шкаф, кровать, накрытая белым вязаным покрывалом, да тумбочка, на которой лежала стопка книг и возвышалась старинная настольная лампа. На однотонных светло-серых стенах висело несколько черно-белых фотографий. Я обосновался на диванчике в просторной смежной комнате. Долго не мог уснуть. Лежал, рассматривая на потолке тень от кружевной занавески, заграждавшей большое широкое окно, за которым ярко светил фонарь, и думал, что этот уютный дом уже давно мог стать моим родным домом, но не стал. И не чувствовал при этом ничего, никакой новой боли. А как только закрыл глаза, сразу увидел Птицу, ее глаза, улыбку, изящный быстрый жест, которым она заправляла за ухо пряди своих темных волос. Иногда за окном, порыкивая мотором, проносились автомобили, кому-то тоже не спалось. Я уже думал, что проворочаюсь до утра, но, в конце концов, все же уснул, вскоре после того, как часы пробили два или три раза.
Утром меня разбудил странный шум. Еще не рассвело, и в комнате царил легкий полумрак. Со стороны кухни слышались мелодичное посвистывание и гремучее шипение. Карандаша в его комнате не было и, быстро натянув штаны, я метнулся на кухню. Он был там, готовил нам завтрак, жарил яичницу, стуча ножом, крошил в салат огурцы. Двигался так быстро и споро, словно был молодым. На плите свистел закипающий чайник.
– Уже встал, – обрадовался он, завидев меня. – Сейчас завтракать будем, почти все готово.
Меня же увиденное, напротив, совсем не порадовало. Я уставился на него донельзя расстроенный.
– Что вы делаете? Вам же нужно больше лежать. Я бы и сам приготовил! Доктор сказал…
– Ну, это ты брось! – жизнерадостно воскликнул он, намазывая сливочное масло на тосты. – Нечего из меня инвалида делать! Доктор сказал! Доктор сказал, мне волноваться нельзя. Так что, давай, беги, умывайся и за стол, а то на уроки опоздаешь!
Я попытался спорить, но он категорически не хотел ничего слушать. Было ужасно неудобно, ведь это же я должен за ним ухаживать! Подумал, может пригрозить, что не останусь, если он не будет себя беречь. Но решил, что это, в общем, бессмысленно. Все равно никуда я от него не уйду, пока он совсем не поправится, что бы он при этом не вытворял. Но тут сам Карандаш пустился на шантаж. Сказал, что ему страшно приятно все это делать. А если я буду вредничать и отказываться принимать его заботу, то он очень сильно расстроится. Что гораздо хуже скажется на состоянии здоровья, чем, если он с удовольствием повозится немного на кухне. Тем более, что на мне остаются магазины, учеба, занятия в студии и прочие дела. И я сдался. Правда, не раньше, чем мы договорились, что будем готовить по очереди.
Глава 37 Большое кулинарное фиаско
Так что мне пришлось учиться готовить. Ну да, я не умел это делать. Хотя ничего сложного в том, чтобы соорудить бутерброды или пошинковать в салат овощи, не видел. С этим бы я справился. Но ведь не будем же мы питаться одними бутербродами и салатом. И поэтому, как-то раз вернувшись с занятий, решил освоить дополнительно еще несколько несложных блюд. Таких как, например, макароны. Карандаш лежал на диване, читал книгу. Он предложил помощь, но я отказался. Там на прозрачной, целлофановой пачке с макаронами была напечатана инструкция, что нужно делать и даже прилагался рецепт какого-то соуса к ним. Так что, внимательно изучив набранный мелким шрифтом текст, я приступил к делу. Правда поначалу возникло непредвиденное затруднение. Дело в том, что кухня у Карандаша была довольно минималистичной. Жил он большей частью один, и набор посуды имел ограниченный. Единственную подходящую кастрюлю занимал борщ, который Карандаш соорудил, пока я был в школе. Он намекнул, что я могу отдыхать, и что в холодильнике есть еще котлеты. Но я не внял голосу разума, и ответил, что раз есть котлеты, то сготовлю к ним гарнир. Карандаш вздохнул и смирился. Немного пошуровал на полках, в поисках подходящей емкости. Мысль о собственноручно приготовленных макаронах, уже целиком захватила меня.
Мне кажется, Карандаш подозревал о моей полной кулинарной безграмотности и бездарности и поэтому старался деликатно пресечь мои попытки пополнить наш рацион блюдами собственного приготовления, и готовил, не взирая на договор, пока я был в школе или на занятиях в студии. Я протестовал, но он заявлял, что не может целый день валяться на кровати, зарабатывая пролежни. Как бы там ни было, в конце концов, в одном из шкафов, в самом дальнем углу нижней полки отыскалась занятная кастрюлька подходящего объема. Я хотел спросить у Карандаша, что это за странная утварь, но он как раз задремал, и я не решился его будить. Сделана она была солидно, с толстыми стенками, замысловатой крышкой, которая, как я выяснил, повертев ее в руках, могла плотно прилегать к кастрюльке с помощью специальных зажимов. Хорошо, подумал я, то, что нужно, можно будет не волноваться, что макароны сбегут.
