Текст книги "Хьюстон (СИ)"
Автор книги: Оливер Твист
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)
Глава 8 Новая встреча
Я снова увидел Птицу на следующий день в столовой. На завтрак была молочная каша, печаль-печаль. Пришлось ограничиться чаем и хорошим куском хлеба, очень вкусного, с ломкой, хрустящей корочкой. Вся их компания заняла спаренный столик у окна. Она сидела рядом с Сином, и его рука по-хозяйски лежала на спинке ее стула. И хотя он, казалось, не обращал на девушку внимания, что-то шумно и весело, обсуждая с Тедди и Киплингом, последние сомнения отпали. Его донельзя довольный вид говорил сам за себя. Значит, и цветы были не для Розы. Когда, они уходили, Птица, заметив меня, приветливо улыбнулась. От этого мимолетного знака внимания настроение сразу скакнуло вверх. Вернувшись в комнату, я достал альбом и попытался сделать пару набросков. Против ожидания, провозился довольно долго. Выходило похоже, но как-то не так. Вроде и черты точеного ее лица, мной были схвачены верно, но вот чего-то не хватало, чего-то очень важного. Может, виной тому было подвижное, постоянно меняющееся выражение ее лица, по которому словно по поверхности воды скользили тенями от облаков и солнечными бликами, отсветы ее чувств и мыслей.
Я и потом пытался много раз, но так и не смог. Извел не один блокнот, но ничего не добился. Я хотел, чтобы она улыбалась обычной своей улыбкой, от которой в уголках ее прихотливо изогнутых губ появлялись маленькие ямочки, а она выходила грустной и испуганной, как маленький ребенок, заблудившийся в слишком большом для него мире. Было в Птице что-то неуловимое, что я никак не мог понять, что-то спрятанное глубоко-глубоко, на втором дне ее души. Я так и не решился показать ей ни один из этих рисунков.
Надо сказать, Птица довольно скоро вспомнила о своем намерении посмотреть мои работы, не прошло и недели. В один из вечеров, когда я только пришел с занятий, а Йойо как обычно, восседал на кровати, обнявшись с гитарой, и что-то негромко мурлыкал, пощипывая струны, раздался осторожный стук в дверь. Йойо, приподняв голову, вопросительно посмотрел на меня. Я никого не ждал, а его посетители предпочитали двери окно. Он крикнул «Открыто» и в комнату с лучезарной улыбкой вошла Птица. Я приглушенно охнул, обомлев от неожиданности. Сердце ухнуло вниз и затрепыхалось пойманным воробьем где-то в районе желудка. Карандаши посыпались из внезапно ослабевших рук. И, жарко заполыхав, я кинулся судорожно собирать их, даже с некоторым облегчением, почти целиком нырнув под стол.
– Я думал, ты там застрял, – безжалостно сказал Йойо, с невозмутимой усмешкой, наблюдая, как я, собрав, наконец, раскатившихся в разные стороны беглецов, стал неловко выбираться наружу, сильно ударившись при этом головой о край столешницы. Йойо как настоящий товарищ не мог оставить без внимания мою травму, и, картинно закатив глаза, удовлетворенно пощелкал языком.
– Больно? – сочувственно поинтересовалась Птица, не отрывая от меня взгляда своих ярко-синих глаз, в которых явственно поблескивали насмешливые искорки. Она полностью разделяла энтузиазм Йойо, с каким он старался нащупать максимальную степень моей жаропрочности и готовности сгореть на месте от смущения и досады. Я машинально потер макушку, где уже вспухла порядочная шишка.
– Н-н-нет, н-не очень…
Еще и заикаться начал! Да провалиться бы куда-нибудь! Но провалиться было некуда. Крепкий, деревянный пол комнаты надежно удерживал меня на своей крашенной в темно-желтый цвет поверхности, даже не думая разверзаться под ослабевшими ногами. Поэтому я попытался взять себя в руки и перестать бестолково суетиться, запихивая злополучные карандаши обратно в сумку. Йойо еще какое-то время с интересом наблюдал за моими метаниями, а потом переключился на Птицу.
