Текст книги "Хьюстон (СИ)"
Автор книги: Оливер Твист
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)
Глава 6 Забавная девчонка
В тот день Йойо был от чего-то не в духе, и свое настроение транслировал в окружающее пространство посредством весьма неблагозвучного музицирования. Когда от депрессии меня стало отделять критически малое расстояние, я поспешил из комнаты, пока еще мог отличить дверь от окна. Идти особо было некуда, и бесцельное шатание по коридору, в конце концов, прибило меня к берегу, так называемой рекреации или большой, наподобие холла комнаты, разделявшей наш этаж на два крыла, в одном из которых вели свою таинственную жизнь девчонки, в другом обитали мы, ребята. Здесь стоял старый телевизор, который никто никогда не смотрел. Хотя он постоянно был включен и непрерывно бормотал что-то, создавая некий фон.
Из всех благ современной цивилизации это достижение человеческого гения вызывает у меня наибольшее раздражение. Мне кажется из средства информирования он незаметно мутировал в тайное орудие неведомых, но, несомненно, враждебных разумному человечеству сил. Возможно даже инопланетных, наделивших его мощным парализующим действием. Стоит простодушному землянину немного зазеваться, бросив мимолетный взгляд на мельтешащие на экране этой адской штуки картинки, как несчастный влипает в него, как муха в мед, тщетно пытаясь в редкие моменты просветления скинуть его сладкие, вязкие путы. Но в данном случае, как формальный повод торчать здесь, он вполне годился.
Между тем, все сидячие места, большой диван и пара кресел перед ящиком грез были уже заняты компанией, а лучше сказать свитой, несомненно, самого популярного члена нашего интернатского сообщества – Синклера. Впрочем, он нигде не остался бы незамеченным. Син был красив. По-настоящему красив. И на самом деле очень похож на этого актера, Рори Синклера, звезду сериалов для тинейджеров. Никогда до этого не видел я вживую таких откровенно и даже вызывающе красивых представителей одного со мной пола. Длинная челка цвета бледного золота, с благородным пепельным отливом, хищный взгляд серых, как звездная пыль, глаз из-под темных ресниц, такие же темные вразлет брови оказывали на девчонок просто гипнотическое действие. У него была улыбка, или скорее усмешка, человека, в полной мере сознающего свое превосходство над ближними, снисходительная и немного небрежная. Надо отдать ему должное, Син не придавал такого уж особого значения своей исключительной привлекательности, просто пользовался этим, когда ему было нужно. Тогда он становился убийственно обаятельным, так что от него трудно было отвести взгляд, и ты даже не сразу понимал, чего он от тебя хочет. Понятно, что при этом он получал все, что хотел. Синклер был старше меня года на полтора, и выглядел совсем взрослым, хотя учились мы в одной параллели. Первый раз увидев его в столовой, я слегка напрягся, решив, что это он мелькнул тогда в зеркале. Но Син скользнул по мне равнодушным, не замечающим взглядом, отвернулся, и я успокоился, показалось.
Я уже вошел, когда заметил, что, пожалуй, здесь и без меня тесно. Но задний ход давать не стал, так как на мое появление никто не обратил внимания. Шел обычный в таких случаях треп, обсуждали что-то свое. Я устроился на подоконнике и углубился в созерцание. За стеклом неторопливо угасал хмурый осенний день. Деревья в интернатском парке стояли голые, живописно выделяясь обнажившейся графичностью крон на неярком полотне неба. Здесь лучше всего подошла бы акварель, чтобы передать серую размытость облаков, грязно-охристый ковер опавшей листвы, влажный блеск старого щербатого асфальта за кисеей моросящего дождя. Я привычно начал переносить пейзаж из оконной рамы на бумагу. Мысленно, конечно. Мне нравилось рисовать воображаемые картины, подбирать оттенки, представлять в какой технике, лучше передать то или иное настроение. Кое-что я потом действительно воплощал в жизнь, но большая часть этого творчества благополучно растворялась в воздухе и памяти, чтобы дать место новым картинам и впечатлениям. Это был целый мир, в который можно было уйти, завернуться, словно в уютный невидимый кокон, отгородиться им от реальности. Мир, который был моим лучшим другом и личным психотерапевтом. Моим миром, иногда представлявшимся мне более реальным, чем тусклые будни окружающей действительности, в которой мне порой казалось, что я блуждаю по душным каменным джунглям, встречая странных персонажей, стремящихся выпить мою кровь и съесть мою печень, намотать на кулак мои нервы. Лишь беря в руки карандаш или кисть, я испытывал почти физическое облегчение, освобождаясь от чувства сдавивших голову тисков. Подобно волшебной палочке, они исполняли любое мое желание. Если мне хотелось весны, я рисовал весну, погружаясь в ее настроение, и словно наяву начинал ощущать свежий и теплый майский ветер, напоенный ароматом первой, еще клейко липнувшей к пальцам, зелени, ласковое прикосновение солнечных лучей к своему лицу. Если мне было грустно, то на картоне возникали виды моего идеального города, места, где я хотел бы жить и по улочкам которого мысленно путешествовал.
