Текст книги "Платит последний"

Автор книги: Ольга Некрасова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц)

ЧАСТНАЯ ЖИЗНЬ НА СЛУЖБЕ

Хороший химический стол должен быть размером с двуспальную кровать, чтобы поставить сразу несколько реакций: одно у тебя выпаривается, другое фильтруется, третье кипит. Он строится капитально, как дом. С подводкой газа, электричества и желательно водопровода и канализации. Столы получше покрывают кафельной плиткой, столы похуже – пластиком. Во всю длину стола сооружается стеллаж, на нем должно быть около трехсот реактивов – это минимум, а то, что нужно в работе не так часто, убирается в тумбу-основание.

Мой стол – моя крепость.

У Лидии стол что надо: двуспальный (и в смысле размеров, и в смысле – были случаи), с белым кафелем, с двумя лампами на складывающихся гармошкой кронштейнах. Он воздвигнут лет сорок назад и может прослужить еще столько же. Еще один огромный плюс – за ним тебя не видно. Вошла, поздоровалась (коллеги что-то хрюкнули; их тоже не видно) и к себе. По коммунальным меркам у нее за столом даже не кабинет, а квартира. С водопроводом и газом, как отмечалось выше. И с великанским кожаным креслом, просиженным генеральскими задами до такой степени, что на него не позарился ни один хозяйственник.

В кресле можно сидеть с ногами. Оно так сделано, что сидеть в нем как-нибудь по-другому просто неудобно. Химические реакции хороши тем, что идут сами, а ты сидишь с ногами в кресле и приглядываешь.

С утра Лидии пришлось заниматься печенью, изъятой у одного бывшего человека. Изымала не она, и по этой причине дело катилось без лишних эмоций. А так ей случалось жалеть, особенно молоденьких. Хозяин печени, кстати, был тоже не стар, но обращался со своим ливером по-варварски. Наверняка ел на ночь жирное и уж точно запивал не водой. Такую измученную печень, подумала Лидия, было бы неплохо показать Парамонову в назидание. Хотя мы это уже проходили. Показывали. А он, обормот, напился, оправдываясь тем, что после жуткого зрелища в рот ничего не лезет, кроме коньяка.

Полгода назад она повесила у себя за столом зеркало. То есть зеркало было и раньше, висело над раковиной. Но то служебное зеркало, а второе Лидия пристроила над валиком кресла и называла про себя мечтальным. «Мечтательное» – неправильно, зеркало же не само мечтает. Мечтаешь ты.

Голову на один валик, ноги на другой, над которым висит зеркало. Печень варится, а ты смотришься и мечтаешь о сбыче мечт.

Итак, девочки, что мы видим в зеркале? О, мы много чего видим. Первым делом ноги. Зеркало так висит, а мы так лежим, что ступни в нем кажутся великоватыми. На самом деле – оптический обман. Ничуть не великоваты, тридцать шесть с половиной. Ноги тянутся, тянутся, тянутся… приподнимем халат… тянутся, тянутся. Выше приподымать не будем, это уже нимфомания. Под халатом только трусики и лифчик, потому что у всех горит газ и жарко. Халат плотный, хэбэ, но даже самый плотный белый халат просвечивает, и это проблема. Хотя не так уж он и просвечивает. Пускай смотрят и домысливают, кому нравится. Нам самим так нравится, что налюбоваться собой не можем. Так и любуемся тридцать четвертый год. Ничего не поделаешь, суровая реальность. С другой стороны, тридцать четвертый год – еще не тридцать четыре, а только тридцать три. Минус бездетность и подоходный – скажем, для ровного счета двадцать пять. Многие так и думают. Блондинка натуральная. Да, и там тоже. Охотников проверить – пруд пруди, но нас волнует один, и он уже проверил и убедился, последний раз – меньше часа назад на парамоновской кровати (справедливая месть за чужие шпильки, которые мы находили в этой кровати все тринадцать лет замужества). Вадим-Дим-Дим, Колокольчик. Тоже натуральный блондин, похож на молодого Шварценеггера, метр девяносто (а у нас метр семьдесят два, каблуки носить не боимся), полутяжелый (весовая категория), образование высшее, механик в автосервисе и скоро станет владельцем мастерской. Недостаток один, но существенный: ему двадцать восемь.

