Текст книги "Хьюстон (СИ)"
Автор книги: Оливер Твист
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 21 страниц)
Глава 39 Из дневника Сина
Мы шли по улице и о чем-то разговаривали, когда Птица вдруг сбилась, замолчала и сильно побледнела.
– Тебе, что плохо? – испугался я. Она посмотрела на меня словно была где-то далеко-далеко, и пыталась разглядеть меня из этого своего далека. Потом сказала, еле шевеля губами:
– Нет, все нормально. Просто голова закружилась.
Да какое там нормально, на ней лица не было. Я огляделся, пытаясь найти скамейку, чтобы ее посадить, и тут понял, что случилось. По другой стороне улицы, по тротуару шел Хьюстон с какой-то незнакомой девчонкой, белокурой и довольно симпатичной. Они прошли мимо, так и не заметив нас. Морда у Хьюстона была немного растерянная, но он согласно кивал головой, а девчонка, что-то без умолку увлеченно тараторила, то и дело теребя этого придурка за рукав. По всему было видно, что они не первый день знакомы. Наш-то дурачок не такой уж оказывается простачок. Надо же в рифму получилось. Скоро от тоски совсем как Йойо начну песенки сочинять. Мы еще немного прошли, когда впереди какая-то лавочка замаячила. Посадил я на нее Птицу, посмотрел на ее лицо и говорю:
– Знаешь, что, уходи. Прямо сейчас уходи. Иди к нему, ты ведь этого хочешь. Да не бойся, не буду я вам мешать, живите спокойно.
Она посидела немного молча, потом глаза на меня подняла. Так посмотрела, что до конца жизни я этот взгляд не забуду, до самой глубины души достал и говорит:
– Нет, Марк, никуда я от тебя не уйду, и не надейся. Так слабость минутная, пройдет сейчас. Весна, наверное, витаминов не хватает, вот и кружится голова. А хочешь, я в твой класс попрошусь. Разрешат ведь?
Сел я тогда рядом, обнял ее и говорю:
– Как же мы с тобой жить-то будем, Птичка.
Она вздохнула тихо-тихо, незаметно совсем и отвечает:
– Мы с тобой Марк хорошо будем жить, очень хорошо, очень долго и счастливо. Это я тебе обещаю.
И словно оттаяла, опять повеселела немного и давай мечтать, планы строить, как раньше мы с ней мечтали, пока этот в нашу жизнь не влез. Только она все хотела, чтобы я учиться дальше стал, у тебя, говорит, руки золотые и голова светлая. Но здесь уж я уперся. Надоела мне эта учеба. Нет, учиться у нас Птица будет, я работать пойду, даже знаю куда. Вот так сидели мы, мечтали. Потом не выдержал я, взял и спросил напрямую:
– Птица, да ты меня хоть немного-то…
– Да, – говорит, – очень-очень…
И обняла крепко так, по-настоящему. А я подумал, может и в самом деле ей в наш класс перейти, если попросить хорошенько, разрешат, наверное.
Глава 40 Прощальный танец
При первых аккордах медляка, я подошел к их компании и, протянув Птице руку, произнес, молясь лишь об одном в тот момент, чтобы голос мне не изменил:
– Разрешите пригласить вас…
– Ну ты, урод, – Синклер аж задохнулся от возмущения при такой беспримерной и публичной наглости. – Вали отсюда, пока цел.
Лицо его вмиг стало злым, он сжал кулаки и сделал шаг вперед. Все остальные напряженно молчали, впившись в нас любопытными взглядами.
– Син, не надо, – остановила его Птица, слегка коснувшись локтя. – Я потанцую, хорошо?
Не дожидаясь ответа, она взяла меня за руку, и мы влились в толпу медленно кружащих парочек. Я постарался увести ее подальше, чтобы Синклер не мог нас видеть и осторожно обхватил ладонями талию. Она обвила своими тонкими руками мою шею, и мы замерли на какое-то время, обнявшись. Я мог бы простоять так вечность, но Птица слегка отстранилась, и мы стали плавно двигаться в такт музыки. Эта мелодия до сих пор иногда звучит во мне, заставляя сердце сжиматься. Когда мы с Птицей ушли, и нас не стало видно, Син сильно занервничал. Не знаю, чего он боялся. Что я вдруг уговорю ее в последний момент? Напрасно. Он не знал, но я уже пытался сделать это раньше. Птица не стала меня слушать, сказав очень тихо, но твердо: «Не надо больше об этом, Хьюстон, пожалуйста…» Он даже хотел пригласить на танец Елку, чтобы не выпускать нас из вида, но ее внезапно пригласил Тедди, буквально на секунду опередив Сина. Он бы нашел еще кого-нибудь, но его остановил Йойо, сказав: «Будь человеком, дай попрощаться…» И Син послушал.