– Вы к нам дверью ошиблись, сударыня, в гости или какое дело имеете? – осведомился он тоном придворного церемониймейстера.
– И то, и другое, – радостно согласилась Птица, откровенно забавляясь. – Мне Хьюстон обещал свои рисунки показать. Так ведь?
Она снова обратила на меня свой взор, вынудив что-то невразумительно просипеть в ответ. Расположившись на стуле, Птица выжидательно уставилась на меня.
– Ну, так что, покажешь?
Она так и сверлила меня взглядом. Настойчивости ей было не занимать. Если это был кто другой, я бы просто постарался отправить нахала назад, не солоно хлебавши. Но с Птицей, я не мог так поступить. Только ужаснулся про себя от мысли, что ей не понравится моя мазня. Однако, делать было нечего, никто ведь меня, по большому счету, за язык не тянул. И раз уж обещал, можешь потом попытаться залечить душевную травму убившись веником или замучив себя рефлексией, но откатить пятками назад стало бы еще худшим позором. Поэтому обреченно вздохнув про себя, выдавил насколько мог жизнерадостный смешок. Видимо со стороны больше похожий на кашель, подавившегося рыбой тюленя, потому что Птица, тут же резво вскочив, решительно похлопала меня по спине ладошкой, озабочено заглянув в глаза.
– Спасибо, – прохрипел я, оставив попытки имитировать непринужденность. – Все нормально. Сейчас найду.
Я отошел к тумбочке, на которой валялись в беспорядке несколько рабочих блокнотов, и стал мучительно соображать, в каком из них могут быть мои наброски самой Птицы. Если бы она их увидела, я бы точно умер на месте. Птица двинулась вслед за мной, и я в панике торопливо сгреб их и запихнул в тумбочку, делая вид, что старательно ищу в ящике нечто более достойное. Чувствуя на своем затылке ее обжигающее дыхание, выхватил первую попавшуюся под руки папку со старыми работами. В каком-нибудь из новых альбомов совершенно не кстати мог обнаружиться ее тонкий профиль или хрупкая, узнаваемая фигурка с немного растрепанной копной темных волос, чего я никак не мог допустить.
– Вот, смотри, если хочешь, – неловко сунул папку ей в руки и в изнеможении опустился на кровать. Ноги не держали, хотелось немного перевести дух. Она присела рядом, и я, смутившись, отодвинулся. Аккуратно сдвинув колени, она положила на них папку и открыла первую страницу. Это был городской пейзаж, зарисовка из окна нашей студии: кусочек дороги перед остановкой, пара раскидистых лип и освещенная витрина позади. Я нарисовал это в первый день своих занятий по просьбе Карандаша. Он сказал, что видел мои работы, но ему интересно посмотреть на меня в деле. И добавил, чтобы я сам выбрал сюжет. Мы стояли с ним у окна. Вечерело, и в легких сумерках огни витрины просвечивали сквозь кроны лип и прозрачный серый пластик остановочного павильона, словно окна бального зала какого-нибудь сказочного дворца. Мне понравился контраст будничной городской обстановки, света гаснущего дня и яркого волшебного сияния нарядной витрины. Так что, вдохновившись, очень быстро написал акварелью на влажном листе бумаги этот незамысловатый городской пейзаж. Когда закончил, отдал рисунок Карандашу, с замиранием сердца ожидая его вердикта. Он усмехнулся в усы, глаза его заблестели, и он сдержано похвалил мою работу.
– Над техникой тебе надо еще поработать, но настроение и атмосферу ты передал хорошо. Молодец.
Птица посмотрела на рисунок, потом на меня и произнесла, приподняв, словно в удивлении свои красивые темные брови:
– Надо же, как здорово! Хьюстон, да ты на самом деле настоящий художник!
