Текст книги "Хьюстон (СИ)"
Автор книги: Оливер Твист
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)
Глава 20 На старом чердаке (продолжение)
Под ногами громко похрупывала мешанина из глины и помета, когда я с помощью энергичных движений пытался вернуть подвижность окоченевшему телу, дышал на больно ломившие от холода пальцы, усиленно растирал плечи, и уже в который раз клял Сина за вероломство, а себя за наивность и забывчивость. Уж мчаться на продуваемый ветрами чердак без куртки было, мягко говоря, очень легкомысленно. Фонарик совсем погас и, чтобы не торчать в вонючей темноте, я подошел поближе к окну. Там было морозней, но свежее. Интересно, подумал, а где же сами голуби? Куда исчезло их беспокойное, прожорливое племя? Может, нашли квартирку поуютней нашего древнего чердака? Жаль, сейчас мне так не хватало их живого воркования.
К оконному проему можно было подняться по невысокой деревянной лестнице, сколоченной из шершавых, занозистых брусьев. Что я и сделал. Вконец задубевшими, непослушными пальцами, с трудом сдвинул щеколду и, распахнув ставни, высунулся наружу. Передо мной раскинулась крыша. Вблизи она выглядела просто необъятно большой. Далеко за ее пределами виднелись макушки деревьев интернатского парка. Голые стволы и ветки торчали как пики. Тонкие черные копья угрожающе целились в небо, пытаясь достать до звезд, чтобы украсить их холодным серебряным блеском свою наготу. Впрочем, долго любоваться этим волшебным зрелищем мне не пришлось. Внезапно раздался негромкий дробный стук о крышку люка и послышался приглушенный голос Сина:
– Эй ты, придурок, живой еще?
Немного удивившись, что Син так быстро вернулся, я спрыгнул с лестницы и, подойдя поближе к люку, спросил, стараясь не стучать зубами от холода:
– Может, откроешь уже?
С надеждой прислушался, не раздастся ли звук вставляемого в замок ключа. Но у Сина были другие планы.
– Ага, сейчас прям. Ты забыл кое-что.
– Что еще?
– Волшебные слова сказать.
– Пожалуйста, что ли? – Тоже мне, нашел время хорошим манерам учить.
– Свое «пожалуйста» затолкай себе в одно место, дебил! Повторяй за мной, если остатки мозгов отморозил. Говори громко и внятно: Син, прости меня засранца! Я вел себя как самая настоящая свинья, которой я на самом деле и являюсь. Но теперь все осознал и буду очень-очень скромным и послушным. И обещаю, что не буду больше пялиться на Птицу и донимать ее своими тупыми базарами. И вот тогда…
Он выразительно позвенел ключами:
– Тогда, так уж и быть, я немного поколдую, и один толстый урод сможет побежать греть свою глупую задницу под теплым одеялком! Только я долго ждать…
– Син! – прервал я его, нагнувшись пониже к щели. – Так хорошо слышно?
– Давай, не томи, а то передумаю.
– Так вот, говорю громко и внятно: пошел к черту!
– А ты еще дебильней, чем я думал, – ответил он после длинной паузы. – Ну что ж, видимо, совсем с соображеньем плохо. Печалька! Нам будет не хватать тебя, урода.
Он рассмеялся злым колючим смехом:
– Но мы справимся, не волнуйся. Если передумаешь, стучи погромче, и обязательно поплачь, в голос поплачь. Главное слова не забудь волшебные, ушибленный.