Белая ровная, словно свежевыпавший снег, поверхность бумаги вызывала к жизни так много идей и образов. Они начинали тесниться в голове, крича наперебой: меня, выбери меня. Я рисовал, сколько себя помню. Сначала это были цветные карандаши, которые мне, как всем малышам, совали, чтобы чем-то занять. До сих пор встают перед глазами, стоит лишь немного приоткрыть пандоровый ящик памяти, бледные разноцветные линии, волшебным образом преображавшиеся в скачущих тонконогих лошадок с пышными метелками хвостов, маленькие домики с огромными окнами, леса загадочных деревьев… Улицы придуманных городов, я полюбил рисовать, став немного постарше. Населял их микроскопическими фигурками жителей, собаками и кошками, птицами, тщательно прорисовывал множество мельчайших деталей, создавая подробную картину совершенного бытия.
А потом я влюбился в волшебство акварели, когда один единственный мазок кистью, мог вызвать к жизни вселенную образов. Расплываясь по влажному листу бумаги, краски открывали для меня окно в параллельный мир, лучший мир, более светлый и радостный, более правильный. Я лишь помогал ему оформиться, обрести зримые очертания. Зыбкость акварели, ее капризность, меланхоличность и яркость одновременно, завораживали.
Забыв обо всем на свете, не замечая бегущих минут, я мог простаивать перед витринами, где выставлялись товары для художников, любуясь радугой оттенков, острыми грифелями карандашей, изучая названия на тюбиках с красками, как пароли, открывавшие дверь в страну мечты…
– Может в «Планету» заскочим… – громкие голоса, непрошенными гостями вторглись в мои размышления, возвращая в реальность. Похоже, у компании было настроение проветриться. «Планета», недавно открытый неподалеку торгово-развлекательный комплекс был любимым местом тусовок всей местной молодежи. Я тоже изредка бродил там без особой цели. Син, обведя глазами своих вассалов, снисходительно заметил:
– Да, можно пройтись. Кстати, кто в курсе, там веники продают? В смысле цветы, – поправился он, в ответ на обескураженные взгляды. Однако! С чего вдруг в нем такая галантность проснулась? Как-то не замечал я, чтобы он баловал Розу особыми знаками внимания. Ее, кстати, с ними не было. Значит, ждет сегодня супергерл сюрприз и праздник. Может, хочет загладить перед подружкой свое хамское поведение? Последние несколько дней Син был какой-то уж слишком злой и дерганый. Даже Тедди, который жил с ним в одной комнате и имел официальный статус лучшего друга, не рисковал ему возражать, а лишь невнятно ворчал про себя: «когда же это кончится» и старался держаться от Сина подальше.
Роза же напротив, как тень всюду следовала за ним. Стремясь угодить, смеялась каждой его, даже весьма сомнительной шутке, преданно заглядывала в глаза, соглашаясь со всем, что он говорил, и все норовила задеть его то бедром, то грудью. Не знаю почему, но Син не велся на провокации. Может, играл на людях роль крутого мачо, не склонного к сентиментальности, особенно со слабым полом. Хотя со своей девчонкой мог бы и поласковее быть. Син, что и говорить, – красавчик, но и Роза была не лыком шита, вся такая из себя «секси». Все у нее было очень: очень длинные ноги, очень короткие юбки, очень пышные формы, очень глубокие декольте. И смех, тоже очень громкий. Хотя Син и не давал ей много поводов для радости. Но она не сдавалась, терпела, даже когда он, в ответ на ее попытки прижаться к нему, цедил с плохо скрываемым раздражением: «отвали». Зря он так, конечно. Они были хорошей парой, такой эффектной, прямо король с королевой. А может, такие как Син просто не способны испытывать по-настоящему глубокие чувства к другим представителям рода человеческого. Им достаточно себя, любимых. Интересно, каково это, быть влюбленным в самого себя? Наверное, если бы у меня была такая внешность, как у Сина, я бы целыми днями просиживал перед зеркалом, строя самому себе глазки. Это шутка. Довольно глупая, я знаю. Тем временем, Син, соскочив с подлокотника кресла, направился к выходу, остальные, возбужденно галдя, потянулись за ним.