– Нет, ты что! Мне еще далеко до настоящего, очень далеко… Это просто удачный набросок.
Она казалось очень искренней, у меня сразу потеплело на душе и слегка отпустило сковавшее мышцы напряжение. Я немного расслабился, а Птица, продолжая заворожено рассматривать рисунок, сказала:
– Место кажется знакомым. Где это?
Я объяснил, и она вспомнила, что несколько раз была на той остановке, но никогда не думала, что там может быть так красиво и необычно. Мы постепенно разговорились, и я даже как-то забыл про Йойо. Пока он сам не напомнил, начав наигрывать на гитаре что-то очень меланхоличное, словно аккомпанируя нашей беседе. Птица продолжала листать рисунки, подолгу рассматривая каждый, и все также искренне и деликатно восхищаясь. Она про каждый что-нибудь спрашивала, не просто вежливо перебирала, а действительно интересовалась.
– А это кто, твой знакомый?
– Это – Карандаш, мой учитель в студии. Вот он настоящий художник, очень хороший, и еще преподает, занимается со студентами и такими как я, школьниками. Это он у себя дома за столом сидит. Я хотел его у мольберта нарисовать за работой, но он сказал, что лучше как-нибудь попроще. А еще лучше, говорит, давай с тобой чай пить. Вот я его с кружкой и нарисовал. Только все равно видно, что художник, пальцы в краске испачканы…
– Какие у него глаза хорошие! Взгляд строгий, внимательный, а глаза добрые и так смотрит… И улыбка очень теплая и светлая. Мне кажется, он тебя очень любит Хьюстон!
– Да нет, зачем. Он всех любит, всех своих студентов, и не только своих. К нему даже с других факультетов приходят посоветоваться, выпускники постоянно приезжают. Он очень хорошо ко всем относится. Ну и ко мне тоже, также как ко всем. Хотя лучше бы ругал иногда…
Птица долго смотрела на портрет, потом сказала.
– Ты совсем не как школьник рисуешь, а как взрослый.
Я посмотрел на нее в недоумении, не совсем понимая, что она имеет в виду. Но Птица покачала головой:
– Ну как тебе объяснить, просто если бы я не знала, что это твои работы… А это точно твои? Нет-нет, не обижайся, я пошутила! Вот, я бы подумала, что их автор человек, уже такой, знаешь, зрелый. У тебя немного деталей и не все как будто дорисованы, но они такие живые, твои рисунки… Эта женщина, кто она? Она мне напоминает кого-то.
Птица перевернула лист, и сердце у меня екнуло. Я забыл, что этот портрет у меня здесь хранился. Давно не просматривал содержимое папок. Думал, что потерял его.
– Это – мама…
– Твоя мама? Такая красивая! Только глаза очень грустные и задумчивые! Да ведь это она на тебя похожа, Хьюстон. Ой, вернее ты на нее.
– Да нет, у нее другие черты. Я, правда, по памяти рисовал, но ее лицо хорошо помню. По крайней мере, мне так кажется…
– У вас глаза одинаковые, а глаза – это самое главное.
Да, возможно, она была и права. Йойо тоже сказал, что у меня ее глаза. Он видел этот портрет, когда я только заселился, и, разбирая вещи, уронил папку с рисунками на пол. Листы разлетелись по комнате, и один из них оказался прямо перед ним. Он его поднял и сказал:
– Знаешь, Хьюстон, тебе от нее досталось самое лучшее.
– Ты о ком?
Я в тот момент доставал из-под кровати, спланировавшие туда рисунки, и не видел, что он там рассматривал.
– О твоей матери, – пояснил он. – Это ведь она. Верно?