Наполнил кастрюлю водой и поставил на газ, довести до кипения, как было сказано в инструкции. Потом следовало засыпать туда сами макароны, длинные и тонкие, с сухим костяным звуком шебуршавшие в пачке. С этим я тоже справился, не забыв посолить. Потом закрыл поплотнее крышкой, повернув специальный рычаг и отправился посмотреть, чем занят Карандаш. Он как-то странно начал покашливать, пока я тут возился. Карандаш уже проснулся и лежал, держа в руках книгу, но не читал, а о чем-то думал. Спросил у меня, долго он спал. Я ответил нет, и он вздохнул. Мне захотелось его подбодрить, и я сказал, что пойду, приготовлю чай. Но он отказался и попросил:
– Посиди немного.
Я сел в стоявшее рядом кресло, и мы некоторое время молчали. А потом я спросил:
– Вас что-то беспокоит?
– Да, – сказал он, – меня ты беспокоишь. Ты изменился, стал очень замкнутым. Я не хочу лезть тебе в душу, но от того, что ты будешь морить себя голодом, никому лучше не будет.
Я не стал с ним спорить. Просто ответил, что постараюсь исправиться. Он снова вздохнул и ворчливо заметил:
– Если не согласен, так и скажи, я не обижусь.
– Я знаю.
Он снова вздохнул, покачал с укоризной головой, а потом произнес, задумчиво глядя в окно, на кружившие за стеклом редкие снежинки.
– Помнишь, я как-то рассказывал тебе об одном знакомом, своем однокашнике, спортсмене. Он одно время был очень известен в своих кругах. Умница, чемпион. Встретил его недавно на улице. Не узнал сначала, зрение подвело. Он сам окликнул, поздоровался, разговорились. Давай говорит, в кафе зайдем, посидим встречу отметим. Я согласился, а потом пожалел. Карьера у него спортивная в прошлом. Да и не только карьера, и семья как выяснилось в прошлом, и дети, и друзья. Совсем потерялся человек в жизни. А ведь, какие надежды подавал. А сейчас опустился, сидит и только одну рюмку за другой опрокидывает. Да жалуется, не понимает, почему его все оставили. Брат родной говорит, был в городе, не заехал. У приятелей ночевал, а ко мне, крови родной, даже не заглянул. И ведь, как ему скажешь, что кровь свою, ты уже так спиртным разбавил, что и сам забыл, кто тебе родной, а кто на дно тянет. Но знаешь, вот все равно не могу я на него смотреть глазами посторонних, видеть в нем пропащего человека, хоть и не общаемся уже очень давно. Да и пути наши разошлись быстро. Гляжу на него и перед глазами по-прежнему мальчишка стоит, друг детства с которым одну тарелку каши на двоих делили, по заборам вместе лазили, да в футбол гоняли. Он, ведь, одно время даже со мной на занятия по рисованию ходил за компанию, чтобы поддержать. Хотя рисовать вовсе никогда не умел. Вот только таким я его помню с мечтами его детскими, надеждами. Глазами вижу, что другим стал человек, а душой не принимаю этого. И больно мне за него, и жалко того пацана, что, наверное, по-другому свою жизнь представлял, а оно вон как вышло. И чем помочь не знаю. Он то считает, что все с ним в порядке, просто жизнь такая подлая. Что скажешь?