Если честно, это нас мучает так, что мечтальное зеркало превращается в тосковальное, а иногда в рыдальное. А все из-за простой, как мычание, мысли: зачем я ему, разве молоденьких мало?

Она всплакнула. Печень кипела и воняла.

Но не будем о печальном. Лидия Васильевна Парамонова, в девичестве Рождественская, эксперт-токсиколог лаборатории МВД, полулежала поперек своего пахнущего дореволюцией кожаного кресла под мечтальным зеркалом. В печенке происходила реакция омыления. За сим раствор следовало упарить и найти или не найти яд, которым отравили или не отравили покойника. Но это не скоро, а пока что ни Лидия, ни печенка друг друга не отвлекали.

Парамонов и Вадим позвонили один за другим, как сговорились.

Своему пока еще мужу она высказала, что в прошлый раз ждала в суде полтора часа и еле уговорила секретаршу перенести дело не на месяц, а только на неделю, что порядочные люди так не поступают, что предупреждать надо.

– А я болел, – с радостной издевкой сообщил Парамонов, – и больничный лист представил.

– Знаю, – сказала Лидия. – Сегодня-то придешь?

– Сегодня приду. – Парамонов хихикнул, и пошли короткие гудки. Лидия так и не поняла, зачем он звонил и по какой причине торжествует.

Вадим говорил ненатурально бодрым голосом и по имени ее не называл. Похоже, там, у его телефона, были посторонние.

– Привет. Меня усылают в командировку, машину в Питер отогнать, – сказал он и стал ждать, что Лидия спросит, когда ему ехать. А Лидия не спросила. И так было ясно, что ехать ему сейчас, а то бы Вадим сказал это не по телефону, а дома, вечером.

– Я только отгоню машину и вернусь, – неуверенно добавил Вадим. И снова она промолчала. Нечего было говорить. Вадим, конечно, понимал, что после суда она приползет домой разбитая вдребезги, и если не смог отложить поездку, значит, действительно было нельзя.

– Не обижайся, – шепнул Вадим. Точно, рядом с ним были чужие люди.

– Я не обижаюсь. Счастливо доехать, – замерзшим голосом сказала Лидия и опустила трубку, чтобы не мучить ни его, ни себя.

– Кто посмел?! – рявкнул из-за ее спины, конечно, опер Кудинкин. Он любил подкрадываться и чтобы люди вздрагивали. – Обидчик будет иметь дело со мной!

– Без документов ничего не возьму. Оформляй, как положено, – не оборачиваясь, перебила Лидия.

В пузатых склянках на стеллаже гримасничали десятки маленьких кривых Кудинкиных. А в большую колбу было видно, что, как всегда, он притащил конфеты и, как всегда, «вишню в коньяке». И опять напялил свою «счастливую» куртку с оторванным и косо пришитым рукавом. Оперативные работники ходят в штатском, и с одеждой у них всегда проблемы: и рвут, и пачкают, и заливают кровью, своей и чужой.

– Лида! – задушевно произнес этот Кудинкин, предсказуемый, как наступление менструации. Сейчас он добавит: «Лидуся!» – Лидуся!

– Зовите меня просто: Лидия Васильевна.

– Лидия Васильевночка! – в двести восемьдесят шестой раз сострил Кудинкин и сделал паузу, ожидая, что Лидия оценит его словотворчество.

– Кирюшка, тебе легче дать, чем объяснить, почему не хочется, – вздохнула Лидия. – Что у тебя?

– Краска. Два соскобчика сравнить, – засуетился Кудинкин и подтолкнул, мерзавец, Лидию к спектрофотометру.

Печень смердела невыносимо. Похоже, бывший ее хозяин пролежал в тепле не меньше недели. Пена подступила к горлышку колбы, и Лидия убавила газ в горелке.

– В последний раз, – сказала она, принимая у Кудинкина хрустящие целлофановые пакетики, в которых непосвященный рассмотрел бы что-то вроде раскрошенной спичечной головки, одной на два пакетика.

На препирательства с Кудинкиным ушло бы минут десять, а посмотреть в глазок и просто, без писанины, сравнить спектр красок можно было за две. Действительно, легче дать.