Я некоторое время молчал, пораженный его догадливостью. Потом подтвердил, что да, это моя мама. Тогда он подошел и спросил:
– Что там у тебя еще? Покажи-ка…
Сел рядом со мной на пол, придвинул к себе стопку с работами и долго перебирал их. Только почти ни о чем не спрашивал. Просто молча смотрел, стал таким серьезным. Иногда, мне казалось, что по лицу у него пробегала тень. Конечно, мне было интересно, что он о них думает, но было как-то неудобно спрашивать. Закончив смотреть, Йойо не стал испытывать мое терпение, и сказал, почти слово в слово, повторив слова Карандаша:
– Неплохо, совсем неплохо!
Я даже засмеялся от такого неожиданного совпадения. Йойо тоже усмехнулся снисходительно и добавил:
– И что мне больше всего нравится, Бемби, твои работы гораздо проницательней тебя самого. Так и должно быть, чувак!
Что он хотел этим сказать, я не понял. Решил, потом как-нибудь расспрошу, да так и забыл. Йойо не долго услаждал наш слух музыкой. Видя, что мы с Птицей увлеклись, он отложил гитару и принялся что-то карябать на тетрадном листе, подложив под него учебник. Птица сказала, что ей все очень нравится, но больше всего портреты и самый первый городской пейзаж. Еще раз достала посмотреть портрет мамы и внезапно спросила:
– А отец? Ты его не рисовал?
– Нет. Я почти не помню его лица. Знаю только, что он был высоким, темноволосым и очень сильным, легко поднимал меня на руки. Еще помню, как от его рубашек пахло так терпко, машинами, дорожной пылью, чем-то таким не домашним. А вот лицо – забыл. Иногда он мне снится. Знаю, что это он и мы опять куда-то едем, но лица запомнить не могу.
Да, – серьезно сказала Птица, откинув упавшие на глаза волосы. – Я знаю, так бывает во сне, очень часто. Это грустно.
Да, очень грустно. Иногда мучительно, до головной боли, пытаюсь восстановить в памяти черты его лица, мелькают отдельными фрагментами то глаза, то кончик носа, его губы. Я помню их прикосновение к своей щеке, мягкое и теплое с легким покалыванием щетины. Но вместе этот пазл не собирается, хоть плачь, и я чувствую себя слабоумным дурачком, не способным сложить два и два. Мне очень хотелось спросить Птицу про ее родителей, но пока я собирался с духом, она сама заговорила:
– А я своих совсем не помню. Только по фотографиям. У тети есть альбом. Она не любит, когда я его достаю, говорит, что ее это расстраивает. А мне иногда так хочется посмотреть, представить какими они были людьми, какие у них были голоса, походка. Там и я есть, вместе с ними, на руках у мамы. Только лицо очень маленькое, так что трудно разглядеть в каком я настроении, плачу или смеюсь, грустная или веселая.
– А ты бы как хотела?
– Не знаю…
Птица уютно сидела на моей кровати, и от этого мне казалось, что в комнате по стенам прыгают солнечные зайчики. А когда, она внезапно спохватилась, что уже поздно и ушла, я еще долго чувствовал растворенные в воздухе легкие золотистые отблески, которые проникали в меня с дыханием и легонько щекотали изнутри, словно крылья бабочек или пузырьки шампанского. Собственно говоря, ее выставил Йойо. Он снова начал негромко тренькать на гитаре, что-то совсем уж грустное, и вдруг строго спросил:
– Птица. А ты уроки сделала?
Она удивленно воззрилась на него, потом, ничуть не обидевшись, непринужденно рассмеялась:
– Да, я поняла, Йойо. Ну что ж, наверное, мне действительно пора.
После того, как за ней закрылась дверь, Йойо очень пристально посмотрел на мою раскрасневшуюся и немного ошалевшую от счастливой эйфории физиономию и серьезно, даже хмуро, сказал:
– Я бы на твоем месте не придавал этому большого значения.
– Я и не придаю.
Он все равно не смог испортить мне настроение. Если только чуть-чуть… Кстати сам Йойо про своих родителей однажды заметил, что они были совершенно замечательные люди. И это все, что мне нужно о них знать, так как даже ему этого достаточно. Но я подозреваю, что у него просто не было о них никаких сведений.