Я слышал, как он соскочил с лестницы и ушел, демонстративно позванивая ключами и насвистывая. Теперь я не сомневался, что он будет мариновать меня здесь, пока не получит желаемого. Сколько еще интересно я смогу выдержать. Мне показалось, что стало заметно холодней. Впрочем, так оно и было. Ведь я сам распахнул окно, и теперь стужа беспрепятственно вымораживала пространство чердака. Однако, Син меня здорово разозлил и от этого кровь как будто быстрее побежала по жилам. Я вновь отправился к окну, по пути приседая и энергично растирая плечи в попытке хоть немного согреться. За окном по-прежнему простиралась железная пустыня крыши. Да не такая уж она и покатая, и совсем не гладкая, а ребристая. В стыках, соединявших широкие полосы кровельного железа, искрился снежок. Я видимо, действительно слегка сбрендил от злости и холода, потому что сумасшедшая мысль, которая пришла мне в голову, показалась в тот момент вполне себе разумной и даже довольно остроумной. Я вдруг сообразил, что где-то на крышу должна выходить пожарная лестница. И мне показалось, что вроде не раз видел ее, только не мог вспомнить на какой стене. А, впрочем, деваться мне все равно было некуда. Не замерзать же здесь, в самом деле, на потеху Сину или еще того лучше, униженно выпрашивать у него освобождение, обещая то, чего все равно не смог бы сделать, да и не хотел. Поэтому осторожно, цепляясь за оконные косяки вылез наружу и распластавшись на обжигающем холодом железе пополз наверх. Мне повезло, я заметил выступающие края лестницы практически сразу, как только добравшись до конька, обшарил взглядом другую сторону. И еще повезло, что лестница была не так далеко и я смог доползти до нее раньше, чем, окоченев, потерял способность нормально двигаться. Помогла изрядная доза адреналина, бушевавшая в крови. Я старался не думать о том, что будет, если, сползая, наткнусь на обледеневший участок и, не удержавшись, стремительно покачусь к краю, где, не успев затормозить, свалюсь на землю.
– Свинья! Да сам он свинья! Такую свинью подложил. Каламбурчик, однако, сказал бы недоброй памяти Принц.
Судорожно цепляясь за выступы, я наконец добрался до желанной цели и, нащупав ногой, выступавшие края лестницы, подумал про себя, что буду самым счастливым человеком на свете, благополучно спустившись по ненадежной, сваренной в незапамятные времена из тонких железных прутьев конструкции вниз, на такую обетованную землю. Лестница и в самом деле оказалась очень хлипкой. Она начала шататься и пронзительно скрипеть, как только я повис на ней и, аккуратно переставляя ноги, стал спускаться. Ее стоны и дрожание здорово действовали на нервы, поэтому чтобы отвлечься я принялся негромко, вслух считать ступеньки. Изо рта при этом вырывались легкие облачка пара, которые быстро рассеивались в морозном воздухе, иногда на мгновение застилая глаза. Спустившись на уровень второго этажа, я глянул вниз: ничего хорошего там не было, промерзшую землю покрывал тонкий слой снега. Я вдруг представил кошмарную картину, как вспотевшие от напряжения ладони примерзают к остову лестницы, и я не могу оторвать рук.
Вот смеху то будет, когда утром все желающие выйдут полюбоваться моей замерзшей, нелепо распластанной на лестнице тушкой, если только я не рухну раньше. Этот образ преследовал меня, пока я действительно не рухнул уже в самом конце, но раньше, чем закончились ступеньки. Одной из перекладин не было, и я не удержался. Не успев нащупать опору, обдирая в кровь ладони в попытке ухватиться за ускользающие ребристые прутья, мешком свалился на снег. Было невысоко, но острая боль пронзила подвернутую ногу, как только попытался встать. Однако я был на земле, хоть и встретившей узника не так гостеприимно, как хотелось. Меня захлестнуло чувство радости от вновь обретенной свободы. На волне этой эйфории, даже боль в ноге не помешала торжествующе рассмеяться. Теперь уже не собственная нелепо висящая на лестнице тушка предстала перед внутренним взором, а злая и обескураженная физиономия Сина, когда он, придя в очередной раз вымогать обещание, не обнаружит, что чердак пуст и птичка улетела. Хотел бы я это увидеть!
Поднявшись, выяснил, что хоть с трудом, но могу идти. Видимо, перелома, чего я так боялся, не было. Теперь предстояло добраться до комнаты по тайной тропе наших ночных гостей. Не ломиться же в парадную дверь, сочиняя на ходу для дежурного байку, как нечаянно выпал из окна, любуясь на звезды. Чтобы наутро весь интернат обсуждал эту новость. Не хватало еще лунатиком прослыть. У меня и так была уже уйма прозвищ помимо основного. Большей частью из них я был обязан Йойо. Ну и, конечно, Сину. Куда же без него! Иначе как «этот урод» и «дебил», он меня давно уже не называл. Ах, да, еще «свинья» и «ублюдок». И если против «Бемби» и даже «наивной лесной зверушки», как любил в хорошем настроении именовать меня Йойо, я ничего против не имел, то без синовых определений уж точно обошелся бы. Чертова блондинка!