– Очень похожи, но разные, – заключила Лидия.

Опер сник:

– А ошибки быть не может? Один соскоб из-под ногтей. Скажем, на него попала кровь…

– Он что у тебя, на стену лез? – без особого любопытства поинтересовалась Лидия.

– Есть версия, что он задохнулся в багажнике, – серьезно сказал опер. Таким он Лидии даже нравился: спокойный тренированный мужик, делающий мужскую работу, ни больше ни меньше. А зачем изображать дежурного хохмиста, кумира сержантих – это кудинкинская загадка.

– Так, – осенило Лидию, – а второй соскоб тоже из багажника?

– С крыла, – сказал Кудинкин. – Я шел как бы мимо и корябнул потихоньку.

– Придется тебе, Кирилл, потихоньку корябнуть багажник, и обязательно изнутри, – сказала Лидия. – Там краска медленнее стареет, чем на крыле. Может быть, отсюда и разница.

Обрадованный Кудинкин опять начал заигрывать. Его кобеляж имел самые невинные цели: сделать Лидии приятное и создать видимость личных отношений, потому что постороннему человеку она ни за какие конфеты не стала бы делать экспертизу в частном порядке.

Вполуха слушая комплименты Кудинкина, Лидия отошла к раковине, где со вчерашнего дня кисли замоченные в хромпике пробирки. Как обычно, пришлось их мыть самой, хотя это было обязанностью несовершеннолетнего лаборанта Кешки.

– Лид, а Лид! Всю жизнь бы смотрел, как ты стоишь у раковины. У тебя делается такое загадочное лицо, – разливался Кудинкин.

Лидия механически ему кивала и думала, что, наверное, сегодня же Кудинкин полезет в багажник чужой машины и неизвестно, чем это кончится. Раз он идет пока что неофициальным путем, то подозреваемый, скорее всего, шишка – депутат или уголовный авторитет. Подстрелят Кудинкина и скажут, что приняли за вора.

Женщине тяжело в мужском коллективе. Ты только по коридору прошла – и уже чувствуешь, как вслед тебе восстают даже руины в генеральских штанах с лампасами. Сколько мужиков тебе ни встретится за день, столько разденет тебя глазами. Позволять им нельзя ничего. Все будет лишнее. Потому что мужчине тоже тяжело в мужском коллективе. Особенно тяжело – в том действительно мужском, где не только подчеркивают букву «М» в анкете, но ходили под смертью и, может быть, сами кого-то убили. Кто нарушил главный запрет – не убий, – тот перестает замечать остальные. Однажды Лидия еле отбилась от солидного подполковника, опера-«важняка», который зашел по делу и вдруг молча стал заваливать ее на этот самый двуспальный стол. После извинялся, говорил, что у него был трудный день: в него постреляли и не попали, он пострелял и попал. Главное – у мужчин это передается. Если один взбесился, значит, сегодня все такие будут. Самонаводящиеся члены на ножках.

– Лид, ты цветок душистых прерий на фоне наших серых мундиров… Слушай, а почему ты до сих пор вольнонаемная? Аттестовалась бы, получила бы сразу капитана. Сейчас в ментуре кандидатов наук раз-два и обчелся.

Лидия фыркнула, хотя в голове сразу же закрутилась очень соблазнительная картинка: ее Парамонов открывает дверь, а на пороге стоит супруга в погонах.

– Нет, Лид, я серьезно. А как тебе форма пошла бы! Локоны на погонах… Белокурая бестия!

На беду Кудинкина, достоинства химического стола имеют свою оборотную сторону. Тебя за ним не видно, но и тебе не видно, кто стоит за высоким стеллажом. А там слушала кудинкинские разглагольствования майорша Гавриловская, женщина гренадерского роста, железной воли и фантастической доброты. Последние несколько месяцев она любила Кудинкина и даже, кажется, собиралась за него замуж. Лидия от своей раковины видела, как Гавриловская вошла, и успела с ней перемигнуться.

– Лид, а представляешь, Лид, будем мы с тобой два капитана… – толковал Кудинкин.

Уперев руки в бока, Гавриловская стала выдвигаться на позиции для атаки. Ее ноздри раздувались, ее титанические груди как тесто выпирали из мундира с растянутой верхней петлей. Близкие друзья и недоброжелатели (что подчас одно и то же) звали майоршу Трехдюймовочкой.