Глава 9 Первый звоночек
Вместе с интернатом, я был вынужден сменить и школу. Когда решился вопрос с переездом в новый дом, директриса, обрадовав меня этой новостью, добавила:
– Не знаю, правда, как ты будешь добираться на другой конец города, если захочешь остаться в прежней школе. Но лучше тебе перевестись. Я поставлю в известность директора, но ты и сам ему напомни, как устроишься на новом месте.
– Хорошо, – сказал я. – Напомню…
Добираться в самом деле стало неудобно. Приходилось топать через весь город, а значит выходить из дома очень рано, когда все интернатские еще только прощались со снами. Иногда удавалось поймать автобус. Это была весьма сомнительная удача, сначала трястись в его душном, тесном нутре, затем еще торчать в раздевалке, дожидаясь пока придет дежурный и откроет класс. Примостившись на низенькой скамейке, я рассеянно листал потрепанный учебник и приходил в себя после давки в переполненном автобусе. Мне кажется, часы пик в общественном транспорте, особенно утренние, существуют в мироздании исключительно с целью воспитания мизантропии. Пару-тройку раз, потеряв терпение, я действительно стучал в директорскую дверь, чтобы напомнить о себе и о том, что должен покинуть стены этого учебного заведения как можно быстрее. И каждый раз получал ответ, что «да-да» и «вот-вот». В конце концов, дело сдвинулось с мертвой точки, и в один из дней, получив на руки документы, я без особого сожаления покинул это образовательное учреждение.
Новый класс мало чем отличался от старого. Несколько дней пришлось потерпеть любопытные взгляды, пока ко мне не привыкли и, привыкнув, перестали обращать внимания. Тем более, что я и сам не старался его чем-либо привлечь, большей частью отсиживаясь на переменах за учебником или болтаясь туда-сюда по коридору. К моей немалой радости мы с Птицей оказались одноклассниками. Син учился в параллельном, как я уже упоминал, так же, как и Тедди, Йойо, Роза. Это ничего, по сути, не меняло, но все равно было приятно видеть Птицу без навязчивого эскорта золотоволосого красавчика. Ее радостную улыбку и непринужденное: «Привет, Хьюстон!» я уже выдерживал иногда без того, чтобы тут же не окраситься цветом утренней зари. Но, похоже, Птице нравилось вгонять меня в краску. Я читал это в ее взгляде, когда она подходила ко мне под хихиканье своих подруг с каким-нибудь вопросом. Случалось это довольно часто. Пытаясь справиться с волнением, я начинал нервно перебирать содержимое рюкзака, при этом неизменно что-то роняя и чувствуя, как опять заливает лицо предательский румянец.
Она сидела в другом ряду немного впереди меня, так что на уроках я мог без помех любоваться ее тонким профилем, когда она заправляла закрывавшие его пряди волос за ухо, маленькое и тоже безупречное, как у драгоценной античной статуи. Я изучил на нем каждый завиток.
Учеба всегда давалась мне легко. Особенно точные науки. Я любил разбирать шифрованные послания задач и уравнений, любил изящную логику геометрических теорем, с их почти детективной подоплекой, где доказательства базировались на замысловатой цепи причинно-следственных связей. Нравилось ощущать свою власть над цифрами. Чувствовать себя уверенно там, где другие блуждали в непроходимых дебрях, едва нащупывая дорогу. Иногда решение особо запутанной задачки давалось не сразу, тем приятнее было поломать голову, и тем больше было удовольствие от победы, от сознания, что справился с испытанием. Может это и тщеславие.