Кое-как доковылял до окна нашей комнаты и стал карабкаться наверх. Здорово мешала ноющая от боли нога, но я справился, хоть и не сразу. Пока штурмовал стену, мучительно соображал, открыто ли окно, или хотя бы форточка, и не напрасен ли мой энтузиазм. Потратив изрядно времени, добрался наконец до трубы, дальше было легче. Дотянувшись до форточки, на мое счастье открытой, сдвинул задвижку и распахнул раму. Оказавшись дома, в изнеможении рухнул на пол, прижавшись спиной к батарее, к ее обжигающему теплу, облегченно перевел дух. И лишь спустя какое-то время едва смог встать, чтобы смыть кровь и ржавчину с ободранных ладоней. Все тело ломило, и я еще долго не мог согреться. Внутри все смерзлось в сплошной ледяной комок, который никак не хотел таять, вызывая озноб даже под вторым, одолженным у Йойо, одеялом. К утру лодыжка распухла, и я едва наступал на ногу. В медпункте мне диагностировали растяжение и, наложив тугую повязку, отпустили с миром, посетовав на гололед и нашу неуклюжесть.
Син, встретив меня днем в столовой, усмехнулся, и ничего не сказал. Только окинул высокомерным взглядом, словно ничего и не было. Как ни странно, я не заболел, хоть и предполагал, что надолго слягу с простудой. Немного запершило горло, но быстро прошло. Йойо вернулся вечером, и я не стал ему ничего рассказывать. Но он сам спросил, почему я хромаю, и пришлось соврать, что поскользнулся. Он удивленно поднял брови, и было видно, что не поверил, но расспрашивать не стал. Однако заметил, что местный чердак не лучшее место для прогулок в это время года, особенно налегке, без теплой одежды. И опережая мои вопросы, объяснил, кивнув на рубашку: от нее несет пометом, а от куртки нет. Действительно, запоздало сообразил я, едкий чердачный запах въелся в ткань. Он исчез только после нескольких стирок.
После этого случая Син долго потом при встрече, морщил нос, как будто от меня все еще несло голубями, и едва заметно усмехался. Я старался не обращать внимания на его ухмылки, хоть и злился за полученный урок. Птица ничего не узнала об этом маленьком ночном приключении, ее устроила версия с гололедом, и она искренне и участливо советовала мне быть осторожнее, сказав, что сама один раз так упала, что потом долго не могла хорошо владеть ушибленной рукой. Впрочем, виделись мы редко. Син постоянно торчал у них в комнате, и в школе почти на каждой перемене заглядывал в наш класс, покидая его только со звонком. Надоел невыносимо! Совсем бы уж перевелся что ли! Впрочем, этого можно было не опасаться. Я как-то раз специально спросил у Йойо, почему Син не в нашем классе. У вас программа другая, пояснил Йойо, более сложная. Он бы не потянул. Он пытался, но не прошел тесты, вот его и отсеяли к нам, в зону повышенной душевности и пониженной успеваемости.
– А ты что, – поддел он меня, засмеявшись, – скучаешь без его обворожительной улыбки? Так я тебя разочарую, он на занятиях такой же унылый, как дождь в ноябре.
– Ну, вот еще! – я содрогнулся, представив себе постоянное лицезрение этой красоты еще и на уроках. К счастью, Птица скоро сама его остудила. Сказала, что ей надо повторять, а он мешает, и Син немного угомонился.