Мне было так грустно, как не было никогда в жизни. Зарывшись лицом в ее мягкие волосы, я старался запомнить их запах, как легко рассыпались они на пряди, когда я прикасался к ним. Птица молчала, и лишь иногда мою щеку обжигало ее легкое дыхание.
– Птица, давно хотел тебе сказать… – я едва смог пробиться сквозь сжавший горло спазм. Но она отрицательно покачала головой, и прошептала, касаясь своими мягкими, теплыми губами моего виска:
– Хьюстон, ты любишь лето?
– Нет. Я ненавижу его.
На самом деле я люблю лето. Люблю это особое, ни с чем не сравнимое чувство свободы и независимости, которое оно дарит. Когда не нужно ежиться от холода, кутаться в теплую одежду, когда кажется, что весь мир к тебе расположен. Я возненавидел его только сейчас. Летом Птицы уже не будет в моей жизни, так зачем оно нужно это лето, зачем она нужна эта свобода. Мое настоящее лето было там, где Птица. Где блестело в ее глазах золотыми искрами солнце и отражалась бездонная синева неба.
– Совсем не любишь? – разочаровано переспросила она.
– Я люблю апрель, когда в лицо дует теплый весенний ветер, и март, когда только начинает таять, а ночью подмораживает, и под ногами хрустит корочка наста. И холод уже такой, не настоящий, влажный и пахнущий свежим бельем…
– А я люблю лето, – сказала Птица. – И май. Май – самый лучший летний месяц… У тебя очень красивые волосы, Хьюстон. Ты знаешь об этом?
Она взъерошила их рукой, как не раз делала раньше, когда мы еще могли свободно общаться, когда все еще только начиналось и, когда казалось, что нет ничего невозможного.
– Наверное, я буду скучать по твоим вихрам… Вспоминай меня иногда, хорошо, не очень часто.
Я только крепче обнял ее и почувствовал, как она осторожно уткнулась мне лицом в плечо и часто задышала, словно пытаясь остановить подступающие слезы. Когда танец закончился, непоправимо быстро, я не сразу смог разжать руки, чтобы отпустить Птицу. В глазах предательски защипало, и мир вокруг расплылся.
– Птица, я…
– Не надо, Хьюстон.
Она закрыла мне рот прохладными, слегка пахнувшими яблоком пальцами. Я достал из кармана серебряный брелок, когда-то давно, наверное, сто лет назад, полученный мной от Си-Джея, и вложил ей в ладонь:
– Вот, возьми, ладно. Все хотел раньше тебе отдать, да не решался.
Она посмотрела на блеснувшую алмазной искрой птичку с крохотным месяцем, крепко сжала ее в кулачке, затем легко коснулась рукой моей щеки и тихо сказала:
– Пожалуйста, будь счастлив…
А потом ушла. Это был наш первый и последний танец, и я опять не смог сказать ей, о том, что… Впрочем, мои признания все равно ничего не изменили бы. Я видел сквозь поредевшую толпу, как она подошла к Сину, застывшему в напряженной позе, и положила руки ему на плечи. Он расслабился, заулыбался, наверное, даже вздохнул облегченно, и никого не стесняясь, обнял ее, словно, после долгой разлуки и поцеловал. Птица что-то сказала Сину, и они ушли.