– Лид, а Лид, – тут Кудинкин заметил разъяренную Трехдюймовочку, – батюшки, у меня же кипятильник на подоконнике не выключен!

Выбегая из-за стола, он прошмыгнул под мышкой у расставившей руки Трехдюймовочки и от двери послал ей воздушный поцелуй обеими руками, как вышедший на поклон танцовщик. – Оль, до вечера! У меня правда кипятильник!

– Артист, – беззлобно сказала Трехдюймовочка, усаживаясь в мечтальное кресло. Это, как всегда, означало, что у майорши есть время и настроение поболтать. Лидия перекрыла воду и вытерла руки.

– Подвинься. – Круглая попа сорок восьмого размера плюхнулась в дореволюционное кресло рядом с круглой попой пятьдесят четвертого. Ветеран мебелестроения застонал пружинами, но выдержал. – Оль, ты чего пришла-то?

– Так, – майорша неопределенно покрутила пальцем в воздухе, – Кудинкина своего искала. Скажи честно, приставал?

– Оказывал внимание… – Лидия ушам своим не верила: самоуверенная Трехдюймовочка ревновала! – Ему нужно было две краски сравнить. Взяточку оставил, хочешь?

Лидия открыла кудинкинскую «вишню в коньяке», и с пять минут они жевали эту вишню, беря конфеты каждая со своей стороны коробки.

– Надо бы чаю поставить, – сказала Гавриловская, опустошив первый ряд пластмассовых ячеек. – Что там у тебя на газу?

– Печень. Можно снимать.

Гавриловская встала и принялась хозяйничать. Она знала, где у Лидии заварка, где чистая колба для воды.

– Не вляпайся, там выплеснулась щелочь, – предупредила Лидия. Гавриловская ответила «ага», но вляпалась и долго замывала под краном рукав форменной тужурки.

Потом они опять уселись рядом и посекретничали.

– Ну какой он мент? Комсомолец-доброволец из андроповского набора, живого уголовника не видел, и сразу – «кадры укреплять», – жаловалась Гавриловская на какого-то незнакомого Лидии полковника. – А я начинала с рядовых и всю жизнь с малолеточками, у которых на совести по три «мокрухи»!

В утешение Трехдюймовочке Лидия по принципу «не одной тебе плохо» в тысячу четыреста пятьдесят третий раз (за восемь лет) рассказала, какая скотина Парамонов, и в тысячу четыреста пятьдесят третий раз была выслушана с полным сочувствием. А Трехдюймовочка в семьдесят девятый раз (за три месяца) сообщила, что ее Кудинкин – золото мужик, хотя, конечно, тоже скотина, и позавчера ей пришлось учить его шумовкой.

– За что? – оживилась Лидия.

Трехдюймовочка поведала, что к ней по старой памяти ходят бывшие трудные подростки, которым она не позволила свернуть на кривую дорожку. Один завербовался на сельхозработы, а попал к черным в горы. Жил в земляной яме, бежал, полдороги до Москвы ехал на нефтяной цистерне и заявился к «тете Оле» Гавриловской в самом жутком виде. Она посадила бедолагу в ванну, свалила его завшивленные шмотки в мусорный пакет и снесла на помойку, а потом отправилась в магазин покупать ботинки. Одежду для парня Трехдюймовочка хотела подобрать из старой кудинкинской, а обувь кудинкинская не годилась – мала.

Парень отмылся и, прикрывши чресла полотенцем, улегся на диван перед телевизором, потянул на живот кота для уюта и заснул.

Кудинкин пришел домой измочаленный и злой после задержания в кафе «Фудзияма». Тамошние охранники толкнули его на икебану из сухих цветов и дикобразьих игл. Потом, конечно, разобрались, извинились и даже подарили оперу остатки икебаны. Кудинкин принес их в подарок любимой. С пучком дикобразьих игл в кулаке, любовно курлыча, он сунулся в комнату и узрел на диване бронзовотелого Гермеса. Смоляные кудри ниспадали на лоб спящего бога торговли, воровства и адюльтеров, на впалом животе дремал кот.