Глава 21 Игра в снежки
После череды оттепелей начались снегопады. Иногда сутками с неба, сплошь обложенного рыхлыми серыми тучами, сыпались на землю густые тяжелые хлопья, как перья из разорванной перины. Так что по утрам, тем, кто раньше всех отправлялся на занятия, приходилось каждый раз заново протаптывать узкие дорожки к выходу из интернатского парка, за пределами которого уже бойко орудовали маленькие шустрые снегоуборочные трактора. Подсвеченные неярко горевшими в туманном воздухе фарами, они двигались по заснеженным тротуарам словно привидения, почти бесшумно. Вынырнув из пелены снегопада, внезапно возникали у тебя на пути, вынуждая шарахаться в заваленную снегом обочину. Когда было необходимо, роль таких тракторов на территории нашего парка выполняли старшие воспитанники. Я смог оценить все прелести этой работы в один из дней, убирая широкой лопатой снег, освобождая от завалов подъездные пути к задней двери интернатской кухни, куда несколько раз в неделю доставлял продукты небольшой грузовой фургончик. Меня попросил директор, поймав за рукав в коридоре. Он пытался впарить в помощь Тедди, болтавшегося неподалеку. Но, не тут-то было! Возмущенно сверкая очками, он принялся, по своему обыкновению, долго и нудно объяснять, почему не может принять участие в общественно-полезных работах. Приплел сюда огромный объем школьных заданий, ждущих его неотложного внимания, недавний насморк, в конец ослабивший его и без того небезупречное здоровье и даже Конвенцию по защите прав женщин и детей, попавших в сложную жизненную ситуацию. А затем перешел к вопросу правомочности привлечения несовершеннолетних воспитанников к исполнению должностных обязанностей дворника, без соответствующей материальной компенсации, пока директор, побагровев и не утратив значительную долю своей невозмутимости, не отправил его восвояси. По-моему, едва удержавшись, чтобы не дать напоследок хорошего пинка. Тедди и святого ввел бы в искушение. А потом, переведя дух и пробормотав, «каков подлец», свирепо взглянул на меня, и рявкнул: «Ты тоже с «Декларацией о защите прав засранцев» (наверное, он все же хотел сказать детей) в обнимку спишь?» В принципе, я вообще забыл, когда нормально спал, и в обозримом будущем такого не предвиделось. Поэтому, едва сдерживая рвущийся наружу смех, просто отрицательно помотал головой. «Тогда, бегом марш!» – скомандовал он, отдуваясь и вновь напуская на себя невозмутимый вид. Я откозырял ему в широкую, обтянутую синим лоснящимся пиджаком, спину и отправился отбывать трудовую повинность. Впрочем, повинностью эта работа, как и любой другой физический труд, была только в представлении Тедди. Мне, напротив, казалось, что размяться на свежем воздухе, прорываясь, подобно воину порядка, с лопатой наперевес сквозь хаос, наметенных ночной вьюгой, сугробов, скорее удовольствие.
Когда большая часть работы была сделана, я, разогревшись, принялся, на волне энтузиазма, с маниакальным упорством одержимого перфекционизмом невротика, подчищать дорогу, предвкушая удивление, частенько буксовавшего здесь на своей тарантайке, водителя при виде аэродромно ровных подъездных путей с четкой линией возведенных мной из снеговой массы бордюров, за пределами которых расстилалась снежная целина, с заметенной по самую макушку молодой древесной порослью и протоптанными кое-где между кустами узкими козьими тропками, неизвестно куда ведущими.
Я уже заканчивал, когда в спину мне влепился, тут же рассыпавшись, увесистый снежок. Резко обернувшись, успел заметить метнувшуюся за старую липу тень. Начало смеркаться, и в густых синих сумерках было не так просто высмотреть противника. Воткнув в сугроб лопату, я, не мешкая, послал ответный снаряд, дав понять супостату, что мне известно его укрытие. Он не заставил себя долго ждать. Однако на этот раз я был наготове и легко увернулся. Из-за дерева показалась на несколько секунд знакомая белая шапочка с большим пушистым помпоном. Это была Птица. Ну что ж война, так война!
– Сдавайся, – крикнул я ей, когда интенсивность обстрела стала спадать и, как мне показалось, я несколько раз успел попасть в цель.
– Сам сдавайся, мазила, – задорно крикнула она, звонко засмеявшись.