Карандаш посмотрел, ожидая ответа, но я не успел ничего сказать, как со стороны кухни раздались страшный грохот и звон. Там явно произошло что-то нехорошее, и я с ужасом вспомнил про все еще кипевшие на плите макароны. В моем мгновенно воспалившемся воображении предстала разгромленная неведомой силой кухня, после чего я, сорвавшись с места, рванул туда. Реальность была немногим лучше, того, что я себе представил. Я застыл на пороге не в силах двинуться, потрясенный открывшейся мне картиной. Взорвалась кастрюлька с макаронами. Взлетев к потолку, крышка оставила на нем темное пятно, вокруг которого живописно свисало нечто длинное, наподобие водорослей. Потом она, видимо, срикошетила на посудную полку и разметала стоявшие там стопкой тарелки и стаканы по всей кухне. Немногие из них благополучно пережили это испытание и на полу укоризненно поблескивали осколки разбитой посуды. По кухне стлались клочья влажного пара, который продолжала генерировать, все еще стоявшая на огне кастрюлька и пахло прачечной. Мне тут же остро захотелось, чтобы потолок вместе со свисавшими с него макаронами, другая их часть была не менее живописно раскидана по стенам, немедленно рухнул, погребя под толстым слоем цемента мою невезучую голову. Пока я стоял, вцепившись в косяк, созерцая учиненный разгром и пытаясь осознать масштаб катастрофы, подоспел Карандаш. Я повернулся, чтобы задержать его и пробулькал:
– Не надо, не ходите. Я тут сам…
Но он решительно протиснулся мимо меня и также застыл на пороге, оглядывая свою разнесенную вдребезги кухню. Мне не видно было его лицо, но от мысли, что он может снова загреметь в больницу от расстройства, почувствовал такую дурноту, что затошнило. Я снова с трудом захрипел, чуть не плача от огорчения, что, мол, извините, я не хотел. Но тут Карандаш вдруг стал издавать такие странные звуки, что у меня от ужаса похолодели пальцы. Мне показалось, что он начал задыхаться, и только спустя какое-то время, не в силах поверить тому, что слышал, сообразил, что Карандаш попросту смеялся. Сначала он пытался сдерживаться, но смех рвался из него наружу, и скоро он хохотал, прижав к животу руки. Я предпочел страдать молча: вот, ведь, дурак и бестолочь, не мог сообразить, что под крышкой будет копиться пар. Немного справившись со смехом, Карандаш, утирая слезы, повернулся ко мне.
– Ооох! – простонал он. – Это надо же! Макароны – в скороварке!
Он снова было засмеялся, но тут же осекся и быстро спросил, что со мной. Мне пришлось помотать головой, говорить я не мог. Грудь сдавило болью, я схватился за сердце и съехал по косяку на пол. Карандаш бросился за водой. Сделать это было не просто с учетом того, что большая часть стаканов была благополучно уничтожена и, по-моему, единственную целую чашку ему пришлось выуживать из-под стола. Он набрал в нее воды, накапал лекарство и заставил выпить остро пахнувшую ментолом жидкость. Она холодком пробежала по внутренностям и слегка ударила в голову. Почти сразу полегчало, боль отступила, и я смог вздохнуть. Карандаш опустился рядом со мной на корточки и внезапно ласково, как маленького, погладил по голове. Взгляд у него был сочувственный и очень добрый. Я чуть не разревелся.
– Брось, – сказал он. – Не переживай. Это такая ерунда. Это я виноват, должен был тебя предупредить, что скороварка сломана. Да еще и заболтал. Тебе уже лучше?
Я кивнул, и он осторожно потрепал меня по плечу, пробормотав вполголоса:
– Какой ты еще ребенок, однако.
Я хотел возразить ему, что уже давно не ребенок, очень давно. Так что иногда сам не верил, что когда-то им был, но промолчал. А он добавил:
– А посуду мы новую купим, не проблема. И макароны отскоблим. Кастрюлю выкинем. Хотя, нет! Знаешь, что, – из уголков глаз у него побежали лучики морщинок. – Пожалуй, оставим, если ты не против. Для поднятия настроения, давно я так не смеялся. Ты уж прости. Не смогу теперь на нее спокойно смотреть.
И он снова начал посмеиваться, все громче и громче. Я и не заметил, как стал подхехекивать ему от накатившего на меня чувства глубокого облегчения. Хотя было еще довольно неловко. Потом мы с Карандашом отскребли со стен и потолка макароны, смели осколки и расставили на места уцелевшую в катаклизме посуду. Коварная крышка нашлась в дальнем углу, валялась там сиротливо и скромно, будто и не натворила столько дел. Да и не натворила, если бы я ей в этом не помог, по своей глупости. После этого я перестал отказываться от помощи Карандаша в готовке и строго следовал его советам, осваивая кулинарные азы. Научился варить даже супы, хотя борщ мне долго не давался. Выходил какой-то жидкий и безвкусный.
– Это потому, что ты торопишься, – осаждал меня Карандаш. – Не спеши все сразу закинуть, постепенно, дай каждому овощу потомиться в свое удовольствие…
Ему тоже доставляло удовольствие меня учить. Он располагался за столом со свежей газетой и чашкой травяного отвара. И из этого командного пункта руководил моими действиями, поправляя и советуя, когда надо. Попутно делился новостями, зачитывал интересные статьи, что-нибудь рассказывал.