Но, в общем-то, у меня было не так много поводов для того, чтобы развить в себе это порицаемое обществом, чувство. А чтобы заработать комплекс неудачника, дебила и лузера, сколько угодно. Странно устроен мир, где внешнее отклонение от нормы, почему-то сразу предполагает и обязательный умственный или какой душевный изъян. Как будто, они непременно должны идти в комплекте. И банально, но факт, внешне привлекательные люди кажутся окружающим воплощением всех добродетелей. Даже в каком-нибудь романе или повести герой-симпатяга неизменно вызывает большее сочувствие, чем замухрышка, будь он хоть ангел во плоти. А уж если с героем-красавчиком случается несчастье, пристрелит его кто, к примеру, так слезы обеспечены. А про замухрышку в этом случае подумает читатель: «Ну да, жаль беднягу», и зевнет. Одно время я много над этим думал, а потом плюнул. Я все равно не мог быть никем другим, как бы сильно мне не хотелось, кроме как обычным, замкнутым подростком с лишним весом, застенчивым как летучая мышь. Поэтому пришлось принять эту данность и смириться. Не сразу, конечно, и не до конца, но все же…
– Хьюстон, ты домашку сделал? Дай списать, пожалуйста!
Птица была не такой занудой как я, и выполнение домашнего задания не всегда значилось в ее расписании. Она присела на соседний стул и уткнулась в мою тетрадь, торопливо переписывая колонки цифр. Быстро закончив, слишком быстро, на мой взгляд, застенчиво сказала:
– Я бы и сама сделала, но в этой теме полный ноль. Вот тупица, да?
– Нет, что ты! – на меня вдруг нашло вдохновение и, набравшись храбрости, я сказал. – Хочешь, объясню. Здесь на самом деле все не так сложно.
– Было бы здорово! – с готовностью откликнулась она, и сердце у меня учащенно забилось. А Птица добавила. – Давай тогда сегодня, после уроков, часа в четыре встретимся в читалке, если тебя не затруднит.
– Нет, не затруднит.
Птица любила, красивые, сложные слова и выражения и иногда начинала изъясняться особо изысканными фразами. Это было немного забавно, но как-то шло ей, делало такой благовоспитанной барышней. Как-то в ней уживались и сорванец-подросток, и истинная леди. Она пересела на свое место, а у меня в ушах то и дело продолжало звучать музыкой: «давай встретимся в читалке, давай встретимся…» И я начинал совершенно неуместно улыбаться.
В читальный зал или попросту школьную читалку я примчался задолго до назначенного срока. Занял удобные места, достал учебник, тетради и принялся ждать. Над головой монотонно жужжали лампы, было тепло и даже немного душно. От стеллажей с пыльными фолиантами, вобравшими в себя всю мудрость мира, веяло скукой. Желающих самостоятельно поточить гранит науки было немного. Эта расслабляющая атмосфера накрыла меня словно ватное одеяло, и я не заметил, как уснул, уронив, внезапно отяжелевшую голову на руки. Мне снилось что-то приятное, поэтому я не сразу очнулся, когда кто-то ласково стал дуть мне в лицо, заставляя, упавшие на глаза пряди волос разлетаться в разные стороны. А разлепив веки, увидел, как продолжение сна, склонившуюся надо мной Птицу. Сложив губы трубочкой, она снова осторожно дунула мне в лоб и спросила сочувственно:
– Опять Йойо всю ночь фестивалил? Вот безобразник!
Я энергично помотал головой, стряхивая остатки сна, и быстро растер лицо руками, приходя в себя от смущения.
– Постой, – Птица, прохладными кончиками пальцев что-то тщательно стерла с моей щеки и подбородка.
– Мел, – пояснила она, – Ты испачкался где-то.
А потом добавила с улыбкой:
– Хьюстон, ты единственный из всех моих знакомых, кто еще не разучился краснеть. Это так мило…
Я вовсе не находил милой или хоть сколько-нибудь симпатичной эту свою способность. Напротив, она делала меня слишком уязвимым. Из-за нее я даже соврать никогда толком не мог. Эта «милая» способность выдавала с головой меня и все мои чувства.
– Ну ладно, начнем.