Этот кот, пригревшийся на животе парня, сильнее всего потряс опера. Кудинкин сколько жил у Гавриловской, столько воевал с паскудным котом. Васенька, видите ли, привык спать на подушке у мамочки и не собирался пускать на эту подушку какого-то еще Кудинкина. По ночам он коварно вспрыгивал оперу на лицо, а однажды, когда Кудинкин раскрылся во сне, совершенно по-блатному пытался его отпетушить.

Короче, застав эту идиллию, Кудинкин сообразил, что раз кот признал парня, то знаком с ним давно. То есть под носом у него, капитана милиции Кудинкина, созрело не мимолетное даже приключение, а затяжная измена!

Предателя кота он выкинул в форточку и прострелил влет, показав виртуозное владение табельным оружием. После чего наложил оковы на парня и задумался. Если стрелять обидчика, то пришлось бы стреляться самому (Кудинкин был правильный мент, предпочитавший смерть позору). Стреляться не хотелось. Это было слишком ответственное решение, чтобы принимать его с бухты-барахты. Кудинкин сбегал за водкой и прихватил две бутылки в расчете на смертника, потому что был не зверь.

Вернувшаяся с ботинками Гавриловская (в магазине показалось дорого, ездила на оптовку) застала обоих вдребадан пьяными. Кота похоронили в оказавшейся кстати обувной коробке.

– Васеньку я своему Кудинкину до сих пор не простила, – закончила майорша свое печальное повествование. – А вообще жалко его. Тридцать три, тебе ровесник, а нервы ни к черту.

Лидия сначала обрадовалась и только потом поняла чему: у Гавриловской с Кудинкиным была та же разница в возрасте, что и у нее с Вадимом.

Она рассказала Трехдюймовочке кое-какие подробности про Вадима – в первый раз за полгода, как начала с ним встречаться. Раньше на ее расспросы Лидия отвечала дежурным «Так, один знакомый». Опытная майорша отметила этот факт особо.

– Лидусь, – удивилась она, – до сих пор ты мне рассказывала о своих романах все и сразу, а тут язык проглотила. По-моему, у тебя это серьезно. И ты боишься, что он тебя бросит в любую минуту.

Лидия стала заверять, что нет, не боится, и вдруг разрыдалась. Гавриловская утешала ее, как, бывало, отец, рассказывая всякую чепуху, лишь бы Лидия прислушивалась. Незаметно для себя майорша подбирала конфеты, и когда она ушла, в коробке осталась последняя «вишня в коньяке», одинокая, как пупок.

Лидия опять легла поперек своего кресла, свесив ноги через валик и поставив на живот коробку с этой одинокой конфеткой. Они обе были одинокие. Конфетку было жалко, а уж как жалко себя – не передать.

Потом к ней в закуток сунулся несовершеннолетний лаборант Кешка и, не успела Лидия глазом моргнуть, стянул конфетку и слопал.

ТРИ ЧУЖИХ «ЛИМОНА»

Ивашников Николай Ильич, директор и хозяин фирмы «Ивашников», швырнул кейс на заднее сиденье своей «немки», жестом прогнал с водительского места придремавшего Виталика, сел за руль сам, газанул и правым поворотом вылетел на Тверскую, чувствуя себя богаче на три миллиона чужих долларов.

То, что доллары пока чужие, ничуть его не волновало. Были ваши, станут наши. Пусть не все три, но уж миллион отбить себе можно.

– Ну как, Николай Ильич, на щите или под щитом? – подал голос Виталик. Он был юн, старателен и невежествен.

– Со счетом, – скаламбурил Ивашников. Хотелось острить, петь и пить легкое вино для запаха, а не для веселья, потому что настроение и без вина взлетело под облака. Конкурс, который он сегодня выиграл, был схваткой пескаря с китобойной флотилией, и пескарь урвал три миллиона! Потому что крупные фирмы не воспринимали его всерьез. И потому что крупные привыкли брать, сколько загребут, а Ивашников знал свое место и брал, сколько дозволено.

– Я так и думал, что мы победили, – сказал Виталик. – Бирючий джип стоял тут рядом, так Бирюк уехал давно, с час назад. Матерился страшно, колеса пинал.

– А «Гоп-стоп» не пел?

– Нет. А что, неужели в мэрии пел?!