– Эй, Птицу, забыли, – воскликнул Тедди.
– Не-не, не буди. Пусть спит, – сказал вдруг Синклер, – а то будет опять ворчать всю дорогу. Мы все равно ненадолго.
И засмеялся. Он вообще выглядел необыкновенно довольным, как сытый кот. Очевидно, Птицей был тот, чья макушка виднелась за обшарпанной спинкой старого кожаного дивана. Я еще не всех здесь знал. После их ухода стало так хорошо, тихо и спокойно. Лишь едва слышно сопел невидимый мне Птица, да бубнил негромко телевизор. Я вновь углубился в размышления, прервал которые легкий шорох. Это завозился на диване, просыпаясь, забытый дружок Сина. И спустя какое-то время передо мной предстало существо, которое я поначалу принял за невысокого, худощавого парнишку. Но заблуждение быстро рассеялось. Это, была девчонка с узким бледным лицом, обрамляла которое копна темных, растрепанных волос. Глаза у нее были большие, странного цвета: синие с чернотой, в ореоле густых, круто изогнутых ресниц. Причем реснички были разной длины и словно перепутаны между собой, так что хотелось их потрогать, ощутить, как они будут щекотать кончики пальцев. В общем, очень симпатичные были глаза. По носу и щекам рассыпались пестрые разнокалиберные веснушки, будто в лицо ей брызнули охрой. Одета девчонка была в мешковатые серые джинсы, свободную белую футболку с изображением волчьей морды, поверх узкой черной майки, видневшейся в чересчур большом вырезе.
– Привет, – сказала она приятным, немного хриплым спросонок голосом. – А где все?
Сонно поморгала и зевнула, прикрыв узкой ладонью рот.
– В «Планету», кажется, пошли.
– Даже не разбудили, – девчонка досадливо поморщилась, потом вздохнула и представилась: Я Птица, а ты?
– Я, …
– Постой, – тут же перебила она, – сама догадаюсь. Ты – Хьюстон?
– Да.
Она запрыгнула на другой конец широкого подоконника и с доброжелательным любопытством уставилась на меня. Я почувствовал, что начал краснеть.
– Ты ведь новенький? С Йойо живешь? Он странный, да? Ребята про тебя говорили. Уже освоился? – сыпала Птица вопросами, легко перескакивая с одной темы на другую. – Не такой уж ты и толстый.
Я едва не поперхнулся, лицо обдало жаром.
– И не похож на дебила.
– Что? – спросил я, откашлявшись. Все-таки поперхнулся. «Толстый дебил» – хорошая, однако, у меня здесь репутация наметилась.
– Сказали, что тебя из интерната для альтернативно одаренных к нам перевели, – продолжала вгонять меня в краску эта засоня.
– Нет, просто одаренных, – я покосился на дверь, захотелось побыстрее исчезнуть.
– Ой, прости, – засмеялась она. Хорошо так засмеялась, не зло и не издеваясь, просто весело. Ей было смешно. – Не обижайся, ладно. А я только ночью прилетела, у тети на каникулах была.
– На крыльях прилетела? – на всякий случай уточнил я, исчезать почему-то расхотелось.
– Нет, – она снова рассмеялась, – на самолете. Так и за что вас разогнали?
Я пожал плечами, Птица была здесь первым человеком, который столь подробно исследовал обстоятельства моего скромного бытия, и с непривычки меня это здорово смутило. А ее, похоже, мое смущение лишь забавляло.