Глава 41 Из дневника Сина
Смолкла, наконец, эта невыносимая музыка, и закончился этот бесконечный, длинной в полжизни, танец. Птица вернулась грустной и спокойной. Ничего, недолго еще осталось, а потом мы будем далеко. Она сказала, что хочет попрощаться с ребятами. Обняла Тедди. Он, бедняга чуть не расплакался. Ждал, что и Елка ему на шею кинется. Ну да, как же! Когда Йойо рядом, она и смотреть ни на кого не станет. Сам Йойо был радостный, шутил и улыбался. Птица его тоже обняла. Я слышал, как на ухо прошептала, чтобы присмотрел здесь за этим дурачком. Имя не назвала. Да и так понятно. Сердце опять сдавило болью. Скорей бы уйти. Йойо закивал, конечно, говорит, присмотрю, в оба глаза. Не волнуйся, все нормально будет, я его не оставлю. Думали, небось, что я не слышу. Хотя, пусть их, еще пару часов потерпеть и все. Уже и вещи собрали, и документы. Когда этот торчать не будет рядом, я все сделаю, чтобы она забыла его, чтобы не пожалела о своем выборе. Глаза бы здесь уже ни на что не глядели. Тедди только жалко. Привык я к нему, хоть, и зануда он, конечно, редкостный. Кому он тут нужен будет. Хотел сначала с собой позвать, да передумал. Лучше, если ничто не напомнит… Потом мы ушли, она сама попросила. А в комнате, когда вдвоем остались, совсем сникла. Села, голову опустила, так что лица не разглядеть и молчит. Я ее обнял и говорю:
– Что ты хочешь, чтобы я для тебя сделал?
– Помирись с Хьюстоном…
Тихо так сказала, я едва расслышал, и снова замолчала. Приплыли, называется. Мирись-мирись и больше не дерись. Зачем только спросил. Может сделать вид, что не расслышал. Да нет, не пойдет. Сам, ведь, спросил, так что уж теперь. Ай, ладно, попробую. Хоть и очень не хотелось мне его снова видеть, а уж тем более мириться. Как Птица себе это представляет интересно. После всего, что между нами было. Да и он, я думаю, не в восторге от моих мирных инициатив будет. До мордобоя у нас, надеюсь, не дойдет. Не хотелось бы напоследок все испортить, но и на братанье можно не рассчитывать. При обоюдном нежелании сторон. Только понял еще, что она одна побыть хочет. Хорошо, говорю, как скажешь. И пошел к Хьюстону, как обещал. Хотя мог и не ходить, посидеть, покурить с ребятами, а ей сказать, все прошло, лучше не придумаешь: обнялись и прослезились. Да только не сволочь же я в самом деле.
Пока шел, не торопясь так, с остановками, много чего передумал об этой ее просьбе. Может и права Птица. Никогда, ни к кому за всю свою жизнь не испытывал я таких странных чувств, где смешались ненависть и невольное уважение, досада и удивление, сводящая с ума ревность и грусть от того, что он мог стать настоящим другом, таким о котором только мечтаешь, но стал врагом. И не испытаю уже, наверное. И отлично. А с Хьюстоном, так уж и быть, помирюсь, попытаюсь хотя бы. Хоть и смешно все это звучит. Как будто мы дети, и это так просто.
Глава 42 Ночь выпускного
Дискотека шла своим чередом, но больше мне там делать было нечего. В комнате царил полумрак и о, чудо, она была свободна. Кровать привычно заскрипела, когда я на нее опустился. И этот звук ржавым гвоздем вонзился мне в уши. Я обхватил руками голову и закрыл глаза. Сколько так просидел, не знаю. Времени словно не было, был только темный океан тоски, в котором я тонул, безуспешно пытаясь нащупать дно. В дверь постучали, и во мне обжигающей, совершенно неуправляемой волной полыхнула надежда. Но, конечно, это была не Птица. С чего бы. Это был Синклер. Вот уж кого я меньше всего ожидал, да и хотел, увидеть.
– Пошли, покурим, Хьюстон, – сказал он сухо. Я молча поднялся и вышел вслед за ним из комнаты. У подвала, Синклер на самом деле достал из кармана своей рубашки две сигареты, протянул одну мне и, чиркнув зажигалкой, дал прикурить. Сделал несколько глубоких затяжек, потом сказал:
– Хочешь, расскажу, как мы с Птицей познакомились?
Он улыбался и был совершенно счастлив, и это счастье сделало его, наконец, великодушным. Я снова промолчал, горло, будто чем-то сдавило. Мне было нестерпимо тяжело его видеть, я задыхался от его счастья. Да Синклер и не ждал ответа. Позднее я понял, что он поделился со мной тем, чем, я уверен, мало с кем делился. Может в знак того, что простил или в качестве примирения. Но тогда мне трудно было оценить широту его жеста. Попробуй сделать это, когда тебе без анестезии ампутируют часть души, причем большую и лучшую ее часть.