– Пел, – сказал Ивашников и засмеялся. – Пел, поросенок!

– Дохохочетесь, – буркнул Виталик. – Он же псих отмороженный, этот Бирюк!

– И что теперь, бросить дело и пойти бутылки собирать? Так ведь и за пустую бутылку могут забить до смерти.

Виталик просто не умел оставлять последнее слово за собеседником.

– Мне-то что, я за вас беспокоюсь, – пенсионерским тоном заявил он и стал допытываться, кто оказался вторым после Ивашникова и какой был меж ними разрыв.

– Станюкович, – неохотно сказал Ивашников. – У него три миллиона восемьсот, у нас три…

Час назад цифра «три» была секретной даже для Виталика, который вообще-то и готовил эту сделку. Проявив чудеса экономии, Виталик собрал (пока что на бумаге, в виде протоколов о намерениях) четыре тысячи школьных компьютеров: процессоры «белой» сборки, клавиатура корейская, мышки малайзийские… Обошлось бы это фирме «Ивашников» примерно в два миллиона четыреста тысяч долларов. Бумажка с итоговой цифрой была молча показана Ивашникову и тут же сожжена в пепельнице, а документы спрятаны по разным сейфам.

Если разобраться, этот конспиративный ритуал был ни к чему. Два миллиона четыреста, конечно, любопытная для конкурентов Ивашникова цифра. Но, чтобы выведать ее, никто не стал бы нанимать взломщиков или подкладывать Виталику в постель крашеных блондинок с диктофоном. Конкуренты сами сделали подсчеты и получили примерно те же два миллиона четыреста. Это была себестоимость компьютеров, которые мэрия Москвы собиралась заказать одной из дюжины включившихся в конкурс фирм. Кто выиграет конкурс, тому и закажут. А выиграет тот, кто меньше запросит.

Комиссию возглавлял вице-мэр Лопатин (каков масштаб сделки, таков и масштаб чиновника). Процедура отчасти напоминала школьный экзамен. Некий молодой человек в штатском раздал конкурентам проштемпелеванные конверты. Заслоняясь друг от друга кто ладонью, кто плечом, каждый написал свои цифры на визитной карточке. Ивашникова грела сумма 3.300.000, но в последний момент он занервничал и написал, если точно, 2.998.000. Это памятуя о людской тяге к круглым числам: заяви еще кто-нибудь три миллиона, у него, Ивашникова, окажется хоть на две тысячи, а меньше. Засим карточки были заслюнены в конверты и положены на поднос молодому человеку.

Поднос передали Лопатину, и тот сразу же начал вскрывать и оглашать. Молодой человек прикнопливал визитки конкурентов к потертой школьной доске на ножках и мелом писал суммы. Ивашников перестал волноваться после четвертой: все заявки бродили между четырьмя и пятью миллионами.

Как обычно, его потрясла эта сволочь – гг. бизнесмены, опора экономики. Изюминка сделки была в том, что мэрия оплачивала компьютеры сейчас, в ноябре, а поставка намечалась только на февраль будущего года. То есть победитель фактически получит беспроцентный кредит на несколько месяцев, а дальнейшее зависит от его разворотливости. Сам Ивашников успевал превратить три запрошенных «лимона» в шесть. Возможности многих конкурентов были куда солиднее; стало быть, заявляя по четыре-пять миллионов, они собирались получить не меньше десяти (налоги – отдельное письмо. Тут каждый вертится, как умеет, но никто не платит сполна).

Когда объявили его цифры, гг. бизнесмены дружно встали – все, даже те, чьи конверты еще не были вскрыты. Это была явная демонстрация, и отнюдь не солидарности. Ивашникову давали понять, что отныне он персона нон грата.

– Попрошу всех сесть! – громыхнул Лопатин. В бизнесе вице-мэр соображал, даром что коммунист, и ситуацию оценил. – Уймитесь, господа, сейчас не девяносто второй год! Инфляцию вам сбили, хватит сосать по двести процентов прибыли.

Господа поныли, что во всем мире налоги не драконовские, но бунт был подавлен, и вице-мэру даже удалось заставить их поаплодировать Ивашникову.