Била она довольно метко, а укрыться мне кроме как за лопатой было негде. Совсем стемнело, но показавшаяся из-за редких облаков луна, осветила нас, так что стали отчетливо видны все детали окружающей обстановки. В отличие от меня, Птица за деревом была почти неуязвима, и мне очень редко удавалось задеть ее, когда она, чуть высунувшись из-за липы, быстрыми, точными движениями руки закидывала меня снежными снарядами, сопровождая каждое попадание радостными возгласами и смехом. Ах, так, ну ладно! Сама напросилась! Есть и на таких управа – военная хитрость. Я перестал уворачиваться, и, едва успел закрыть глаза, как очередной снежок впечатался мне прямо в лоб. Пошатнувшись, рухнул, как подкошенный, в сугроб, раскинув руки и не шевелясь.
– Эй, ты что? – тут же раздался ее взволнованный голос, – Хьюстон!
Я молчал как убитый. Она подбежала и, плюхнувшись рядом, принялась судорожно соскребать с моего лица снег, приговаривая:
– Да что с тобой, Хьюстон? Ну, скажи что-нибудь! Да что же это…
В ее голосе зазвучала неподдельная тревога. Я медленно открыл запорошенные снегом глаза и, проморгавшись, увидел совсем близко ее обескураженное, растерянное лицо с ярко пламеневшим на щеках румянцем.
– Ты как? – спросила она, вдруг притихнув, – в порядке?
– В полном, – засмеявшись, быстро опрокинул ее в сугроб и сказал. – Попалась!
– Да, – шепотом подтвердила она, и улыбнулась. Затем кончиками пальцев осторожно смела у меня с бровей застрявшую снежную крошку, и взгляд ее внезапно заблестевших глаз стал задумчивым и словно чего-то ждущим.
– Сдаешься? – спросил я ее.
– Сдаюсь, – послушно откликнулась она, продолжая завороженно смотреть мне в глаза. Из ее приоткрытых губ вырывалось едва ощутимое легкое облачко. По всем канонам жанра я должен был поцеловать ее, так близко друг от друга были наши лица, и даже едва не сделал это, удержавшись в последний момент. Надо сказать, с трудом удержавшись. Лишь прикоснулся пальцем к кончику ее носа, перед тем как подняться, и сказал:
– Вставай, простынешь.
Я хотел помочь ей, и протянул руку, но она резко выпрямилась и сказала довольно сердито:
– Уходи.
Я вновь присел рядом и удивленно спросил:
– Я тебя чем-то обидел?
Птица отвернулась и промолчала.
– Ну, хватит, Птица. Не май месяц на снегу сидеть!
Она продолжала упрямо молчать, не выказывая желания встать. Поэтому я просто подхватил ее на руки и понес по дорожке, напрямую через парк, временами, почти по колено, проваливаясь в снежные заносы, и опустил лишь на подходе к центральной аллее, там, где нас уже могли увидеть. Она не сразу ушла. Задержав на моих плечах руки, не поднимая глаз, тихо сказала: «Извини».
Глава 22 Йойо. Вечер сказок
Йойо сидел на кровати и задумчиво смотрел, как меркнет за окном дневной свет. Уступая черед ночи, уходит на покой солнце, окрашивая небо на западе в багрово-алые тона, предвещавшие на завтра ветреный день. Раздался негромкий стук, но он не шелохнулся. Дверь скрипнула, открываясь, и в комнату заглянула Птица. Бросив взгляд на застывшую в молчании худую, нескладную фигуру, она, осторожно кашлянув, спросила:
– Привет! А Хьюстон не пришел еще?
– Нет, еще не пришел. – сказал Йойо бесцветным ровным голосом и, не глядя на Птицу, спросил: – Зайдешь?
Немного помедлив, она бесшумно прошла в сумрак комнаты, снова окинув Йойо настороженным взглядом. Словно машинально взяла со стула небрежно брошенный серый джемпер Хьюстона, незаметно сжала в руке тонкую, трикотажную ткань, затем аккуратно сложила и повесила на спинку, разгладив заломы. Ей очень хотелось прижаться к нему лицом, вдохнуть пропитавший шерсть особенный, как будто смесь табачного дыма и хорошего дорогого мыла, сладковато-горький, но не приторный, а терпкий и такой уютный, запах. Его запах. Этот аромат едва уловимо ощущался и в комнате. Она неизменно чувствовала и различала его среди множества других запахов. Он был для нее как единственное цветное пятно на черно-белой фотографии. Хотелось, замерев, вдыхать его снова и снова, пока не закружится голова.