– Я, когда сюда попал – начал он, раскуривая сигарету, – много чего повидал уже. Из дома сдернул лет в двенадцать, да и до этого больше на улице тусовался. Не то чтоб очень нравилось, да только дома такой мрак был. Матери не до меня было, все личную жизнь устраивала. А я ей мешал. Чтоб ты пропал, говорила, как твой папашка, ага… Я ведь даже не знаю, кто мой отец, Хьюстон! Прикольно, да?
Он рассмеялся сухим, злым смехом и сплюнул.
– Мать только когда злилась на меня, а это постоянно было, орать начинала, что сволочь он и наркоман, и что сдох уже, наверное, где-нибудь в канаве. Зато отчимов навалом было, каждую неделю новый. Где она только брала таких ублюдков. Уж они не были наркоманами и знали толк в воспитании. Особенно последний запомнился. Очень любил, когда не в настроении со мной по душам беседовать, жизни учить. В общем, я, когда после очередной его беседы очухался немного, решил, пока совсем не зашиб, как обещал, валить оттуда. Попался потом по глупости, где-то через полгода. Хотели, как малолетку домой отправить, да только, мать сказала, что мне в интернате лучше будет. Она к тому времени нашла себе нового муженька, все у них путем было.
В общем, домой я так и не вернулся. Да я и не в обиде на нее, на мать, за то, что отказалась. Сейчас не в обиде. Потому что, если бы не это, то и Птицы бы в моей жизни не было, да… Потом пошло-поехало: один детдом, другой, нигде не задерживался, такая тоска душила, все на свободу рвался. Хотя, кому я там был нужен…. Думал и в этой богадельне недолгим гостем буду, пока не встретил Птицу. Она здесь летом появилась, где-то за год до тебя. До этого, рассказывали, с теткой жила, потом ту опеки лишили, а Птицу сюда отправили. Когда я первый раз ее увидел, мы, помню, с пацанами в футбол играли. День еще такой хороший был, солнечный и не жаркий. А накануне всю неделю дожди лили. Так вот, стояла какая-то пигалица неподалеку от поля, и смотрела, как мы дурачимся. Знаешь, даже издалека было видно какие у нее глазищи. Ого, подумал. Интересно стало, ну и пасанул в ту сторону, порисоваться решил. Мяч как раз у ее ног упал. Другая бы сразу кинулась, чтобы его обратно нам на поле вернуть, прием-то проверенный был. А она стоит как вкопанная, даже не шелохнется. Крикнул тогда:
– Эй, ты, мяч подай!
Она словно не услышала. Я уже злиться начал. Ладно, думаю, черт с тобой, золотая рыбка. Сам сбегаю, заодно и рассмотрю получше. Ну и пошел. Полдороги уже прошел. И тут она как проснулась. Мяч ногой так поддала, что он у меня мимо уха просвистел как ракета, едва увернулся. Пацаны ржать начали. Такая меня здесь досада взяла. Ну, думаю, я тебе это припомню, глазастая.
– Что за краля? – спрашиваю.
– Новенькая, – отвечают. – Птицей зовут.
Какая она птица, говорю со злости, курица драная, а не птица. Так и стал ее звать. Даже азарт появился. Специально придумывал, как еще задеть. Кретин. Но она тоже в долгу не оставалась…
Син усмехнулся каким-то своим мыслям, помолчал, и вновь предался воспоминаниям.
– Не помню точно, зачем я той ночью зашел в девчачью умывалку, может, пить захотел, может еще что… Неважно. Птица сидела там на подоконнике, и слегка покачивала головой, словно что-то напевала. Я даже рассмеялся от такой удачи. Что, говорю, попалась, курица. Она только глазищами своими на меня сверкнула и ничего не сказала. Знаешь, как огнем полоснула. Ничего, думаю, пташка, сейчас по-другому запоешь. В общем, решил я ее немного пощупать. Ну, в буквальном смысле пощупать…
Он хмыкнул, а мне захотелось его ударить. Но я сдержался, и он продолжил:
– Посмотреть хотел, долго ломаться будет или нет. Только к делу приступил, как она мне пощечину залепила, со всей дури. От души так приложила.
Син, рассмеялся, так словно, вспомнил что-то очень приятое.