Впрочем, это не помешало похожему на нового русского с карикатуры мясистому Бирюку исполнить в стенах мэрии «Гоп-стоп». Только позже, когда все ждали у занятого лифта. Один Бирюк пошел по лестнице, блажа так, что, наверное, было слышно сразу на нескольких этажах: «Гоп-стоп, мы падашли из-за угла, гоп-стоп, ты много на сибя брала!»

Людей их круга Бирюк обмануть не мог – номенклатурный сынок, блатных только по телику смотрел. Набрал в свою фирму качков, даже уборщица со спортивным разрядом, – и что? Мелкие рэкетиры – да, не суются, а для крупных Бирюк и сам шантрапа: снимут жирок и отпускают его с крючка нагуливать новый. И за эту якобы свободу Бирюк платит тем, что законопослушные партнеры шарахаются от него, как от чумы. А законопослушный – он золотой партнер, бесхлопотный.

Вот тихий Станюкович был поопаснее громилы Бирюка, и он-то поймал Ивашникова за пуговицу: «Позвольте полюбопытствовать, Николай Ильич, как это у всех получилось лимона по четыре и только у вас – три?» А глазки у Станюковича умные, глазки знают, как это получилось. «Могу прислать калькуляцию, – буркнул Ивашников и сорвался: – Вы, Борис Ефимыч, хоть с детишек не драли бы! И так уже из кубышки прет, нефтяные акции скупаете!» – «Идеалист», – прокурорским тоном заключил Станюкович и отпал.

…Забавно, что гг. бизнесмены зря катили телегу на Ивашникова. Лопатин потом с глазу на глаз дал ему понять, что мэрия не собиралась платить больше трех миллионов. Если бы Ивашников, как собирался, написал три триста, результаты конкурс объявили бы неудовлетворительными и назначили бы второй тур. Ивашников, который последние полчаса ругал себя за то, что отдал триста тысяч дяде, вышел от вице-мэра с ощущением, что есть Бог на небе. Или у него есть интуиция. Словом, имеется что-то или кто-то, Кто Дает Безошибочные Подсказки Кольке Ивашникову.

У Телеграфа Ивашников ушел в левый ряд и встал в очередь на разворот.

– А я знаю, куда вы, – осуждающе заявил Виталик. – Зачем это вам? Я видел, она старая, значит, вы не просто так, а серьезно.

– Она не старая, – обиделся Ивашников. – Или, по-твоему, я тоже старый?

– Вы на возрасте, – определил Виталик, – и пора думать о детях. Наташку совсем забросили, я уж не говорю о Марьсергевне. Солидный человек, а с женой не живете.

– Положим, Наташку я в Англию забросил, – стал оправдываться Ивашников, сам удивляясь, отчего не послал верного Виталика подальше. Жуткий ханжа был этот Виталик. Потому что по молодости лет не успел нагрешить сам. – А Марьсергевне своей передай: но пасаран!

– Это не ругательство? – осведомился Виталик.

– Не ругательство. Так и передай, она поймет. И давай больше не возвращаться к этому вопросу. Определись, на кого ты работаешь. Если на Марьсергевну – пожалуйста, я тебя не держу… Только учти, – жестко добавил Ивашников, – что у Марьсергевны ничего своего нет, она тебя подкармливает из моих денег.

– Ничего она не подкармливает, – буркнул Виталик. – Так, чаем напоила. И говорит…

– Закрыли тему, – оборвал его Ивашников. – Последний раз ты произносишь это имя, усек?

– Всосал, – браво подтвердил Виталик. – Высадите меня у Долгорукого, мне надо факсовой бумаги купить.

Ивашников поворчал, что такие вещи надо покупать оптом и уж во всяком случае не в центре. Но простился с Виталиком хорошо. Сказал: «Дуй в контору, ты сегодня за старшего» – и отдал ключ от сейфа. Виталик расцвел. Руку на отсечение – первым делом он залезет в ивашниковское кожаное кресло и велит секретарше Люське подать чаю. Ключ он, понятно, всунет в замочную скважину, чтобы торчал и всем было бы видно, что этот ключ Виталику доверен. Впрочем, «все» – та же Люська. Встреч на сегодня Ивашников не назначал.