– Здесь не так уж и плохо, – Птица снова улыбнулась, не сводя с меня мерцающего пронзительной синевой взгляда. – Правда, мне не с чем сравнивать. Я ведь до этого только с тетей жила. И вот уже второй год здесь, – продолжила она. – Первое время все привыкнуть не могла, так было скучно, тоскливо. Все и всех вокруг ненавидела. Такая глупая, дни считала, сколько до выходных, а потом до праздников осталось. Думала, что тетя приедет и заберет меня домой. Она ведь сказала, что это ненадолго, месяц-другой, пока ей разрешат снова опеку оформить. Только ничего не вышло. Хорошо хоть на каникулах разрешили у нее бывать…
Пока Птица болтала, я решился рассмотреть ее получше. И чем больше вглядывался в это лицо с нервной, ломаной линией высоко поднятых бровей, аккуратным, немного вздернутым носом, улыбчивыми сочными губами, маленьким круглым подбородком, тем более симпатичным оно мне казалось. В ней не было бьющей в глаза яркости Розы, но каждая черта ее миловидного личика была совершенной, словно вылепленной искусной рукой мастера. Это был первый случай, когда я не смог найти в чертах другого человека ни одного изъяна. Птица была удивительно красивой, но, чтобы понять это, нужно было вглядеться. И еще, несмотря на жизнерадостный и видимо даже озорной характер, было в ее облике что-то трогательно беззащитное. Так что хотелось погладить ее по голове и сказать: «Эй, все будет хорошо, обещаю.» Я подумал, что мог бы легко нарисовать ее всего несколькими росчерками карандаша, и даже представил себе этот набросок, так что у меня просто руки зачесались скорее взяться за дело.
Между тем, Птица продолжала совершенно свободно, так словно мы были с ней давно знакомы, и не просто знакомы, а успели стать хорошими друзьями, излагать мне перипетии своей жизни в интернате и у тети, которая, воспитывала ее с раннего детства. Родители Птицы, подкинув дочку в младенческом возрасте родственнице, канули в неизвестном направлении. А потом и сама тетушка стала, как выразилась Птица, немного чудить. В чем это заключалось, она не сказала. Только, как я понял, из-за этого у Птицы начались проблемы с учебой. Так, что, в конце концов, она и оказалась здесь.
– Она хорошая, ты не думай, и меня не обижала. Просто на нее так много свалилось всего сразу, даже я не смогла ей помочь, хоть и старалась. – доверительно сказала Птица и вдруг погрустнев, замолчала. Я подумал, что она, возможно, до сих пор не может привыкнуть к интернатской жизни, и зачем-то ляпнул, что не стоит переживать, недолго осталось, всего-то меньше года. А потом она будет свободна… как птица. От этой незамысловатой шутки девчонка внезапно звонко рассмеялась, как будто колокольчики хрустальные в перезвон пустились, так что и я невольно заулыбался. Вот просто не мог удержаться, как будто внутри защекотал кто, так приятно стало.
– Да, возможно, – она вновь задумчиво помолчала, опустив голову, а потом резко сменила тему, принявшись расспрашивать, чем я занимался в своем лицее для одаренных. Мне это представлялось не особо интересным, но Птица, судя по всему, так не считала. Выяснив, в чем именно выражалась моя, так называемая, одаренность, она восторженно воскликнула:
– Вот здорово! У меня еще ни одного художника знакомого не было. Ты мне покажешь свои работы?
– Да, если хочешь, – эти слова вылетели у меня, прежде чем я успел подумать. Сказал и залился краской, стало как-то не по себе, никому из сверстников я старался не показывать свои рисунки, они были для меня слишком личными. Хотя ничего особенного в них не было, но вот просто не любил и все. Как будто меня раздеться просили в людном месте. Я бы может, и сейчас сдал назад, но было уже поздно. Девчонка энергично закивала головой:
– Очень хочу. А рисовать трудно?
Я невольно улыбнулся детской наивности ее вопроса:
– Нет, не очень.
Она подвинулась чуть ближе и спросила:
– Ты давно в детдоме?
– Да, давно.
– Очень давно? – продолжала она допытываться. Вот дотошная какая! Я немного подумал:
– Лет десять…
Я не вел счет дням. Зачем? Чего мне было ждать? Встречи с родными? Родных у меня не было. Даже если и были, я о них ничего не знал. Я уже давно был один, и даже забыл – как это, когда у тебя есть кто-то такой, близкий, для которого ты тоже что-то значишь, независимо ни от чего. Пусть даже такой как непутевая тетушка этой симпатичной веселой девчонки. Ждать выпуска из интерната тоже было глупо. Перемена статуса мало что меняла на самом деле в моей жизни. Сменился бы просто интерьер, который все равно не стал бы домашним. Поэтому, какой был смысл в подсчетах. Я даже не мог сказать точно, сколько времени провел в том или ином детдоме, так часто они менялись. Я и друзей не успевал толком завести. А потом и стараться перестал.