– Накопилось у нее видно к тому времени уже. Я психанул, конечно, с подоконника ее стащил, встряхнул пару раз, и говорю, еще дернешься – убью. Очень она меня разозлила. И только руку под футболку запустил, как она вторую плюху зарядила и взгляд такой, что сейчас зубами в горло вцепится. Вот черт, думаю, совсем крезанутая. Обычно девчонкам нравится, когда их прижмешь немного. Только поначалу пищат, а потом сами лезут, не отвяжешься. Заорал на нее, оттолкнул, так что она в стену влетела, да и выскочил оттуда, чтобы не сорваться. Прошел немного и встал: щека горит, душа кипит! Нет, думаю, нельзя это так оставлять. Вернусь, припугну чуток, чтобы много о себе не воображала… Да не дергайся ты так, Хьюстон, и не смотри так на меня. Не бью я девчонок… Я их морально уничтожаю…
«Надо же, пацифист какой!» – неприязненно подумал я. Син улыбнулся мне снисходительно и продолжил:
– Только, ведь, Птица об этом не знала. Когда меня снова увидела, по стенке сползла, головой в коленки уткнулась и руками ее прикрыла. Наверное, думала, конец ей пришел, глупышка. Посмотрел я на нее: маленькая, как воробей, шея тонкая, двумя пальцами сломать можно, а руки как веточки. Сидит, не дышит. Чувствую, вся злость моя ушла куда-то. Не бойся, говорю, не трону я тебя, пошутить хотел. Ничего не ответила, только вижу – плечи затряслись. Плачет, а ни звука не слышно. Сел я тогда на пол напротив нее и жду, когда успокоится. Долго ждал, потом говорю: хватит здесь сырость разводить. Иди в комнату, детское время вышло. Она реветь перестала, отвернулась от меня, и сидит, молчит. Давай, говорю ей снова, ступай отсюда, а то местных нариков дождешься, они не такие добрые как я. Опять промолчала. Потом, наконец, голос прорезался. Вот, сам и ступай, говорит, если боишься. Не могу, отвечаю, штаны от страха к полу прилипли. Посмотрела она на меня как на придурка полного, потом фыркнула и засмеялась. И я тоже. Очень мне ее смех заразительным показался. И вот представь, сидим мы на замызганном полу умывалки и хохочем как ненормальные, как два психа упоротых, а потом она снова плакать начала…
Син несколько раз чиркнул зажигалкой, выбивая искру, и вновь раскурил погасшую сигарету. Он почти не смотрел в мою сторону, рассказывал словно самому себе.
– Тут меня и осенило, ее наверно, девки из комнаты на ночь выперли. Розка вполне на такие штучки способна, а Синька ей в рот смотрит – дура, хоть и не такая злая. Честно говоря, меня такой расклад даже обрадовал. Я бы Птицу в два счета обратно в комнату водворил, но решил пока не торопиться. Вспомнил, что ее вечером в столовке не было и спрашиваю: ты, наверное, есть хочешь? Пошли, найдем что пожевать, все равно до утра далеко еще.
Она сначала отнекивалась, а потом вроде как головой кивнула. Я ей руку протянул, чтобы помочь подняться. А сам думаю, возьмет или нет. Взяла. Ладонь у нее мягкая как у ребенка оказалась. Только мы немного чего нашли: бутерброд, еще с обеда у меня валялся, пара печенек, да у Тедди пачку сока стащил. Ешь, говорю, а я не хочу: на ужин сегодня макароны были, наелся на месяц вперед. Но она все равно бутерброд разломила, и мне половину протянула. А то, говорит, я тоже не буду. Понял я тогда, что вражда наша закончилась, и так мне от этого легко стало и весело. Как будто праздник какой-то или я главный приз в лотерее выиграл. Потом, я Птице зачем-то начал рассказывать, как с бомжами по теплотрассам отирался, когда на улице жил. Ни с кем об этом не трепался, а с ней как прорвало. Не, ты не думай, я не на жалость давил, а так, всякую веселуху вспомнил, хотя и мало ее там было. А она мне – про тетку свою истории смешные, очень забавно представляла, в лицах. Я бы мог ее, наверное, до утра слушать, только гляжу, глаза у нее совсем сонные стали и такие усталые. Пойдем, говорю, провожу тебя до комнаты. Она – ни в какую. Да не бойся, успокоил, норм все будет.