Не дождавшись от Йойо приглашения, присела на стул и стала нервно теребить краешек рукава. Йойо молчал, и взгляд Птицы словно сам собой переместился на кровать Хьюстона, на раскиданные по покрывалу вещи. Видимо собирался в спешке, опаздывая на занятия. Вон, даже альбом забыл…
И чем дольше она смотрела, тем яснее видел Йойо как начинает разгораться вокруг Птицы золотистый, мерцающий искрами, ореол.
– Птица, – сказал он все тем же ровным, ничего не выражающим, голосом, – ты зачем морочишь ему голову?
Она резко отвела взгляд, и мерцание испуганно потускнело, но не погасло. Наклонившись, так что волосы совсем скрыли ее лицо, Птица вновь принялась теребить край рукава. После затянувшейся паузы, произнесла негромко:
– Я не морочу Йойо. Я не знаю, что мне делать…
– Решай сама. Здесь никто тебе не поможет.
Она с надеждой посмотрела на него:
– Даже ты?
Йойо едва слышно вздохнул и, взглянув на Птицу, напряженно ждущую его ответа, пожалел, что не может подобно ей спрятать лицо за прядями волос. Да и бесполезно, ей нужен был ответ, честный ответ. И она знала, что получит его.
– Даже я, Птица.
На мгновение лицо у нее сморщилось от разочарования и глаза влажно заблестели. Она опустила голову и переплетя пальцы рук сильно сжала ладони коленками, сгорбив спину. Вновь повисла напряженная, беспокойная тишина. Она становилась все плотнее и гуще вместе с вползавшей в комнату тьмой, которая окутывала их, как ластиком стирая мир вокруг. И только теплое переливчатое свечение вокруг Птицы, немного рассеивало обступивший их мрак. Когда Птица заговорила, сияние замерцало ярче, а печаль, заполнившая его до самых кончиков пальцев, стала такой сильной, что стало трудно дышать.
– Понимаешь, Йойо, я его очень …
– Я понимаю, девочка, – он мягко перебил ее. – Но ты ведь тоже понимаешь, что тогда будет, верно?
Птица тяжело вздохнула и сказала:
– Может, есть хоть какой-то способ…
– Ты уже пыталась это выяснить. Поэтому знаешь, что нет.
Она подняла голову и произнесла устало:
– Тебе Хьюстон сказал.
– Он волнуется за тебя.
Птица вздохнула:
– Скажи ему, что со мной все в порядке.
Йойо пристально и серьезно посмотрел на нее. Потом тоже вздохнул и покачал головой:
– Я говорил, но он не поверил.
Птица расцепила наконец судорожно сжатые руки. Но тут же обхватила себя за плечи, пытаясь унять озноб, который бил ее изнутри, и попросила:
– Помоги мне, пожалуйста!
– Чем, родная?
Голос у Йойо стал ласковым и очень теплым. И Птице показалось, что он как дуновение легкого майского ветра нежно коснулся ее лица, успокаивая и согревая.
– Скажи, что все будет хорошо.
– Все будет хорошо, Птица. Если только…
Она резко махнула рукой, прерывая его и уткнулась лицом в ладони, тяжело дыша. Голос ее зазвучал глухо, отрывисто, как будто она боялась, что вместе со словами выйдет наружу ее страх, обретя зримые очертания
– Это все равно случится, Йойо…Ты же знаешь… Даже если я поступлю, как ты считаешь, правильно! Тогда зачем? Зачем?
Он снова заговорил мягким, ласковым тоном, склонился почти неразличимый в темноте в ее сторону, протянул руку и осторожно тронул за плечо:
– Но это будет совсем другая история, Птица. Совсем другая, понимаешь. Более длинная и счастливая.
Она покачала головой, не отрывая от лица ладоней. В золотистом переливчатом облаке вокруг нее замерцали словно огненные сполохи яркие оранжевые искры:
– Но не для меня и не для него… Я знаю, ты скажешь, что я должна. Что раньше я не сомневалась. Но тогда мне это ничего не стоило. Совсем ничего, а теперь… Теперь все по-другому. Совсем по-другому. Я не хочу этого, Йойо. И я боюсь. Я не справлюсь.