В коридоре послышались громкие голоса и шум шагов.
– Наши возвращаются, – заметила Птица, соскакивая с подоконника. – Что-то быстро они… Обернувшись, уже на выходе она сказала, снова вогнав меня в краску:
– А ты ничего, прикольный. – И видимо, чтобы добить окончательно. – И ресницы у тебя совсем как у девчонки.
Когда Птица ушла, я машинально посмотрел на часы. Мы проболтали минут сорок. Это был абсолютный рекорд по длительности моего общения с противоположным полом тет-а-тет.
Глава 7 Птица – это опасно
В комнату я вернулся, как только мое лицо побледнело до приемлемого состояния и втайне надеясь, что Йойо также восстановил душевное равновесие до обычно-благодушного. В самом деле, к моему большому облегчению, он сидел на койке, прикрыв глаза, и расслабленно перебирал струны. В настежь распахнутое окно, привлеченная включенным мной светом, влетела большая, цвета серой древесной коры, ночная бабочка. Наверное, одна из последних еще не уснувших в этом году. Незваная гостья принялась кружить над головой Йойо, но он не обратил на мотылька ни малейшего внимания, погрузившись в параллельный мир своей музыки. Из-под его гибких тонких пальцев прирожденного музыканта срывались со струн отрывистые, ритмичные звуки, наполняя комнату шумом дождя, неторопливого, завораживающего, летнего. Не добившись к себе интереса, бабочка, громко трепеща крыльями, сделала несколько витков по комнате, и приземлилась где-то за шкафом. Я захлопнул окно, надеясь, таким образом, деликатно вывести Йойо из транса и заявить о своем присутствии. Потом, усевшись на кровать напротив него, сказал:
– С забавной девчонкой сейчас познакомился…
Почувствовал, что снова начал краснеть и замялся, не зная, стоит ли продолжать. Меня неудержимо тянуло поговорить с кем-нибудь о Птице, и Йойо был единственным, с кем я мог это сделать.
– Йоу, ты делаешь успехи, сын мой, – меланхолично заметил этот гений-самоучка, продолжая, терзать гитарные струны.
– Я не твой сын, – напомнил я ему.
– О да, – засмеялся он – Ты сын городских окраин…
– Ее зовут Птица.
Йойо прервал музыкальные экзерсисы, открыл глаза и задумчиво воззрился на меня.
– О…, – сокрушенно протянул он с сочувственной интонацией, – да ты запал, чувак. Не советую.
– Почему?
– Потому, что Птица, чувак, – это не забавно, – произнес он наставительно. – Птица – это опасно.
– Даже так? – я невольно фыркнул, представив себе ее хрупкую фигурку, увешанную орудиями уничтожения, наперевес с бензопилой в тонких руках. Выглядело эффектно.
– Она девушка Синклера, дитя, – он так и сказал немного старомодно и целомудренно – «девушка». – А Синклер – это серьезно.
Это была неприятная новость, и я недоверчиво хмыкнул:
– Так у него, наверное, много… девушек?
– Одна, Хьюстон, одна. И так совпало, что это Птица. И не хлопай на меня своими глазками, олененок Бемби.
– Давно ли? – я все никак не мог уняться. Это было неправильно. У таких парней как Синклер должны быть такие девушки как Роза. Много таких девушек, на каждый день недели.
– Давно, – отрезал Йойо, – с сотворения мира. И запомни, чувак, заруби на всех доступных тебе частях своей тушки, есть вещи неизменные на свете – это восход и заход солнца и Синклер и Птица. Так что, забудь.
Я пожал плечами. Мне все равно ничего не светило в этом плане, но настроение как-то резко испортилось. А Йойо внезапно отложил гитару и, вперив в меня пристальный, немигающий взгляд, спросил:
– Слышь, Хьюстон, ты ведь в детдом еще ребенком попал, верно?
– И что? – я не любил об этом вспоминать.
– Маленький, хорошенький Бемби. Почему тебе не усыновили?