Пришли, постучался погромче и ласково так: Розочка, дверь открой. Та сразу распахнула, как мой голос услышала. Ха! Видел бы ты их с Синькой лица, когда они за моей спиной Птицу разглядели. В общем, поговорил с ними на тему мира во всем мире, чтобы не дергались больше. Только она с этими мочалками все равно жить не смогла. К Елке переехала, Йойо посоветовал, да и мне спокойней стало. Потом я к себе пошел. Лег, а уснуть не могу, все Птица перед глазами стоит, как она мне улыбается. И так мне от этого хорошо было, первый раз в жизни. Я даже не представлял никогда, что так хорошо бывает, от какой-то там улыбки. Знаешь, Хьюстон…
Он замолчал и сильно затянулся почти погасшей сигаретой. Красная точка на ее конце ярко вспыхнула и разгорелась в темноте, и я поймал его взгляд в этот момент, по-детски открытый и светлый.
– Этот мир так фальшив… Поэтому, когда встречаешь что-то настоящее…
Он снова надолго замолчал, потом резким красивым щелчком отбросил от себя окурок и посмотрел на меня:
– И вот еще что. Просто хочу, чтобы ты знал. Во-первых, я чертовски рад, что больше тебя не увижу.
Он усмехнулся:
– Ты просто не представляешь, до какой степени я рад. И, во-вторых, Птицу я никому не отдам, никогда. Только если она сама этого не захочет… Я же не сволочь какая-нибудь, что бы ты там обо мне не думал.
Я понял это еще тогда, зимой, но все равно стало вдруг так горько, как бывает, когда нечаянно прикусишь веточку полыни.
– И ты не волнуйся, я смогу о ней позаботиться, в обиду не дам.
Син протянул мне руку:
– Прощай, Хьюстон.
И я пожал ее, хоть и неохотно, пожал ради Птицы.
– А знаешь, что самое обидное? – сказал он внезапно.
– Что? – выдавил я.
– То, чего я с трудом добивался, тебе само в руки падало. Ты ведь, счастливый, Хьюстон! Хоть и не понимаешь этого, дурачок. Нет, я серьезно. Что так смотришь, думаешь издеваюсь? Сам рассуди, у тебя хоть в детстве родители были, настоящие. Да и потом, ты всей той грязи не знал и не видел, в которой я столько лет барахтался. Не бойся, не собираюсь я тебе здесь в жилетку плакаться. Так, к слову пришлось.
Он ушел, а я еще долго сидел на шатких перилах, угрюмо размышляя над его словами, и чувствуя, как прохладный ночной ветерок ласково ворошит мне волосы, словно утешая, гладит по голове.
Эти его слова, потом, много времени спустя, мне объяснил Йойо, в одну из наших встреч. Свой первый поцелуй Син выиграл у Птицы на спор. Он плохо учился, хотя и хорошо соображал. К тому же не особо затруднял себя посещением занятий. Его и так приняли с трудом, по доброте душевной, за красивые глазки. Буквально, за красивые, директора они ведь тоже женского пола бывают, чтобы доучился, наконец, бродяга. А когда впереди замаячила неотвратимая перспектива вылета за прогулы и неуспеваемость, Птица заключила с ним пари: если сдаст все, что нужно, то она выполнит одно его желание. Только говорит, чтобы все честно было. Они ведь не сразу так близки стали. Птица его еще долго на расстоянии, в друзьях держала. Ну, в общем, пришлось Сину попотеть как следует. Йойо рассказывал, он ночи напролет сидел, тощий сделался как велосипед, но все неуды исправил, ни одного пропуска больше не было. Учителя глазам не верили, думали, умом тронулся. Выиграл таки спор.
– А если бы проиграл, то что? – не выдержал я.
– Двести раз написал бы: я дурак, хотя и умный.
Да, это было очень в ее духе, поставить Сину такое условие. Только кем-кем, а дураком Син не был и желание у него давно готово было. Откуда все это знал Йойо, не представляю. Впрочем, он много чего знал. Только мало чем делился, если не считал нужным.
А тогда в нашу последнюю встречу, пока Син не скрылся в ночи, я все же задал ему вопрос, который давно хотел задать, и ответ, на который был мне почему-то по-прежнему важен. Я окликнул его и, когда он обернулся, спросил:
– Син, а ты знаешь почему у снегиря красная грудка?
Он пожал плечами, взглянул на меня с недоумением и, как показалось, с жалостью, но все же ответил:
– Нет, не знаю.
И я вздохнул облегченно. Больше мы с ним никогда не встречались. После выпускного Син и Птица уехали вместе первым утренним поездом куда-то далеко на запад, они никому не сказали куда. Через месяц и я навсегда покинул интернат, сменив его на комнату в студенческом общежитии. Вот и все.
КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.