Петляя по улицам с односторонним движением, где быстрее было бы пройти пешком, чем проехать, он думал об одной Виталиковой оговорке. «Не подкармливает, чаем напоила», – тут он переиграл. Младенцу же ясно, что Ивашников, говоря «подкармливает», имел в виду деньги. Младенцу ясно, а Виталику, очень перспективному делашу в его двадцать один год, видите ли, неясно. Виталик понимает это «подкармливает» буквально, о чае заговорил.

Ну, то, что Марьсергевна печется о своей половине якобы совместно нажитого имущества, это само собой. Печется – в смысле, мечтает отхомякать и потратить. А до сих пор не подала на развод потому, что боится прогадать. Ивашников сейчас на подъеме. Каждую неделю потенциальная Марьсергевнина доля увеличивается на несколько тысяч долларов.

Беда жены (Ивашников назвал ее про себя женой и удивился – давно уже не жена), беда Марьсергевны в том, что не смыслит она в его делах ни уха ни рыла. И опять-таки боится прогадать. Одно время вербовала секретаршу, но Люська себе на уме, Люська учится в Коммерческом университете, бывшем Советской торговли, и мечтает спать с Ивашниковым. Так что о Марьсергевниных поползновениях она доложила немедля. Ивашников посмеялся, читая составленный специально для Люськи вопросник. Грамотный человек составлял, а переписывала отвыкшей рукой Марьсергевна. Ее некогда испорченный высшим образованием почерк выровнялся и стал идеальным и безликим, как у зубрилки-отличницы.

Ладно. С Люськой у нее не вышло, а теперь, стало быть, Виталик. Ивашников надеялся, что парню хватит сегодняшнего разговора. Выгонять Виталика не хотелось.

– С приплыздом, – употребил Виталиково словечко Ивашников, едва не боднув бампером черный джип. На Неглинной была пробка. Джип еле полз, взревывая и чадя чересчур мощным для таких случаев мотором. Голова водителя за темным стеклом дергалась в такт неслышной музыке. У Бирюка была такая круглая стриженая голова с прижатыми ушами. Хотя Бирюк не ездил один, без телохранителя.

Если не считать мелочей, Ивашников крутился в бизнесе с восемьдесят девятого. Сначала неплохо заработал на книгоиздательстве, однако не смог уберечь капитал от реформ отважного Кибальчиша. Потом гонял на Украину бензин и сигареты, снова заработал и сгорел на подлости очень уважаемой немецкой фирмы, которой заказал на полмиллиона зимней обуви, а обувь пришла только весной.

Тогда-то Марьсергевна и ушла, без долгих обсуждений оставив дочку ему. Все же разоренный Ивашников, чей капитал измерялся шестизначным числом с минусом, платил и за дочкину гимназию, а теперь еще и за пансион в Англии. При том, что одних процентов на ивашниковские долги набегало тысяч по десять в месяц, траты на дочку ничего не решали.

Траты на Марьсергевну были посерьезнее: «ушла» в ее понимании – это не к маме ушла. Сначала потребовала квартиру, потом – на ремонт квартиры, потом пошла мебель и бесконечные кухонные цацки. Раз в неделю она приезжала навестить дочку, а после просила Ивашникова отвезти ее домой. Там, глядя в ковер на стене, они жили половой жизнью. На прощание Марьсергевна говорила: «Я знаю, что до алиментов еще неделя (или две; Ивашников давал ей деньги, как сотрудникам, пятого и двадцатого), но ты не мог бы заплатить мне пораньше?» Он платил. Простоватая теща как-то сболтнула дочке, что папу-де все равно убьют за долги и надо успеть попользоваться. Было ясно, что она не сама это придумала, а говорит со слов Марьсергевны.

Сейчас Ивашников снова взлетел, аккуратно выплачивал проценты и мог бы отдать долг, и осталось бы, но его не торопили, и он сам не торопился, потому что чужие деньги работают не хуже, чем свои.

Прослышав о таком его успехе, Марьсергевна предлагала съехаться. Ивашников отказался. Он потерял главное, что ищут в браке даже сильные мужчины: надежду на то, что, если завтра его переедет трамвай, жена будет кормить с ложечки и даст умереть в своей постели.

Половая жизнь у ковра естественным образом прекратилась. Марьсергевна заговорила о разделе совместно нажитого имущества.