Я не ответил, сделал вид, что ищу что-то в сумке под кроватью. Хотя, что там было искать: пара рубашек, сменка белья, почти новый джемпер, доставшийся мне по случаю, да несколько книг. Ту книжку про Потеряшку, я тоже прихватил с собой из прежнего лицея, на память. Но Йойо не отставал:
– Просто интересно, как ты дошел до этого.
– До чего, до этого?
– До этого приюта потерянных душ.
Я мрачно взглянул на него, если он хотел отвлечь меня от мыслей про Птицу, то напрасно старался. По его же выражению, я запал, и ничего не мог с собой поделать. И какая, в общем, разница, Син это или кто-то другой, вряд ли я вообще на что-то мог рассчитывать. Обычно, если кто-то из девчоночьего племени со мной вдруг заговаривал, я тут же начинал краснеть, злился на себя за это, и старался быстрее отделаться от приставалы с косичками. И потом еще долго, мучительно переживал про себя. Каждый раз внутренне содрогаясь при мысли, о том какой у меня, наверное, был глупый и жалкий вид. Душераздирающее, в общем, зрелище. Поэтому старался по возможности избегать лишних контактов любой степени, чтобы потом не терзаться бесплодными душевными муками от сознания собственного несовершенства. Почему это не сработало с Птицей, не знаю.
– Нет, если не хочешь, не отвечай, малыш. Я не настаиваю.
Йойо был неистощим в изобретении для меня разных прозвищ и эпитетов. Он не настаивал, но лицо его так и светилось от неподдельного любопытства. Да собственно, что здесь было скрывать, просто не хотел ворошить, то, что уже успело покрыться, выражаясь высоким слогом, пеплом забвения.
– Я не разговаривал.
– Шутишь! – восхищенно воскликнул он. – Сладкий, маленький олененочек, которого к тому же не слышно – мечта любого семейства с мозгами. Да за тебя усыновители драться должны были.
Я усмехнулся, на Йойо невозможно было обидеться или рассердиться. Вся его круглая веснушчатая физиономия, с небольшими и тоже круглыми, как зеленые виноградины, глазами была такой лучезарно жизнерадостной, что могла вселить оптимизм даже в хмурый ноябрьский вечер.
– И что еще с тобой было не так?
– Ничего… Просто боялся машин.
Любую попытку запихнуть или заманить меня в автомобиль я расценивал как покушение на жизнь и защищался всеми доступными способами, то есть руками, ногами, зубами, кусаясь и царапаясь, при этом вопя как резанный. Впрочем, если бы не это, меня бы сочли еще и немым, а так просто ненормальным. Если же кому и удавалось, скрутив, затолкать меня в салон, я начинал биться о двери в отчаянной попытке выбраться, ничего не слыша и не видя, кроме вожделенной свободы за пределами этой консервной банки, которая давила на меня, лишая возможности дышать. Я просто пытался выжить, но это вмиг расхолаживало желающих поделиться с несчастным «сладким олененочком» избытком семейного тепла и домашнего уюта, потому что делиться в этом случае было бы уже нечем.
– А ты, – в свою очередь поинтересовался я, – как здесь оказался?
– Я здесь родился, – скромно сказал Йойо.
– То есть, – оторопел я.
– Да, Бемби, такие вот дела. В один ненастный день конца декабря, сторож этого весьма почтенного заведения, совершая традиционный обход, – начал свою сагу Йойо, – услышал музыку небесных сфер, звучавшую в одной из комнат. Причем заметь, комната оказалась закрытой на ключ, который был давно утерян. Но так как у этого несчастного, впрочем, весьма сердобольного человека не было ни слуха, ни фантазии, он счел, что туда забралась кошка. Вскрыв с помощью нехитрых манипуляций с ломом дверь, он обнаружил за ней чудесного младенца, лежавшего, по недоразумению, в грязных пеленках, который приветствовал его радостной песней. В общем, это и был я.
Уловив на моем лице гримасу недоверия, Йойо добавил с горячностью:
– О происшествии писали в газетах, Хьюстон! Ты хоть понимаешь, что это значит, темная ты лесная зверушка!
– И что это значит? – мне стало весело.
– Факт моего рождения вошел в анналы истории, был зафиксирован в сознании сограждан и еще долго будоражил их нестойкие умы своей уникальностью. Поговаривали даже о скором конце света и повышении тарифов на парикмахерские услуги.
– Черт, Йойо, ты такой… – я хотел сказать враль, но не смог от одолевшего меня приступа смеха.