– Я никогда не скажу так, Птица. Я знаю цену, которую придется вам платить. И ты никому ничего не должна. Никому и ничего. Но только тебе придется с этим жить. Придется жить со своим решением. И поэтому, только ты имеешь право решать. Только ты, и никто другой. Я просто знаю, как будет правильно. Я знаю, что это непросто, совсем не просто. Птица, я знаю это. Поэтому если ты решишь по-другому, я пойму. Я все равно останусь твоим другом, что бы ты ни решила. И не бойся, ты не одна. Я приду, когда будет нужно.
Она с сомнением покачала головой, и едва слышно пробормотала:
– Все равно… Я еще не знаю…
Она хотела сказать, что может не так уж и нужно, чтобы именно она решала, что все как-нибудь само собой образуется, но в коридоре раздались вдруг быстрые знакомые шаги. Птица повернула голову к двери и, когда Хьюстон вошел, сияние вспыхнуло и разгорелось так сильно, что Йойо захотелось зажмуриться. Щелкнул выключатель, и под потолком зажглась лампочка, но ее свет не мог заглушить золотое мерцание, затопившее комнату.
– Ох, привет! Вы что в потемках сидите? – Хьюстон, радостно заулыбался, увидев Птицу. При этом точно такой же, как у нее теплый, золотистый свет прозрачным облаком, окутывал всю его фигуру. Они были словно две части одного целого.
– Да вот, – Птица встала и, облегченно вздохнув, сделала шаг ему навстречу, – заболтались немного с Йойо. Я хотела у тебя расписание спросить. Растяпа, опять переписать забыла.
Хьюстон снял куртку и повесил ее в шкаф. Спросил, все также радостно сияя:
– Давно ждешь?
– Нет, – Птица помотала головой. – Не очень.
– Сейчас найду. – Он забросил под кровать рюкзак. – Может останешься, чай попьем. У Йойо еще с прошлого раза вкусняшки где-то завалялись.
Хьюстон полез в тумбочку с книгами, а Птица, присев рядом на кровать и открыв лежащий на ней альбом, спросила:
– Покажешь, что сегодня рисовали?
– Конечно. – Хьюстон обернулся на Птицу, и они замерли, глядя в глаза друг другу.
– Птица, тебя Син не потеряет? – Йойо показалось, что его голос с трудом пробился сквозь плотное облако золотых искр, окутавшее две фигуры, заставив его болезненно поежиться.
– Нет, не потеряет, – не сразу откликнулась Птица. – Он на тренировке.
– Вот, – Хьюстон протянул Птице дневник, – переписывай пока. А я чаем займусь.
Йойо вновь почувствовал, как печаль темным грузом легла на сердце сдавив его своей тяжестью. А когда ему было грустно, из печали, словно бабочка из куколки, начинала рождаться песня:
– Как сходит снег под этим ярким солнцем…
Слова сами собой сплетались в узор из рифм. Он отказался от чая, и, взяв в руки гитару, начал негромко наигрывать, посматривая время от времени на ярко сиявших друзей.
…Прошла зима. Но снова снится мне,
чуть тронутая утренним морозцем
застыла лужа в тонком хрустале.
Я знаю точно, днем хрусталь растает,
вода исчезнет, и земля вздохнет.
Но в постижении тайны мироздания
мне это знание мало что дает.
Чуть тронутая утренним морозцем
застыла лужа в тонком хрустале.
Как сходит снег под этим ярким солнцем,
прошла зима, но снова снится мне…»
– Как песня называется? – спросила Птица. Она сидела за столом наискосок от Хьюстона, обхватив ладонями бокал, словно грела о его горячие стенки зябнувшие пальцы.
– Зеркала, – ответил Йойо, откинувшись назад и прикрыв устало глаза.
– Зеркала? А помнишь ты рассказывал, что где-то здесь есть зеркало, в котором можно свое второе я увидеть. Это правда? Оно существует?
– Нет, это сказка.
– Да? – подал вдруг голос Хьюстон, словно очнувшись от каких-то своих мыслей, – А мне кажется… Впрочем, не важно.