Птица придвинулась ближе, задев локтем мою руку, и я собрал всю свою волю, чтобы начать хоть что-то соображать, а не тихо млеть с ней рядом, рискуя утвердиться в амплуа идиота. Открыл учебник, запинаясь, зачитал условия первого задания, на примере которого, хотел раскрыть ей секреты успешного постижения гармонии цифр. Она, как послушная ученица, преданно взглянула мне в глаза, приготовившись писать, и я забыл, о чем читал.
– Попробуй сама сначала решить, – пробормотал я слабым голосом, – а я подскажу, где непонятно.
Она кивнула и, сосредоточенно сдвинув брови, стала вникать в условия. Постепенно, следя за ее рассуждениями, я тоже втянулся в работу. Мои пояснения она выслушивала очень внимательно, переспрашивая иногда. Но, в общем, все достаточно быстро схватывая. Время от времени Птица задерживала взгляд на моем лице, такой серьезный и немного отрешенный. И в этот момент мне казалось, что думала она о чем-то своем, совсем не относящемся к заданиям. Я терялся и умолкал, и тогда она опускала глаза. Мы несколько раз прошлись по теме, чтобы точно не осталось никаких пробелов. И хотя, сидели довольно долго, Птица не торопилась прощаться. Мы даже начали обсуждать что-то совсем постороннее, расслабившись после мозгового штурма, как вдруг я заметил входящего в читалку Синклера. Он повертел головой, и увидев нас, стал пробираться между столами недовольно хмурясь.
– Так, а этот крендель что здесь делает, – с ходу, резко спросил Син, даже не подумав сказать, что-то вроде «Привет, Хьюстон» или кивнуть для порядка. Просто из вежливости, чтобы не переводить меня в разряд мебели. – Ты же сказала, что заниматься пошла.
– Так мы и занимаемся, Син! – Птица для пущей убедительности потрясла в воздухе тетрадкой. – Смотри, сколько написали. У нас же скоро контрольная по этой теме, а Хьюстон лучше всех разбирается.
– А почему мне не сказала? – продолжил он допрос, бросив на меня быстрый неприязненный взгляд. – Я бы сам тебе объяснил или Тедди.
– У вас другая программа, и Тедди – зануда. Не сердись, ладно. – Птица была совершенно спокойна. Закрыла тетрадь, убрала ее в сумку и посмотрела на меня. – Спасибо, Хьюстон. Действительно, не так уж и сложно.
– Обращайся, когда нужно – машинально сказал я, запоздало сообразив, что не надо было так при Синклере. Мои слова ему явно не понравились, да и я тоже.
– Иди, подожди меня в раздевалке, – он беззастенчиво, и даже, как будто, нарочито ласкаясь приобнял ее, ткнувшись лицом в висок, несколько раз коснулся губами волос, щеки. Я отвел глаза, опустив голову, что-то больно защемило внутри, так что стало трудно дышать.
– На пару слов, Хьюстон. – Син подождал пока Птица выйдет и, отчетливо, словно объяснял что-то слабоумному, произнес, дополняя свою речь выразительными жестами. – Птица и я, мы – вместе. Усек, умник?
– Да. – Что ж здесь было сложного.
– Будешь нарываться, будут проблемы. У тебя будут, понял?
– Понял. – Тоже мне новость!
– Славный малыш, – с издевкой сказал он, похлопав меня по щеке. Я резко дернул головой и посмотрел на него в упор, закипая от гнева. Син, чуть помедлив, убрал руку и усмехнулся, зло прищурившись. Настороженный, неприязненный блеск так и не исчез из его глаз. Неужели Син ревновал? Ко мне… Смешно… Наверное, он всех так шугал от Птицы. Но, в общем, не похоже. У нее было очень много друзей, и я не раз видел, как она совершенно свободно болтала с другими ребятами. Чтобы Син ревновал Птицу ко мне, в это не верилось. Тем более, что у меня и в мыслях не было, что я могу хоть как-то… Тогда не было…