Кстати, Йойо, когда я поведал ему про свое большое кулинарное фиаско, долго хохотал. Потом сказал, что ни секунды не сомневался во мне, в моем таланте весьма своеобразно развлекаться и поддерживать бодрость духа в окружающих. И он очень рад, что я не посрамил репутацию отчаянного и бесшабашного парня, способного на любое безумство. Я, конечно, посмеялся вместе с ним. Однако, заметил, что в тот момент мне было совсем не так весело. На что Йойо ответил в своей обычной манере:
– Это потому, Хьюстон, что, будучи наивной лесной зверушкой, ты слишком озабочен условностями бренного бытия и не можешь воспарить над водоворотами житейских мелочей, чтобы с высоты незамутненного разумом сознания, подобно скользящей по воде тени свободного в своем движении буревестника, наплевать на неизбежные казусы повседневности.
Я тут же представил себя стоящим в гордой позе посреди усыпанной осколками кухни и, подобно любимому верблюду султана, высокомерно плюющим на раскиданные вокруг макароны. Не выдержал, захохотал так, что слезы брызнули из глаз.
– Ну вот, – удовлетворенно заметил Йойо, – теперь ты в норме.
За новой посудой мы с Карандашом отправились вместе. Долго бродили по посудному отделу большого супермаркета. Карандаш сказал, чтобы я сам выбрал нам чашки и тарелки, из которых тоже немногие уцелели. Посуды было столько, что глаза разбегались от всей этой пестроты. Одних бокалов – огромный стенд. Я даже растерялся, не зная, что выбрать, так чтобы Карандашу понравилось. Он не любил аляповатой яркости, да и я тоже. Во многом наши вкусы совпадали. Поэтому, чтобы не промахнуться, решил остановиться на чашках простой, классической формы, однотонных, нежно-салатового цвета, окантованных двумя тонкими полосками – белой и золотой. У меня была определенная слабость к этому цвету, еще с детства. Он представлялся мне таким необычным: не голубой, не зеленый, что-то такое между ними и вместе с тем совершенно другое. Фантастический цвет. Так что я не устоял. К бокалам можно было подобрать такие же тарелки, как глубокие, так и помельче. Получался комплект. К моему большому удивлению и смущению эта посуда оказалась самой дорогой, но Карандаш мой выбор одобрил. Сказал, что ему все нравится.
А потом мы пошли в кофейню. За неприметной снаружи дверью под скромной вывеской скрывалось довольно просторное и располагающее к неспешному отдыху заведение. Столики в нем были отделены друг от друга высокими перегородками, что создавало видимость уединения. Посетителей было немного, в основном парочки.
– Приятное местечко, – сказал Карандаш, – Мы здесь еще студентами частенько сидели с друзьями. Тогда тут любопытная публика собиралась.
Подошла официантка, и Карандаш сделал заказ, предварительно осведомившись, что я хочу. Я сказал, что не знаю, наверное, то же, что и он. Тогда он решил, что выберет на свой вкус, и заказал мне горячий шоколад, а себе крепкий черный кофе по особому рецепту.
– Такой только здесь можно попробовать, – доверительно шепнул он, – натуральный, молотый из зерен и готовят его бесподобно. Но очень крепкий, тебе лучше не надо.
Мне было все равно, меня и стакан воды устроил. Шоколад оказался очень горячим и густым, с маслянистым ореховым привкусом и терпкой горчинкой, в меру сладким. После него по телу разлилось тепло и охватила сонная истома. В кофейне негромко звучала спокойная музыка, царил уютный полумрак, разгоняемый лишь небольшими оранжевыми светильниками, стоявшими на столиках. Голос Карандаша, мягкий, приглушенный, убаюкивал, так что скоро глаза сами собой начали закрываться.
– Э, да ты совсем носом клюешь. – Карандаш оставил на салфетке деньги, и похлопал меня по плечу. – Пойдем домой.
Он так хорошо сказал это «домой», таким родным голосом, что на мгновение поверилось, что у меня действительно есть дом. Холодный воздух на улице быстро взбодрил, выветрив остатки сна. Начало темнеть и синие сумерки стерли очертания улицы. Кое-где уже зажглись фонари, по тротуарам сновали прохожие, на остановке стояла разношерстная толпа. То и дело мимо проносились ярко освещенные изнутри автобусы, заполненные людьми. Мы неторопливо двинулись вдоль длинного ряда витрин, и Карандаш вдруг произнес:
– А ты заметил, как день прибавился? И весной уже пахнет, чувствуешь!
Действительно в воздухе ощущался легкий призрак грядущего потепления. Небо было ультрамариновым, чистым и прозрачным как витражное стекло. Кое-где на осевшем снеге чернели проплешины проталин.
– Это просто оттепель. До весны еще далеко.
Мне не хотелось думать про весну. Она не сулила ничего, что могло бы вернуть близость Птицы, интересоваться чем-то еще не было ни сил, ни желания.