Он подвинул к Птице тарелку с шоколадным печеньем, оставшимся от ночных гостей, и сказал:
– Хотите, я вам одну сказку расскажу.
Птица энергично закивала головой. Йойо улыбнулся и, открыв глаза, с интересом посмотрел на приятеля.
– Было это очень давно, – начал свою историю Хьюстон, понизив голос и стараясь, чтобы речь его звучала нараспев, как у заправских сказочников.
– Постой, постой, – воскликнула Птица, – а название есть у твоей сказки?
– Ах, да! – улыбнулся Хьюстон. – Ковер. Так вот, было это в незапамятные времена. В одной далекой восточной стране в большом торговом городе проживал в окружении сотни слуг и сорока жен очень богатый человек. Сокровищ у него было припасено великое множество, но сердце у него было жестокое, а душа черствая, поэтому ничто так не радовало его, как только звон золотых монет. И жила в том городе, на самой его окраине, бедная девушка. Не было у нее золотых монет, но были золотые руки. И ткала она этими руками ковры прекрасней которых во всем свете не сыскать. Вот, прознал однажды богач про ее чудесное умение, и захотелось ему, чтобы соткала для него мастерица чудесный ковер. А он послал бы этот ковер эмиру в подарок, чтобы тот, коли придется ему по душе такой дар, сделал его своим советником. Ну или еще какую выгодную и не хлопотную должность дал.
Тем более, что скоро в той стране большой праздник ожидался – день рождения любимой жены эмира. Вот только отказалась девушка для богача ковер ткать, за жестокость его, о которой слава дошла до самых окраин. Рассердился богач, велел мастерицу силком во дворец к нему привести. Запер он ее в комнате с крепкими решетками на окнах и сказал:
– Не выполнишь мое повеление в срок, велю твою единственную козу зарезать и собакам моим мясо скормить!
Залилась тут девушка горькими слезами. Была эта козочка для нее – душа родная. Она с ней в холод согревалась, в печали утешалась, молоком ее от голода спасалась. Каждое слово ее козочка понимала, все горести и радости разделяла.
– Хорошо, – молвила девушка. – Будь по-твоему! Сотку я ковер, только не успею в срок уложиться. Работы много, а сил у меня в неволе, без жаркого солнца, ясного неба, без цветов полевых и стен родных мало совсем.
– Знать ничего не хочу, – затопал богач ногами, – как сказал, так и будет. Стражу поставлю, чтобы тебе ни спать, ни есть не давали пока не будет все, что я повелел исполнено. Да смотри у меня, чтобы ковер был самый расчудесный, а не то не видать тебе больше ни козы твоей, ни ветра вольного, ни стен родных.
Сказал так и вышел, а дверь на замок запер. И вот случилось вскоре, что понадобилось ему отлучиться зачем-то срочно, а управитель его с лихорадкой слег. Стал богач думать, голову ломать, кому дом, да хозяйство доверить, пока он в отъезде будет. И решил тогда брата своего младшего позвать. Знал он, что брат его слыл человеком честным: сам монетки чужой не возьмет, и другим не даст на хозяйское добро покуситься. За богатством не гнался, жил себе тихо, мирно и незаметно в соседнем городе. Так что богач, хоть и вспоминал о нем иногда, но в гости никогда не звал, и в глубине души презирал его за такую простоту.
Послал он слуг за братом, а когда тот приехал, привел его первым делом в комнату, где мастерица в неволе томилась и говорит:
– Эта недостойная дочь своей матери, что мне перечить осмелилась, должна к сроку ковер соткать. Только уж больно она ленива и строптива. Так что не жалей ты для нее розог и палок, коли начнет негодная от работы отлынивать, на постели валяться, да всяких кушаний себе просить. Пусть на хлебе черством и воде сидит, чтобы помнила, кто она есть.
– Хорошо, – сказал брат. – Все исполнено будет. Поезжай спокойно. И пусть твой путь будет ровным, а погода благоприятной.
– Ну вот, – Хьюстон отхлебнул из кружки остывший чай, застенчиво улыбнулся глядевший на него во все глаза Птице, и продолжил. – Уехал богач. А брат его вошел к девушке и говорит:
